Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Весна, а хлопьями валил снег, поникли ветви деревьев, троллейбусы буксовали, люди проходили по улицам торопливо, стараясь нырнуть скорее в метро или в подъезды домов.
Такси вызвать не удалось, поэтому Шорников и Елена отправились на вокзал в троллейбусе. Выехали заранее, боясь опоздать.
После гриппа Шорников все еще чувствовал себя плохо, был грустен и молчалив.
– Там уже тепло, и ты сразу поправишься, – сказала Елена. – О нас с Оленькой не беспокойся, мы будем ждать тебя.
Сегодня Оленька придет из детсада и не дождется отца домой. Ей объяснили, что он поедет за тюльпанами. За цветами, которые горят рубиновым цветом и приносят людям счастье.
Елена не спрашивала его, когда он вернется, да и вернется ли вообще когда-нибудь в Москву. Мать ее так же вот разделяла участь отца-офицера – где только с ним не побывала, сколько дней провела в разлуке. Мать не очень была привязана к отцу, потому, наверное, и не очень скучала, но всегда радовалась, когда он возвращался. Елена понимала, что ей будет труднее.
И он прежде не мог даже себе представить, что после Татьяны какая-то другая женщина может стать для него другом, самым дорогим на земле человеком. Он не уговаривал Елену, не утешал, ничего не обещал – он и сам не мог предположить, как все сложится. Неожиданно ему сообщили, что поедет не на Дальний Восток, а в Среднюю Азию. Там где-то находится сейчас и маршал Хлебников.
– Если тебе будет очень скучно или трудно, – сказала Елена, – мы с Оленькой приедем к тебе. По первому твоему зову.
Он больше всего ожидал от нее этих слов: все еще не верилось, что она сможет оставить Москву и отправиться бог знает куда.
Валил и валил снег, может быть последний перед большим потеплением.
На перроне Шорников встретил своего попутчика майора Сорокина. Сорокин был весел, сказал, что он едет «с удовольствием».
И он тоже заговорил о тюльпанах.
– Они уже там цветут! Или вот-вот зацветут! Говорят, там уже солнце греет, можно загорать.
– Снег тоже не плохо! – улыбнулся старый туркмен – их попутчик. – Честное слово, не плохо!
Вагон был мягкий, новый. Окна герметически закрыты, тихо и чисто. Но вскоре они почувствовали – дышалось тяжело. Проводники обещали, что вентиляцию по пути починят, но мастера пока не появлялись.
Сорокин снял с себя все, что можно было снять, и лежал в одной майке и трусах. Ночью он чуть не свалился с верхней полки.
– Фу! Приснилось же такое: в парную баню попал! Стегал себя березовым веником. А потом выскочил в примыльник и в сугроб плюхнулся.
На каждой остановке он выходил из вагона и дышал свежим воздухом. Искал мороженого, но его нигде не оказалось.
Кончились снега, поезд теперь шел не то по степи, не то по пустыне, она была черная, словно после пожара, но промерзшая. Вагон сильно качало – видимо, шпалы пружинили на песке, как на подушке.
Ночью холодно, днем жарко. Местное радио передало, что температура воздуха около тридцати градусов выше нуля. Завтра повысится до сорока.
Двери были настежь, но сквозняка не получалось. Они поминутно уходили в туалет, чтобы освежить лицо водой, вода была почти горячей, потом и совсем кончилась.
– Ничего, как-нибудь доедем! – не падал духом Сорокин. – Главное, что колеса под нами вертятся.
В Ташкенте их принял генерал-майор, лысеющий степенный человек с голубыми глазами. Он причесался так, будто на нем был разорванный пополам парик, – волосы от одного уха заглажены к другому, поперек головы.
– Рад видеть москвичей в наших краях! – сказал он, указывая рукой на кресла, подставленные к его столу. – Я, признаюсь, неравнодушен к москвичам: сам москвич. Но как попал сюда после войны, так и застрял. Отец и мать уже умерли, а я все здесь. Приехал еще майором… Но это не имеет значения. Вы, товарищ Шорников, поедете заместителем командира полка. Это не далеко – всего одни сутки езды. Вас встретят… А майор Сорокин пока останется здесь.
На вокзал он прибыл затянутый ремнями поверх шинели, в шапке и сапогах. Так ходили все офицеры гарнизона. Действовал приказ о ношении зимней формы одежды, но было уже по-летнему жарко. Патрули расхаживали по перрону, от пота шинели на плечах промокли.
Поезд дальнего следования подползал к станции на последнем, казалось, издыхании, он был тоже весь пропылен, до каждой заклепки и болтика, будто промчался по пепельному полю, раскалился и, если на него лить воду, зашипит.
Горячим был воздух, и обшивка купе, и постель. Желтая раскаленная пыль клубилась за окнами, казалось, что все кругом горело.
Хотелось спать, и он уснул, уснул так, как не спал со времен войны, когда после боя или большого перехода сваливался замертво.
– Военный! Следующая остановка ваша, – предупредила проводница.
Когда поезд остановился, он приблизился к двери и невольно задержался. Никто не сходил и не садился, никаких огней, сплошной мрак. Черное небо упало на черную землю.
– Сходите, сходите!
Поезд отошел, будто погрузился в темноту, все звуки сразу стихли. Теперь уже кое-что было видно. Какое-то одинокое рогатое дерево приютилось у низкого и широкого, вросшего в землю здания, видимо станции. Слышен был далекий лай собак.
«А где же казармы? Где машина? Генерал говорил, что встретят».
Он зашел в помещение и присветил спичкой. Конечно, это зал ожидания. Окошечко в стене, а в углу скамейка.
Свежий воздух, непохожий на московский, сваливал его. Он положил чемодан под голову и прилег.
Разбудил его дробный стук сапог – пришли солдаты. В темноте они искали скамейки. Боясь, что они на него бросят какой-нибудь груз или поставят оружие, он кашлянул.
– Здесь кто-то есть!
– Свои.
– Кто?
– Да вы меня не знаете.
– Новичок? Откуда прибыли?
– Из Москвы.
Тот, кто спрашивал, чиркнул спичкой и был удивлен, что перед ним оказался подполковник.
– Извините.
– Ничего, товарищ лейтенант. Гарнизон далеко?
– Не очень. Тут одна дорога – все в пустыню, не собьешься.
– В пустыню? Самую настоящую?
– А вы думали, что у нас уже пустынь нет? Арыки, каналы…
И все громко рассмеялись.
– Арыки сами собой. В других местах. Смотрите не напейтесь из них когда-нибудь. Но у нас арыков нет.
– А что у вас есть?
– Все остальное…
Он опять думал, почему за ним не пришла машина. А может быть, то была шутка со стороны генерала?
– Вы что, решили дожидаться утра? – спросил лейтенант. – Не советую. Лучше идти сейчас, пока солнце не взошло. Оно тут такое – как взойдет, так сразу и жжет.
Он так и сделал, взвалил на плечо свой чемодан и вышел на дорогу. Уже обозначался рассвет, но небо еще серое, холодное, казалось, сквозь сумрак никогда не пробиться солнцу.
На дороге толстым слоем лежала черная пыль. Мягкая и пышная, словно мука из-под жерновов. Но местами, в лощинах, она становилась желтой. Под ней почему-то была грязь, ноги разъезжались.
Он шел больше часа, а никаких строений не было видно. Солдаты же сказали, что гарнизон рядом. Или они привыкли по-особому здесь измерять расстояния?
Строения возникли неожиданно, стоило взойти на высотку. За дюнами стояли низкие бараки. Тикает моторчик, качает воду. На высоких столбах цистерны. Тут же ходят верблюды; одни огромные, лохматые, равнодушные – старые, другие молодые – гладенькие, как жеребята, любопытные, поднимают голову, смотрят, будто удивляются чему-то.
Похилившиеся и поваленные столбы с колючей проволокой, рядом, новые, бетонированные, строятся ворота и небольшая будка – КПП.
Штаб – в бараке, покрашенном в синий цвет. Перед входом клумба, пустая, но видно, что здесь раньше были цветы. Под окнами какие-то деревца, готовые вот-вот распуститься, почки уже лопнули, зеленые.
Дежурный по части лежал на топчане, прикрыв лицо фуражкой и скрестив ноги в пыльных сапогах, а у телефона сидел его помощник, сержант. Он тихо и по-деловому представился. Дежурный тут же вскочил, поправил ремень, надел фуражку.
– Вы Шорников?
– Да.
– А мы собираемся за вами посылать машину.
– Благодарю.
До подъема оставалось несколько минут. Это чувствовалось уже по тому, что из бараков в туалет зачастили солдаты, кто в шинели внакидку, а кто и в одних трусах.
Щеголеватый горнист появился на крыльце штаба, будто на подмостках сцены. Он затрубил оглушительно, хоть уши затыкай. Небо было гулким, как купол в каком-нибудь соборе.
– Третья рота – подъем!
– Вторая – подъем!
– Пе-е-рр-вая!..
«Родная стихия!»
О это своеобразие казарменного утра! Топот множества сапог, окрики старшин, настежь распахнутые двери. Но здесь он уловил и что-то новое: дрожала земля! И была тоже гулкой. Будто под ногами бетонированная корка и под ней пустота.
Поговорив с кем-то по телефону, дежурный крикнул в окошко:
– Товарищ подполковник! Приказано разместить вас в штабе второго батальона. Сейчас за вами придут.
Вскоре появился уже пожилой, видимо призванный из запаса, старший лейтенант.
– Матросов, – представился он, – замполит второго батальона.
– Шорников.
– Идемте.
Они пришли в один из бараков. Матросов открыл дверь в кабинет, в котором стояла койка и тумбочка и ничего больше не было.
– Шумновато немного, но зато всегда рядом с людьми. Я здесь жил больше года, пока не приехала семья. Наверное, придется и вторую койку ставить – должен со дня на день прибыть новый комбат. Скорее бы уже, а то – один за всех, запарился прямо, бегаю – язык на плечо!
– Старший лейтенант Матросов, на выход!
– Бегу!
Он ушел и не вернулся.
Шорников сходил в каптерку, получил чистое белье для постели, уплатил деньги за питание в столовой, потом направился в штаб, чтобы представиться командиру части. Но там ему сказали, что полковника до обеда не будет. И он вернулся в батальон. Сел на койку, стал рассматривать трещины на тесовом полу. Начинала болеть голова, может быть, сказывалась перемена климата. «Ничего, пройдет». И он решил походить, познакомиться с гарнизоном.
Поташнивало. Хотелось есть. В дороге он тоже не ел несколько дней горячего. Но без приглашения идти в столовую не осмелился, а пригласить его забыли. Может, понадеялись на Матросова, а тот собирался на стрельбище, хлопот достаточно, не вспомнил.
А не пойти ли в пустыню? Посмотреть, как растут тюльпаны. И сразу же послать Елене и Оленьке. Есть ли здесь авиапочта? Может, и нет.
Он миновал офицерские домики и невольно остановился перед величественной широтой, которую невозможно было и представить. Пепельные пески лежали от края до края, и только где-то далеко-далеко, может за сотни километров, что-то синело, наверное какие-то горы. Он присмотрелся и ясно увидел, что они голые, будто вспаханные и забороненные. Такой прозрачный воздух, что на тех далеких горах видна каждая складка. Кажется, что ты смотришь на все через оптические голубые стекла, как из танка.
Прошлогодние сухие стебельки потрескивали под ногами. Тощенькие, – наверно, выросли после дождя и тут же сгорели. Местами пески в трещинах, утрамбованные, и, если приглядеться, не трудно заметить, что проклевываются какие-то розоватые росточки, похожие на плоские гвоздики. Местами, словно черепа мамонтов, торчат ноздреватые камни. Под одним из них показалась голова змеи. Она зашипела.
«А где же все-таки тюльпаны?»
Сколько ни шел, даже никакого напоминания. Почти разочарованный, он повернул к городку. Ему представлялось, что уже минула вечность, как он покинул Москву. Можно ли отсюда дать телеграмму? Или поговорить по телефону? Какое время разделяет то, что он недавно оставил, и то, что теперь окружает его?
В солдатской столовой, в комнате, отведенной для офицеров, стояло несколько столиков, за ними располагались лейтенанты, сверхсрочники и те, к кому еще не приехала семья. Все места были заняты, и только за одним столиком никто не сидел.
Шорников сел и стал любоваться тюльпаном в вазочке – розовый, с темными полосками. Склонил голову на упругий зеленый листок.
– За этим столиком не обслуживаем, – проходя мимо с подносом, сказала официантка.
– Извините, я не знал. – Он встал и перешел за другой столик, где уже «отстрелялись» лейтенанты.
По залу прошел шепоток:
– Полковник идет!
Полковник быстрой походкой прошел к столику с тюльпаном, тяжело опустился на стул и сразу ослабил ремень.
– Ух! – и позвал официантку: – Принесите чего-нибудь холодненького.
Видимо, жара извела и его. Гимнастерка на нем была выгоревшая, сапоги с двойными подметками. И сам он как-то по-особенному, очень крепко скроен, бронзовое лицо лоснилось.
«Неужели это Огульчанский? Он же служил в Прикарпатье». Полковник заметил Шорникова, нахмурил брови и улыбнулся:
– Кого я вижу!
Шорников подошел к нему.
– Товарищ полковник, представляюсь по случаю прибытия в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
– Здравствуйте, товарищ подполковник, – подал руку Огульчанский. – И вы пожаловали сюда? Не знаю, радоваться или нет?
– Я тоже не знаю.
– Садитесь, вместе со мной пообедаете. – Он подозвал официантку и сказал: – Этого подполковника вы должны обслуживать лучше, чем меня!
– И за этим столиком?
– Разумеется.
Огульчанский смотрел на него:
– Так-так… Кто бы мог подумать…
– Но и вы ведь служили где-то в курортных местах!
– Да, моя дивизия стояла в чудесном городке. А теперь я вот здесь. – И он перешел на шепот: – Знаменитая Кушка по сравнению с этой дырой – рай! – И опять заговорил нормальным голосом: – Без семьи приехали?
– Без семьи.
– Это уже легче. Года через два у нас, видимо, будет кое-что построено, а пока… Горе одно! Жен здесь приходится удерживать тройными цепями. К тому же еще эта мошка! Слыхали – какая-то пендинка! – укусит, а потом на лице язва открывается. Мужчин тоже кусает, по реже – любит нежный пол! А сегодня у меня чепе случилось – одного офицера змея ужалила. Стал приподнимать бревно, она его за руку. В госпиталь отправили. Рассказывают, что эти твари даже в казармы проникали. В умывальники, где вода… Не раз вспомните свой московский штаб с паркетными полами.
– Но что поделаешь – служба!
– Это верно. Вечерком приходите ко мне, посидим, вспомним гвардию.
– Я мечтал отоспаться.
– Еще успеете. Отоспимся на том свете. Я, брат, давно привык спать по три-четыре часа в сутки. И ничего, как видите, сила не покинула. Климат здесь прескверный. Но для солдата – самый подходящий. Вы не пожалеете, что попали сюда. У меня вы будете себя чувствовать как у Христа за пазухой!
Шорникову сделалось грустно.
Квартира полковника Огульчанского находилась на втором этаже в одном из домиков, которые стояли за казармами. Три просторные комнаты, хорошо обставленные.
– Прежний командир полка, уезжая на повышение, не взял с собой мебель. А она совсем еще новая. Зине здесь нравилось.
– А почему она уехала?
– Она еще вернется.
Огульчанский поставил на стол две бутылки пива:
– Ташкентское!
Открыл банку бычков, нарезал ломтиками пожелтевший сыр.
– У меня такой закон: в гарнизоне не должно быть и капли спиртного.
– Но я не знал такого закона, поэтому и захватил с собой бутылку ереванского коньяка.
– Ничего, – смеется Огульчанский. – Не знали так не знали. Командир части наделен правами вносить отдельные изменения в существующие порядки. Попробуем и коньяк! – подмигнул он. – Тогда пиво придется спрятать, чтобы голова не болела. Будем запивать лимонным соком.
Огульчанский был весел и разговорчив до тех пор, пока они не выпили, потом задумался, загрустил. Снял рубашку с погонами, надел пижаму.
– А генералом я, брат, так и не стал! Жена смеется: «Оказалась не по Сеньке шапка».
Шорников только теперь вспомнил, что Огульчанского звали Семеном.
– Но не всем же быть генералами.
– Не всем, это верно. Но у меня были все надежды. Дивизией командовал! И сам Прохоров обещал. А потом вдруг приехал проводить инспекторскую проверку и навалился: и то плохо, и это не так. – Огульчанский растер в пепельнице одну сигарету и сразу же прикурил другую. – А ведь командовать я умею. Не хвастаюсь. И докажу! – он с грохотом положил свой пудовый кулак на стол. – Они еще увидят, кто такой Огульчанский! Я принял наказание как должное. Ошибки признал, пообещал исправиться – все как надо. Три кожи с себя и с других спущу, а докажу! Я любого генерала за пояс заткну!
На следующий день, сразу же после завтрака, полк начал строиться на плацу. Вернее, это был не плац, а просто вытоптанное солдатскими сапогами место за городком, где подразделения обычно занимались строевой подготовкой. Полковник расхаживал у трибуны в новой парадной шинели, в новых ремнях, сапоги сверкали. Только фуражка на голове была старая, выгоревшая, но козырек тоже блестел, будто его смазали ружейным маслом.
Шорников занял свое место во главе колонны. Солдаты еще в шапках: приказ о переходе на летнюю форму одежды начнет действовать только с завтрашнего дня. Шинели у всех после зимы невзрачные, хотя их гладили и штопали, выводили пятна. Рыжие, как верблюжья шкура.
– Противогазы у всех есть? – поинтересовался Огульчанский. – У всех… Кроме моего зама! – И улыбнулся.
Высокий и широкоплечий, плотный, полковник Огульчанский стоял на трибуне, как монумент. За его спиной трубачи полкового оркестра продували трубы. Посыльные не ходили, а бегали. Штабники полкового масштаба разговаривали вполголоса, что-то уточняя, шеренги сами, без команды, подравнивались.
Низенький молодой майор – начальник штаба полка, тоже прибывший сюда недавно после академии, привстал на носках и артистически произнес:
– Полк, рр-рав-няйсь! Сми-ир-р-р-на!
«Где же он отработал так свой голос?»
Полковник выслушал рапорт, подал команду «Вольно» и подошел к микрофону.
– Докажем, братцы, что мы умеем держать ножку! И грудь – колесом! Правильно я говорю?
– Правильно!
– Тогда начнем.
Оркестр рванул марш. Медные трубы звенели живыми голосами. Не может же металл так одухотворенно надрываться и торжествовать.
– Первая рота – прямо, остальные – на-ле-во!
Знаменосцы тронулись, колонны зашевелились. Черная пыль поползла к трибуне, расплываясь, как чернильная клякса на бумаге. Шорникову стало жаль новой парадной шинели полковника. Кто-то запел:
Дальневосточная – опора прочная…
Гудит земля, облако пыли поднимается все выше и уже закрыло совсем трибуну. Пели все роты, каждая – свое: «Вставай, страна огромная», «Шел отряд по бережку», «Солдаты – в путь!».
Шорников шел за знаменем. Он чувствовал, что каждый мускул, каждый нерв у него натянут до предела. И ноги уже механически отбивают: «гах! гах! гах!»
После первого круга колонны остановились, начали выравниваться.
– Это была только тренировочка! – смеется полковник. – Разминка, можно сказать. Теперь пойдет легче. Поправить ремни и головные уборы.
Шорников окидывал взглядом шеренги. В строю не было ни одного знакомого, кроме замполита Матросова. С его лица градом катился пот. Затянул ремень еще на одну дырку:
– Не посрамим, братцы, второго батальона!
Полковник Огульчанский подул в микрофон:
– Прошу моего нового заместителя по строевой части подняться на трибуну.
Шорников побежал к трибуне, остановился в нескольких шагах, стал докладывать.
– Поднимайтесь сюда, – сказал Огульчанский. – Становитесь рядом. Должен вам сказать, что ножку ставить вы еще не совсем разучились. А я думал, что вам придется просить ефрейтора, чтобы он позанимался с вами. Это так, между прочим. А теперь – командуйте, товарищ подполковник!
Он вовсе не шутит. Да и почему он должен шутить? Заместителю по строевой положено командовать.
Шорников перевел дыхание, осмотрелся, подошел к микрофону и каким-то надрывным, неокрепшим голосом произнес первую команду. Загремела и, казалось, весь свет оглушила музыка. Дрожит земля, пыль клубами перекатывается по вытоптанному песку – не песку, а пеплу, потому что пыль бывает тяжелее, а эта поднималась в воздух невесомой, как дым, окутала трибуну, ничего не видно.
– Хорошо! – закричал полковник. – Выше ногу! Раз-два! Выше! Раз-два!
Казалось, он не выдержит и сейчас перемахнет через барьер трибуны и затопает в голове строя – поступь полка сразу станет тверже и там, где он пройдет, земля прогнется, потечет река.
– Ну, как парад? – спросил Огульчанский.
– Пыли многовато.
Огульчанский долго хохотал.
– От пыли никуда не деться. Это вам не штаб, где с бумажками возятся. Но ничего – принюхаетесь! И командовать привыкнете. А меня, брат, хлебом не корми, но чтобы мог перед строем постоять. Я с детства почему-то все время хотел представить себе Наполеона – как он чувствовал себя перед своей победоносной армией? Наверное, мороз пробегал по коже!
Уже после отбоя Огульчанский пришел к Шорникову в казарму и, как самую радостную весть, сообщил, что предстоит выезд в пустыню – на много дней.
Шорников уже был в постели, полковник присел на койку, закурил, втянул весь дым и не выдохнул, впитал в себя. От него разило никотином.
Опять они вспоминали свой прославленный гвардейский Сталинградский корпус, однополчан, многие из которых стали высокими начальниками.
– А я вот угодил в эту дыру! – сказал Огульчанский. – И все друзья позабыли. Недаром в песне поется: «Все други, все приятели до черного лишь дня».
– Но какие у вас черные дни? Не многие ведь из наших сталинградцев, заслуженных фронтовиков, достигли вашего положения.
– Вы просто не понимаете меня! Надо же иметь хоть элементарную чуткость. Я ведь потерял дивизию! Служил верой и правдой. И никому об этом не говорю – только вам!
– Благодарю за доверие. Но вы уж меня не подминайте своим авторитетом. Если хотите, чтобы я всегда был с вами откровенен.
– А как же иначе? И мы с вами еще постараемся доказать, что не лыком шиты!
– На меня вы можете положиться.
Огульчанский пожал ему руку и вышел за дверь.
Шорникову показалось, что полковник не понял его: Огульчанскому нужен просто верноподданный, а он подразумевал долг, перед которым все равны.
