Текст книги "Полк прорыва"

Автор книги: Владимир Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

В полночь мы были в Москве.

26

Атака. И опять я бегаю между танками. Все за броней, а у меня нет своей машины – вот и бегаю: во время боя мне надо быть в подразделениях.

Я по-прежнему ношу танковую форму – куртку и брезентовые брюки. Они гремят, как жестяные, но в них уютно, будто ты чем-то надежно прикрыт. Как под родной крышей.

Дождливая ночь. Танки остановились, идет дозаправка боеприпасами и горючим. Экипажи заняты, а я свободен, развел под елкой костерок и читаю газеты. Трое суток не было почты, отстал от событий.

– Гвардии старшего лейтенанта Михалева – в штаб полка! Срочно.

Раскапываю ногой костер, затаптываю его и иду к «виллису», который за мной прислали. Спрашиваю у солдата-водителя:

– Кому это я понадобился в такую пору?

– Не знаю… Командира полка ранило.

– Жив?

– Живой.

Ранило – значит, отправят в госпиталь. А что же будет со мной? Прощай, мой танковый взвод, о котором я столько мечтал! На Огаркова я мог надеяться – он человек слова.

Почти в отчаянии я подъехал к штабу. Он размещался в длинном кирпичном сарае. Возле него толпятся офицеры, ждут вызова.

Приоткрытые тесовые ворота, в щель косо пробивается слабая и угловатая полоска света от фонаря «летучая мышь». Видна забинтованная голова подполковника Огаркова. Может быть, он останется в полку? Но почему тогда врач подогнал санитарку?

– Михалев! – окликает дежурный.

Я проталкиваюсь к калитке и вижу, что и рука у Огаркова тоже замотана, подвязана к шее на бинте. Он подает мне левую.

– Принимайте третью танковую роту.

Я бросаюсь к нему, обнимаю и целую. Он недоуменно смотрит на меня:

– Сынок, ты же знаешь, что́ я тебе предлагаю. Не горячись, воюй с разумом. Итак уже дважды горел. Береги людей и себя. Я на тебя надеюсь… Нефедов не хотел отпускать, но мы же договорились. Все! – И опять подал левую руку.

Я выхожу из сарая, мне и радостно и грустно, даже больно. Все еще не верю, что я командир роты ИС. И что завтра уже кто-то другой станет комсоргом полка. Пойдет к людям как самый желанный, человек. С открытой душой.

Шумел дождь, было темно и тихо. Все уже спали. А я не мог дождаться, когда кончится эта ночь и мне можно будет направиться в свою третью танковую. Кружится голова – как будто выпил хмельного.

Я не спросил ни у кого, а что же с командиром третьей роты. Туда совсем недавно назначили капитана. Дня три назад. Вчера вечером за лесом звучала траурная музыка, неужели это его хоронили?

27

Командовать полком стал подполковник Глотюк. Он любил говорить о каком-то своем командирском почерке и вот теперь показывает его. С утра Глотюк уже в танке. Наверное, осточертела человеку штабная работа, давно мечтает о должности командира части, чтобы показать себя.

Ночью на марше он ехал впереди колонны. И неожиданно у развилки дорог полк вклинился в немецкую колонну. «Тигры» и ИС развернулись в сосняке и чуть ли не упирались стволами пушек друг в друга. Глотюк вызвал «безлошадников», приказал им вооружиться фаустпатронами, захваченными в недавнем бою, и ударить из-за кустов. Немецкая колонна была разгромлена, но и почти все ребята-«безлошадники» полегли под гусеницами «тигров» или были скошены из пулеметов.

Глотюк опечален, хотя бой и выигран. Он считает, что ему не повезло. В первый же день его командования полк понес потери – погибли люди. Как посмотрит на это начальство? Если отстранят, никогда уже ему не командовать полком.

Он ругал немцев, которые напоролись на нашу колонну, хотя они тоже не предвидели этого боя. Им был дан приказ идти на запад.

– Не утвердят меня! – вздыхал Глотюк.

По его просьбе замполит ездил в штаб корпуса, встречался с комкором.

Наконец из штаба позвонили: приказ подписан! Глотюк повеселел и посмелел, опять заговорил о своем командирском почерке. Хочется ему обязательно быть впереди. А зачем? Будто мы без него не справимся. Пусть приказывает.

Немцы зацепились за железнодорожную насыпь, наша пехота остановилась, несколько дней выбивала их из дзотов – безуспешно.

– Вон видишь будку, – показывает мне Глотюк, прячась за корму танка. – Ее надо взять. Для начала… Возьмешь – считай, что одним орденом у тебя стало больше. А не возьмешь – пеняй на себя.

– Ясно.

– Если ясно, то не теряй времени.

Залезаю в башню, захлопываю над головой люк и сразу отключаюсь от внешнего мира. Слышно только, как ревет двигатель и звенит рация. До боли знакомые звуки. Пьянят и возбуждают. Руки начинают привычно двигаться.

В наушниках раздается:

– Михалев! Ты что, не видишь, слева от тебя «фердинанд», за кустом?!

В сознании мелькает: все! Эта самоходная пушка специально придумана для борьбы с ИС. Она стояла почти рядом. Излюбленный прием – подпустить близко или оказаться на фланге и бить без промаха. С каждого снаряда. Были случаи, когда один «фердинанд» успевал за несколько минут расстрелять несколько танков и безнаказанно уйти. На этих самых пушках у них свои асы, как в воздухе.

Жертвой стал не я – другая машина из нашей роты. Я успел выстрелить. И для надежности – еще раз. Из самоходки повалил дым, и не черный, а почему-то желтый, почти красный.

– Михалев! Кончай с этим – впереди еще два. Отходят к станции. Не спускай глаз.

К станции мы пробиться не можем. Над нами кружат самолеты. Пикируют так, что кажется, зацепят за башню. Немало они вывели из строя наших танков, эти черные вороны. Мы отбиваемся крупнокалиберными пулеметами, установленными на башнях, но это их только веселит, наглеют еще больше.

Глотюка бомбят тоже, но он едет, приближается к роте. Ну зачем он тут нужен со своим «командирским почерком»! Я не выдерживаю и передаю по радио:

– Товарищ гвардии подполковник, никто не сомневается в вашей храбрости.

– Ты это к чему?

– К тому, что так долго не навоюете.

– Сейчас не время об этом, – спокойно отвечает Глотюк. – Обходите станцию справа. – И кому-то приказывает обойти слева.

На следующий день в сводках Информбюро сообщалось, что Н-ский гвардейский полк перерезал важную железнодорожную магистраль и продвинулся с боями до тридцати километров.

– Вырежь себе на память, – усмехнулся Глотюк, передавая мне газету.

28

Два дня приводили в порядок уцелевшую технику. У нас ее осталось не так уж много. Ждем пополнения, новых танковых рот. Они где-то на подходе.

Но неожиданно был дан приказ – выступить. В штабе суматоха. Потеряли противника. То ли далеко оторвался от нас, то ли где-то скрылся в лесах и может неожиданно нанести удар.

Разведка и передовые отряды высланы по всем направлениям. Мы тоже выступили и всю ночь едем.

Наш передовой отряд небольшой: три танка, два бронетранспортера, одна пушка, которой командует капитан – командир батареи, броневичок и несколько мотоциклов для связи.

Небо покрыто тучами, туман. Едем в полной темноте. Нет мочи, хочется спать, голова невольно клонится. И я воюю со сном: вылезаю из башни и сажусь на броне рядом с люком механика-водителя. За рычагами Дима Чернов. Я взял его в свой экипаж. Он уже успел потерять еще одну машину и был в резерве. Как он только терпит там, в отделении управления – темной и жаркой коробке.

На броне продувает ветерком, и все же у меня смыкаются веки. Почему-то никакого напряжения нервов. Их отпустило, и все тело расслаблено. В бою со мной никогда не бывало такого, в любую ночь-полночь энергии через край, будто ты наэлектризованный.

Ни огонька, ни выстрела, все лес и лес, черный – ели и сосны. Полотно дороги прямое, а кажется, что она все время идет под уклон и как-то косо, – видимо, это меня тянет в сторону. Тру лицо кулаками и начинаю насвистывать.

– Свист – дурная примета, – говорит Дима.

Я и сам не люблю свиста.

Ровно гудит двигатель, с наплывом ложится лязг гусениц. Я стараюсь смотреть только на дорогу, убеждая себя, что она узкая и механик-водитель может загнать машину в кювет или в болото. Стараюсь ни о чем не думать, и все же думается. Перед глазами заплаканное лицо Марины: руками обняла башню… Наверное, я люблю ее меньше, чем любил он. А может, и не меньше, но получается как-то нелепо все. Утром прибежал к ней похвастаться: получил наконец роту! Она посмотрела на меня испуганными глазами и ничего не сказала, только стала бледной.

– Какой номер на башне твоего танка?

– Десятый… Теперь мы будем еще реже видеться.

– Но что поделаешь. Главное – не забывал бы только… А за броней все-таки надежнее, чем так…

– Конечно!

Я заметил у нее первую сединку в волосах. Она попросила вырвать ее.

– Случайная. С чего бы мне седеть? Что я, в атаки хожу?

Потом мне представлялся Вася Кувшинов, совсем мальчик. Вот уже третий день, как я не писал его матери. А была возможность. Просто обалдел от счастья: дали роту! Но в роте всего три танка, и все они идут со мной в передовом отряде.

Какой-то малознакомый мотив, как ветерок, вливается в душу. Я начинаю припоминать его: «Он уехал, он уехал…» Совсем не мужская песенка.

Впереди мостик, очень узкий. Машины прошли, а танки надо провести. Схожу на землю, пропускаю сначала свою машину, потом две другие. С легкостью мальчишки вскакиваю на броню:

– Поехали!

И опять: «Он уехал…»

Я уже стараюсь отогнать от себя этот мотив, как надоедливого овода.

– Дима, колымагу-покойницу помнишь?

Дима смеется:

– Разве ее забудешь! Ну и машина была! Никак не хотела в гору тянуть, хотя мотор у нее был сильный. Что и говорить – Германия!

Туман такой густой, что впереди в двух шагах ничего не видно.

– Балтика близко, – говорит Дима.

– Да, скоро выйдем к границам Восточной Пруссии. Катим прямо на Кенигсберг! К портам крепости «Королева Луиза»!

– Откуда вы знаете про «Королеву Луизу»?

– Говорили в штабе.

– Красивое название. Можно подумать, что нас там ждет приятное свидание. – Дима помолчал и потом осторожно попросил: – Залезли бы вы лучше в башню, товарищ гвардии старший лейтенант.

Но разве усидишь сейчас в башне, все равно придется высовываться по пояс, чтобы различать дорогу.

Дима замолчал, и все тот же ветерок начинает навевать: «Он уехал… Он уехал…»

Со мной что-то творится. Я никогда не верил ни в какие предчувствия. Но с чего бы все это?

– Дима, ты очень устал?

– Не больше, чем всегда.

– Хорошо себя чувствуешь?

– Нормально.

Нет, я тоже не настолько устал, чтобы терять самообладание. Вот сейчас я совершенно отключусь, ни о чем не буду думать. И мне уже не хочется спать. Но под сердцем такое, будто там присосались пиявки.

Танк раскачало на ухабах, мне кажется, что сейчас что-то произойдет: то ли под нами мина взорвется с фугасом и нас подбросит под небо, то ли провалимся в черную бездну. Надо остановиться. Немедленно. И сам понимаю, что этого нельзя делать. Было бы глупо.

Наверное, все это из-за темноты и тумана. Мы привыкли к открытой атаке, когда все видно.

Впереди сигналят фонариком – просят подтянуться. Я думаю о том, что скоро наступит рассвет и мы увидим вдалеке кирхи. «Логово фашистского зверя»! Не верится даже.

«Он уехал…»

Я не раз замечал, как люди терялись перед предчувствием. Странно, что оно появлялось как раз тогда, когда ничто не угрожало.

Туман холодный и густой, как молочный кисель. Неожиданно машину подбрасывает и наклоняет: на обочине дороги лежал огромный валун. Хватаюсь руками за крыло танка, прижимаюсь к броне, но дальше опять пошла ровная колея.

Кругом тихо. Слишком тихо. Будто тысяча колоколов трезвонит у меня в голове, и кажется, уже нет никаких сил, ты совсем небоеспособен.

Я вспоминаю Глотюка. С ним бы такое не случилось. У него все просто: жить так жить, умирать так умирать.

Да и мне тоже наплевать на все. Придется, так сумею умереть. Без сожаления…

Я ловлю себя на мысли: а ведь все не так. Это было прежде. А теперь… Мне хочется видеть ее, держать ее руки в своих руках, целовать ее губы. И радоваться общим надеждам.

Так почему же я сижу на лобовой броне, а не перебираюсь в башню? Достаточно пулеметной или автоматной очереди… Мне же хотелось если погибнуть, то в башне, за орудием. Сгореть, отбиваясь до конца, до последнего дыхания.

Думаю о смерти. Я не хотел бы о ней думать, но ничего не поделаешь. Может, потому лезет в голову что попало – ничем не занят. Когда бой – обо всем забываешь. Другая крайность.

Если меня убьют, новый комсорг напишет еще одно письмо матери Васи Кувшинова. И она будет плакать обо мне, а представлять лицо своего сына. Второй раз будет оплакивать его.

Но почему меня должны убить?

Выкатили на бетонку, стало больше грохота. Все колотится, как в лихорадке, – и земля и небо. Искры летят из-под гусениц. И по-прежнему лес и лес. Едем, будто по ущелью. Ни домика, ни баньки, ни сарайчика. А в учебниках географии, помнится, было написано, что края эти густонаселенные.

«Он уехал…»

Мне показалось, что я услышал ее голос, очень ясный, и будто из тумана проясняется лицо, обветренное, на лоб надвинута пилотка.

Она и не знает, что для меня роднее ее нет никого. Жаль, что я не сказал ей об этом. Если встретимся, обязательно скажу. Сразу же, как только останемся наедине, и обниму ее.

Медленно светало. В полумраке мы увидели какое-то поместье – белел большой дом с колоннами. За ним стояли кирпичные сараи. Пахло навозом, где-то хрюкали свиньи.

Колонна остановилась, подполковник, командир нашего передового отряда, уже умывается из ручья.

– Решил лицо немного освежить после ночи, – говорит он. – Хорошо проехали – полсотни километров. Еще один городок на пути, а там и немецкая граница.

За лесами поднималось солнце, раздвигая густые туманы. Край неба полыхал, а сам купол – высокий, чистый, спокойный. В лесу тени почти неестественные – синие.

Въезжаем в городок. Дворники подметают улицы, смотрят на нас и не совсем понимают, что случилось. Как будто эти громадины танки с очень длинными пушками упали с неба и покатили. Ведь фронт где-то далеко на востоке, никаких выстрелов не слышно.

Домики содрогаются. Стоят целехонькие, все стекла в рамах на месте.

На площади у костела останавливаемся. Там, где прошли танки, булыжник промялся, а местами и разворочен – брусчатка не выдержала. Наводим пушки и пулеметы на двери отеля и окна. Подполковник соскакивает с бронетранспортера и, на ходу вынув из кобуры пистолет, идет к подъезду. За ним направляются два солдата.

Ждем, когда начнется свалка. Но по-прежнему тихо. Вежливо, видимо, будят господ офицеров, персонально каждого. Наконец один за другим стали спускаться по лестнице сытые белокурые парни в нательном белье. Выстраиваются у подъезда. А наших пока не видно.

Но вот вышли и солдаты, за ними подполковник. Он ведет офицера, на котором мундир и брюки, все честь по чести. Даже очки на носу. Он начинает командовать голоштанниками, те косятся, но команды выполняют.

Когда мы подъехали к воротам военного городка, то поняли, что казармы пусты. Ворота настежь открыты, ни часовых, ни дневальных. На кухне топятся печи, в коридорах казарм горят лампочки. Оружия в пирамидах не оказалось.

Подполковник дал команду завтракать. А сам сел писать донесение.

– Исторические минуты! Наши войска вышли на границу с Восточной Пруссией. И эти войска – мы с вами! В донесении указываю и вашу фамилию. Смотрите завтра сводку Верховного Главнокомандования.

Видимо, считает, что в первую очередь будет указана его фамилия. Я не разубеждаю: мы ведь счастливы и без славы.

– Да, теперь и умереть не страшно. Никто не сомневается в нашей победе.

Он сказал это и словно воткнул что-то мне в сердце. Боль тут же утихла, но я уже не мог совладать с собой. Как будто поврежденная пластинка вертелась на одном месте: «Он уехал… Он уехал… Не вернется он назад!»

Еще секунда – и я упаду. Видимо, я сильно побледнел, потому что подполковник сказал, чтобы мне немного налили водки. Я выпил, отдышался.

– Что с тобой было?

– Не знаю.

– Ты не болен?

– Нет.

Может, ночью тишина и темнота так возбуждали. Но что теперь? Посмеялись бы мои подчиненные, если бы узнали, что творится с их ротным.

Только выехали на дорогу, все задрали головы к небу. Над нами кружит черный стальной ворон – «рама». Неуклюжая, двухфюзеляжная, но быстрая, легко разворачивается, спускается ниже. Чего доброго, еще начнет бомбить. Бывали случаи, что и «рамы» сбрасывали бомбы, хотя самолет этот предназначен для разведывательных целей.

Впереди безлюдная бетонка, голые поля. Одинокий куст лозняка у дороги. Из-за него выходит немецкий солдат, на палке белый носовой платок.

Подполковник зовет меня:

– Послушай, может, ты что-нибудь поймешь.

Я тоже слабо знаю немецкий. Прошу пленного говорить пореже. Теперь кое-что улавливаю. Он сочувствует коммунистам, верит, что русские победят, и потому добровольно перешел к нам. Он боится, что произойдет еще одно большое кровопролитие, хочет предупредить наше командование о контрнаступлении немецких войск. Оно уже началось. Скоро они будут здесь. Устремились на восток по всем дорогам. Много танков. Хватит ли у русских сил, чтобы сдержать их?

– Хватит! – отвечаю я.

– Слава богу! – кивает немец.

Неужели немцы вздумали наступать? Может, в их положении это самое лучшее – отбросить противника от своих границ? Возможно, этот солдат с перепугу наплел… Откуда у них могут быть такие крупные силы? Видимо, могут. Фронт сузился, а у них еще несколько тысяч танков. И если их бросить в одном направлении, будет новая Курская битва.

Начинаю всем своим существом ощущать, что вот-вот произойдет что-то серьезное. Дорого я бы заплатил сейчас, чтобы сказать хоть одно слово Марине, взглянуть на нее.

Рация включена. Отыскиваю волну «Камы». Выжидаю момент, когда она выходит на прием, и передаю:

– «Кама», «Кама»…

– «Кама» слушает…

– Это я. Извини…

– Я поняла.

Наверное, меня накажут за хулиганство в эфире, ну и пусть! На шкале оказалась случайная волна. И вдруг я услышал чей-то очень ясный голос. Почти детский. Будто передавала девочка:

– С аэродрома Мемель поднимаются самолеты. Большие и маленькие.

И снова:

– С аэродрома Мемель…

Я с замиранием в сердце слушаю ее голос. Хочу представить незнакомую мне девушку: с бледным лицом сидит в каком-нибудь подвале у крохотного передатчика и передает. Предупреждает, сама не зная кого, рискуя жизнью. Может, ее схватят в эту минуту.

– С аэродрома Мемель…

И я почему-то убежден, что она самая героическая женщина на свете. Если бы была возможность, прорывался бы к ней сквозь огонь на своих танках! Но у нас сейчас другие задачи. И она старается, чтобы мы не попали в беду.

Надо скорее предупредить подполковника. Я машу ему рукой, но он продолжает ехать. Наконец-то заметил, остановился. Мы подъезжаем к нему, я рассказываю ему о сигнале, который был мною случайно пойман по радио.

Не дослушав меня, подполковник приказал рассредоточиться, занять оборону. Местность позволяет – впереди мост, речка, открытое поле. Справа луг, слева озеро. У них остается только одна возможность – пройти по мосту. Его-то и надо держать на прицеле.

Какое красивое название – озеро Черного Дрозда. Смотрю на противоположный берег: там, у самой кромки воды, движется какая-то цепочка. Плотной колонной идут машины. Если бы это было в пустыне, можно было бы подумать, что мираж.

Подполковник достал карту, рассматривает, как там проходит дорога и куда она ведет.

– Вот и нашелся противник. А мы горевали. По той дороге он как раз выйдет на наши главные силы. Надо предупредить.

29

– Сначала повалите телеграфные столбы, а потом станете в засаду, – сказал мне подполковник.

И мы валим танками столбы, рвем провода. Надо было это сделать давно.

Капитан-артиллерист вместе с расчетом роют окоп для пушки, рядом с ней окапываются автоматчики. Заняли высотку. А мы с танками расположились под елочками, недалеко от моста. Отсюда хорошо просматривается бетонка, и, если появится противник, мы будем у него на фланге.

Отдыхаем. Окопаться мы все равно не успеем, надо приберечь силы. Если не подойдет полк, то нам придется туго.

Чернов ветошью протирает броню. Мне хочется сказать ему: «Дима, зачем все это?» Но понимаю, что обижу его. Он сам, может, чувствует, что отдает машине свою последнюю ласку. Танк для него не просто металл. Он и защитит, и вытянет, когда надо.

Речка неширокая, вода в ней мутная, торфяная, плещется, хлюпает. Спокойно кругом. «Рама» улетела. Пригревает солнышко. Еле-еле. Слабость какая-то во всем теле, на одну бы минуту свалиться, уснуть. Всего на минуту.

На горизонте, за озером Черного Дрозда, где движется черная цепочка, белеют облака, застывшие, будто покрытые снегом. А над нами облака – легкие, торопливые.

Цепочка движется, движется. По силуэтам узнаю танки и машины с пушками на прицепе. Металл Рура – черный, сверкающий, кажущийся неотразимым. Но будет гореть и разваливаться на куски.

В проломе облаков бледное солнце обрушило косой поток стрел. Становится от него тепло, потом зябко. Мне бы на мгновение сомкнуть глаза, переключиться…

Залезаю на танк, сажусь на броне, спиной упираюсь в башню, одной рукой обнимаю орудие, чтобы не свалиться. Голова склоняется, упирается во что-то холодное, ледяное и округлое. И куда-то проваливаюсь.

Видимо, меня тут же толкнули, вернее, потрясли за ногу, за колено, – я открываю глаза и смотрю на бетонку. На ней что-то происходит. Словно высыпала собачья стая. Кучкой пробегают мотоциклы. Но ехать на мост не решаются, круто развернулись и укатили обратно. Неужели заметили нас? Кажется, нет. Рассыпались по лугу, ищут полевую дорогу. Она там есть, только немного дальше. Но там их встретит капитан с пушкой.

Позади на дороге какая-то точка. Она все увеличивается. Пылит броневичок. Из открытой башенки высовывается по пояс младший лейтенант:

– Привет, гвардейцы. А где подполковник?

– Здесь. Что нового привез?

– Приказано вам остановиться. Корпус ведет тяжелые бои. Ваш полк повернули… Столько немецких танков подперло, черно кругом.

– Наши держатся?

– Держатся… Говорят, какой-то свежий корпус подходит. Может, мы им новый котел здесь устроим.

– С нашими связными встречался?

– Нет. Видел сгоревший бронетранспортер на дороге.

Я отсылаю его к подполковнику и сам иду следом. Прошу разрешения скрытно подойти к дороге за озером и атаковать. Может, это будет самая удачная атака в моей жизни. Другой такой возможности не представится.

– Азарт это у тебя боевой или в Наполеоны метишь? – охладил мой пыл подполковник. – Честно говоря, я бы давно смылся отсюда, если бы была моя воля. Но рубеж удерживать надо. Денек-два немцы поштурмуют, а потом мы снова вперед пойдем. Навоюешься – во! – провел он пальцем по шее. – А в целом-то я твой порыв хвалю! Есть предложение перекурить это дело.

– Нет, я пойду в роту.

А за озером черная цепочка движется, движется… Почему они не пошли по этой бетонке? Понимали, что здесь их обязательно встретят. Или еще пойдут? Конечно, пойдут: не зря появлялась разведка – мотоциклисты. Мне хочется сказать своим подчиненным что-нибудь утешительное, но я говорю:

– Друзья! Как бы тяжело ни было, отходить не придется. В любом случае помните наш танковый обычай – никого в огне не оставлять.

Ориентиры установлены, орудия наведены.

Не написать ли сейчас матери Васи Кувшинова? И отправить с первым же донесением. А о чем я ей напишу? Наверное, мое письмо покажется слишком холодным, и это ее обидит.

Облокотился на крыло машины, гляжу под ноги. Уже пожелтевшая осока, на чахлой ветке красная ягода, которую в наших краях звали волчьей.

Опять пожаловала «рама». Из-за высоты доносится гул, он все нарастает. Подходит танковая колонна. Но я не спешу, понимаю, что у нас еще в запасе есть немного времени. Хотя бы для того, чтобы вот так просто постоять. И вдруг во мне что-то заговорило.

 
Вот она, германская граница!
Грохот танков оглушил зарю.
И опять тебе, опять приснится,
Что я в башне, раненный, горю.
 

Вынимаю из планшета новенький, полученный перед этим маршем командирский блокнот для боевых донесений и вывожу на первой странице: «Письмо матери». Ниже записал удивившие меня самого строки. И не поверил, что они принадлежат мне. В школе говорили, что поэты мучаются, что-то «оттачивают и шлифуют», а тут я просто выдохнул из себя. Выдохнул, почувствовал облегчение. И будто набрал свежего воздуха в грудь для нового выдоха и вдоха. Что-то происходило со мной. Может быть, как раз вылилось из души то, что не давало мне покоя на марше, какое-то смутное волнение, которому я не мог дать названия. И я почувствовал: что-то получится. Целое стихотворение. И подпишу его: Василий Кувшинов.

– Михалев! Вся надежда на тебя! – кричит издали подполковник.

Я залезаю в башню, он поворачивает назад, к высотке, где окопались автоматчики. По бетонке ползут широченные «тигры» и неуклюжие, как деревенские печи с загнетками и лежанками, «фердинанды» – такого же кирпичного цвета. Мы выжидаем, когда они подойдут к намеченным ориентирам. Через прицел все кажется голубоватым, будто в кино. Уже видно: на броне сидят автоматчики, присосались, как улитки. Перед мостом колонна останавливается, с головного танка спрыгивает длинноногий офицер, за ним несколько солдат, бегут под мост, потом снова поднимаются на дорогу, пробуют раскачивать настил моста и показывают: можно ехать.

Мы били болванками по головному «тигру», а он все двигался, катился к мосту. Снаряды высекают искры – не горит, дьявол! Сейчас перейдет через мост.

Но вот из люка вываливаются черные, подвижные блохи, отползают в кювет. И только потом из «тигра» повалил дым.

Сейчас взорвутся баки с горючим, загорится и мост. Дорога загорожена. Мы ведем огонь по всей колонне, бьем в борты танков и машин. Дым закрыл все небо, пламя – будто огненные фонтаны вырываются из глубины земли.

И вдруг я лечу вниз с сиденья. В глазах вспыхивают искры, начинает звенеть в ушах. Словно молния угодила в машину. Сгоряча я вскакиваю, занимаю свое место в башне, приказываю зарядить орудие.

Когда я через перископ взглянул на дорогу, мне показалось, что вся колонна горит. Но стоило мне присмотреться, я понял, что это не так. Десятка два стволов повернуто в нашу сторону, и все извергают пламя. Дымок – вспышка. Дымок – вспышка. Но несколько бронетранспортеров и танков горело. Поворочавшись, «тигры» свернули с бетонки и пошли к броду, тем путем, которым переправились мотоциклисты. По ним бьет пушка, которой командует капитан.

– Прощай, ротный! – загремело в наушниках. – Горим!

Я не могу отвлечься, чтобы посмотреть, мне надо успеть выстрелить, хотя бы раз, два, три… Сколько успею.

Мне показалось, что я долго еще стрелял, израсходовал половину боекомплекта. Я уже стрелял хладнокровно, целил по башне: не загорится, так сотрясет мозги экипажу так, что не вздумают переться. Надо спасти пушку и автоматчиков.

Немецкая колонна расползлась. Попятилось и рассредоточивалось все, что могло двигаться, а что не могло, горело. В дыму бегали какие-то фигурки. Настоящее побоище. Если бы они знали, что у нас всего три танка, заплакали бы от позора.

Земля под танком лихорадочно заколотилась. Рядом выросли черные кусты земли: налетели самолеты, бомбят. Наверное, сейчас накроют. Но постепенно дым и пыль рассеялись. Цели опять стали отчетливо видны.

И вот удар за ударом по моему танку, будто кувалдой. Я еще не убит, но теряю сознание и, кажется, лечу, лечу почему-то не вниз, а вверх и в сторону, как снаряд, который пошел от лобовой брони рикошетом. Лечу кувырком, упираясь головой во что-то острое. Ну и далека ж ты, дорога на тот свет.

Беспрерывно звенят в ушах тысячи колоколов. Конечно, я убит, но все же еще чувствую и пока не лишился сознания. Можно проститься со всем, что было дорого на земле. А с чем прощаться? С ротой своей и с Мариной, с родником у монастыря, где мы сидели на сосне. С травами, по которым бегал босиком. С затерявшейся где-то матерью. Она дала мне жизнь и всегда просила беречь себя. И виноват ли я, что почти невозможно думать о ее заповеди?