Текст книги "Полк прорыва"

Автор книги: Владимир Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

30

Очнулся я в кузове бронетранспортера. Чьи-то руки поддерживали меня на весу от встряски. Рядом со мной кто-то лежал на спине. Я сделал усилие, чтобы хоть краешком глаза увидеть его лицо. Это был мой механик-водитель Дима Чернов.

И опять лечу в пространство, которому нет конца. Но я все слышу. Не знаю зачем, может, чтобы ободрить меня или просто так, солдаты ведут разговор о том, как сражались танкисты, подбили более десяти танков и самоходок, сожгли несколько машин и бронетранспортеров.

– Наградят ребят.

– Посмертно никому не отказывают.

– Запомнится им это озеро Черного Дрозда!

Они говорят, а меня будто все это не касается. У меня осталось только тело, а ничего остального нет. Кажется, и крови тоже. Мне очень холодно. Сердце, слышу, не тикает, а колышется, словно у него ослабла пружина, как у незаведенного будильника.

Нас везли в полк. Сначала по бетонке, потом все лесом и лесом. Глаза у меня закрыты, я ничего не вижу, только слышу, как хлюпает под колесами бронетранспортера грязь и как, выбираясь из колдобины, по-комариному звенит мотор. Водитель зло ругается.

– Потерпи немного, скоро приедем, – говорит мне кто-то. И обращается к другим: – Танкисты народ живучий, – может, и выживет. Броня горит, а они нет.

Не всегда бывает так, дружок. Горим и мы.

Я понял, что мы подъехали к штабу полка и что здесь идет бой. Сильно гремело, и дым разъедал носоглотку. Нам кричали:

– Куда вы претесь! Не видите, что ли?

– А куда же нам?

– Назад! Убирайтесь отсюда к чертовой матери!

– Не ори, у нас убитые. И раненые.

Водитель стал задним ходом отгонять бронетранспортер, потом куда-то побежал и явился вместе с нашим полковым врачом. К Диме Чернову майор медицинской службы даже не прикоснулся, а у меня пощупал пульс, раздвинул губы, дал какую-то таблетку и поднес фляжку с водой. А может, и со спиртом – я не разобрал, понял, что была жидкость.

– До свадьбы заживет. То ранение у вас было серьезней.

Он сказал, и мне стало легче. А может, от таблетки. Я почувствовал в себе какие-то ничтожные силы. Но болела рана на груди, и огнем горела кожа на животе. И все же это была не та гнетущая боль, когда ты в неясности. Теперь я верил – выживу. Если в наш бронетранспортер не попадет какой-нибудь шальной снаряд или мина. А они рвались кругом, и часто рядом.

Меня стали переносить в санитарку, и я увидел, где мы и что вокруг делается. Жидкий лесок весь изрублен. Кое-где только желтеет трава, а остальное все черное. И дымится. Горела штабная машина невдалеке, от кузова рации остался один остов. Возле никого не было.

На опушке стояли, отстреливаясь, ИС. Несколько машин. Как всегда – спокойно, если смотреть со стороны. Пока будет в целости хоть одна машина, немцы здесь не пройдут.

Один из танков переходит с правого фланга на левый. Из башни высовывается чья-то богатырская фигура в черной прорезиненной куртке. Кажется, это Глотюк.

– Уезжайте немедленно!

– Постойте, – за все время я выдавил из себя единое слово.

– Вам плохо? – спросил врач.

– Нет, ничего. Я хотел спросить у вас… Где Марина?

– Я не советовал бы вам волноваться.

– Но все-таки. Будьте человеком.

– Уезжайте!

– Кажется, в их машину попала мина, – сказал кто-то из раненых, которых грузили в санитарку.

Мина… Она же дает две тысячи осколков.

Но, может, ее в это время у рации не было?

– А я видел, как какая-то девушка перевязывала раненых. Блондинка.

– Нет, это не она.

Мои глаза закрылись сами собой. И я почувствовал, что горю в танке, нет сил открыть люк. А когда вскоре пришел в себя, вспомнил, что не простился с Димой Черновым, не поцеловал его. Похоронят мальчика где-то в братской могиле.

В санитарке было полно раненых. И сидели, и лежали, как я. И только стоны.

31

По пути в нашу санитарку положили еще одного раненого – капитана из разведотдела корпуса. Сидел на церковной колокольне, наблюдал за танковым боем, снаряд угодил в колокольню, и его не только ранило, но посекло лицо мелкими кирпичными осколками – оно все в красных пятнах. Но глаза целы, и он смеется, шутит, почти счастлив.

– Ногу ушибло и что-то засело под ребром, но врачи разберутся, – подмигивает он мне. – А у тебя, старшо́й, что?

– Тоже малость задело.

Я спросил у него, что он видел с колокольни, как дерется наш корпус. Удастся ли немцам продвинуться?

– Сомневаюсь. Но, видимо, не зря сам комкор вместе со мной на колокольню залез. Хорошо, что он сошел немного раньше, а то бы и его, как меня.

– Но как вы могли допустить…

– Наоборот, я перестал бы его уважать, если бы он показал себя бабой. На войне каждый должен быть солдатом. Смерть храбрых щадит! С колокольни все было видно как на ладони. Генерал особенно восхищался какой-то небольшой группкой, что вышла к границе у озера Черного Дрозда.

– Где, вы сказали?

– У моста. Наши танкисты столько немецких танков сожгли, что их на целый год переплавлять хватит.

Я хотел приподняться, но сестра не разрешила:

– Лежите, вам нельзя вставать.

Капитан поворачивает лицо в мою сторону. Пилотка его лежит рядом с головой на носилках, кирпичная пыль, въевшаяся в тело, кажется, тает, а может, он потеет. Волосы прилипли ко лбу, пропыленные, желтые.

– Тебя как величать? – спрашивает он.

– Василием.

– Я тоже Василий. И тоже танкист. Поэтому я как увижу танкиста, так готов его расцеловать… Не повезло нам, дружище. Наши гвардейцы по самой Германии пойдут, а мы с вами будем валяться на госпитальной койке. Но я сбегу! Честное слово, сбегу, я так и сказал генералу.

– С колокольни далеко было видно?

– Почти пол-Европы. Все боевые порядки нашего корпуса и даже соседей. Они тоже отбивают атаки с большими потерями… День солнечный. Правда, все заволокло дымом, но различить можно, где свои, где чужие. У нас глаз наметан… Это вы там с «тиграми» дрались? Я догадался.

– Мы. Но я плохо рассмотрел…

Он протянул руку и пожал мою…

Видимо, интересная служба у капитана, но не знаю, завидовать ли ему? Все-таки он наблюдает за нами! И восторгается…

– На подходе две наши свежие армии. Немцы и не подозревают, что их ждет.

В машине сразу наступило оживление.

– Неужели правда?

– Сам слышал от командира корпуса.

– Тогда порядок. А то у немцев там был сильный танковый кулак.

Капитан ответил:

– Перевес в силе быстро меняется. Я ведь не шучу насчет двух армий. – Он улыбнулся и сжал губы, они тоже были у него в крапинках кирпичной пыли. Из некоторых крапинок сочилась кровь.

Я спросил у капитана, знает ли он что-нибудь о тяжелом танкосамоходном полке.

– Которым командует Глотюк?

– Да.

– Полк уничтожил более сорока танков. Но и сам остался почти без техники.

Вот это Глотюк! Я верил, что он покажет себя. Он из таких: или грудь в крестах, или голова в кустах.

В санитарке душно. Кто-то тихим голосом просит:

– Откройте двери.

– Пыли будет много. И так не продохнуть, – возразили ему.

И все же сестра открывает на минуту дверь, потом опять закрывает.

Все еще слышна канонада. Навстречу нам, к передовой, движутся новые самоходки. Красавицы! И опять сердце начинает учащенно биться.

Капитан продолжает говорить о танковом сражении. Я его рассеянно слушаю – не засыпаю, а просто слабею. Мне уже трудно слушать, я улавливаю только отдельные фразы:

– Ночью была наша контратака… Немцы побросали технику и разбежались… Им готовят новый котел… Я не спал двое суток…

«И я тоже. Но не беда, в госпитале отоспимся».

Потом он кричит в бреду:

– Уйдите все с колокольни! Сейчас нас накроют… Промахнулись, гады! – и захохотал.

Сестра положила ему на лоб руку.

Мне показалось, что я в чем-то завидую ему. Конечно, ему можно и позавидовать: он видел широкую панораму боя. А из танковой подслеповатой башни через приборы многого не увидишь. Успевай только ловить цели! Каждый промедленный выстрел – твоя погибель.

Капитан-разведчик сидел на колокольне вместе с комкором. А мы воюем и не думаем, что за нашей атакой кто-то следит. Хотя всегда ощущалась чья-то опытная рука.

– Горят!.. «Тигры» горят! – кричит капитан.

– Успокойтесь, – говорит ему сестра. – Дать вам воды?

Он открывает глаза:

– Один глоток, – и умолкает.

Кто-то тихо стонет, кто-то надрывно хрипит, – видимо, пробита грудь или горло. А может, это мой хрип? Я еще толком не знаю, какие у меня раны. Но грудь задета.

В ушах зазвенело. И я ничего не слышу. Хотя представляю что-то очень зримо. Будто тоже сижу на колокольне и смотрю в подзорную трубу. Колокольня покачивается, и высоты покачиваются, и леса. И озеро Черного Дрозда – пустынное, без единой лодки. Оно сейчас опрокинется и выплеснется… Дороги тоже перекошены. По ним, поднимая облака пыли, идут колонны. В три ряда. Только одни танки. Сколько же их наковала Россия! Под тяжестью танков земля прогибается, лощины опускаются ниже… И – огонь! Огонь! Огонь! Яркие всплески в глазах.

Кто-то сует мне в рот горлышко фляги. Я отпиваю глоток и опять все слышу. Открываю глаза – не сразу соображаю, что меня в санитарке везут в медсанбат.

– Тезка! – зовет капитан. – Ты все понял?

Я осторожно спрашиваю:

– А что мне надо понять?

– Самое главное. – Он молчит некоторое время и добавляет: – Еще вот что я хочу сказать: в полевой сумке у меня адрес сестры.

– Да вы что? Шутите?

– Нет, не шучу. Впервые перестаю доверять своему организму.

Сестра взяла его руку, нащупала пульс.

– Пульс никудышный, – говорит он. Голос его стал слабее и приобрел какие-то другие оттенки, вызванные болью. Видимо, она давила его все сильнее.

Я тоже открытым ртом заглатывал воздух, но не мог надышаться. Горло пересыхало, и казалось – легкие работали впустую. Потому и такое сердцебиение.

– Сестра, до медсанбата далеко? – спросил капитан.

– Потерпите, скоро приедем.

– Но это, видимо, уже не имеет значения. – И он, отвернув голову к борту машины, издал один какой-то звук, похожий на стон.

– Василий?!

Он не отозвался.

И сразу прекратились все другие стоны и вздохи. Санитарка тарахтит, скрипит и гремит. Какая же она жесткая и темная! По какой бы ровной дороге ни шла, у нее судорожное дрожание. И поэтому, кажется, у меня зубы стучат.

Неожиданно резко водитель свернул с дороги, машина наклонилась, мы заскользили по полу вниз – влево, потом нас опрокинуло вправо. Засели в канаве, мотор заглох.

Сестра посмотрела в крошечное окошечко и затаила дыхание.

Солдат-водитель позвал:

– Ребята, помогите подтолкнуть машину.

Несколько человек выскочили из кузова. Кто-то крикнул:

– Немцы! Танки…

Как ее ни раскачивали, слабосильная санитарка не могла вылезти из канавы, колеса осели еще глубже.

– Тихо, – сказала сестра, – может быть, они нас не заметят.

– Они уже заметили, – сказал кто-то.

Дверь кузова была открыта, и я видел, как все смотрели на дорогу: следом за нами разгоряченные тягачи тащили тяжелые орудия, – видимо, артиллеристы меняли огневые позиции. Ничего не подозревая, тащили прямо на танки.

Раненые стали им кричать, но офицер, сидящий на головном тягаче, показывал на свои уши: мол, ничего не слышно – торопимся. И вдруг на ходу соскочил на обочину и, останавливая тягачи, закричал:

– Ба-та-рея, к бою!

«Сейчас начнется заключительная сцена», – подумал я и уже приготовился ко всему.

Тягачи отползали в сторону, а отцепленные орудия разворачивались прямо на дороге. Я ждал, что немедленно прогремят выстрелы, мы из танковых пушек открывали огонь в считанные секунды. Приготовился, открыл рот, чтобы не оглушило. Но расчеты все копошатся, что-то лихорадочно делают, а офицер смотрит в бинокль на перекресток, где танки, и что-то очень громко кричит.

И вдруг я услышал знакомый посвист – выстрелили из танковой пушки. Снаряд перелетел через нас, разорвался в кустах. Второй пошел рикошетом, и там, где он коснулся земли, завихрилась пыль.

В это же мгновение почти залпом ответили наши орудия.

– Хорошо! – закричал офицер. – Хорошо!

А я понимал, что и противник не из простаков: сейчас нас накроют из множества танковых стволов. Где-то на вылете тот снаряд, который оборвет все.

Раненые залегли в канаве или отползли в кусты, только я и мой сосед-капитан в машине. У меня на душе даже какое-то удовлетворение, что я его не бросил. Хотя он, если бы мог, наверняка бы сказал: «Убирайся отсюда, если можешь».

Сразу зазияло несколько дыр в крыше металлического кузова, будто по ней ударили рогатиной. Потом по боковой стенке прошла пулеметная очередь и оставила круглые дырочки с острыми зазубринами, напоминающими те, что бывают у кухонной терки, только крупнее.

Пушки оглушили меня, я открыл рот и дышу, словно рыба, выброшенная на берег.

Кто-то подбежал к машине, умоляюще произнес:

– Ребята, если среди вас есть артиллеристы, прошу к орудиям. Почти вся прислуга вышла из строя… Чтоб их черт побрал, этих ваших «тигров»!

Он произнес это так, будто они, эти самые чертовы «тигры», были нашими или мы их специально пригласили сюда для встречи на этой дороге.

Несколько человек из канавы поднялись и побежали к орудиям. Офицер взглянул на меня: мол, танкист, у самого орудие в башне.

И вдруг я почувствовал, что могу встать и тоже пойти. Попробовал приподняться – никакой боли.

Помню, что я пошел покачиваясь, в каком-то тумане и что очнулся у орудия. Остальное все как в бреду: при каждом выстреле нас обдавало горячей волной воздуха и отшвыривало назад, но мы снова подбегали.

– Огонь! – кричал офицер. – Огонь!

Выстрелы, казалось, разрывали всю грудь, не только перепонки в ушах. Дым застревал в горле. А когда снаряды рвались впереди, нас осыпало пылью и комьями земли. И в этом смраде – дыме, смешанном с туманом, – носился офицер-артиллерист и кричал:

– Хорошо!

Я протер рукавом глаза, думал, сотру с них муть, но она еще больше погустела и расплылась полосами. Кто-то отстранил меня от орудия:

– Разрешите мне…

Когда бой закончился, я увидел, что из четырех орудий уцелело только одно, головное, и перед ним метрах в сорока горела «пантера». Какая-то вся изящная, гладко отточенная, будто ее готовили для декорации, а не для войны. Но почему тогда офицер проклинал «тигров»? Я увидел и их, только им не удалось приблизиться, дымились на опушке. Остальные, видимо, ушли.

Рядом со мной черной тенью встала женщина. Это была сестра, которая сопровождала нас.

– Ложитесь на носилки… Осторожно.

В полусне догадываюсь, что опять едем. Деловито тарахтит и тарахтит санитарка. Наверное, мы уже немало отмахали от передовой, потому что солнце стало ниже, скоро скроется за кромкой леса.

Теперь в кузове раненых еще больше. И на том месте, где лежал рядом со мной капитан-разведчик, кто-то другой. Тоже офицер, только артиллерист. Наверное, тот самый, что командовал орудиями. Я присмотрелся к нему – это был мой учитель, Семен Власович. Но сейчас он не походил на Робинзона – щеки ввалились, лоб угловато выпирал, широкий и бледный, на губах запеклась кровь.

Жив он или нет, я понять не мог и не решился позвать его, заговорить. Лежал он тихо, без единого стона. И вовсе не походил на себя. Если бы мы тогда с ним не встретились в блиндаже, я бы здесь не узнал его.

Машина въезжала во двор большого особняка. Подкатила к парадному крыльцу одноэтажного кирпичного здания с колоннами.

Жарко и холодно. Раны горели. И страшно подумать, что их сейчас кто-то начнет бередить и придется лежать на операционном столе, сжав зубы. Я опять слышал хрип в своей груди.

Первым вынесли учителя. Понесли не в подъезд, а куда-то за угол, наверное в морг.

У меня не было сил разрыдаться. Отвернулся к пыльной железной стенке кузова. Я хотел убедить себя, что это был бред.

В госпитале я попросил у соседа по койке газету и прочитал сводку Совинформбюро. Сообщалось о выходе наших войск к границам Восточной Пруссии. У меня учащенно забилось сердце. Перечислялись отличившиеся части, в том числе и наша. Названа была лишь фамилия гвардии подполковника Глотюка.

ЭПИЛОГ

Я несколько раз писал в свой полк, но никто из старых знакомых не отозвался, а из штаба ответили, что Марина выбыла: тяжело ранена.

После госпиталя меня направили в другое соединение, тоже гвардейское, и я оказался под Варшавой. Получил танковую роту, с ней и закончил войну. На берегах Эльбы.

Перегорело все, переболело и пошло своим чередом. Однополчане представлялись мне только живыми. А вот Васю Кувшинова видел всегда мертвым. В самом конце войны умерла и его мать.

Думал, что в Москве на Параде Победы случайно встречу кого-нибудь. Всматривался в лица танкистов – увы!

В те дни каждый кого-то искал. Когда мы проходили строем по Красной площади, в блеске своих наград, горевшие, но не сгоревшие, истекавшие кровью, но выжившие, море глаз окружало наши колонны.

Нам бросали цветы. Луговые и сирень. Даже розы, привезенные с юга. Один из букетов белой сирени упал мне прямо на грудь. Будто знали, что я люблю ее с детства. К веточке была прикручена записка. Номер телефона и адрес. Почерк показался мне знакомым. И я после парада сразу же побежал к телефонной будке. Знакомое что-то почудилось и в голосе.

– Марина?

Но девушка назвала себя Татьяной.

Много лет спустя я поехал по путевке на Кавказ. Зимой. Летом врачи не разрешали.

Впервые оказался в этих южных местах, о которых имел представление из сочинений Лермонтова.

Поезд зашел в тупик. Раннее утро. Темно еще, снег с дождем, ветер. Пассажиры выходят из вагонов, поднимают воротники, сутулятся. Казалось, завезли в какой-то котлован, где всегда будет непогода.

Курортников окликают, отводят в сторону, сажают в автобусы и развозят по санаториям. Меня отвезли тоже, поместили в «холостяцкую комнату» на первом этаже. Койка моя еще занята, освободится только после обеда. Я поставил чемодан и вышел на улицу.

Начало светать. Ледяной ветер кувырком скатывался сверху, с белых заснеженных холмов. Конец февраля, другой погоды нечего и ждать в такую пору. А я считал, что здесь всегда солнечно и цветенье.

Иду наугад в гору вдоль дощатого забора, поднимаюсь все выше и выше. Ничего не видать: снег повалил хлопьями. Я хотел уже повернуть назад, но вдруг снежный заряд рассеялся и стало прозрачно. Внизу чернел городок, как какое-нибудь кочевье. Домики почти все одинаковые, одноэтажные и с большими верандами, солнце полыхает голубоватым светом на окнах.

Черные дрозды сидят на заснеженных ветках, словно кляксы. Они, наверное, сидели здесь и во время снежного бурана. Их прикрывают от ветра огромные камни, которые стоят у перекидного мостика.

На камнях пестрят надписи – фамилии и даты, будто на обелисках. Все они написаны масляными красками – черной, красной, синей. С собой люди их привозят, что ли? Все фамилии незнакомые, ничего мне не говорящие.

Небо опять потемнело, я постоял немного на мостике и пошел назад. В моей комнате оказался только один из отдыхающих, человек с обгорелым, иссеченным шрамами лицом. Он был в пальто и шапке, стоял и смотрел куда-то выше окна в одну точку. Глаза не мигали. Я поздоровался.

– Добрый день, – ответил он хрипловатым голосом, продолжая стоять и не отрывая взгляда от своей точки.

– Я новый жилец.

– Я догадался. Займете мою койку.

– А вы уже уезжаете?

– Нет, нам с женой дают отдельную комнату выше этажом.

Голос его мне показался знакомым. Но мало ли где за годы службы могла быть какая-то встреча! Почему это он все время смотрит в одну точку? Стоит как в почетном карауле. Я спросил, откуда он приехал.

– Из Ленинграда.

В дверь постучали, он извинился и вышел, опираясь на палку и волоча протез.

После завтрака я направился побродить по окрестным местам.

Было удивительно тихо и солнечно. Столько света! До боли в глазах. Снег полыхал на холмах белым пламенем. Он был неестественной белизны. И небо необычной синевы. Такое бывает только на картинах художников, которые могут представить себе любые краски.

По дорожкам – они именуются здесь тропами и все под номерами – поднимаются в гору люди, группами и поодиночке. Поднимаюсь и я. Все идут медленно, а я почти бегу. Не отвык от своего столичного ритма. Всех обгоняю. Поднимаюсь к какому-то «Храму воздуха» и «Красному солнышку». Про них только и говорят.

Иду по просторному каменистому плато. На скамейках сидят люди, подставив лицо солнцу. Лица кажутся розовыми. Видимо, и воздух здесь розовый. Отсюда виден весь город, как с птичьего полета. Дома будто перекошенные, наклонены в одну сторону.

– Вот это и есть «Храм воздуха», – поясняет какой-то военный своей даме, которая, видимо, как и я, приехала сюда впервые. Он показывает на скучное серое здание. На нем огромные буквы: «Ресторан «Храм воздуха».

Я почувствовал себя ребенком, которого обманули: обещали показать красивую игрушку, а показали обычную матрешку.

Молодые сосенки словно игрушечные. Они прижимают тропу к самой скале. И тропа раздваивается: одна ведет вверх, к «Каменным орлам», а другая вниз, по склону, чтобы потом тоже потянуться вверх, к «Малому седлу».

Все устремились по верхней: она короче. И только кто-то один стоял на нижней и, опираясь на палку, смотрел вверх, на «Каменных орлов», которые сидели на утесе все пятеро, рядом, и озирали долину, пустынную и рыжую, как шкура овцы.

Это был тот самый человек, койку которого я занял в палате. Я хотел заговорить с ним, но он отвлеченно смотрел вдаль, в какую-то точку на небе. Я прошел мимо.

На скале, выше «Каменных орлов», стояла женщина в белой меховой шубке и махала ему рукой. Солнце било ей в лицо, она сильно щурилась, радостно улыбаясь. Лицо ее было озарено солнцем и теми белыми всполохами сверкающих снегов, которые делали этот мир похожим на сказку.

Рыжие, почти черные скалы – и женщина в белом.

Я поравнялся с ней, хотел что-то сказать, но подумал, как это будет глупо, и прошел дальше.

Поужинав, все заторопились к телевизору: передавали хоккей, а меня потянуло в постель. После городской копоти грудь продышалась, на душе было легко. Лежу, читаю книгу. Вернулся еще один наш жилец, моряк, капитан первого ранга в запасе, раздевается, аккуратно вешает на стул пиджак и брюки, долго чистит ботинки. Тяжело дышит, у него животик. Мне его охарактеризовали как храпуна. Во время войны он командовал батальоном морской пехоты, которая высаживалась под Феодосией. Почти все погибли.

– Разговаривал сегодня с Николаевым, – вздохнул он. – Опять дождь!

– А в Москве тридцать градусов мороза.

– Не известно, что лучше.

Я рассказываю ему о своем походе к «Каменным орлам».

– Там оказался и тот товарищ, который жил до меня с вами.

– Он любит побродить, хотя и на протезе.

– С ним была женщина, очень красивая.

– Жена.

– Я так и подумал.

Он тоже стал читать. Потом закрыл журнал, снял очки и повернул голову в мою сторону:

– А вы заметили… Товарищ, койку которого вы заняли, если остановится, то всегда куда-то смотрит – в одну точку. Будто видит там что-то такое, чего мы не видим.

– Что же это с ним случилось?

– Случилось такое, что сразу и не поверишь.

И он рассказал мне трагическую историю. Оказывается, этот самый человек побывал под немецким танком. И выжил… Но чудо даже не в этом. Он был уже обречен, приговорен к постели. Молчит, потеряна память, кормят с ложечки, как младенца. Его уже пожизненно приписали к госпиталю. И вдруг на мгновение что-то прояснилось в памяти. Схватил карандаш и записал номер своей полевой почты… И опять все позабыл. Сделали запрос в часть, оттуда ответили, что такой-то офицер погиб… Потом один из врачей все же вернул ему сознание. А может, и само пришло со временем. Живет, ест, пьет, читает, но молчит, То позабудет все, то снова вспомнит. И сам перестает верить в то, что когда-нибудь заговорит, произнесет слово. И вот… Судьба!.. Однажды вошла в палату девушка. Он взглянул на нее – и как вскрикнет! Произнес ее имя… Одним словом – война!.. Чего только не бывало на фронте!

– А в каких войсках он служил?

– Точно не скажу, – ответил моряк. – Кажется, в танковых… Это вы все можете узнать у него, он обязательно зайдет сюда. Очень общительный человек.

Мне не терпелось. Я встал, оделся, поднялся на второй этаж, где отдыхающие собрались в фойе у телевизора, долго приглядывался к людям в темноте, но его не отыскал. Не было и ее.

На следующий день мы встретились с ним у раздевалки. Смотрю на него и сам себе не верю:

– Вы узнаете меня?!

По лестнице спускалась та самая женщина в белой шубке, что стояла на горе. Она побледнела, засмеялась, потом заплакала и бросилась ко мне:

– Вы живы? Неужели вы живы?

Я хочу ей ответить, но чувствую, что лишился голоса. Глоток обхватил меня своими огромными ручищами и долго не выпускал из объятий. И тоже удивлялся:

– Правда, жив!

Мне показалось в эту минуту, что все мы действительно умирали и каким-то чудом опять стали жить. Глотюк рассматривал мои орденские планки.

– А где же твоя Золотая Звезда? За озеро Черного Дрозда? – после некоторого молчания спросил он.

Я ничего не ответил.

– А ведь мы посылали… Не получил. Значит, в машину с наградными листами бомба попала! – усмехнулся он, сам понимая, что говорит совсем не то, что нужно было сказать.

Если, бывало, на фронте терялось представление, всегда шутили так: бомба попала в машину, когда везли наградные листы.

Было не очень тепло, и все же мы втроем направились к «Красному солнышку». Я заговорил о войне, Марина приложила палец к губам. Но о другом разговора не получилось.

Туманно, порхает снег. «Красное солнышко» во мгле, не видно ни высотки, ни ресторанчика на ней.

Мы доходим до подножия скалы с «Каменными орлами». Их тоже не видно. Туман переваливает из одного ущелья в другое, ветер свистит и гудит.

– И все-таки я хотела бы подняться до «Красного солнышка», – говорит Марина.

– Ну что ж, поднимитесь, – отвечает Глотюк и смотрит на меня: – Я вас подожду, посижу на скамейке.

И мы пошли. Окунулись в сумрак. В трех шагах от нас ничего не видно. Только белые полосы снега наискосок летят сверху вниз. Марина держится за мою руку, боится, что ее ветром сдует в ущелье.

Идем и идем. Облака плотным слоем отгородили нас от всего, что находится ниже. Тяжелые и непроглядные, они клубятся, и все вокруг кажется пучиной. Но где-то выше «Красное солнышко», и мы идем.

Мы восходим, и на наших глазах тучи все ниже и ниже. Уже видна почти вся кремнистая высота. Вот-вот спустятся и до «Каменных орлов».

Засверкало солнце. Пока только там, над головой, где белеет одинокий игрушечный домик.

– Давайте передохнем. – Она остановилась и смотрит мне в глаза, как тогда, у источника за развалинами монастыря: – Здравствуй, милый!.. Разве я могла подумать, что ты жив?

Она уткнула голову в мою грудь, и мы долго так стояли.

– Идемте еще выше, – сказала Марина, поправляя платок на голове.

И опять облака спускались все ниже, стали видны «Каменные орлы» и пушистые сосенки на пологом склоне. И все это находилось в спектре какой-то радуги, а за ней вдали, за снежными холмами, поднималась двуглавая вершина. Она вся сияла своим вечным белым пламенем.

– О-го-го! – раздалось внизу.

О-го-го! Эхо летело с металлическим перезвоном, будто где-то кувалдой ударяли по стали.