Текст книги "Полк прорыва"

Автор книги: Владимир Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Полк прорыва

ПОЛК ПРОРЫВА
Повесть

1

Ручьи с шумом катились в овраги. Бурно таял снег. Шел дождь. Сосны почернели, стояли утомленные, будто их всю зиму изматывали бураны.

В соснах гремело. Тяжелые танки ИС, как медведи после спячки, вылезали из своих капониров и вытягивались в колонну. Когда они разворачивались на месте, земля содрогалась.

Я стоял немного опьяненный и уже не мыслил себе жизни без всего этого. Мне надо было обязательно поговорить с командиром полка гвардии подполковником Огарковым, но я не решался к нему подойти: он отдавал какие-то распоряжения комбатам перед маршем. Заметив меня, сделал сигнал: одну, мол, минуточку, сейчас закончим.

У дороги рядом с воронкой мотался на верхушке березы зеленовато-серый кусок грязного сукна – рукав от фрицевского мундира. Посматривая на него, за кустом стоял какой-то танкист и мочился в немецкую каску, вытаявшую из-под снега.

Издали я увидел свою «старушку», на башне которой в ромбике цифра «7». Оказывается, моя машина все еще цела! А я считал, что она давно сгорела. Про нее я кричал в бреду на госпитальной койке, сколько раз она мое снилась по ночам, и всегда какая-то одухотворенная, будто она не из металла. Наверное, нам с ней была уготована одна судьба, и только чудом мой пепел не смешался с окалиной ее брони. Могли вместе попасть на Урал – на переплавку. На башне прибавилось звездочек: уже не две, а четыре.

– Все свободны! – сказал командир полка. Подошел ко мне, протянул руку: – Здравствуй, Михалев! Из госпиталя прибыл? Очень хорошо. Хотя, честно говоря, хорошего мало. У нас таких, как ты, безлошадников, целая погорелая команда. Куй, не накуешься для вас танков… Ну, – хлопнул он меня ладонью но плечу, – как самочувствие?

Я не сказал ему о самом главном. Не знаю, с чего начать. Меня ведь направили в другой танковый корпус, а я прибыл в свой. Так делали многие танкисты. Но начальник штаба майор Глотюк не принял у меня документы.

– Рад бы, Михалев, посадить тебя на боевую машину, – говорит Огарков, – но пока не могу. А потом видно будет.

Он интересуется моим здоровьем, встречал ли я кого-нибудь из своих однополчан в госпитале, потом спрашивает:

– Другие вопросы у тебя ко мне есть?

– Просьба есть, товарищ гвардии подполковник.

– Слушаю.

Я говорю ему, как еще в госпитале решил любыми правдами и неправдами попасть снова в свой родной полк. И вот явился, но с предписанием в другую часть.

– Мальчишка! – нахмурил брови подполковник. – Там такие же танки, как и у нас. И тоже хлебом кормят… А главное – порядок есть порядок. Если бы не знал тебя прежде, я бы, Михалев, разговаривать с тобой не стал… Иди к начальнику штаба и скажи, что я разрешил взять документы. Пусть он сообщит, куда надо, чтобы не считали пропавшим без вести или дезертиром.

– Спасибо!

– Не за что! – усмехнулся он. В душе он все же гордился, что его танкисты после ранения старались вернуться в свой полк. Не любили бы командира полка – не тянуло бы их сюда.

Подполковник сел в «виллис», подозвал меня:

– Слушай-ка, Михалев… На днях мы похоронили своего комсорга. Не мог бы ты его заменить? Временно.

Я растерялся.

– Надо поработать, – говорит командир полка. – Зайди к замполиту гвардии майору Нефедову, скажи, что я прислал.

– Слушаюсь.

Он приказал водителю выезжать в голову колонны. А я так и остался на обочине дороги. Окончательно растерянный. Я ведь мечтал снова сесть в танковую башню.

2

Отдельный танкосамоходный полк приравнивался к бригаде. Замполит майор Нефедов, молодой, почти моего возраста, с огненной шевелюрой и розовыми губами, встретил меня недружелюбно. Я ему сразу сообщил, что соглашаюсь поработать комсоргом только потому, что сейчас меня не могут посадить на танк.

– Что это за работа из-под палки! Лучше уж и не браться. Надо по призванию.

– А разве война – тоже по призванию?

– Война, конечно, нет. А вот военно-политическое училище я сам избрал для себя.

– Неужели бы вы отказались, если бы вас в танковое послали?

– В танковое не отказался бы! – Он улыбнулся и вроде примирился.

Может, он и взял меня комсоргом только потому, что я с ним так откровенно поговорил.

К нам в полк майор Нефедов прибыл из гвардейской танковой бригады, где он был помощником начальника политотдела по комсомолу. Говорили, будто командир полка сначала возражал, хотел взять к себе кого-то посолиднее, но его убедили – парень хороший, сибиряк. А может, такого конфликта и вовсе не было, потому что подполковник Огарков и «золотой замполит», как все звали майора, жили и работали в согласии.

Волосы у него были не рыжие, а огненные. Голова светилась, как факел. Лицо продолговатое, в веснушках, острый нос, а глаза цвета неустоявшейся осени – тоже с золотинкой. Девушкам он нравился. Особенный, непохожий на других. Но он рано выбился в руководство, стеснялся той простоты, с которой обращались друг с другом танкисты ротного звена. Он всегда был занят важным делом, всегда думал о том, как бы в части не случилось ЧП. Да и хотелось, видимо, показать, что он хоть и молодой, но не хуже других, выдвиженец комсомола.

– Так чем же мне заниматься, товарищ гвардии майор? – спросил я у него.

– Чем? – улыбнулся он. – Присматривайся пока. Лучше ничего не сделать, чем испортить. Не все ведь переделать потом можно.

«Присматривайся»! К кому и где? Каждый в полку знает свое место. А я какой-то вольноопределяющийся.

Но тут я вспомнил, что у меня же есть своя родная рота. Туда и направлюсь.

Густой весенний ветер раскачивает сосны. Кусок немецкого мундира издали походит на ворону, опрокинутую на суку вниз головой. Неуютно. Танки разворотили не только дорогу, но и все поляны вокруг. Пригреет солнце, и здесь ни пройти ни проехать.

Но в одном месте поляна не тронута. На ней, у края овражка, примостилась семейка молодых сосен и рядом с ними – невысокий красный обелиск. Чья же это могила? Может, похоронили кого-то из моих друзей танкистов?

Подхожу – могила совсем свежая. Кажется, земля еще не остыла. В обелиск вделана фотография. Незнакомый мальчишка в комбинезоне, смеется. И ни тени тревоги на лице. Гвоздем выжжено:

«Гвардии младший лейтенант Кувшинов Василий Степанович».

Предшественник мой, комсорг полка. Я сломал несколько сосновых веток, положил их рядом с обелиском.

У штабной машины стоял майор Глотюк и посвистывал – поджидал меня.

– Где это вы изволите шататься, товарищ гвардии старший лейтенант? Давайте документы.

Говорил он громовым голосом – привычка распоряжаться. И лицо у него волевое – крупный нос и широкий рот. А вот усы жиденькие, вразлет, как крылья у стрекозы.

Я отдаю ему свое предписание и ожидаю, что он скажет. Но он ничего не говорит, глядит куда-то в сторону. Потом стал расхаживать у машины, а писаря в это время грузят в кузов какие-то ящики. Ходит он степенно, ставя ногу на всю ступню, как на параде. У него длинные ноги и короткое туловище. Поэтому в шинели он выглядит щеголем.

Он о чем-то думает. На лбу складками сбежались морщины.

– Вы завтракали, Михалев? Идите на кухню, перехватите чего-нибудь, успеете.

Когда я вернулся, он подвел меня к трофейной машине – грузовику, у которого был очень широкий и высокий крытый кузов лягушачьей окраски – зеленый, с разводами.

– Вот на этой колымаге вы и поедете. В кабине, за старшего. Бывший личный салон немецкого оберста! Отвечаешь за нее головой. – И он почти дружески улыбнулся.

– Слушаюсь!

3

Чертова колымага! Огромная, выпирает из колонны, и на нее набрасываются, как коршуны, «мессеры». Из кабины неба не видно, я стою на подножке и наблюдаю. «Мессеры» отбомбились и улетели, шофер жмет на всю железку, под уклон машина катится хорошо, спускается, как железнодорожный вагон, и сильно дребезжит, кажется – вот-вот развалится. Но на подъеме фрицевский мотор не тянет, колымагу хоть подталкивай, мотор визжит, как сверло.

Я соскакиваю с подножки и иду пешком. Спрашиваю у шофера.

– Что там у тебя в кузове? Может, снаряды?

– Пустой. Кроме двух коек, ничего нет. Вчера она легче шла. А сегодня я ее первосортным бензином заправил. А для нее достаточно было и керосина.

Шофер – молодой солдат. Был тоже на боевой машине, но сгорела, посадили за баранку. Водит он лихо, с ухваткой танкиста, под гору пускает отчаянно, мне приходится сдерживать его.

Откуда-то сверху наискосок обрушивается на нас вой и грохот. Тра-тра! – будто алмазом режет стекло «мессершмитт» или «фокке-вульф», кто их тут разберет. И мы оказались как раз на перевале. Машина покатилась вниз, я отстал, бегу следом, но догнать не могу. Вдруг вижу: колымага уже в кювете, какой-то неведомой силой ее вновь выносит на дорогу, она подпрыгивает и становится на все четыре колеса. И теперь не один, а два самолета идут нам навстречу на бреющем, бьют из пулеметов – мимо! Я падаю в канаву, там еще снег, под ним вода. Локти и коленки промокли.

Колонна далеко впереди. Глотюк не зря поставил нас замыкающими, – видимо, знал, что колымага на подъемах отстает, да и мишень такая – приманивает!

И опять подъем. Мне уже надоело бегать. Сажусь в кабину. Ну и техника! Душа из нее вон, пусть тянет! Подожгли бы скорее. Но она как завороженная, эта колымага, кузов изрешечен, но не горит. Мотор уже не звенит, а пищит. Шофер просит меня свернуть для него папироску. Сворачиваю, прикуриваю и подаю.

– Тебя как звать?

– Гвардии рядовой Чернов. Дима. Из Горловки.

Появились самолеты.

Трри-трри…

Звук такой, будто над твоей головой рвут портянки. Это немецкие скорострельные пушки.

Гух!

На обочине дороги вырастает черный куст. Колымага проносится мимо него. Я только теперь замечаю, что впереди горят какие-то машины и «мессеры» крутят в небе чертово колесо. Бьют наши автоматические зенитки: тяв-тяв-тяв!

…У переправы колонна остановилась. Речушка мелкая, но берега болотистые, а мост разбомблен. Машины застряли в трясине, некоторые горят. Солдаты бросают на них землю, льют воду.

Начальник штаба машет нам рукой издали: не подъезжайте, мол, близко, сверните в сторону. Мы заезжаем под сосны. Дима выходит из кабины, осматривает колымагу, толкает сапогом колеса:

– Огнеупорная!

На ней пробоин стало еще больше. А не загорелась.

– Везучая, – говорю я.

– Ее ожидает свое – прямое попадание бомбы! – смеется Дима.

Я несколько дней не расставался с колымагой. Корпус все время в движении: путаем карты противнику. То появимся на границе Смоленщины и Белоруссии, у самого переднего края, то опять отойдем в тыл. Но где-то должны нанести удар.

Мне надоело быть в роли пассажира, я сказал начальнику штаба, что ухожу в роту.

– Сбега́ешь? А ведь все равно ко мне вернешься. Кто будет писать приказ о твоем назначении? Начальник штаба. А у него память хорошая.

Он шутит, но все действительно будет так, как он говорит. Сколько бы я, строевой офицер, ни находился в подчинении у замполита майора Нефедова, а вернусь к Глотюку.

– Не хочется мне без дела быть, товарищ гвардии майор.

– Хорошо. Пойдешь сегодня дежурным по штабу.

Но я и так давно уже превратился в постоянного дежурного. Вечно на побегушках. «Михалев, позови того. Михалев, отнеси это». И я все делал не за страх, а за совесть. Начальник штаба оценил мое усердие.

– Не горюй, Михалев, получишь танковый взвод в первую очередь. Как только кто-нибудь из взводных выйдет из строя.

4

В полночь мы въехали во двор с какими-то полуразрушенными строениями, похожими на замок. За высокой кирпичной стеной стояли серые здания с чернеющими проломами окон. Дождь холодный и крупный, ветер порывистый. В такую пору заберешься, бывало, в танк и похрапываешь. А тут не знаешь, где пристроиться.

За стенкой кричит Дима, зовет меня.

– Товарищ гвардии старший лейтенант! Идите сюда. Такие апартаменты отыскал, что ахнете! Мне не верится.

Он ведет меня вдоль крепостной стены. Мы оказываемся у других ворот, более узких, потом по каким-то скользким ступеням спускаемся вниз. Дима зажигает «катюшу» – гильзу от сорокапятки – и поднимает над головой, как факел. Сводчатый потолок, сухой пол. И даже нары из досок. Окно перечеркнуто крест-накрест железными прутьями.

– Отдохнем наконец по-королевски! – говорит Дима. – Немного далековато от своих, но услышим, если моторы загудят.

Чтобы не дуло, вход занавесили плащ-палаткой и легли.

– Чернов! – зовет во дворе Глотюк. – Чернов, ко мне!

Дима схватил автомат и побежал, я направился следом.

– Уже дрыхли, значит? – беззлобно говорит Глотюк. – А капониры для машин кто за вас рыть будет? Пушкин?

– Команды не было, товарищ гвардии майор, – отвечаю я.

– Привыкли только по команде. Чтоб капониры были отрыты сейчас же, и по всем правилам. А завтра утром и для себя щели отроете. Ясно?

– Ясно.

Мы идем под сосны, роем до утра и весь день. Только к вечеру вернулись в свои «апартаменты». Сбросили грязные сапоги и развалились на нарах. Болели не только руки, но и шея, и затылок, и мышцы живота. Отвык я в госпитале от большой физической нагрузки. А раньше ведь рыл капониры не такие – для танка, и ничего. Утомлялся, конечно, но не так.

Чернов тут же стал посапывать, шевелить губами, пытался что-то произнести, но не издал ни единого членораздельного звука.

Мы с ним как-то сразу привязались друг к другу. Из-за колымаги.

Чернов приносил еду на двоих, мыл мой котелок, бегал на кухню за кипятком для бритья – добровольно стал вроде ординарца. И когда я предложил все делать по очереди, он обиделся:

– Неужели вы и в экипаже сами ходили бы за обедом? Я еще тоже не забыл обычай танковый.

На лице у него полное миролюбие и детская доверчивость.

5

Третьи сутки льет дождь. Самолеты противника оставили нас в покое. Мы успели отоспаться, отдохнули. Даже Глотюк подобрел. Суровый взгляд его остался прежним, но говорил он с улыбкой, пробовал шутить и не придирался, по всем ли правилам мы отрыли себе щели. Все равно их залило водой.

А Дима Чернов покоя не знает. Он не может сидеть без дела. Отыскал где-то бочку, закатил ее в угол, под лестницу, греет воду. Решил постирать белье, свое, а заодно и мое. Печет в золе картошку. Она у него получается как пышка. Губы у нас черные.

Вечером мы помылись, попили чаю и снова повалились на нары. Не спалось. Вечер показался длинным-длинным.

Часов в десять Чернова вызвали, заступил на пост. Уходя, он не погасил «катюшу», она сильно коптила. В окошко проникал ветер, пламя от фитиля раскачивалось. Вдруг мне показалось, что поблизости кто-то ходит. Я прислушался к шуму ветра и дождя и ясно различил чье-то всхлипывание – плакала женщина.

Набросив на плечи свою черную прорезиненную танковую куртку, выхожу из подвала. Темно, ничего не видно. Немного постоял, присмотрелся, кое-что начинаю различать. У сосны, прикрываясь от ветра, стоит девушка, в сапогах и гимнастерке, без шинели.

– Что с вами?

Она не отвечает. Вся промокла. От нее пахнуло спиртным перегаром, и я сказал, видимо, резко:

– Кто вы такая? Почему оказались здесь? Заблудились?

– Да, заблудилась.

Лет ей было не больше двадцати, волосы гладко причесаны, хотя обычно все женщины в армии, особенно на фронте, стриглись коротко и делали завивку.

Ничего не спрашивает.

Я набросил на нее свою куртку:

– Запахнитесь получше.

– Спасибо.

– Может, все же зайдете к нам, согреетесь?

– Нет, никуда я не пойду. Хватит с меня того, что я уже побывала в одном месте.

– Дело ваше. Тогда скажите, куда вас проводить?

– Провожать не нужно. – Она поежилась. – Как я замерзла! И голова кружится… Никогда со мной такого не бывало. Если бы моя мама знала…

Из окошка пробивался перечеркнутый железным крестом сноп света.

– Идемте. Не бойтесь.

Ступеньки были грязные, глина чавкала под ногами, разъезжалась. Я вел ее, придерживая под руку: легко можно было поскользнуться и упасть.

Она остановилась у порога:

– Как у вас тут тепло! И уютно. А где печка?

– Печки нет. По-курному. Это вам с улицы показалось, что тепло. Может, «катюша» немного обогревает.

– Как же она коптит!

– Сейчас я поправлю. Садитесь, пожалуйста. Прямо на нары.

– Спасибо. – Она сощурила свои омытые слезами глаза, стала рассматривать меня. Я рассматривал ее. Помада на губах размазана. Лоб высокий, открытый. Гимнастерка новая, точно по плечам.

– Как вас звать?

– Это так важно? – улыбнулась она.

– Неважно, конечно. Но все же…

– Может, через минуту и вы целоваться полезете?

– Может быть.

– Извините. И не обижайтесь. Все вы, фронтовики, такие. И не только фронтовики…

Она говорила какие-то обидные слова, слишком грубые, но мне от них становилось приятнее. Я теперь догадывался, что произошло. Вернее, понимал, что ничего не произошло. Видимо, и не могло произойти с нею.

Она заметила, что я обрадовался и не стал смотреть на нее с укором.

– А как вас звать?

– Василий.

– Я почему-то так и подумала… А я – Марина. Этого достаточно?

– Не знаю. Я вас не допрашиваю. Вы из каких краев?

– Ленинградка. Но не из самого города, а из пригорода.

– Родители и сейчас там?

– Да, мама оставалась там. Боюсь, что она погибла.

Куртка моя ее мало согревала, Марина опять поеживается.

– Хотите, я костер разведу?

– Делайте что угодно, только я, видимо, все равно не согреюсь.

Костер пришлось разводить прямо на полу. Дымновато, но греет. Дым горький, режет глаза, у Марины катятся слезы, она вытирает их платком. Какие-то запахи, сирени или ландышей, распространились по «апартаментам». Но вот костерок разгорелся, дыму стало меньше.

Марина разглаживала ладонью свою мокрую гимнастерку, от которой валил пар.

– А где же ваша шинель и шапка? Не утеряли?

– Нет, не беспокойтесь.

– Вы санинструктор или радистка?

– Радистка.

– Из какой части?

Она назвала номер полевой почты нашего полка.

«Наверное, моя комсомолка?» Я все собирался зайти к радисткам побеседовать, но так и не зашел.

– Выходит, мы с вами однополчане.

Она удивилась:

– Почему же я раньше вас не видела?

– Я недавно из госпиталя прибыл.

Сначала костер горел хорошо, но теперь, когда я подбросил в него сырых сучьев, почти совсем потух – они только шипели и дымили и не давали совсем тепла.

– Вам не интересно знать, где я была?

– Зачем мне это?

– Конечно… Но могли бы вы так? – И она замолчала.

– Как?

– Пригласить к себе девушку, настоять, чтобы она, дура, выпила… Могли бы?

– Не знаю.

Видимо, я смутился.

– Хотя вы и старший лейтенант, но еще мальчик. Счастливой будет та, которой вы достанетесь. Если, конечно, встретите настоящую подругу.

– Вы думаете, что нам придется выбирать себе подруг?

– Кто знает. Может, и придется. – Она опять улыбнулась. – А некоторые и сейчас не теряются. Предлагают руку и сердце. И чуть ли не трофейный салон в придачу!

Теперь стало ясно, у кого была эта девушка.

– Посидите немного, я сейчас вернусь.

Она что-то крикнула мне вслед, но я не расслышал ее слов, сквозь дождь пошел напрямик к соснам, под которыми стояла колымага. Издали заметил, что в кузове горит свет, в щель пробивается бледная полоска.

Я постучал в дверь.

– Ну что, вернулась? Думала, я, как мальчишка, побегу за тобой. Заходи.

– Это я, товарищ гвардии майор. Михалев.

Поднимаюсь по шаткой лесенке, открываю дверь. На столе стоит трофейная плошка. Она не коптит и ярко светит. Не то что наша «катюша», которая того и гляди взорвется, хотя мы и посыпаем фитиль солью.

Майор Глотюк сидит на кровати, китель расстегнут, лицо бронзовое. Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Складки на его лбу сбежались в гармошку.

На белой скатерти тарелка с консервами, два стакана. На блюдце гора окурков. Он не пьян. Наверное, он вообще не пьянеет.

– Я вас не вызывал, Михалев. Но раз пришли, присаживайтесь. Может, выпить хотите? У меня сегодня день рождения.

– Я знаю. Но…

Он перебил меня:

– Слишком много знаешь, приятель! Как бы рано не состарился. Слыхал про такую пословицу: «Каждый сверчок знай свой шесток»? Или, может, тебе давно клизму не ставили?

– Я не затем пришел, чтобы вы меня отчитывали. А о том, что случилось, вы можете пожалеть.

– Кру-гом!

Он думал, что я повернусь. Надеялся на волшебную силу команды. В другом бы случае я, конечно, повернулся и ушел. Но сейчас… Это тоже обернулось бы против него.

– Хорошо. Садись, Михалев!

– Я должен торопиться. Где ее шинель и шапка?

– Вон, рядом с вами на вешалке. Но не будьте чудаком! Произошло все глупо. Я думал… К тому же выпили немного.

– Вам надо извиниться перед ней.

– Вы так считаете?

– Да.

– Хорошо, я извинюсь. Но пусть придет сама сюда. Я ей хочу что-то сказать.

– Не придет она.

Он посидел молча, покусывая губы.

– Присядь, Михалев. Присядь. Я же с тобой как мужчина с мужчиной. Может, мне тоже пойти?

– Лучше не надо. Спокойной ночи.

Пока я ходил, костер почти совсем потух. Марина склонилась над ним и грела руки над последними мигающими углями.

– Вот ваша шинель и шапка.

– Благодарю вас.

«Катюша» сильно чадила. Кончался бензин. Я потушил ее. Фитиль долго еще искрился, пока наконец не стал совсем черным.

По-прежнему было холодно и сыро, ветер дул в окно и двери.

– Я думала, вы не вернетесь. Боялась, что он…

Она в темноте где-то рядом. Я не вижу ее, слышу только дыхание.

– Я пошла бы к себе, но он обязательно придет туда объясняться.

– Видимо, придет… Залезайте-ка на нары и укрывайтесь, а я займусь костром.

– Я помогу вам.

Она посидела немного на чурбаке, который закатил сюда Дима, посмотрела, как я раздуваю почти совсем погасшие угли, и сказала:

– Не могу. Глаза слипаются.

Полезла на нары.

Огонек заплясал, раздвинул темноту но углам и остановился под самой точкой сводчатого потолка. Марина лежала, придвинувшись к стенке. Она быстро уснула.

Потеплело, и мне тоже нестерпимо захотелось спать. Я положил голову на колени и задремал прямо у костра.

Сменился с поста Дима. Зашел, снял мокрую плащ-палатку, поставил в угол автомат, посмотрел на нары.

– Я вам не помешал, товарищ гвардии старший лейтенант?

– Нет. Она у нас случайно. Заблудилась… Ложись и ты.

Оп уклончиво ответил:

– Погреюсь немного. Прокурили вы тут все дымом. – Уселся тоже на чурбаке, рядом со мной, свернул папироску, прикурил от уголька.

– Если я не ошибаюсь, это Марина? Ленинградка?.. Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад.

Я ничего не ответил, и он не стал об этом распространяться. Вскоре Дима разомлел у костра, стал клевать носом. Молча полез на нары.

За окном чуть сереет. Надо будить Марину. Я потряс ее за плечо. Она вскочила, смотрит на меня не своими глазищами, машинально одергивает юбку на коленях.

– Что такое?

– Доброе утро. Нам пора.

Она соскользнула с нар, быстро стала застегивать шинель. Мне показалось, что она сотворит сейчас какую-нибудь глупость. Видимо, в таком состоянии люди бросаются под поезд, перерезают себе вены.

– Успокойтесь. Ничего плохого не случилось.

– Да. Но как я теперь буду возвращаться к себе?

– Обычно. Сейчас я вас провожу.

– Не надо! Не надо!

Уже от порога она вернулась:

– Извините, ради бога, и не думайте, что я такая… Я даже не узнала, кто вы.

– Извиняю!