Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
«Ему известен даже тот случай?» На параде во время выхода с площади один из танков батальона почему-то остановился. И не завелся… На второй день Шорников уже оказался в резерве. А потом новое назначение – заместителем комбата. Уехал за границу.
– Считай, что ты в сорочке родился! – сказал Чеботарев. – Снова вернуться. И куда!
Зазвонил телефон. Чеботарев зашел в комнату, взял трубку.
– Слушаю. Ясно, понял, сейчас буду. – Он стал торопливо одеваться. – Посиди немного, почитай газету, я скоро вернусь.
Прошел час, второй, уже скоро начнет темнеть, а Чеботарев все не возвращался. Сидя в кресле, Шорников вздремнул с газетой в руках. Не слышал, как открылась дверь и вошла Людмила, сняла плащ, шляпку, причесалась у зеркала. Он услышал только ее вскрик. Открыл глаза и встретился с ее глазами. Прежде он никогда не видел их такими: в них отразились какой-то испуг и растерянность. Но она тут же овладела собой. Улыбнулась!
– О, у нас гости!
Он в растерянности встал:
– Извините, я тут в тишине уснул.
– Могли бы и на диване. С приездом. Как это вы надумали? А где же Степан?
– Его куда-то вызвали на минуточку, и он не вернулся.
– Его всегда на минуточку вызывают!
Казалось, она обрадовалась, что именно так, без свидетелей, произошла их встреча.
– Извините, Коля, я сейчас…
Бледная, уставшая, даже глаза приобрели другой цвет – были светлые, а теперь потемнели. Отошла к зеркалу, взглянула на себя, причесалась снова и уже торопливыми шагами приблизилась, подала руку:
– Боже мой! Почти седой! Где же это вас так потрепало? – И, видимо сообразив, что жестоко больному говорить, что он болен, продолжала: – Но седина вам идет. Я все равно бы вас узнала сразу, будь здесь хоть тысяча майоров. Просто никогда не думала…
– Я тоже не думал, что когда-нибудь встречу вас.
– Что же мы стоим? Вы, наверное, голодны?
– Не беспокойтесь, мы уже со Степаном перекусили.
– И все же мы сейчас будем пить чай вместе.
Они сидели за столом, чувствуя себя так, будто все в этих стенах за ними наблюдает. Наверное, ей следовало обратиться к нему на «ты», но она не решалась. А он тем более. Людмила посочувствовала ему, когда узнала, что у него умерла жена, а дочка живет без отца, у деда.
Он вдруг заметил, что в доме Чеботаревых нет ни детских кроваток, ни игрушек. Наверное, у них нет детей. И он не стал вынимать из портфеля купленные для них игрушки и конфеты.
Наконец позвонил Степан, сказал Людмиле, чтобы она оставила гостя ночевать, а он еще немного задержится.
– Значит, теперь его надо ждать только к утру… Достается ему… Иные с годами остывают, а у него, наоборот, только страсти разгораются. Служба в первую очередь, а потом уже все остальное.
– А разве это порок?
– Я и не говорю, что порок. Его здесь ценят… А вы где служите?
– В Москве.
– Верно? Повезло же вам.
– Не знаю. Я никогда не видел счастье только в службе.
– И в остальном все устроится, вот увидите! Теперь мы хотя бы изредка сможем встречаться. Ведь когда-то вы со Степаном были друзьями.
– Да, были.
Но ему казалось, что это не совсем так. Сам Шорников давно не чувствовал никакой привязанности к Чеботареву. И к Людмиле тоже. Хотя то, что бывает в юности, первые чувства, бесследно не уходит. Особенно если их не заглушили другие, более сильные.
– Вы работаете где-нибудь? – спросил он у Людмилы.
– Да, рентгенологом, на полставки. Не из-за денег, а чтобы не сойти с ума дома. Степан ведь все время в гарнизоне.
– Жалуетесь?
– А кому же мне еще пожаловаться? Может быть, роднее вас у меня никогда человека не было.
Он взглянул на нее – она опустила голову и отвела глаза.
Когда-то и она ему казалась самой родной.
Кого теперь винить в том, что они не вместе? Степана? Так он тоже добивался своего счастья. Себя? Или ее? Война, столько лет разлуки научили их по-иному смотреть на многое. От судьбы своей никуда не уйдешь.
– Наверное, мне пора! – сказал он.
– Степан же просил вас остаться. Вернется, поговорите.
– К сожалению, мне нельзя оставаться. Завтра должен быть рано на службе.
Она проводила его за гарнизон, до бетонки.
– Спасибо, возвращайтесь. Дальше я сам.
– Еще немного, – ответила она и усмехнулась. И он догадался почему. Когда, бывало, они прощались у подъезда студенческого общежития, он просил ее: «Еще немного». И она оставалась. И часто задерживалась до рассвета.
Цвели сады, а воздух холодный, подмораживало. Щербатый месяц висел в небе как-то боком, будто дырявый мяч, который ударили сапогом и осталась вмятина. Синее облако тумана упало на дорогу.
– Не забывайте нас, – сказала Людмила. – В больших городах люди часто теряют друг друга. Я б хотела, чтобы вы подружились со Степаном. Может, в нем и выпирает что-то солдатское, но это только на первый взгляд. Все мы солдатам многим обязаны. И сама Россия тоже.
– Это верно.
В Москве у него не было близкого друга. Может быть, и у Степана тоже. Но возможно ли в такие годы подружиться заново? Особенно когда рядом будет она, Людмила?
Со стороны станции по бетонке шла машина, бросая в упор два ярких пучка света.
– Это Чеботарев. Вырвался все же! – сказала Людмила, прикрывая рукавом глаза.
Газик поравнялся с ними и остановился.
– Не остался наш гость ночевать?
– Нет, не остался, – ответила Людмила. – Говорит, ему завтра рано надо быть на службе.
– Надо так надо! Подбросить до станции?
– Зачем? Тут же рядом.
Чеботарев взглянул на светящийся циферблат своих часов.
– Хотя торопиться некуда. Электричка будет через полчаса.
Он вылез из машины и встал менаду Шорниковым и Людмилой, заслонив ее своей широкой спиной. Она молча слушала их разговор. Потом зашла с другой стороны, какая-то уступчивая и как будто малознакомая. Прощаясь, подала Шорникову руку, теплую, совсем крохотную. А у Чеботарева рука медвежья, тяжелая и сухая.
– Не забывайте.
– Приезжай.
Кончилось все как-то очень просто. Он понимал это и не понимал. Ему ничего иного и не хотелось, но почему-то холодная неудовлетворенность сдавливала душу. Он понял, что они теперь для него совсем чужие, почти незнакомые, такие, как все. Хотя, может быть, только от него самого зависит, как могут сложиться их отношения.
Электричка была почти пустая. В вагоне кроме него находилась какая-то парочка: парень и девушка, разговаривают шепотом за спинкой дивана, целуются.
За окнами огни, огни, огни… Потом густая темнота.
Он думал и не мог понять, счастливы ли Степан и Людмила? Ему было почему-то жаль ее. А еще больше жаль своей и ее юности, которая ничего им другого не уготовила, кроме разлуки и встречи со смертью, когда все начинаешь в жизни измерять совсем иной меркой.
В сплошном мраке грохочет электричка. Вдруг опять ослепляющие огни.
Кто-то прошел по вагону, пронес охапку сирени. И он еще сильнее почувствовал свое одиночество.
Перед окнами вагона проплывают буро-зеленые откосы насыпи. Через стекла они покачиваются и поворачиваются, лихорадочно дрожат.
Он невольно обернулся. Показалось, что рядом с ним незримо стоит женщина. Опечалена, что ничем уже не может ему помочь.
…Плывут по реке льдины. Уже под водой мостик, волны начинают перекатываться по черным горбылям. Речушка она небольшая, летом комару по колено, а вот разлилась, шумит, раздвинула свои берега, затопила лощину. Кусты лозняка почти все в воде, шевелят жидкими верхушками.
На противоположном берегу стоит девушка. На ней спортивная куртка и брюки, на ногах туфельки. Поставила чемоданчик на снежный бугорок, улыбается сквозь слезы.
– Сейчас я к вам перейду! – крикнул он ей.
– Не надо! Мостик еле держится.
– Потерпите несколько минут!
Подоткнув под ремень полы шинели, он журавлиными шагами пошел по мостику, рядом с которым чернела глубина.
– Вернитесь!
Но он перешел.
– Я все равно с вами не пойду. Ни за что на свете!
– А может, все-таки пойдете?
– Я боюсь.
– Но я вас не уроню.
Они постояли немного на берегу.
– Видите, мостик пока держится. Но вода прибывает. Не будем раздумывать.
Он взял ее на руки и уже шутя сказал:
– Обычно тонут не утопающие, а спасающие. Запомните на всякий случай, кто с вами переправлялся. Капитан Шорников.
– Таня.
…За окном темное небо, словно та холодная талая вода в половодье.
Так же неожиданно, как и встретилась, она ушла, оставив ему дочь, похожую на себя и на него тоже.
В каждом письме Оленька присылает ему картинки. И всегда на них птицы – аисты. Может, потому, что там, где она родилась и росла, было много аистов. Спокойно расхаживали по лугам у Эльбы.
После смерти жены с Оленькой занималась Марта, старая одинокая женщина, которая в войну потеряла своих детей и потому не довелось ей нянчить родных внуков. Оленька так к ней привыкла, что расставались они со слезами.
Дедушка тоже одинокий, Татьяна была у него единственная дочь. Отслужил, вышел в отставку, на пенсии. Заменил внучке всех – отца, и мать, и бабушку, которой она не видела. Но годы свое берут, и ему трудно. А может, и легче вдвоем с внучкой.
«Скорее бы дали квартиру! Как бы дедушка ни обижался, а дочку я заберу к себе».
Правда, Мамонтовы, у которых он сейчас жил, говорили ему, чтобы он привозил ее. Но он же сам видит, что она будет их стеснять. К тому же не совсем подходящие условия для ребенка.
С журналистом Сергеем Афанасьевичем Мамонтовым Шорников был знаком еще с войны. Мамонтов часто приезжал в их корпус и однажды даже написал очерк о взводе Шорникова. С тех пор корреспондента принимали как родного, обязательно оставляли ночевать и угощали всем, что только можно было достать.
Когда Шорникова перевели в Москву, он зашел к Мамонтову, и Сергей Афанасьевич никуда его не отпустил: будешь жить у меня.
На окне сидела обезьянка и строила гримасы.
– Чи-Ки, не позорься! – сказал ей Мамонтов, и маленькая рыжая обезьянка, отвернувшись, стала смотреть в окно.
– Откуда она у вас?
– Один знакомый моряк привез из плаванья. Сначала я растерялся от такого подарка, а теперь мы так с женой привыкли, что не нарадуемся. Умница! Но шалунья.
В любую погоду вечерами, когда стихал городской шум, Сергей Афанасьевич выходил на прогулку. Обезьянка на груди, высовывает из-под бортика пальто свою огненную головку. Отпускать ее он не решается, а собачки – те бегают, резвятся.
У жены Мамонтова была своя страсть. Она состояла членом клуба декоративного собаководства, считалась знатоком этого дела. Статьи Изиды Мамонтовой печатались часто в клубном журнале. Собаки у нее были не простые – чистых кровей, ростом чуть побольше мышки, беленькие, как пушок, – подуешь, и улетят. Если верить слухам, то отцы или прадеды этих собачек бегали по комнатам Белого дома и принадлежали самому президенту Кеннеди. Собачники наговорят всего, только слушай. Сам Мамонтов в это не верил, за что на него обижалась Изида. Но Сергей Афанасьевич регулярно выводил собачек и обезьянку на прогулку, иногда и ночью, в дождь и снег, поэтому и обезьянка не была в обиде, хозяйка ее кормила и мыла, как и своих питомцев, позволяла прыгать с окна на книжный шкаф, на торшер, сама развесила из угла в угол веревку – пусть шалунья Чи-Ки болтается! И обезьянка часами висела на задних лапах, потом вдруг взвивалась огненным шаром и падала Сергею Афанасьевичу на шею. Изида смеялась.
Одну, бо́льшую и лучшую комнату отвели для зверья, а сами располагались в другой, меньшей и более шумной, с окнами на дорогу.
Собачки целый день вертелись возле хозяйки, выпрашивали шоколад. У Мамонтовых всегда на столе в вазе лежали конфеты, и обезьянка их воровала. Это тоже тешило хозяйку.
Мамонтов все боялся, что когда-нибудь наступит нечаянно на собачку, и тогда уж с женой мира не будет.
С появлением в доме Шорникова зверям пришлось потесниться. Они привыкли к нему очень скоро, радовались его возвращению: все они были сладкоежками, а он не забывал приносить им угощения.
Сергей Афанасьевич мало находился дома, обедал в редакционном буфете, там же и ужинал. И делал это больше из-за того, чтобы легче было Изиде.
– Он у меня совсем от рук отбился, – говорила Изида. – У него там, в редакции, старая любовь – тетя Оля!
Шорников однажды видел ее, она приезжала на квартиру Мамонтова с оттиском свежей газетной полосы.
Мамонтов уважал эту женщину и при встрече целовал ей руку.
Тете Оле уже шел седьмой десяток. Но она еще шустрая, веселая, говорит немного певуче, очень приятно. И каждому улыбается. Не все знают даже в редакции, что когда-то она была известной журналисткой, работала в «Вечерке» и «Известиях», в «Пионерской правде». Несколько лет спокойно пожила на пенсии и вернулась, стала опять работать, курьером – лишь бы дышать воздухом, который приводил в трепет с юности. Платье на ней длинное, сшитое еще в пору молодости, но теперь оказалось в самый раз.
Изида – вторая жена у Мамонтова. Он овдовел несколько лет назад. Как ни обхаживали его редакционные женщины, чтобы женить на своих подругах, по различным причинам оставшихся одинокими, он устоял. И все посчитали, что в такие годы человека не женить. Но во время командировки в Одессе он встретил Изиду у кого-то в гостях, был восхищен ею и привез в Москву. Что потом про нее ни говорили ее соперницы, он не хотел и слышать. Мужчины были на его стороне: понравилась – не колебался!
Но теперь и мужчины сочувствовали: все видели, что ему нужна была уравновешенная женщина, такого склада, как он сам.
Во время войны репортажи Мамонтова с фронта печатались на первой полосе «Правды». Потом он перешел на психологические очерки, уже в мирные дни был награжден орденом.
Писал он обычно ночами, но утром, не чувствуя усталости, отправлялся в редакцию. Если у него что-то не получалось, он ходил по комнате, бледный и усталый, молчаливый, пил кофе или крепкий чай, начинал читать. Наконец откладывал книгу и спешил к пишущей машинке.
В Доме журналистов хотели сделать о нем стенд, но он воспротивился:
– Ни в коем случае! Сейчас многие молодые пишут куда лучше меня.
Но никто теплее Мамонтова не мог написать очерк о человеке. Если же начинали его хвалить, он смущенно закрывал лицо руками:
– Ради бога, не надо! Пощадите!
С детства он помнил, как на одном из съездов партии Ленин решительно потребовал, чтобы прекратили речи по поводу его пятидесятилетия, а потом даже ушел с заседания. И Сергей Афанасьевич считал, что славословие развращает и прославляемых и прославителей.
Мамонтов не только критически относился к себе, но и никому не завидовал, считал, что он до сих пор ходит вокруг да около чего-то главного, никак не может его нащупать. Немного странным казалось, что этот с виду замкнутый человек с такой нежностью и вниманием относится к людям. Один из его коллег поморщился, когда Сергей Афанасьевич поцеловал руку тете Оле:
– Пережитки прошлого – и только.
Мамонтов ответил ему:
– Ничего вы не понимаете. А это понимать надо! Бывший голодранец, сын пролетария, целует руку прекрасной даме. Тут же целая эпоха!
Мамонтов и Шорников подолгу беседовали, частенько засиживались до полуночи.
– Мне нравится ваш прямой, солдатский характер, – говорил Сергей Афанасьевич. – И мнение вы свое имеете. Я не люблю людей без убеждений – такие будут служить и богу и дьяволу. Может, я и ошибаюсь, но, по-моему, человек, который в сорок лет не подготовил себя ни к чему серьезному, не мужчина. Мне тоже не нравится, как я живу, и я могу против себя произнести целую обвинительную речь, но я всегда боялся путаться под ногами у времени. Порой не различал, где добро и зло, но всю жизнь учил других быть мужественными в беде. А о себе не думал. Учил стремиться к ясности, понимать друг друга, но не понимал порой себя – чувства брали верх над разумом.
Опять намеки. Шорников давно заметил, что в семейной жизни у Мамонтова не все благополучно. Видимо, после ссоры Изида и уехала на дачу к подруге, тоже любительнице декоративных собак. Обезьянка болела, сидела часами на подоконнике и смотрела куда-то в одну точку. Конфет не ела.
Цвели тополя, белый пух носился по улицам, на тротуаре сизоватые сугробики. Еще только половина июня, а казалось, что лето давно кончилось и вот-вот в подъездах завоют холодные ветры.
Сергей Афанасьевич ходил как неприкаянный, сам себе утюжил брюки, стирал носки и майки. И беспрерывно пил кофе. А ночами писал.
– Зря вы себя не щадите, Сергей Афанасьевич, – сказал Шорников.
– Дорогой мой! Все это так. Но если в мире что-то и достигнуто человечеством, то только потому, что кто-то не щадил себя. Вы это накрепко запомните.
Изида вернулась повеселевшая, принялась наводить порядок на кухне и в комнатах, часто разговаривала по телефону, смеялась. Опять появились гости. А гостили у Мамонтовых, как он говорил, «все, кому не лень»: собаководы из Одессы, летчики гражданского флота, какой-то сотрудник журнала «Цирк». Долго сидели за столом, пили и курили. Обезьянка не любила запаха табака и водки, начинала рычать и прыгать с одного места на другое. Мамонтов оставлял гостей и уходил с ней на улицу, заодно выводил и собак.
С возвращением Изиды у Мамонтова поднялось настроение, он снова засел за свои японские записки, а до них не дотрагивался почти полгода.
Частенько перед вечером Сергей Афанасьевич звонил Шорникову и предлагал встретиться у фонтана, где памятник Пушкину.
На этот раз фонтан молчал – воду выключили. Был душный вечер, горячие волны воздуха врывались на площадь откуда-то сверху, с крыш домов, пахло пылью и асфальтом.
Они посидели на скамейке, затем зашли в бар выпить по кружке пива. У пивной стойки была очередь. Какой-то толстячок с рыцарской бородкой стал подшучивать:
– Пейте, пейте, товарищ военный. А между прочим, стронций сто девяносто уже и в пиве.
– Больше в молоке! – ответил Шорников.
– В черной икре! – добавил Мамонтов.
– Ну и пусть ее тогда жрут господа империалисты!
Толстячок достал из кармана пиджака флакон, добавил в свой бокал водки и вскоре уже, раскачиваясь, говорил:
– А вы знаете, кто я? Кто я был?
– Кем был, тем уже, наверное, не станешь, – усмехнулся Мамонтов.
– Оскорбительно, но – дай пять.
– Обойдемся и без этого.
Толстячок перешел к соседнему столику.
– Если б этого стронция сто девяносто да было побольше в водке! – сказал Сергей Афанасьевич.
– Все равно бы пили.
– Конечно, пили. Ее бы просто надо, как отравляющие вещества, в шахты выливать. Или спускать в баллонах на дно океана.
– Там она выдержанным коньяком станет!
Они допили пиво и пошли по Тверскому бульвару к Никитским воротам.
– Понимаешь, – сказал Шорникову Мамонтов, – вызывает меня сегодня редактор и говорит: «Вы собирались писать очерк к юбилею маршала Хлебникова, воздержитесь пока». Вы можете мне что-нибудь ясно сказать?
– Нет.
Они долго шли молча.
– Но очерк я все равно написал.
Мамонтов знает Хлебникова еще с финской кампании. Когда-то их знакомство готово было перерасти в дружбу, но потом они стали реже и реже встречаться, маршала одолели свои заботы, а Мамонтова свои. Но Мамонтов давно считал себя обязанным написать о нем. Он опечален. Идет и насвистывает тихонько мелодию фронтовой песни: «Давай закурим, товарищ, по одной…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Порою даже маршал должен отвечать только одно: слушаюсь.
Отпуск Хлебникову был запланирован на конец года, а предложили пойти теперь, почти в самый разгар лета. Прежде он мечтал поехать на юг, а в жару какой там отдых, пришлось остаться под Москвой. Переоделся в гражданский костюм и попросил адъютанта отвезти его в санаторий.
Тенистые аллеи, две небольшие, но очень тихие комнаты. Спи сколько хочешь, читай или броди по окрестностям.
Сначала ему понравилось, но вскоре заскучал. Хотя бы кто-нибудь проведал! Прошла неделя, а он ни с кем даже по телефону не разговаривал. Позвонил адъютанту – нет дома, тоже в отпуске, уехал в Сочи.
Вечером приехал генерал-полковник Прохоров. Вошел, поздоровался и тут же взглянул на кресло:
– Разрешите присесть?
– Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.
Прохоров тяжело опустился в кресло, оперся на подлокотники.
– Как вам здесь живется-отдыхается?
– Как положено в таких случаях.
– Извините, раньше не мог навестить. Несколько дней торчал на полигонах и танкодромах.
Прохоров сейчас замещает своего начальника, маршала бронетанковых войск. «Суровая участь ему выпала», – подумал Хлебников.
Генерал привез газету с сообщением ТАСС об испытании нового ракетного оружия, которое было успешно применено против танков. Он ждал, что скажет Хлебников.
– Я уже видел это, – сказал маршал. – Хорошо, что у нас появилось такое оружие. Оно должно стать щитом для наших танковых войск. И ни в коей мере не устраняет их.
– Но…
– Знаю, Тимофей Федорович. Разрушать – мудрости особой не требуется. Но когда люди берут на себя ответственность, они обязательно должны думать о последствиях.
– Может быть, пройдемся по парку, – предложил Хлебников.
– С удовольствием, – сказал Прохоров.
От подъезда сразу начиналась тенистая сосновая аллея, по сторонам рос густой березняк, сквозь него просвечивала поляна. Они поднялись на взгорье, откуда открывался чудесный вид на Москву-реку. Они текла в голубой дымке по широкой долине, обходя холмы, похожие на вросшие в землю шлемы древних богатырей.
– Красота-то какая! – сказал Прохоров. – И тишина.
Но тишины-то меньше всего хотелось сейчас Хлебникову. В этом санатории он вторую неделю жил будто с завязанными глазами. Все, что вокруг происходило, его не касалось. Не должно было касаться. И он с горечью усмехнулся и подумал: «Приказано отдыхать».
– Сегодня по радио передавали, что какой-то генерал в запасе изъявил желание быть чабаном, – не отводя глаз от Москвы-реки, сказал Прохоров.
– Наверное, он там будет на своем месте!
Они стояли и молчали.
А. маршал был занят другими мыслями:
«Мы часто виним за трагедию 22 июня одного человека. Но по долгу и многим другим требовалось но делать ошибок… И если повторим их снова… Пока что страна нуждается в надежном щите». Лицо Хлебникова было почти мрачным, хотя в глазах отражался какой-то мягкий и живой свет заката, и они были широко открыты – восторженные глаза.
– Что еще нового? – спросил он.
– Пожалуй, ничего. Поживем – увидим.
– Ждать – просто мало. Или боитесь попасть в немилость?
– Я уже не в том возрасте, когда боятся за свою карьеру, Кирилл Петрович.
