Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Там Хлебников научился играть на гармошке. Карл Иванович обещал его послать учиться в город.
– У тебя хороший музыкальный слух. Будешь скрипичных дел мастер, как Иван Батов.
Кто такой Иван Батов, Хлебников так и не понял. Потом уже узнал, что этого самого мастера давно нет в живых. И был он крепостным у графа Шереметьева. Значит, ничего доброго Карл Иванович ему не посулил.
Сын Рожона находился где-то в городе, а когда началась революция, приехал к отцу. Карл Иванович передал все свое имение народной власти. По описи: дом, паровую мельницу, скот. Сам поселился во флигеле. Говорили, что сын его долго сидел в царской тюрьме.
Воспитанников своих Карл Иванович отпустил «на все четыре стороны». И они подались кто куда. Некоторые уехали в город. А за Кириллом Хлебниковым пришел дед Абрам.
– Если есть у тебя желание, могу взять к себе подпаском.
– Нет у меня никакого желания, – ответил он.
– Тогда бей баклуши. Подохнешь тоже с голоду.
Вскоре все же пришлось пойти. Подпаску никто не платил, только кормили. Питался в каждом доме поочередно, вместе с Абрамом. Спать в его хате наотрез отказался. Лучше на сеновале.
Абрам не обижался, делай как хочешь. Был он спокойный, неразговорчивый. Может, потому, что с ним никто не старался разговаривать. Выгонят бабы коров за ворота. Абрам примет их в стадо, и вечером каждая буренка бредет домой доиться. А пастух смотает свою пугу, повесит на плечо и тоже спешит к себе.
– Ты, Кирилл, зря змей боишься, – сказал он ему однажды, когда они сидели у костра и ели печеную картошку. – Змеи ведь разные бывают. И, может, иные поумнее нас с тобой. Хочешь, я тебе их покажу?
– Нет, не хочу, дед Абрам, – ответил он.
– Дело твое.
Но однажды мужики попросили передать пастуху, чтобы он шел получать свою махорку, которую привезли из города и разделили маленьким стаканчиком на равные кучки на столе. Дверь в Абрамовой хате была открыта, но самого его не было видно. Пришлось зайти в хату.
– Дед Абрам, иди табак получать.
– Спасибо, еще успею. А ты проходи, что стоишь у порога.
– Я лучше постою.
– Ну что ж, постой. И понаблюдай.
Что он сделал – неизвестно, но только сел у стола, и к нему со всех углов, из-за бочек и деревянных ведерок, из-за печки стали выползать змеи. Большие и маленькие. Некоторые с желтым венчиком на голове. И дед Абрам брал их на руки, они извивались, он вешал их на шею, некоторых гладил и отпускал. И все приговаривал:
– Хорошие вы мои! Хорошие.
Стыдно было стоять у порога, пришлось подойти к столу, сесть на лавку.
– Да ты не поджимай под себя ноги, они тебя не тронут, – говорил Абрам. – Ты думаешь, если ползает, то и обязательно должна кусаться. Но не всякий гад зубы и яд имеет. – Пастух походил на какого-то непризнанного мага, знающего свою силу. Видно было, что он от души давал эти представления. Хлопнул в ладоши – гады все скрылись. Потом издал какие-то звуки, вроде «кис-кис», – стали выползать. Опять берет их на руки, сует за пазуху, некоторые пролезают в рукава его рубахи. Прямо по голому телу.
– А вот этот у меня самый умный. Степка! – указал он на самую толстую змею. – Я могу тебе открыть одну тайну. Коров доит. И коровы любят, когда он их за соски сосет. Ты думаешь, почему Звездочка ревет и в кусты бежит? Но я его не балую. Хорош будет и без парного молока.
Абрам рассказывал что-то еще, но он уже не слушал его: тошнило и кружилась голова.
– Если хочешь, оставайся у меня ночевать. Змеи тебя не тронут. Разве только по ошибке под рубашку заберутся погреться, – и он захохотал. – Не бойся, я пошутил.
– Я и не боюсь.
Абрам умер неожиданно – бык боднул рогом в живот. Пришлось одному жить в хате пастуха. Кормить и поить и ласкать ползучих. И все же они куда-то ушли. Исчезли все сразу. В одну ночь. Мужики уверяли, что они прячутся на кладбище, в траве и канавах. Одну змею однажды перерезали косой, когда косили. Но ведь она могла быть и не Абрамовой.
До шестнадцати лет Хлебников бродил по лугам с пугой, а потом записался добровольцем в Красную Армию, сказав, что ему восемнадцатый год. Роста он был высокого, поверили.
…Змеиное болото. Те же нехоженые места – кочки и осока, кое-где сверкают глянцевые листья ракит. Почему-то они красные, словно налиты вишневым соком.
Дорога бежит по луговине – пустырю, где и чахлая трава не хочет расти. Здесь не косят, пасут скот. На таком пустыре и стояла хата Абрама. Никаких следов. На том месте теперь незнакомая березовая роща, в нее клином врезался осинник. Тишина и светлое небо.
Маршал постоял, вздохнул и, сняв фуражку, направился через поле. Ни усталости, ни головной боли, сердце бьется совсем по-другому, почти не чувствуется.
Было все знакомо и незнакомо.
По перелеску разбрелось стадо. Мальчишка-подросток с пугой через плечо стоял у озера и трубил в рожок. Словно хлестал по сердцу. В озерце отразилось голубое небо, белые сполохи берез, трепетные переливы осинника. Зеленые яворы примкнули к берегу, оттеснили кувшинки.
Мальчишка перестал трубить, смотрел на него, как на явление Христово. Сверкающие большие звезды на погонах и две маленькие на груди. Белые виски.
– Здорово, братец! – сказал маршал.
– Здравствуйте.
– Стадо пасешь?
– Пасу. Отцу помогаю.
Из кустов вышел мужчина в фуфайке и бараньей шапке.
– Здравия желаю, товарищ маршал!
Хлебников подал ему руку, предложил закурить. Пастух взял папиросу, поднес к носу, с удовольствием понюхал, а потом уже прикурил.
– Местность осматриваете? Наверное, ракеты хотите здесь поставить, если не секрет?
– Может, когда-нибудь и поставят, если потребуется. А пока не надо.
Пастух хитровато улыбнулся и о ракетах не стал больше спрашивать. В стороне, под березой, стоял его мотоцикл вишневого цвета. Заметив любопытный взгляд маршала, пастух сказал:
– Мы с сыном живем далеко, без мотоцикла не обойтись. Все шесть деревень снесены в одну…
– Поместье Рожона сохранилось?
– Не слыхал я про такое.
«Конечно, и про пастуха Абрама они тоже ничего не знают».
Белокурый паренек в разговор не вступал. Он сел на кочку, положил рядом свою самодельную, обмотанную берестой трубу и, морщась от солнца, смотрел на военного. Считал колодочки на орденских планках и все сбивался.
– Покажи-ка мне свою трубу, – сказал маршал. – Ты сам ее сделал?
– Сам.
– Из ольхи?
– Да.
– Тогда должна быть звонкой.
Маршал подошел к воде, обмакнул в нее рожок, встряхнул слегка и приложил тонкий конец трубы к губам. И сам не поверил, что из его дыхания могли родиться такие звуки. Чистые, раскатистые, неповторимые. Только тогда, полвека назад, мальчишкой, он мог выводить такой мотив. И на него отзывались из чащи буренки, затихали птицы.
И сейчас отозвались – и лес, и озеро, и небо.
Он опустил трубу, постоял немного молча, держась за сердце, потом сказал:
– Очень хорошая у тебя труба, мальчик. Держи.
Но мальчик не взял трубу.
– Возьмите ее себе. Я сделаю другую.
– Спасибо. Только и ты уважь меня, прими тоже подарок. – Маршал снял со своей руки часы и подал мальчику. – Бери, бери, у меня есть еще, не обеднею.
– Бери, бери! – повторил пастух. – Когда-то мне командир дивизии за отличную стрельбу часы вручил, так я их по сей день берегу. А у товарища маршала, видимо, есть желание сделать тебе подарок.
– Есть!
Они постояли еще немного, он пожал руку пастуху и мальчишке тоже, направился к газику, но пастух остановил его:
– Понимаете, товарищ маршал, горе у нас. Суд будет. Корова в кустах подорвалась на мине. Здесь когда-то передний край проходил. Хозяйка говорит: знать ничего не хочу – война или не воина! Но и моя вина в чем? У нее тоже трое детей, все учатся, без отца росли. И я не из богатых. Были мы у юриста, и он ничего толком не сказал. Может, все же есть какие-нибудь законы? Я, конечно, мотоцикл продам и корову куплю. Но чтоб им и на том свете, фашистам проклятым, покоя не было! Извините, товарищ маршал, я но хотел вас расстраивать, но так получилось. Извините. Я ведь все понимаю.
«Нет, дорогой, нет. Далеко не все ты понимаешь. Если бы ты заглянул в мое сердце, может быть, и понял, почему я ничего не могу тебе ответить. Многое беру на свой счет. Но ведь и ты тоже был солдатом. Оба мы в какой-то степени должны разделить вину за все, что произошло. Вот он, мальчишка, твой сын, тут ни при чем. Но придет время, и на него будет возложена ответственность за судьбу родной земли».
– Счастливой дороги, товарищ маршал! – пастух по-солдатски отдал честь и пошел от озера к стаду. Перед ним, над камышами, пронеслись кряквы и шлепнулись на воду.
А мальчишка так и остался стоять на месте, держа в руках, словно птичку, подаренные ему часы.
Дорога огибала Змеиное болото. В заросших осокой траншеях ржавая тина, мотки колючей проволоки, лафет немецкой пушки. У огромной круглой воронки, заполненной бурой торфяной водой, кто-то поставил на попа неразорвавшуюся пузатую бомбу, дегтем нарисовал череп и кости.
Они объехали воронку, вскоре мелколесье кончилось и началось поле, ровные рядки молодого льна. Женщины вырывали сурепку, растянувшись цепочкой, как стайка журавлей. Разогнулись и стали смотреть из-под руки на проходившую мимо машину по дороге, где давно уже никто не ездил.
В районном центре, через который они проезжали, маршалу Хлебникову пришлось поневоле задержаться. Люди запрудили улицу – пляски, песни. Как ни сигналили, веселые парни с гармошкой и гитарами не расходились. Хмуро и с усмешкой посматривая на длинноволосых молодых ребят с жиденькими бакенбардами, шофер сквозь зубы процедил:
– Пижончики!
– Вот отслужите – и вы таким станете.
– Не знаю. Стриженые головы мне не нравятся, но и эти…
Один из «пижончиков» как-то странно заморгал глазами:
– Ребята, кажется, в машине самый настоящий генерал!
– Да не генерал, а маршал!
– Правда, маршал!
Машину окружили, любознательных оказалось слишком много, смотрят и ждут, что им скажут.
– Ну что вы на меня так уставились? – смеясь сказал Хлебников девушке, которая не сводила с него глаз. – Понравился?
– Понравились.
О, эта девушка за словом в карман не полезет!
– Дедушку моего немного напоминаете. А у нас дядя не вернулся с войны. – И она позвала: – Дедушка! Да иди же ты скорее сюда!
Протянув вперед, прямо перед собой, руку с фуражкой, к машине пробивался высокий слепой старик. Над его лбом клочковатым гребнем торчал вихор белых волос. Старик потоптался на месте, словно под ним была раскаленная земля, передал палку и фуражку внучке и уже две руки протянул вперед, взялся за рукава шинели, подержался и стал перебирать пальцами все выше и выше, пока не коснулся погон и вышитых звезд.
– Дай бог тебе, сынок, счастья. Только внучка зря говорит, своего бы сына я узнал и по голосу. По единому слову… Ты, наверное, тоже уже не молодой?
– Не молодой. И у меня сыны были.
– Не вернулись с войны?
– Не вернулись.
– А батька жив?
– Нет. Я рос без отца и матери.
– Как же это ты маршалом стал?
– Кому-то надо было стать. Выпало на мою долю.
– Завидная у тебя доля. Я сам был солдатом, знаю, что такое служба. И ранения имею. А ты?
– Я тоже.
– Ноют раны к непогоде?
– Ноют.
– И мои тоже. Но, говорят, есть исцеление.
– Какое?
– Лунные травы! От всего исцеляют – от ран телесных и душевных болей.
– А где же растут они, эти лунные травы?
– То-то и оно! Мне уж нечего и мечтать, а ты постарайся, может, и найдешь. Для своего воинства. И всего русского народа. Много ему всяких ран было нанесено…
«Лунные травы! Исцеляющие от ран телесных и душевных болей. Знает ли он, старик, что он сказал? Конечно, знает: старые люди мудрые».
Дальше можно было ехать на Соловьеву переправу, где на Днепре в сорок первом году наши отходящие войска вели особенно ожесточенные бои, потом по грунтовой дороге на Дорогобуж и Вязьму. Но Коля сказал:
– По полевым дорогам мы с вами и так вволю поколесили, товарищ маршал. Лучше дать небольшой крюк, но выскочить на шоссе Минск – Москва. А там считай – дома.
– Тебе видней.
Катишь, Козьи Горы… Темный сосновый лес. Сосны прямо жмутся друг к дружке и протягивают свои ветви к небу. Кое-где группками жидкий осинник никнет под ветром.
– В этом лесу были расстреляны польские офицеры. Несколько тысяч.
– Знаю, Коля.
– А бункер Гитлера видели?
– Нет.
– Сейчас будем проезжать мимо, можем посмотреть.
Хлебников, конечно, знал, что перед наступлением немцев на Москву тайно готовился приезд Гитлера на Западный фронт. Отсюда он должен был поехать принимать парад на Красной площади.
Интересно, какие же хоромы они для него тут приготовили?
Красный бор. Вековые березы и сосны разбрелись по холмам на днепровском берегу. Под высокими кронами голубоватый простор. Море одуванчиков. Белки перебегают дорогу и с фырканьем взлетают вверх по стволам деревьев, смотрят на прохожих.
На высокой насыпи ржавые железнодорожные пути.
– Немцы проложили. Специально к бункеру, – поясняет Коля.
Заросшие травой, давно разрушенные блиндажи, капониры для машин, выпирают рыжие горбы брустверов – вдоль линии тянулись траншеи.
Среди сосен стояла серая квадратная глыба, будто высеченная из гранита. Одна, южная, стена ее совершенно глухая, в другой, западной, на высоте метра от земли – черное отверстие. Запиралось броневой дверью. Сама дверь сорвана, но крюки, на которых она висела, остались. В следующей стоне две небольшие бойницы. Были вмонтированы пулеметы на шарнирах.
– Неужели они для него и дверь настоящую не сделали?
– Сделали, – ответил Коля. – За углом.
Дверь тоже сорвана. Осталось только стальное основание, вмурованное в бетон.
Они заглянули – внутри темно, как в пекле.
– Зайдем?
– Конечно, зайдем, – ответил Коля и первым шагнул куда-то по мрак, присветил спичкой. – Осторожнее, здесь чего только нет…
Где-то в этом самом мрачном надгробии был вход в подземелье, может быть, находилось помещение, напоминавшее кабинет фюрера в имперской канцелярии. Но все замуровано – никаких следов. Узкий коридорчик, поворот, опять узкий коридорчик. Комната, размером два с половиной метра на два с половиной, не более. Склеп, и только. Справа ниша в стене, видимо для сейфа, вторая, ближе к лазу, поменьше и прокопченная, для светильника. Жилой площади в этом железобетонном кубе пять метров, остальное стены. Они сдавливали. Казалось, что отсюда нет выхода. Может быть, как раз и было бы такое ощущение у фюрера, если бы он вошел сюда.
Коля словно угадал мысли Хлебникова, усмехнулся:
– Интересно, а какие бы бункера он строил теперь, зная о современных ракетах?
– Наверное, вечно бы сидел под землей, как крот.
Серый, пахнущий плесенью железобетонный куб. А что могло случиться с Россией и всем миром, если бы свершились черные замыслы, которые с ним связаны?
Уже где-то под Москвой им встретились переполненные автобусы «Интуриста» с немецкими школьниками. Их везли в Бородино.
Вот так, наверное, и нам воздвигнут монументы и обратят все в легенду. И где-то за бортом останется самое главное, то, что не передается способом даже самого высокого искусства, – боль нашего сердца.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯКогда Шорников вернулся с учений, подполковника Прахова за своим столом не оказалось, он сидел в другом кабинете, замещал полковника Дремова, который ушел в отпуск. Прахов был в хорошем настроении, достал бутылку с нарзаном.
– Жарковато, промочите горло, Николай Иванович.
После полковой атмосферы, где любое обращение к тебе начиналось с уставного «товарищ майор» или «разрешите доложить», все это казалось немного необычным, невольно вызывало взаимное расположение и усердие к делу.
– К генералу можете не ходить, – сказал Прахов. – Я уже прочитал ваш отчет и доложил ему.
Прахов покурил, потом положил окурок в пепельницу и долго смотрел на какую-то папку. Брови его были сдвинуты, на широком лбу гармошкой собрались морщины. Казалось, он пытался что-то вспомнить и никак не мог. Или решал какую-то свою задачу. Седая лохматая грива его поднималась, как наэлектризованная.
В кабинете пахло табаком, чернилами и мастикой, которой натирали паркет. На тумбочке стояли телефоны, целых три – два черных и один белый. Один из черных зазвонил. Подполковник снял трубку и, видимо услышав знакомый голос, восторженно произнес:
– О, привет! Как живу? Спасибо. Как всегда, в трудах.
Поговорив с кем-то из друзей, он встал и долго похлопывал себя по карманам, искал очки, но оказалось, что он уже успел их положить в ящик стола.
Шорников наблюдал за Праховым. Одной рукой тот что-то писал, второй прижимал телефонную трубку к подбородку и успевал отвечать: «Да… Так точно… Никак нет». А когда начинал звонить другой телефон, переставал писать, протягивал руку к трубке, подносил ее к уху, вслушивался и спокойно отвечал: «Подождите минуточку, сейчас закончу говорить».
«Вот это лев!»
Наконец Прахов поднялся из-за стола:
– Идемте к нам в кабинет, я передам вам папку вашего предшественника.
По коридору он шел впереди и почти скользящей походкой, будто по льду, а не по ковровой дорожке. Шагал, выбрасывая ноги немного в стороны, и осанка у него была явно нестроевая, будто его шлепнул кто-то сзади по пояснице, он прогнулся, да так и не распрямился. Довела парня штабная работа!
На фронте Прахов исполнял обязанности командира полка и верил, что ему дадут полк. Но после войны многие части начали свертываться, и полк был переформирован в батальон. Прахов оказался комбатом, а потом его перевели в штабники. Наверное, после увольнения в запас полковника Дремова он займет его место.
Откуда у него столько энергии? Казалось ошибкой, что он до сих пор не получил генеральских лампасов. Но, может, еще и получит.
Из дверей дремовского кабинета весь день раздавался его громовой голос:
– Слушаюсь! Слушаюсь!
Дорвался Леонид Маркович до начальнического кресла, отводит душу.
Вернулся из отпуска полковник Дремов, но Прахов, все еще по привычке, утром шел к дремовскому кабинету, у двери останавливался и поворачивал назад.
С ним случилось что-то странное, казалось, началась пора зимней медвежьей спячки: сидит за своим старым округлым столом, повесит голову над бумагами и целыми часами молчит. Сначала Шорников подумал, что у него какое-то горе или он заболел, но Прахов ни на что не жаловался. Временами пробовал шутить.
На совещаниях, которые проводил Дремов, ему все казалось неинтересным, повторением прописных истин, он закрывал глаза и шептал: «Иду на погружение!» Спал он или не спал, никому не известно – он, как леший какой, и спящий все видел и слышал.
– В шумных местах я отдыхаю, – сознавался он. – А в тишине уснуть не могу.
– И я тоже, – сказал Шорников. – Все это у нас с фронта.
– Возможно. А разве сейчас легче? – ответил Прахов.
Шорников удивленно посмотрел на него, встретился с угрюмыми темно-карими глазами. Так может говорить только тот, кто не сидел в окопах и не знает, что такое атака на какую-нибудь безымянную высоту, за которую уже полегла не одна рота. Но Прахов воевал. И войну, по его рассказам, он встретил младшим лейтенантом.
– Я пойду покурю.
Но Прахов направился не в курилку, а в приемную генерала Королькова.
Елена вскинула на Прахова свои вороненые ресницы:
– Я вас слушаю, товарищ подполковник. Вы к генералу?
– Генерал сам меня вызовет, если я ему потребуюсь. Зашел на вас взглянуть.
– До чего любезно с вашей стороны. Но как бы это не стало для вас традицией.
– Вы, Елена, восхитительны!
Всякий раз, когда Прахов заходил в приемную, Елена немедленно произносила: «Вам к генералу, товарищ подполковник?» Эта официальная вежливость оборачивалась каким-то непреодолимым барьером между ними, и он потерял веру, что когда-нибудь добьется ее расположения. Попробовал покупать книги, не помогло. Но когда он появился рано утром с веткой персидской сирени, Елена просияла:
– Ой! Леонид Маркович! Какой вы внимательный. Мне ведь снилась сегодня сирень.
После этого случая Прахов стал смелее заходить в приемную. И обязательно спрашивал у Елены:
– Что новенького?
Из деревни мать написала, что под Москвой служит друг детства Шорникова, сын мельника Степан Чеботарев. Недавно мельник гостил у него, рассказывает, что Степан «большой начальник», перед ним все там ходят, как перед генералом. Мать советовала: побывай у него, может быть, он пособит на первых порах в Москве.
Пособит не пособит, а навестить надо.
В выходной день Шорников отправился к Степану на электричке. Выехал рано, в вагонах было свободно. За окном проплывали тихие дачные поселки. Домишки с шиферными крышами и большими застекленными террасами. И ему вспомнилась родная деревенька Залужье, затерянная среди лесов и болот. Она гнездилась на высотке, серая, соломенная. Только церковь возвышалась каменная. А рядом с ней липа, на которой свили гнездо аисты. Бывало, встанет на одной ноге птица и смотрит часами сверху. Пугать их боялись, считалось, если аиста обидишь, он принесет с огнем головешку и бросит на крышу. Верстах в пяти от Залужья находилась водяная мельница, вся в подпорках. Приятно было смотреть, как по желобу весело катилась светлая вода. А прислушаешься к ее журчанию – и на душе станет тревожно.
Мельником на этой мельнице был дядя Митя, отец Степана.
Шорников вспомнил, как однажды мать послала его молоть картофельные очистки, все остальное было уже съедено. Боязно идти, скорее, унизительно. Но есть хотелось до тошноты, хорошо, что еще очистки нашлись.
На мельнице пахло теплой мукой и водорослями, а дядя Митя расхаживал по своим владениям – взъерошенный, весь белый, в яловых латаных сапогах и кожаной кепке, – то жернова подкрутит, чтобы мука мягче была, то воды в желоба больше пустит, и колесо начинало сильнее гудеть.
Заметив, что мальчишка прислонился к стенке, он подошел к нему:
– Что с тобой?
– Голова кружится.
– А ты сядь, посиди. – Косовато посмотрел на сумку с очистками и вроде недружелюбно сказал: – Ну, что ты принес такую дрянь?
– Мать сказала, что можно испечь лепешки.
– Лепешки можно испечь из всего… Ладно, посиди, – и отошел к закрому.
Другие мололи тоже бог знает что: мякину и черный овес, жмых, смешанный с ячменем.
Подошла очередь Шорникова, но мельник остановил его:
– Посиди. У тебя времени хватит.
Но вот засыпал свой ячмень какой-то подвыпивший мужик, и мельник кивнул:
– А теперь за ним ты пойдешь.
У мужика наполнился мешок, мельник повернул в другую сторону желобок. И сказал Шорникову:
– Выгребай.
Вместо серого тяжелого порошка, который получался из картофельных очисток, он принес домой матери почти целую сумку душистой и легкой муки. Мать попробовала ее на язык и заплакала.
– Ты хоть сказал спасибо мельнику?
– Нет. Никто ведь ему не говорил.
– Никто не говорил, а ты бы сказал.
Трудное было время: второй неурожайный год подряд – ели и очистки, и траву.
Мельник выделялся среди мужиков. Бывало, за стол не сядет, не перекрестившись. А поест, опять перекрестится и скажет: «Спасибо за хлеб-соль».
После семилетки Шорников о сыном мельника Степаном поехали в город и поступили в сельскохозяйственный техникум. Жили в общежитии, всегда весело, даже при пустом желудке. А на праздники ездили домой, без билета. Их обязательно задерживали контролеры. Но узнают, что студенты, – отпустят.
Техникум находился на окраине города, у самой реки. Зимой поблизости, в кустах, выли волки, но зато летом – благодать! Разрастались кусты лозняка, а на берегу был песок мелкий и желтый, казалось, он излучал запахи мяты и солнца.
У мальчишек были свои излюбленные места, у девчонок – свои. Целыми днями пропадали на реке – и купались, и к занятиям готовились. Частенько мальчишки и девчонки объединялись, и тогда было особенно шумно. Договорились перед экзаменами не мешать друг другу. И все-таки Степан предложил Шорникову уйти куда-нибудь подальше, отделиться даже и от ребят, чтобы не уходило много времени на разговоры. Степан любил зубрежку и считался самым примерным студентом, получал грамоты и подарки.
Они пробрались сквозь заросли крапивы, перешли через ручей по жердочке и оказались на песчаном полуостровке. Кругом густой лозняк, полное спокойствие. Светлый заливчик и синий купол неба над головой, а между кустов колокольчики.
Искупались и расположились на песке. Вдруг послышались голоса и смех. Приближались девчонки. Степан потянул Шорникова за руку в кусты.
Девчонки осмотрелись, потом стали раздеваться. Все сбросили с себя. Разбивая коленками воду, побежали по заливчику, брызгались и визжали. Наконец угомонились, выходят на берег. Русалочки!
Одна из них, Люда, заложила руки за голову и подставила лицо солнцу.
– Какая же у нее тонкая талия! – произнес Степан. – И какая грудь!
– Да ну тебя! – смутился Шорников. И толкнул локтем Степана: – Пошли!
– Лежи…
Выходило, что они воровски увидели обнаженную красоту девчонки, и после этого Шорников стал избегать встречи с Людой. Ему казалось, что они не просто коснулись глазами ее тела, а испачкала грязью. Большей подлости придумать невозможно.
Степан же, наоборот, стал «подсыпаться» к Люде. Он был на несколько лет старше Шорникова и считал себя почти взрослым.
– Вот увидишь, она будет моей.
– А может быть, ты ей не понравишься, такой рыжий?
– Понравлюсь. Чем рыжей, тем дорожей! К тому же девушкам нравятся не красавчики, а настоящие мужчины.
Степан Чеботарев, конечно, чувствовал себя настоящим мужчиной – он занимался в осоавиахимовских кружках, умел стрелять из винтовки, на груди у него красовалось несколько значков.
Прошел еще год, никаких изменений в их жизни не произошло, и о Людмиле они позабыли. Но с новой весной словно опять какими-то ветрами тронуло сердца. Девчонки стали уединяться с мальчишками, целовались, писали страстные письма. Преподаватели смеялись: мол, как раз подошло время делать выпуск и распределение.
Однажды Людмила сама попросила Шорникова сводить ее в парк и покатать на лодке. Он проговорился Степану. И Степан увязался вместе с ними, не покидал до тех пор, пока не разошлись.
Степан покупал ей конфеты – она не брала; приглашал в кино – говорила, что занята; подстерегал на дорожках парка – обходила стороной.
Не простившись с Шорниковым, Степан неожиданно куда-то уехал. Написал отцу: учится в военном училище на командира.
После окончания техникума Людмила и Шорников по распределению должны были поехать вместе в один район. Но началась война, Шорникова призвали в армию. Провожая его, она плакала и клялась, что будет ждать, что бы ни случилось. И верить ему…
После войны Шорников начал разыскивать Людмилу. Оказалось, что она вернулась из эвакуации с Урала и поступила работать в тот же техникум, где они учились. А в это время Степан Чеботарев прибыл на побывку…
Говорили, был он капитаном, вся грудь в орденах.
Шорников старается представить себе Степана в военной форме, «большого начальника», но видит его только в косоворотке, высокого и угловатого, не рыжего и не блондина. Ботинки он носил сорок шестого размера – вот помучил, наверное, старшин!
Никак не мог представить себе Людмилу женой Чеботарева. Она вспоминалась ему все той же девочкой-подростком. Белая кофточка в мелкий черный горошек. Рукава коротенькие, комары наваливались роем. Но на свидание она почему-то приходила только в ней. Появится, бывало, у мостика, где над самой водой склонялась ракита: «Ты давно ждешь меня?» Поцелует – снимет все обиды. Он водил ее по лесным дорогам и по полям, среди высокой ржи; подолгу сидели, обнявшись, на холмах и строили всевозможные планы на будущее.
Обвинять ее теперь во всем было бы просто несправедливо. Видимо, и он сам не смог сделать все для того, чтобы они были вместе. В порыве возбуждения произнесенные клятвы тоже нельзя принимать всерьез. Было что-то похожее на детство и кончилось. Так же, как и дружба со Степаном.
«Так зачем же я еду? Или только потому, что мать и никто из земляков не поймут, почему не поехал? Издавна в чужих местах земляки были как родственники».
Еще из электрички он заметил красные железные ворота военного городка. К ним и направился по бетонке.
Пригревало солнце, от синих лужаек на обочине дороги поднимался парок. Пели жаворонки.
Дежурный по контрольно-пропускному пункту подтвердил, что в части есть такой офицер – подполковник Чеботарев, и показал дом, где он живет.
– Квартиру не знаю, там спросите.
Шорников зашел в первый же подъезд. По лестнице спускалась женщина с тазом в руках, несла развешивать белье. Руки розовые, волосы прикрыты косынкой. Он стал всматриваться в ее лицо, женщина смутилась. Поспешил пояснить:
– Я ищу Чеботаревых…
– Нет, я не Чеботарева. А если вам нужен Степан, то вы только что прошли мимо него. Вон он, с машиной в гараже возится.
Из-под капота «Москвича» видна была только фуражка с черным околышем.
– Здравия желаю, товарищ подполковник.
– Здравствуйте.
– Хорошо ходит?
– Не обижаюсь. – Подполковник выпрямился, смотрит на него и улыбается. Весь как есть чеботаревской породы: рыжеватый и с веснушками, худой и широкоплечий, длинноногий. Мнет в руках ветошь. Хотел подать руку, но сообразил, что она в мазуте. – Вот бы не подумал! – И стал закрывать ворота. – Пошли в дом.
Он завел его в квартиру на втором этаже, поставил на плиту чайник, начал выгружать из холодильника свертки и банки.
– Сейчас мы что-нибудь сообразим.
В квартире слишком свободно и солнечно. Дверь на балкон распахнута, ветер шевелит занавеску. На улице дворники жгут костры, пахнет кислым дымом.
– Как живете? – спросил Шорников.
– Не обижаемся, – ответил Чеботарев. У него холодноватые с лукавинкой глаза, нос стал еще крупнее, появились залысины у висков – видимо, от фуражки. И скулы чеботаревские – не ошибешься.
О службе своей он ничего не рассказывал, может, потому, что считал: о части все каждому известно. Сколько раз передавали о ней по радио и телевидению! Не интересовался, где служит Шорников. Только после того, когда сели за стол, Чеботарев, поднимая рюмку, сказал:
– Ну что ж, земляк, за встречу! Погостить в Москву приехал?
– Нет, я теперь здесь служу.
– Где это – здесь?
– Я не совсем точно выразился. В самой Москве.
– У кого?
– У генерала Королькова.
– Не плохо. А где семья?
– Семья? Не повезло мне с семьей. Жену схоронил еще за границей, а дочь пока у тестя.
– А я уж думал, что ты совсем не женился. Сильные тогда у тебя были юношеские увлечения… Но не будем об этом. Кто бы мог подумать, что наша жизнь так сложится? Раньше из Залужья только в фельдфебели кто-то вышел, и то о нем все говорили, а мы ведь с тобой старшие офицеры!
Чеботарев пригласил Шорникова на балкон покурить, стал рассказывать о своей службе. Командует он батальоном, много лет ждет выдвижения, но полк получить трудно. И на батальоне дальше сидеть невозможно.
– Ты ведь когда-то уже служил здесь поблизости? – сказал Чеботарев. – Это с тобой произошло?.. На параде?.. Ну, приказ был… Я прочитал и впервые узнал, что ты жив.
