Текст книги "Полк прорыва"

Автор книги: Владимир Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

6

Иногда мне кажется, что бывший комсорг Вася Кувшинов просто куда-то отлучился, вернется и скажет: ты свободен.

Оказывается, до сих пор не отправили похоронную его родным. Не подписал еще Глотюк. Я напомнил ему. Он ответил:

– Сам же видишь, все отдыхают, а штаб работает. Некогда.

– А начнутся бои, будет легче?

– Какие там бои! Дороги развезло так, что ни пройти ни проехать. Теперь жди, пока подсохнет.

Мне кажется, что Глотюк может забыть: сколько у него других дел! И я прошу:

– Постарайтесь все же подписать, товарищ гвардии майор.

– Постараюсь! – зло отвечает Глотюк. – Хотя с таким сообщением торопиться… Не Героя парню дали.

– Но мать пишет ему, как живому, а он давно в земле лежит!

Глотюк вздохнул и вышел из машины.

Чернов возится с какими-то гайками, модернизирует у колымаги мотор, чтобы лучше тянул.

– Дима, а ты знаешь, как погиб комсорг?

– Да так, как все погибают. Обычно. Хотя, пожалуй, и не совсем так. Его послали к окруженной роте. Или он сам напросился. В деревне наши танки были зажаты «фердинандами». Всю ночь шел бой. Танки, конечно, вышли. А Кувшинова нашли раненого, истек кровью. Не везет нам с комсоргами. Только за последний год трое сменилось. Вы четвертый. Младший лейтенант Кувшинов тоже из строевых, прежде взводом разведки в механизированном полку командовал. И ничего. А тут… «Не узнаешь, что кому на роду написано», – говорила бывало моя мать. Я лично хотел бы если уж умереть, то в танке.

Дожди и туман. Снег тает, грязи все больше. Над развалинами замка дымки, солдаты обогреваются у костров.

– Михалев!

Опять: «Михалев». Комсорг – из всех рядовых рядовой. Правда, оказалось, на этот раз вызывали по делу.

7

Кому-то пришла в голову мысль: отметить юбилей полка. Он был сформирован весной сорок первого, но технику получил только во время войны. Один из первых танкосамоходных полков прорыва. Где нужно было проломить брешь в обороне противника, бросали наш полк. Если требовалось прикрыть свои войска от немецких танков, опять нас посылали. Нам доверяли, и мы привыкли надеяться только на себя – стояли насмерть.

Личный состав полка сменился несколько раз. Было пять командиров полка и четыре комиссара, только начальник штаба – Глотюк – каким-то чудом сохранился.

Техника у нас самая грозная. Были КВ, теперь ИС, бьют прямой наводкой до двух километров. Приятно сознавать, что там, где мы появляемся, не жди тишины. Немцы обычно тут же перебрасывают на этот участок фронта свои «тигры» и «фердинанды», тяжелую противотанковую артиллерию.

Подготовкой к празднику были заняты все. На площади монастырского двора солдаты забивали колья, устанавливали длинные, из теса, столы и скамейки. Стаскивали в кучу камни, рассыпали песок.

Поработав вволю, я решил пойти по ротам. И в первую очередь направился в свою роту, которой командовал теперь капитан Климов. С ним вместе мы заканчивали когда-то военное училище. Недели две назад ему дали очередное звание, а то он тоже был старшим лейтенантом.

Капитан Климов обрадовался, что я пришел его поздравить.

– Садись чай пить, – приглашает Климов. – Говорят, ты в начальство полез.

– Еще бы! В такое начальство, что выше некуда.

– Ну как же! Единица полкового масштаба. Теперь ты там и присохнешь. А может, и роту дадут. Все зависит от того, как мы гореть будем.

– Ладно, брось дурачиться, Я пришел к вам, как домой, посочувствуйте.

– Извини, – сказал Климов. – В роту ты всегда попадешь. А вот комсоргом бы и я попробовал. Культуры немного наберешься. Не будешь материться, как я. – И он рассмеялся.

Рядом сидели два лейтенанта. Оба новенькие в роте. Один с обгорелой шеей и неуклюжими руками, – видимо, когда-то был механиком-водителем; второй застенчивый и задумчивый. Молчат, в наш разговор не вступают. Будто это их не касается. Пьют чай, жуют колбасу.

– Ты хотя бы меня с ребятами познакомил.

– Знакомься.

Лейтенанты протягивают мне руки и приподнимаются. Тот, что с руками механика-водителя, называет себя:

– Лейтенант Шевчик.

Застенчивый улыбается:

– Лейтенант Косырев.

– Кстати, Косырев – наш ротный комсорг! – говорит Климов. – Вот ты ему и дай свои руководящие указания.

В голосе Климова опять появляются насмешливые нотки. Правда, они у него были всегда. Не мог человек жить, чтобы не подковырнуть кого-то. В училище, помнится, ему больше всех кричали: «Прекратить разговоры!» Особенно старшина придирался к нему. Однажды даже крикнул: «Климов, прекрати разговоры!» – а самого Климова в это время в строю не было, стоял дневальным в казарме. Потом кому-то пришла в голову мысль назначить «говоруна» агитатором, так он не мог связать двух слов.

Климов достал из-за спины танковый термос, побулькал им:

– Остатки прежней роскоши… С твоего разрешения.

Он без году неделя как ротный, а считает себя старшим. Делает вид, что ему безразлично новое назначение и новое звание, но на самом деле на всем его челе написано: да, я счастлив. И наслаждается этим своим счастьем. Еще одно звание – и майор! Комбат.

Климов – комсомолец. И я невольно начинаю оценивать его со всех сторон, все «за» и «против». Я ловлю себя на мысли: а чего я от него хочу? Чего придираюсь? Уж не зависть ли проклятая во мне заговорила? Захотелось тоже получить роту?.. Война идет. Не все ли равно, где воевать и кем. Лишь бы воевать. Вносить что-то в общее дело победы. Жизнь свою. А она остается жизнью, будь ты ротным или взводным. Или комсоргом. Жизнь у тебя одна, другой не будет.

Несколько раз я встречал в штабе девушку, которая ночевала тогда у нас в подвале. Сегодня она спросила:

– Что это вы, товарищ комсорг, такой кислый?

– А, – махнул я рукой, – поневоле будешь таким!

– Неужели все уж так плохо?

– Хуже быть не может. Чувствую, что опозорюсь перед командиром полка. Какой из меня комсорг! Другие комсорги умеют масштабно все завернуть, а я? Суета одна.

– Подождите одну минуточку, – сказала она. – Я отдам телеграмму, и мы поговорим.

Мы сели с ней на подножке грузовика.

– Значит, масштабное что-то нужно? – усмехнулась Марина. – Можно и масштабное. Полковое комсомольское собрание, например! На самом высоком уровне. Чтобы выступил сам командир полка. И замполит тоже. Ну, конечно, и отличившиеся танкисты. И не по бумажке пусть говорят, а как умеют. Как получится… Попробуйте. Я бы на вашем месте такое сотворила, что все бы гаечки у меня завертелись! Только не берите все на себя. Переваливайте самое трудное на других, вот тогда ценить будут.

– Это можно, перевалить на других.

Мы посмеялись и встали.

– А знаете, я передрожала вволю, когда узнала, что вы комсорг. Ну, думаю, пропала моя головушка! Все ожидала, что вы вызовете. Скажете: «А ну, пишите объяснение!»

Мы и не заметили, что из машины вышел Глотюк и, прищурив хитрые глаза, смотрит на нас:

– Инструктаж получаете, Михалев? Давно бы так.

Марина тут же ушла, не сказав ни слова. А я уцепился за ее предложение – провести полковое комсомольское собрание «на самом высоком уровне». Изложил свой замысел замполиту. Он почесал затылок:

– А что, пожалуй, займемся. Собрания у нас действительно давно не было. Я сегодня же поговорю с Огарковым, пусть готовит доклад. А ты ему фактики дай. И проект решения напиши. Погорячей! – И он потряс кулаком.

Кажется, я нащупал пружину. Теперь все они у меня будут работать на комсомол!

Вечером Глотюк заговорил со мной о Марине, и я узнал от него, что она была членом комсомольского бюро в институте.

– Я бы на твоем месте давно обратился к ней с поклоном. Не шучу, честное слово.

Не прощупывает ли, как я отношусь к Марине и как она ко мне? О том случае в день его рождения – ни слова.

8

Сосны, сосны… Редкие, разлапистые. Твердо стоящие на земле. Кое-где светятся березки. Будто их специально поставили, как свечи, чтобы не так было сумрачно.

От монастыря в лес уходит овраг. По нему тянется тропинка к роднику. Мы ходим туда за водой. Сейчас она мутная, смешалась с талой. Проворный ручеек журчит внизу, по дну оврага.

Обычно Дима сам таскал воду, не разрешал мне. Но сегодня он в наряде. Я взял котелки и направился к роднику. Уже стемнело, тропа смутно просвечивает. Иду тихо, ни о чем не думая. Почему-то у меня так светло в голове и легко на сердце.

– Стой, кто идет? – И кто-то бросился на меня из-за дерева. – Ха-ха-ха!

Это было так неожиданно, что я чуть не выронил из рук котелки. И не потому, что меня окликнули, – это был женский голос, ее.

– Как вы здесь оказались? – смотрю я ей в глаза.

– Так же, как и вы, товарищ комсорг!

Но у нее в руках не было никаких котелков.

– Вы кого-то ждали?

– Вас! – И опять смеется. Но вдруг становится серьезной. – Без шуток. Я видела, как вы пошли за водой. И опередила вас по другой тропинке.

Мы стали вместе спускаться к роднику. Вспоминаю слова Димы: «Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад». Чудак этот Глотюк! Такую удержать невозможно.

Родник где-то внизу, там сплошной туман. За оврагом какая-то птичка кого-то тревожно зовет. И никак не дозовется: «Тви-тви! Тви-тви!»

– Потерялись, – говорю я.

– Сойдутся, – отвечает Марина. – У птиц проще. Позовет – и откликнется.

– А если нет?

– Тогда – несчастная эта птичка! – И она озорно смеется.

Я черпаю сразу двумя котелками воду из родника и несу их в одной руке, придерживая за ручки.

– Вы так расплескаете. Дайте мне один котелок. И не торопитесь. Хотите, я покажу вам другую тропу? Она ровнее. – И сама смутилась. Как будто нам нужна ровная тропа.

И мы идем все вверх и вверх. Она берет меня молча под руку. Придерживает немного, чтобы не торопился. Когда это я шел в последний раз с девушкой под руку? Три года назад. Мне тогда было семнадцать. А той девушке и того меньше. Где она теперь? Может, так же вот, как Марина, на фронте? Или угнали в Германию на работы? Может, в партизанах?

Видимо, мы далеко ушли от своего монастыря. Уже не слышно никаких звуков. Но если прислушаться, откуда-то доносятся расстроенные голоса гармошки. Кто-то пробует играть вальс, но у него не получается.

Тропу перегородила сваленная бурей сосна. Она упала давно, ветки сгнили, но суки торчали, как ребра, и светлел оголенный ствол.

– Посидим, – говорит Марина. – Послушаем тишину.

Она садится, я рядом. Беру ее руки в свои. И мы так долго сидим, не произнося ни одного слова, словно боясь спугнуть что-то.

Я оборачиваюсь к ней, слегка наклоняю ее, чтобы она могла положить свою голову на мое плечо. Она смотрит мне в глаза без малейшей тени тревоги. А мне кажется, что я никогда не смотрел в глаза женщины. Как будто мы всю жизнь и ждали только этой минуты. И она пришла. Почти неожиданно. Ничего нет проще счастья.

Не хотелось прощаться. Мне все еще представлялось, что это жизнь подшутила надо мной, и очень жестоко. Где-то там, в развалинах старого монастыря, есть та, настоящая Марина, а эта – подует ветерок – растает, как туман при первых лучах утреннего солнца.

9

Глотюк первым увидел нас, когда мы выходили из оврага.

– Ранехонько вы за водичкой ходили! Или еще с вечера?

В другой раз я бы рассмеялся, но сейчас было не до шуток. Полк прогревал моторы. Бегали связные, от кухонь ветром разносило запах подгоревшей каши.

При входе в свое подземелье я выплеснул воду из котелков.

«Золотой замполит» волнуется, как студент перед экзаменом. Он слишком старается, ему бы держаться построже, должность высокая, мог бы немного и поважничать. Но он, недавний комсомольский работник, привык суетиться, кипеть. Даже тогда, когда и не надо.

– Михалев, отправляйся во второй батальон, я пойду в первый, – говорит он мне. Опять по-дружески, будто мы с ним всего-навсего члены одного комсомольского бюро. Пожимает руку, слишком оживленно, горячо. Но от этого он не теряет своего обаяния. Видна вся его душа, распахнутая для всех.

Отыскиваю Чернова – он помогает приятелю наладить мотор у грузовика, – прощаемся, и я направляюсь к танкистам. Дорогой спохватываюсь: а с ней не попрощался.

Дорога растерта танками, кругом гремит и трещит, стонет, и не верится, что в этом лесу есть птицы и звери, что в нем бывала тишина. Такая, как минувшей ночью.

10

Я все еще не дотрагивался до ящика с документами Кувшинова. Придет настоящий комсорг, пусть он и разбирается.

Штаб полка вернулся в развалины монастыря. Снова заговорили о юбилее. Особенно старается Глотюк. Сам бегает и других гоняет. Говорит, что устал писать наградные.

– Михалев! Дух из тебя вон, а чтобы самодеятельность была.

– А если не будет?

– Не забывай, что здесь не базар – торговаться не будем.

– Где же мне артистов брать, товарищ гвардии майор?

– Это уж не мое дело! Ты – комсорг, ты и ищи. И не забудь о хоре. «Броня крепка…» Учти, генерал будет, командир корпуса.

Теперь я понял, что без самодеятельности не обойтись, хотя «золотой замполит» и говорил: может, обойдемся и так.

Начал вербовать «артистов» – надо мной все посмеиваются. Командиры рот и слышать не хотят о том, чтобы отпускать людей на репетиции, – технику надо чистить! В климовской роте нашлось несколько певцов, но капитан был непримирим:

– Я им такой концерт устрою, что они навсегда песенки свои забудут!

Когда Марина решила помочь мне, Глотюк предупредил ее:

– Занимайтесь своими делами. А то уснете у приемника на дежурстве.

И все же она подсказала мне:

– Добейтесь приказа по части.

Как же это я не додумался до этого?! Составил проект приказа, передал его замполиту, а замполит Глотюку. И пошла по подразделениям книга: «Командир полка приказал…» Нашлись певцы и плясуны, жонглеры и акробаты. Набралось больше, чем надо. И Глотюк был доволен: он еще раз убедился в магической силе своих возможностей. Но и я кое-чему научился. Не зря, бывало, отчим мой смеялся: «Думай, думай, голова! Картуз куплю».

11

Столов хватило только для гостей и начальства. Остальные расположились на танковых брезентах. На них даже удобнее, мы ведь привыкли есть лежа на земле.

На столах были скатерти, вилки, ножи. И настоящие бутылки. Правда, их наполняли из тех же канистр, из которых наливали и нам в кружки.

На праздник прибыл командир корпуса, низенький плотный генерал-майор с Золотой Звездой. Веселый, любит шутить. Скажет слово – и все смеются. Начал рассказывать излюбленное свое стихотворение: «Уши врозь, дугою ноги, и как будто стоя спит».

– Такой в танкисты не пойдет!

Все уплетают соленые огурцы и тушеное мясо. «Артисты» мои торопят: пора начинать. А майор Глотюк медлит.

– Гости еще не созрели для восприятия, – шепчет он мне на ухо. – Не волнуйся, увидишь, все пойдет на «бис».

Наконец он моргнул: давай! Мы распахнули плащ-палатки на импровизированной сцене, и пятьдесят глоток рванули: «Броня крепка, и танки наши быстры…» Генерал стал подтягивать. Он участник боев на Хасане или на Халхин-Голе. Глотюк все рассчитал, просил открыть концерт именно этой песней. И вот уже весь полк поет. Наверное, слышно вокруг на сто верст.

– Теперь валите все, что можно! – махнул рукой Глотюк, но, взглянув на замполита, добавил: – Лучше по программе, конечно.

Я понимаю, что исполнением мы не возьмем, но программа нас вывезет – блеснем содержанием. У нас есть и классические романсы, и солдатская пляска, как у корпусного ансамбля.

Вдруг с самого дальнего края брезента, где расселись лейтенанты – командиры машин и взводов, кто-то запел под гитару шуточную песню танкистов, неизвестно кем сложенную:

 
А первая болванка
Попала тапку в лоб…
 

Я бегу туда, прошу:

– Ребята, прекратите!

Они смеются и продолжают:

 
Эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде
Не приходится тужить!
 

Смотрю на начальство – и командир полка и замполит спокойны. А генерал подпевает. И лейтенанты начали еще дружнее: «Почему ты вместе с танком не сгорел?»

Ухожу за сцену, а вслед мне слышится:

 
Вы меня простите, —
Я им говорю, —
В следующей атаке
Обязательно сгорю!
 

Подвели ребята. Мы уже не пытаемся объявлять свои номера, решили сделать перерыв, а потом показать второе отделение.

Три гармониста сидят на скамейке.

– «Цыганочку»! – заказывает капитан Климов. – Да пореже. Эх! – И он хлопнул ладонью по каблуку.

Вроде бы и красиво начал, будто нарисовал что-то в воздухе носком сапога, а не вышло. Кирзачи слишком тяжелы, да и без помоста нет грохота. Попробовал и быстро сел.

Тихие звуки танго поплыли над развалинами: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Как будто из какого-то далекого века. В такт медленному ритму музыки мужские пары вяло передвигают ногами по лужайке. Сидя на брезенте и закусывая огурцом, я хмуро и с болью смотрю издали на них.

Никто не захмелел, только капитан Климов куражится:

– А помните, когда мы брали…

– Энскую высоту, – подсказывает кто-то.

– Города! Вся планета на нас смотрела.

– Верно, гвардии капитан! Верно, но все же лучше помолчите, – сказал замполит.

– А почему я должен молчать?

– Хотя бы потому, что я вас прошу.

– Понятно, товарищ гвардии майор. – Но сам не прекращает говорить, вспоминает последнюю разведку боем.

Я останавливаю его:

– Тихо. Глотюк хочет что-то сказать.

– Подумаешь, Глотюк. Я сам себе Глотюк! Я ротой командую. А могу…

Глотюк смотрит на него, как на ребенка:

– Батальоном можешь?

– Могу и батальоном. И буду командовать! Вот истинный крест! – крестится он и смеется. – Рота – справа, рота – слева… Углом вперед. И в дамках!

Все хохочут. Глотюк добреет. А замполиту не нравятся эти штучки Климова, он ворчит:

– Не перебродивший, как иной квас.

Климов сделал вид, что не слышал слов замполита, но сразу нахмурился, замолчал.

Командиру полка принесли какую-то телеграмму, он прочитал ее и передал начальнику штаба:

– Огласи.

Все устремили взгляд на Глотюка. Он не спеша встал, выждал, когда установится тишина, и тише обычного сказал:

– Дорогие товарищи, получен приказ о награждении наших танкистов.

– Ура!

– Кто громче всех кричал?

– Климов!

– Гвардии капитан Климов, подойдите ко мне.

Климов поднимается с брезента и идет демонстративно, почти строевым шагом, твердой походкой.

– Поздравляю вас с орденом…

Все хлопают. Глотюк зачитывает телеграмму, просит Климова взять кружку, они чокаются и выпивают, потом обнимаются. На счастливом лице Климова слезы. Он вытирает их белоснежным платком, который у него каким-то чудом еще сохранился.

Под аплодисменты были зачитаны и фамилии других награжденных. Глотюка начинают качать.

– Знаете, лешие, кто вам наградные пишет! – громко смеется Глотюк. – У меня в обиде не будете. Но трусов не люблю! Обожаю танковые войска!

Уже поздно вечером, к шапочному разбору, принесли еще одну телеграмму – приказ командующего фронтом. Первой в списке награжденных стояла фамилия майора Глотюка.

– А я и не верил уже! – сказал он, застеснявшись.

12

Чем больше я думаю о Васе Кувшинове, тем с большим уважением начинаю относиться к его загадочной должности. Самой неприметной. Глотюк в чем-то прав. Орденов здесь высоких не получишь: не ты, а другие ходят в атаку, решают успех боя. Но не за ордена же мы воюем! Если бы Вася Кувшинов не был примером для остальных, он бы не вызвался идти добровольно к нашим окруженным танкам.

А ведь он похоронен без единого ордена. У него не было даже медали.

Посмотрим, что скажет об этом начальник штаба. Я только еще не знаю, просить мне или требовать. Просить – это даже немножко унизительно. Опять начнет: «Нет субординации».

– Товарищ гвардии майор, почему до сих пор не награжден комсорг Кувшинов?

– Я должен отчитываться? Да? – Он отложил в сторону папку с какими-то бумагами и почесал бровь над прищуренным глазом. – Ну и умеешь же ты подвернуться под руку не вовремя. Положение на нашем участке фронта было тогда очень сложное. Наступление приостановилось – никого не награждали… Это, пожалуй, хорошо, что ты напомнил. Надо бы ему подготовить представление на орден Отечественной войны. Можно будет потом награду переслать матери.

– Спасибо, товарищ гвардии майор.

– Для комсомола всегда рад послужить верой и правдой.

13

Я застал ее в раздумье. Не знаешь, как подступиться, будто ее подменили.

– Что с вами?

– Ничего особенного.

– Но почему у вас такое плохое настроение?

– Может же быть оно у меня и плохим.

– Может.

Безразлично смотрит на зеленоватый глазок, который все время мигает. Полк боевых действий не ведет, но рация включена на всякий случай – для связи с корпусом. Вдруг поступят срочные распоряжения.

– Вы на меня обижаетесь? – спросил я.

– Нет, за что?

– За то, что я пришел без приглашения? Не ждали?

– Не ждала.

Еще одно такое слово, и я уйду. Но почему-то опускаюсь на скамейку, сижу молча, смотрю себе под ноги.

– Почему вы не приходили? – спрашивает она.

– Был в ротах.

– Только поэтому?

– А почему же еще?

– Мне показалось, была другая причина. Я ведь ждала вас. Особенно на праздник. Неужели у вас в тот вечер ни разу в сердце не кольнуло?

– Я просто не посмел.

– Я так и подумала. – Она склонила голову мне на грудь и тяжело вздохнула. – К тому же опять плохой сон видела. Будто мама моя шла мне навстречу вся в черном… Говорят, почти весь Ленинград вымер. Она у меня одна-единственная. Я против ее воли пошла радисткой. Думала, в тыл к противнику забросят, буду какое-нибудь важное задание выполнять, а оказалась в танковом полку. Целыми сутками сижу тут в машине.

– Но разве этого мало?

– Может, меня не взяли разведчицей только потому, что с первых дней войны отец числится в списках без вести пропавших.

– Он кем был у вас?

– Старшим политруком.

Неожиданно кто-то открыл дверь и стал подниматься по ступенькам лесенки.

– Хозяйка дома? Принимайте гостей.

Прибыл Климов. С ним лейтенант Шевчик, сонливо склоняет голову набок, как бык.

– Вам кого нужно, товарищ гвардии капитан? – остановила Климова рукой Марина.

– Вас, дорогая. Только вас. – Он еще не видит, что я сижу здесь.

Марина уже в наушниках, старается показать, что она занята, на дежурстве.

Шевчик толкает Климова, тот оборачивается и замечает меня:

– О, да мы, оказывается, запоздали! Тут уже комсомол занимается воспитательной работой.

Я вышел, надеясь, что и Климов выйдет, но он остался. Поджидаю его у машины, на крыле которой сидел Шевчик.

Высокая полная луна сияла над лесом, по всему небу яркая россыпь звезд. Дымы солдатских костров повисали над верхушками деревьев. В той стороне, где проходила линия фронта, рассеянное зарево. Вспыхивают ракеты. Поднимаются и гаснут, будто их кто-то задувает.

Слышно, как разговаривают Марина и Климов.

– Разве вы не знаете, что в машину с рацией нельзя заходить посторонним?

– Всё мы знаем, Мариночка. Поэтому и предлагаем прогуляться. Где ваша подружка? Пусть подежурит. Скажите, что я просил.

– Уходите!

– Не надо так категорически.

– Что же делать, если вы не понимаете русского языка.

– Все ясно. Ухожу.

Мы втроем направились к дороге.

– Тебя тоже выдворили? – спрашивает Климов.

– Тоже.

– Ничего, еще не все потеряно. – Он посмотрел на свои танковые часы со светящимся циферблатом. – Можно навестить госпиталь. Хорошим шагом два часа туда, два обратно.

– А зачем?

Он рассмеялся:

– К девочкам, старина! К девочкам.

– К тому времени девочки уже спать будут.

– А мы разбудим.

Я решил любой ценой задержать их: попадутся на глаза корпусному начальству, будет шум.

– Напрасно, хлопцы, – говорю. – Все девочки там давно уже заняты.

– Вполне возможно, – соглашается Климов. – Люди не терялись. Только мы лопухи. Так идем или нет?

– Нет.

Шевчик колеблется, молчит.

– И ты трусишь? – говорит ему Климов. – Подержи себя за коленки, если не хочешь подержаться за коленочки какой-нибудь сестрички в белом халате. Ты не смотри на Михалева, он отправит нас спать, а сам к ней… Я все понял! – погрозил он мне пальцем. – Но я тебе не завидую. Не та ты птица, чтобы она тебе досталась. Зря стараешься. Или лови момент. Промедление смерти подобно! Но ты всегда был не от мира сего. Представляю, о чем ты с девушками толкуешь, когда остаешься с ними наедине. Наверное, стихи читаешь? А потом они перед тобой недотрог изображают. А женщина есть женщина. Что ты с ними на нежность нажимаешь?

– Может, ты в чем-то и прав, но хватит.

– Я молчу. Только не обижайся. Я ведь мелю всякий бред не от хорошей жизни. Если бы я кого-нибудь любил и меня любили, может быть, и я пел бы соловьем. А так… Пока не поцелует болванка. Она нас не чурается – и ротных и взводных. Пропахших газойлем и пылью. Ты ведь сам все знаешь, такой же, как и мы.

– Идемте, ребята, спать. Наши девушки от нас не уйдут.

Климов стал обнимать меня:

– Разреши, я тебя поцелую за это!

– Не стоит.

– Нет, стоит. Ты сам еще не знаешь, что ты сказал!.. А теперь можно и по домам. Подурачились, и хватит. Уснем с верой в любовь… И на кой черт эти девчата на фронте! Только мутят души у нашего брата. Моряки мудрее, они на флот баб не пускают. Будь здоров! – Климов взял Шевчика под руку, и они зашлепали мокрыми сапогами по лужам.