Текст книги "Полк прорыва"

Автор книги: Владимир Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

21

Бой утих. Вечереет. Догорают в мелколесье танки, пахнет жженым железом, краской, шерстью и чем-то еще. Приторно-горьким.

Боепитание не успевает подбрасывать снаряды.

Немцы контратакуют. Говорят, на этом направлении, под Шяуляем, у них две тысячи танков. Почти столько, сколько их перешло нашу границу в июне сорок первого года.

В одной деревне, которую мы утром сдали, а к вечеру опять вернули, старик литовец говорил:

– Они хвастались, что потурят вас до самой Москвы и дальше.

– Скорее всего, этими днями мы их подопрем к границам Восточной Пруссии.

Подошли свежие стрелковые дивизии, с ходу вступили в бой. С передовой поток раненых. Без наших танков пехоте пришлось бы туго. Но куда немцы ни сунутся – и мы там со своими ИС.

Бронебойщики несут ПТР, как жерди: на плечах у одного ствол, у другого ложе. Из этих ружей можно бить по «тиграм» только с близкого расстояния. И все же немцы топчутся на месте. Ищут дырки. Осторожны стали, в открытый бой стараются не ввязываться. Наступают только превосходящими силами.

Горит Вилейка. Центр уже выгорел, догорает окраина. Трещат деревянные старые домики.

Сидя на башне танка, я смотрю в бинокль. Одни развалины – и дымятся. Ни собака не пробежит, ни кошка. Все желто, только кое-где зеленеют деревья.

Нам надо как-то проехать. Пламя перелетает через узкую улицу. Танкисты просят меня залезть в башню, попробуем проскочить с закрытыми люками.

Механик-водитель разгоняет машину. Едем, едем, едем… Не взрываемся – проскочили! Пахнет фитилем, – видимо, прихватило брезент. Но бог с ним! С каждой новой машиной выдается и новый брезент. А эта не выйдет из боя до тех пор, пока не сгорит или ее не покалечат так, что надо будет отправлять на капитальный ремонт.

В небе немецкие самолеты. Десятка два, если не больше. Нас не бомбят, сбрасывают бомбы на станцию, хотя там никого нет.

22

Я сидел у костра и раскаленной проволокой прожигал в ремне новые дырки. Будто нет там ничего у меня в животе, пистолет на боку отвисает, перетягивает пополам. Никогда еще таким худым я не был.

Вроде не мало ем, а все сгорает.

– Бараний вес у тебя, комсорг, – говорит замполит. – Может, тебе усиленную порцию прописать? А то танкисты подумают, что это я тебя загонял.

Еды у нас хватает. Повар закладывает в котел на весь личный состав, а после боя не всем суждено вернуться к обеду.

– С тобой хочет встретиться помощник начальника политотдела по комсомолу, – сказал майор Нефедов. – Я обещал прислать тебя. Можешь сходить сегодня вечерком. Там заночуешь, а завтра вернешься. – Он показал на карте, где находится политотдел корпуса. – Хорошим шагом до дороги часа полтора. А там любая машина подберет.

Я задержался и выбрался только поздним вечером. Иду лесной тропой. Наши войска здесь занимают узкий коридор, справа и слева немцы. Ракеты вспыхивают почти рядом. Красиво отражаются в пруду у водяной мельницы. Рядом с нею ракиты свесили свои ветви до самых кувшинок.

От мельницы я сразу потерял тропу. Иду осторожно. Вижу, пускают близко ракеты, беру в сторону, туда, где темнота. Несколько раз пересекаю ручей. Мы переезжали его на танках, – значит, правильно.

И вдруг кто-то меня окликнул на чужом языке. Я упал на землю и притих в осоке. Над головой пронеслась автоматная очередь. Еще и еще. И опять окрик. Робкий, видимо, немец был молодой или тыловик необстрелянный, очереди дал с перепугу. Он кого-то зовет, сейчас меня начнут искать. Лежа, запускаю руку в карман, нащупываю лимонку, вставляю запал, поднимаюсь и швыряю ее на голоса, а сам бегу назад. Спотыкаюсь о коряги, падаю. Позади начинается стрельба.

Вынимаю еще одну гранату, последнюю, вставляю запал и несу ее в руке, как камень. Я всегда считал, что лимонка в любом случае куда надежнее пистолета.

Наконец-то вышел на дорогу. Под деревьями темнеют машины, расхаживают люди. У перекрестка тень – она меня смущает. Часовой стоит ко мне спиной, в плащ-палатке. Каска на голове тупая. И автомат у него с железным прикладом.

Отступаю в чащу. И уже бреду куда попало. Где немцы, где наши – не представляю. Теперь опасаюсь, как бы по ошибке не бросить гранату в своих: в темноте каждая тень может показаться подозрительной.

Небо пасмурное, шумит ветер. Стреляют со всех сторон, со всех сторон вспыхивают и гаснут ракеты. Немецкие – более яркие и разных цветов. Наши – бледные, редкие: их попусту не пускают, берегут, да и лень солдатам заниматься таким занятием.

Я прошел, наверное, километров десять, если не больше. Словно по какому-то заколдованному кругу хожу. Иду-иду, поверну в сторону. Потом опять… Уже далеко осталось зарево ракет.

Решаю: доберусь до первой же поляны и заночую на опушке под елкой или кустом лозняка.

И вдруг ветерок. Такой свежий ветерок может тянуть только с поляны! Ее еще не видно было, но она чувствовалась. Вот точно так же и в детстве, когда блуждаешь по глухой чаще. Поляны были спасением, я их знал все вокруг и от любой из них мог спокойно идти домой.

Но сейчас я, видимо, зря обрадовался поляне. Мне придется ее обходить, не выйдешь же на открытую местность.

После леса поляна показалась особенно светлой. Окруженная черной гущей деревьев, она напоминала огромную воронку. Посредине что-то лежало. Вытянулись рядом, будто слоны – хоботами вперед. Дальнобойные пушки! Возле них тени часовых.

Я не выхожу из леса, пробираюсь между стволами вековых сосен. Мне показалось, что между ними сверкнул огонек. Запахло дымом. Топилась не железная печка, а печурка – дым сильно пах землей, глиной и песком. Конечно, здесь расположились наши «славяне». Немцы с собой возят железные печки или бочки.

От сосны к сосне протянут кусок телефонного провода, на нем висят женские сорочки. Слышу смех и девичьи голоса. В землянке разговаривают. Видимо, сидя у печурки.

– Галка, ты не очень хлебай! А то кончится война, пойдешь с культурным человеком в ресторан и начнешь…

– Не начну! Кончилась бы только война, а остальное все будет как надо.

Сейчас я у них узнаю дорогу. Отодвигаю в сторону плащ-палатку и просовываю голову вперед.

И не понял, что произошло. Девушки завизжали, как будто на них устремился лев, забились в угол на нарах, прижались друг к дружке. И вдруг стихли.

– Добрый вечер! – говорю.

– Здравствуйте.

– Что же это вы так?

– Вася! А мы вас за немца приняли. Или за черта!

– Лучше уж за черта. Черт только пошутит, а немец – пуф! – и поминай как звали. – Я снял танкошлем, держу в руках. – Извините, пожалуйста, я к вам зашел случайно.

– Могли бы и не случайно. Мы вас приглашали…

Когда наш полк размещался в развалинах монастыря, рядом с нами оказались артиллеристы. Девушки приходили к нам в кино. Мы договорились встретиться. Однажды я направился к ним, но их уже на прежнем месте не было: снялись.

Может, я и попытался бы их разыскать, если бы не встретил тогда у родника Марину.

Они предлагают мне сесть, смеются над собой, что такие трусихи, хотя и одеты как солдаты.

– Мы слышали, что где-то впереди нас наступают танкисты.

– Спрашивали о вас.

Пробираясь по мокрым кустам, я насквозь промок, моя куртка стояла коробом.

– Бедненький, какая же на вас одежда! Жестяная… Не гнется? – сказала Зоя.

– Гнется.

– Но не горит?

– Горит.

Они усаживают меня ближе к печурке, подают кружку с чаем и кусочки сахара. Не насмотрятся на меня, будто на родного брата. Никогда еще в жизни за мной так не ухаживали.

– Я ведь заблудился…

– И очень хорошо сделали.

– Не совсем. – И я начинаю им рассказывать о своих похождениях. Они думают, что я шучу. А когда я вынул лимонку из кармана, замахали руками: спрячь скорее!

Чернобровая и розовощекая Галина, откуда-то из-под Полтавы, старается, как кочегар, у печурки, а светловолосая Зоя посмотрела на меня и опустила ресницы, словно снежная королева. Какая же она, наверное, красивая была бы в шелковом платье!

На столике рядом с котелками стоят телефонные аппараты.

– Нам сказали, что вы – комсорг того самого гвардейского танкового полка. Это правда?

– Правда.

– Комсорг? – произнесла Зоя так, будто впервые видела живого комсорга.

– Наша часть тоже гвардейская! – сказала Галина.

– Это заметно.

– Почему?

– Как же! Такой прием устроили.

Я спросил, где здесь дорога, по которой ходят наши машины в тылы.

– Понятия не имеем. Регулировщицы, те знают, а мы нигде не бываем, все в этой землянке. Но мы расспросим, не беспокойтесь. Есть где-нибудь дорога! – говорит Галина, а Зоя молчит. Стеснительная, не подумаешь, что военная.

Ноги у меня печет огнем. Сапоги промокли, да и портянки подвернулись.

– Извините, девушки, мне придется переобуться.

– Пожалуйста, переобувайтесь. Может, вам дать сухие портянки?

Я отказываюсь, но Зоя лезет на нары, достает из своего вещевого мешка чистую пару байковых портянок и протягивает их мне. Я не беру, расхваливаю свои, изрядно потертые в сапогах и порыжевшие, но она бросает их к порогу, за ящик.

– Ну, спасибо! Вот расскажу своим друзьям танкистам, не поверят, наверное.

Я переобулся, стало так приятно ногам, будто они, эти портянки, были пуховые. Тепло, сухо.

– Теперь можно и в путь-дорогу.

– Никуда вы не пойдете в такую пору. И так полночи ходили, – говорит Галя.

– Останьтесь, – просит Зоя. – Я бы на вашем месте осталась. Утром мы вас проводим.

Уговорили, остался. Мне и самому не хотелось уходить от них. Где я встречу еще такую землянку! С такими милыми девушками.

Они разместились на одной стороне нар, а я на другой. От печурки тепло, землянка озаряется тлеющими углями.

– Трудно вам, девчата, на войне?

– А где теперь легко? – говорит Галя. – Здесь мы хоть сыты. Сами попросились на фронт.

Мне показалось, что кто-то проходил мимо землянки, но вдруг остановился, слушает. Спускается по ступенькам, вытирает ноги о еловые ветки.

– Можно к вам?

– Мы уже спим, товарищ старшина.

– Я на минутку. – Он все же заходит. Смотрит на мои сапоги у печурки, ждет, что девушки скажут, но они молчат, – Что это за хлюст у вас тут появился?

– Это гость… Танкист с передовой. Мы его давно знаем. Комсорг полка!

– Сейчас побачим. – Старшина полез в карман за зажигалкой, присветил ею над самым потолком, как свечой, чтобы лучше было видно.

Я стал объяснять, как попал сюда, говорю, что мне надо дождаться утра, а потом буду добираться до штаба корпуса. Пусть он не беспокоится.

– Не мое дело. Командир батареи запретил. Поднимайтесь.

– Хорошо, я уйду. Только не шумите, ради бога.

Девушки уговаривали его тоже, но старшина был неумолим. Только крутил огромной головой запорожца и повторял:

– Командир батареи запретил.

Я видел, что ему доставляло удовольствие выдворять меня из землянки девушек. Не понимает, что их никакой охраной не уберечь, если они втайне что-то задумают.

Натягиваю сырые сапоги, которые распарились, потяжелели, стали мягкими и скользкими, надевать их неприятно. Старшина наблюдает, хладнокровно выдерживает, хотя я медлю, задерживаю его.

– Идите, я сейчас выйду, – говорю я ему. Мне не хочется прощаться с девушками при нем.

Он молча удалился, стоит у землянки, ждет.

– Девушки, я, видимо, подвел вас?

– Нет, что вы!

Конечно, подвел. Утешаю себя тем, что женщины в любых случаях умеют за себя постоять.

– Жаль, – говорю я им. – Ну и старшина у вас!..

– Да он не такой уж плохой, – отвечает Галя.

– Заходите на обратном пути, – говорит Зоя. – Мы вас будем ждать! Запишите номер нашей полевой почты… – Голос у нее тихий, каждое слово проникает до сердца. Хочется сказать ей что-нибудь хорошее.

Она подала руку с какой-то тревожной надеждой:

– Счастливого вам пути.

– Спасибо.

На улице темно и сыро, зябко. Старшина подергивает усами, сопит.

– Командир батареи требует вас к себе.

– Как это требует?

– Приказал явиться.

– Что ж, идемте, если приказал!

Мне неудобно перед девушками, видят, что я смущаюсь, сделались мрачными, молчат.

Старшина ступает впереди, я за ним следом. Своей массивной спиной он загородил передо мной все пространство. У него слишком широкое туловище и низко посаженная голова. Идет посапывает, ничего не говорит. У блиндажа останавливается и пропускает меня вперед.

В блиндаже все сверкает, как в церкви. Стены и потолок из струганых бревен, двери из нового теса. Пахнет смолой. Под потолком горит яркая лампа с настоящим пузатым стеклом.

Ничего себе живут артиллеристы! А почему им и не жить так? Обычно подолгу стоят на одном месте. Это мы, танкисты, все время в движении. Хоть мы и роем много, руки всегда в кровавых мозолях, а жить в своих землянках не приходится. Правда, в последнее время мы довольствуемся небольшими окопами под днищем машины. И безопасно и уютно.

За столом, застланным плюшевой скатертью вишневого цвета, сидит капитан. Лицо худое, густая борода, губы тонкие, глаза острые. Настоящий Робинзон.

– Здравия желаю, товарищ капитан!

– Здравствуйте. Предъявите свои документы.

– Пожалуйста, – подаю я ему удостоверение личности. Он положил его на стол и прикрыл ладонью.

– А командировочная?

– Какая командировочная?

– Обыкновенная. За подписью командира части и с круглой печатью.

– Зачем она мне?

– А затем, что порядок есть порядок. Даже в танковых войсках.

– Что значит «даже»?

– Это я к слову, конечно… Почему оказались в расположении чужой части?

Я объясняю, куда следую.

– Ха! И так прямехонько в землянку к девушкам невзначай попали? И тихонечко расположились. Хотя не первый день служите в армии, знаете, наверное, что нужно в первую очередь представиться командиру.

– Но какой же вы буквоед! Я таких за всю войну не встречал.

– Старшина! Позовите-ка сюда быстренько двух солдат.

Вошли два дюжих парня с автоматами, встали у порога в готовности. Капитан взмахнул рукой:

– Разоружить! И обыскать.

Я смеюсь, говорю, что все это глупо, но старшина вынимает у меня из кобуры пистолет, лезет в карман.

– Осторожно, там лимонка с запалом.

– Одна? Или еще есть?

– Было две.

– Где вторая?

– Пришлось бросить…

Когда все мои карманы были вывернуты, капитан сказал:

– А теперь садитесь. Потолкуем.

– Прошу вас сообщить командованию, что вы меня задержали.

– Сами знаем.

Конечно, он сам все знает. Такого чудака не сыскать, наверное, во всей артиллерии. Он смотрит в мое удостоверение личности, читает:

– Михалев… Гвардии старший лейтенант Михалев.

И вдруг мне показалось, что я уже встречал где-то этого человека. И голос знаком, и манера говорить – слегка задыхаясь, будто он только что пробежал стометровку.

Но борода? Такого волосатика Робинзона я бы запомнил. У нас в танковых полках бородатых вообще нет. «Шерсть хорошо горит», – шутит комкор. Он всегда побрит.

– Михалев… Михалев. – Он приподнимает голову и каким-то мягким, изменившимся голосом спрашивает: – А вы из каких краев, Михалев? В Красно-Пойменской школе не учились?

– Учился.

Он нахмурился.

– В седьмом «б»?

– Так точно.

– Тот самый Михалев, из-за которого мне доставалось на педсовете. Это вы мне однажды чуть глаз не выбили снежком?

– Здравствуйте, Семен Власович… А насчет снежка – так это случайно, когда не метишь, обязательно попадешь.

– Но вы метили. Я даже не успел отвернуться.

Видимо, сильно я тогда ударил ему в глаз, потому что учитель наш не пришел к нам на очередной урок.

– Так-так… Михалев, значит? Гвардии старший лейтенант! – И он сделал знак старшине, кивнул в сторону полки, на которой стояли котелки и кружки.

Пока старшина жарил картошку на костре у выхода из блиндажа, мы сидели и вспоминали нашу школу, учителей и учеников, которые подросли и стали солдатами. Некоторых уже нет в живых, другие покалечены.

В нашей Красно-Пойменской средней школе было много учителей, но почему-то судьба свела именно с Семеном Власовичем, о котором я никогда не вспоминал даже. Он не пользовался у нас особым признанием и уважением. Его физику и алгебру мы не понимали. Он читал лекции, как профессор какой. Отсидим смирненько сорок пять минут и разойдемся, ничего нового в голове. Больше тумана… Знает ли он об этом? К тому же Семен Власович был у нас классным руководителем, выручал не раз.

Он смотрит на меня с удовлетворением и некоторым удивлением:

– Танкистом стал? На каких танках?

– На ИС.

Долго не сводит с меня уставших глаз, в них грусть, и гордость, и что-то еще, может тревога.

Старшина тихонько, как бы извиняясь, положил передо мной гранату и пистолет.

– Запал вынь, – сказал Семен Власович. – На передовой, там все разрешается, а здесь незачем рисковать. Чека – вещь ненадежная.

Я вынул запал, сунул его в карман куртки, а лимонку в карман брюк, спрятал в кобуру пистолет.

– Осторожность не помешает, – добавил Семен Власович, видимо не надеясь, что я серьезно воспринял его советы.

– У вас, артиллеристов, спокойнее, поэтому вы и привыкли к осторожности, все делать обстоятельно. А мы всегда в бурлящем котле.

– Да и у нас всякое бывает. Но все же мы – дальнобойная! Тягачами пушки таскаем.

Там, в школе, резко была видна разница в нашем возрасте и положении, а теперь мы почти сравнялись с виду, да и на равных правах. Ему не больше тридцати, мне двадцать один. Оба повоевали. У меня наград даже больше, чем у него.

Кажется немного странным, что этот человек был когда-то моим наставником и мог делать из меня все, как гончар из податливой глины. А теперь? Надев военную форму, он что-то приобрел и что-то потерял. Стал такой, как все мы. И возмужал не в пример нам. Я перед ним какой-то жиденький, как ракитовая поросль, которая гнется под ветром. А он жесткий, с железной волей. Наверное, давно бы мог быть майором и подполковником, командовать не батареей, а дивизионом или полком.

– Ложитесь отдыхать, – сказал Семен Власович, когда мы поужинали. – Да и мне не мешало бы часок вздремнуть. Вчера всю ночь стреляли… Утром пойдет машина за боеприпасами, я вас разбужу.

Не знаю, долго ли я спал, но зазвонил телефон, капитан схватил трубку и, ответив только одним словом: «Есть!», побежал на батарею. И дальнобойные дуры стали методически куда-то палить. Когда они выстреливали, земной шар, казалось, подпрыгивал, как мячик. Воздух раздирало. Чтобы не полопались в ушах перепонки, я натянул на голову танкошлем, но мало помогало. Только сомкну глаза, опять: гух! При сплошном грохоте на передовой я легко засыпал, а эта методичность меня изводила. Тихо-тихо, и вдруг тебя оглушит выстрелом и подбросит на нарах. И слышно, как зашелестит снаряд, полетит далеко-далеко и глухо взорвется, будто упадет в воду.

Постепенно я стал привыкать и к этому. Еще минута, и я бы заснул всему наперекор. Но неожиданно не выстрелом, а разрывом сотрясло землю. Мне показалось, что комбатовская землянка разъехалась, накат сейчас придавит меня. Посыпался песок, накат затрещал, но выдержал, – видимо, снаряд упал где-то рядом. И следом: гах! гах! гах! Такое впечатление, что все эти снаряды разорвались где-то подо мной.

Я упорно решил лежать. Мимо землянки кто-то пробежал. Остановился. Его окликает командир батареи:

– Ну, что там?

Человек молчит.

– Что там, я спрашиваю?

Я догадался, что произошло что-то страшное, прислушиваюсь, сердце колотится.

– Смотри внимательней.

– Точно, товарищ гвардии капитан. Прямое попадание.

– Да ты получше посмотри.

В потемках натягиваю сапоги, беру куртку, ощупью выбираюсь из блиндажа. Иду туда, на голоса, отыскиваю комбата.

– Что случилось, Семен Власович?

– И не спрашивай! – Он направил луч фонарика в воронку, она еще дымилась. – Лопаты, быстро!

Попробовали копать землю, бросили. Семен Власович снял фуражку, губы его дрожали, он ничего не мог произнести.

За передним краем послышались выстрелы, снаряды прошелестели над головами, один за другим упали где-то за соснами, – может, тоже угодили в землянку с людьми или просто шлепнулись в болото.

Наверное, половина людей на фронте погибает вот так, случайно, вовсе не предполагая об опасности и не успев уловить мгновения своей смерти.

Девушки, девушки!..

В растерянности я не мог даже вспомнить сразу, как их звали. Я только видел перед собой их красивые, приветливые лица. Одно смуглое, другое розоватое, как у ребенка. И в ушах все еще звучали их голоса, которые забыть невозможно.

Меня начинает мучить совесть, как будто, если бы я не ушел из их землянки, с ними ничего бы не случилось.

В блиндаже комбата надрывно звонил телефон.

– К орудиям! – закричал, очнувшись, капитан и, оставив меня, побежал к блиндажу.

Когда я пришел туда, его уже не было. Яркая вспышка осветила поляну. Снаряд зашелестел в немецкую сторону. Второй, третий… Артиллеристы стреляли остервенело. И мне казалось, что снаряды ложились очень точно, в них была неотразимая сила гнева, обиды и боли, которую ничем не успокоить.

Я долго не заходил в блиндаж, хотя меня трясло, было очень холодно. Рядом со мной стоял старшина и посапывал. Наверное, я обязан ему жизнью. Но разве узнаешь, каким он будет, твой новый шаг?

Еще не рассвело, я вышел на дорогу и пешком направился в штаб корпуса. На полпути меня подобрал броневичок офицера связи. Кое-как мне удалось пристроиться на капоте, уцепившись за башенку.

В политотделе мне предложили остаться комсоргом. Я ответил: подумаю. А сам решил: вернусь на танки.

На обратном пути была возможность добраться сразу в полк на бронетранспортере из разведотдела корпуса, но я отказался, решил заехать к артиллеристам.

И вот та самая поляна. Никого. Только, как покинутое лежбище каких-то диковинных зверей, темнели среди зелени окопы, в которых стояли орудия. Батарея снялась. Безмолвие. Отдыхают оглушенные перелески.

Боюсь повернуться в сторону сосен. Может, там и нет никакой воронки? Не приснилось ли мне все это в бреду после блукания по лесам в темноте? Или вообще не было ни учителя-бородача, ни девушек – все это плод моего воображения?

Почти бессознательно иду к соснам. Издали вижу блиндаж командира батареи, за ним – свежеразвороченная глина, как раз то самое страшное место, которое могло быть и моей могилой.

На дне воронки букет полевых цветов. И другой – из каких-то колючих лесных трав, которые не вянут.

Милые вы мои сестренки! До чего же легко в этом мире уйти из жизни. Быть – и исчезнуть без следа…

У меня не хватает сил покинуть это место, я сажусь на скамейку, которая осталась между двумя соснами, – может быть, ее сделал тот самый старшина, который выдворил меня из землянки. Но идти надо. Идти судьбе своей навстречу.

Еле-еле раскачиваются сосны. Их стройные гладкие стволы поранены осколками. Воздух уже прогрелся, синеватый, еще не устоявшийся, колеблется над поляной, струится.

Где он сейчас, мой учитель Робинзон, со своими орудиями? Когда прощались, пытался обнять меня, но постеснялся своей слабости и только взмахнул рукой, резко, почти в отчаянии, будто давал своей батарее сигнал: «Огонь!»

– Держись, Василий! Если вернешься в наши края, загляни в Красно-Пойменскую школу.

– Но она же сгорела.

– А я и не знал.

Наверное, это судьба, что девушки оказались у него в батарее и он заменил им и отца и братьев.

Я все еще не решаюсь уйти с поляны и думаю, что на свете есть что-то большее, чем любовь. Даю себе слово: если останусь жив, обязательно побываю здесь, хотя бы еще раз. Даже если мне придется сюда добираться без ног, исковерканному огнем и металлом.