Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Он полежал еще немного и поднялся с раскладушки. Взял бамбуковое плетеное кресло и вышел из палатки, решил посидеть. Может, даже сидя вздремнуть.
«Почему-то долго нет шифровки. Но она должна быть и решит все».
Казалось, откуда-то – не то из далекой выси, не то из глубины подземелья – доносилась еле слышная органная музыка. Тоньше ветерка, который начинал струиться, но был все еще горячий. Это опускалась на окрестности тишина. Такая тишина, которая может быть только в пустыне.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯОгульчанский почувствовал такой озноб, что, наверное, не мог бы согреться и под тулупом. Вызвал врача.
– Да у вас температура такая же, как днем в этой пустыне! – сказал врач.
– Что будем делать?
– Лежать.
– Это невозможно!
– Тогда придется вас отправить в госпиталь.
– Потерпим до утра.
И вот он лежит в санитарке, укрытый тремя одеялами. Выпил крепкого чаю, потеет.
Вдруг он начинает в бреду звать свою жену:
– Зина? Да подойди ты ко мне!.. У нас все хорошо. Очень хорошо.
Потом кому-то говорит:
– Я сам! Я только сам!
И вдруг вскочил и закричал:
– Давай, давай!
Врач снял с него одно одеяло. Огульчанский очнулся.
– Спасибо. Теперь, наверное, я усну.
Не успел Шорников позавтракать, как за ним пришел газик – вызывал к себе маршал.
– Может быть, ему нужен командир полка? – спросил он у водителя.
– Нет, он сказал, что нужны лично вы.
Как это все не вовремя! Огульчанский все еще болен, а полк надо готовить к новому маршу.
Маршал поджидал его у палатки. Он держал в руке фуражку и смотрел на далекие отроги, полыхающие живым пламенем.
– Вы заметили, даже небо красноватое! – сказал Хлебников. – Повезло нам с вами, такую красоту не часто увидишь. Но пройдет несколько дней, и отроги опять станут мертвыми.
Маршал пригласил его в палатку, показал рукой на кресло и сам сел напротив:
– Как настроение?
– Да так… Хандрить некогда.
– А как служба складывается? Не боитесь затеряться на должности заместителя командира полка?
«Почему затеряться? Оказывается, можно и затеряться? Как какой-нибудь оазис в этой пустыне?»
– Я решил с вами поговорить вот почему. Вскоре может оказаться свободной одна должность. Но – увы! – не в Москве. Лично мне потребуется человек. Не сапоги чистить, нет. Думающий офицер! Я хотел бы знать ваше мнение.
– Надо подумать, товарищ маршал.
– Подумать, конечно, надо. Только чтобы не было потом поздно.
Худое обветренное лицо маршала, казалось, было каменным, на нем редко появлялась улыбка – вечная озабоченность. И вся душевность его слов исходила откуда-то из глубины, от сердца и разума.
– Мне запомнилась тогда ваша книга о танкистах. Ясный ум и смелая честность – это тоже божий дар. И я советую вам беречь его. Все можно выслужить – и портфели, и звезды, талант выслужить не дано.
Маршал поинтересовался, какие вопросы сейчас волнуют Шорникова, пишет ли он новое что-нибудь.
– Нет.
– Конечно, сейчас вам не до этого. Но я советую серьезно подумать о песках. Наверное, вы надолго свяжете с ними свою судьбу.
Шорникову стало на какое-то мгновение страшно – вот как легко жизнь все переиграла по-своему, и ничего уже не изменить. Он почувствовал себя приговоренным до самой старости обитать в этих краях.
– Записывайте все, что вам покажется интересным. Может, потом когда-нибудь за мемуары приметесь.
– Та жизнь, которой мы живем, товарищ маршал, не предмет для мемуаров.
– Кто знает! Интерес к событиям и людям возникает часто неожиданно. Казалось бы, неразрешимые проблемы вдруг оказываются разрешимыми, когда к ним становятся причастными такие же смертные, как мы с вами. Вы думаете, я мечтал быть маршалом? Мечтал когда-то стать старшиной…
– Извините за любопытство, а вы не пишете свои воспоминания? Все теперь пишут.
– А я пока нет. После шторма море должно отстояться, чтобы оно стало светлым. Первые впечатления часто бывают обманчивыми. Помнится, когда я впервые увидел океан, он показался мне мутной лужей. А на следующий день он весь горел и переливался на солнце голубым пламенем… Судить о событиях, к которым я был причастен, нужно большое мужество. Мне хотелось бы написать не только о баталиях. Ведь войны ведутся не обязательно на суше и на море или в воздухе. Есть еще один фронт – наши сердца! Их всегда старались разъединить, чтобы дошла очередь до оружия. В цивилизованном мире войны будут исключены. Невозможно будет купить убийцу. Новые поколения обязательно перестроят мир. Или все погибнет… Нам же с вами выпало, наверное, самое сложное время – быть в готовности гасить огонь огнем. Иначе нельзя. – Маршал взглянул на часы: – Ого! Слишком разговорились мы с вами. – Он встал, подал руку.
– Командира полка – к генералу!
У штабной машины расхаживал комдив – высокий, крутоплечий, с ястребиным носом и аккуратными усиками, словно прикрепленными специально. Шорников отдал ему рапорт.
– Как чувствует себя ваш командир полка?
– Плохо.
– В таком случае принимайте командование, товарищ подполковник. А Огульчанского немедленно отправьте в госпиталь.
– Он не поедет.
– Почему не поедет? Боится оставить полк? Незаменим – подумаешь… Ладно, я сам с ним поговорю. Берите карту, я хочу познакомить вас с обстановкой.
Маршрут дивизии менялся. Предстоял новый длительный и трудный марш.
Пришлось срочно высылать машины за горючим, которое Огульчанский распорядился оставить где-то по пути. Выделили дополнительно бригады для ремонта танков. Больных отправили в госпиталь. Но полковник Огульчанский стряхнул термометр, когда у него измеряли температуру. И все же комдив оставил его на постельном режиме.
– Послушай, дорогой, героизм будем проявлять не здесь, – сказал он. – Считай, что было так задумано, чтобы ты заболел, пусть заместитель покомандует.
Дрожит над барханами воздух, тяжело дышать, потрескались губы. Пот струйками стекает по вискам из-под фуражки.
Ни одного облачка, ни одной тени на земле.
А марево все дрожит, и в глазах боль, если долго смотреть вдаль.
Словно желтый скорпион, в небе пронесся вертолет.
– Почту привезли!
Шорников тоже побежал к вертолету. Но писем ему не оказалось. Только телеграмма:
«ЛЮБИМ ЦЕЛУЕМ ЕЛЕНА ОЛЕНЬКА».
Приказ на выступление почему-то задерживался, и Шорников этому обрадовался, потому что можно было подтянуть горючее и отремонтировать вышедшие из строя танки, – как их бросишь в пустыне? Пришлось бы тащить по пескам.
Солдаты немного отдохнули. Хотя в пустыне без дела устаешь еще больше.
Когда солнце стало садиться, жара спала. Температура еще была выше тридцати градусов, но казалось, что уже прохладно, и дышалось легче.
– Воздух-то какой! – восторгался Сорокин. – Сейчас бы на рыбалку, с удочкой посидеть у пруда на вечерней зорьке!
– Может, ты не возражал бы и на глухарей поохотиться? Пора ведь весенняя!
– Какие теперь глухари!
Шорникову представлялась та, очень далекая весна, похожая на что-то прочитанное в книге или увиденное в кино… Еще не спал паводок, в низинах полно воды, она тихая, без единой морщинки. Солнце уже зашло, но горизонт огненный, поэтому светло. От кустов лозняка темные тени в воде.
Он бродил по кромкам болот, сам не зная зачем. Просто, видимо, нельзя было усидеть дома в такую пору – в самый перелет птиц.
Вдруг над головой пронесся шум крыльев. На воду шлепнулись утки. «Кря-кря!» Ныряют, отряхиваются, гоняются друг за дружкой. На дубу сидит скворец и посвистывает, выводит какие-то соловьиные трели. А на опушке в тумане токуют глухари. «Чи-хи! Чи-хи!» Он научился им подражать, иногда дразнил их из-за кустов орешника: «Чи-хи!»
Такие весны уже не повторятся. Ни прежних разливов, ни уток, ни глухарей. Выведут вскоре последние кустики, и тоже пустыня будет…
– Как там наш полковник? – сказал Сорокин.
– Спит.
– Мне почему-то всегда хочется сравнить его с ураганом. Шумит – а зачем?
В полночь была объявлена тревога. Роты бежали прямо в пустыню, на пункт сбора. В темноте позвякивали оружие и каски, слышалось тяжелое дыхание солдат. И топот множества ног.
– Погасить папироску! Воздух!
Шорников задержался у рации, и в это время рядом с ним оказался полковник Огульчанский. Шинель внакидку, без фуражки. Видимо, врач не заметил, как он вышел.
– А мне как быть?
– Вам?.. Смотрите сами. Вы уже здоровы?
– Нет, не совсем. Но вы как? Вы довольны? Счастливы?
Наверное, индивидуальное счастье обязательно должно вступить в конфликт с совестью. С долгом! Счастливый человек станет изворачиваться, чтобы его не уличили в подлости. Поэтому люди всегда искали общее счастье.
Когда один из знакомых Мамонтова похвастался однажды, что наконец-то он получил право быть похороненным на Ваганьковском кладбище, Сергей Афанасьевич в шутку сказал ему: «Вы не даром прожили свою жизнь!»
В какие-то считанные минуты полк построился, принял равнение, замер.
– Сми-ир-р-на! – высоко приподнимаясь на носках, не прокричал, а пропел, как в опере, начальник штаба. – Товарищ подполковник…
– Вольно.
– Во-о-ольно!
Надо было обратиться к полку. Может быть, у полковника Огульчанского и была заготовлена такая речь. А он не знал, как у него сейчас получится.
И он представил сталинградские степи, когда полки встали против танков Манштейна. Вспомнил своего комкора Прохорова, комиссара Демина, комбата Неладина, многих из тех, кого сегодня нет в живых, веривших, что Победа в той войне была добыта на века.
– По машинам!
– Давай! Давай!
– Разговорчики!
– Командира полка в голову колонны!
Шорников на своем газике выдвигается вперед и видит там командира дивизии. Он отодвинул пальцем рукав плаща и взглянул на часы:
– У вас еще есть несколько минут, товарищ Шорников. Успеете проститься со своим начальником. Да вы не волнуйтесь, с ним ничего не случилось. Но с вами он не поедет.
Полковник Огульчанский одиноко стоял у санитарной машины.
– Вас все же в госпиталь направляют?
– Нет, в резерв.
– Ничего не понимаю.
– Я пока сам тоже не понимаю. Я завидую вам! Но не будем сейчас об этом… Встретите вдруг наших гвардейцев-сталинградцев – привет всем. Они обо мне еще услышат! Хотел я вам дать кое-какие советы, но не успел. Прощайте! – Огульчанский обнял его и даже прослезился.
Гудела пустыня. На сотни, на тысячи километров. Монотонно, как пчелиный улей.
Колонны, колонны, колонны…
Уже позади плоскогорья, на которых полыхали тюльпаны. Скоро должны быть сыпучие пески, но солдаты шутят: помогут «сорокинские маты» – из саксаула.
Танки, ракетные установки на гусеничном ходу, бронетранспортеры, в которых сидели солдаты плотно, как патроны в обойме.
Казалось, не одна пустыня, а вся Россия пришла в движение.
А все же есть что-то хорошее в этом безбрежном просторе под черным небом! Дышится легко, сердце бьется ровно. И как-то светло думается. Через все небо пролетела комета, словно горящая метла.
– К войне, – сказал кто.-то.
Тогда, в сорок первом, люди тоже не сразу узнали. Немцы напали в четыре часа утра, а по радио об этом сообщили только в двенадцать. Тогда можно было и не торопиться. А теперь – за минуты могут исчезнуть целые страны.
Начались сыпучие пески. Не только машины, даже танки плелись черепашьим шагом. Солдаты сошли с бронетранспортеров, подталкивают их плечами – помогает. Маты ломаются под колесами, уходят в песок. Но шаг за шагом, километр за километром все вперед и вперед.
Подул ветерок, будто открыли где-то заслонку какой-то топки, – и потянуло. Со свистом. «Черт возьми, этого еще не хватало!» Двигатели больше не выдерживали, пахло паленой резиной.
Опять раздается:
– Раз-два, взяли!
«Иногда и дубинушка помогает».
На бронированном штабном вездеходе появился маршал Хлебников. Глаза прикрыты огромными очками. Он как-то косо, отворачиваясь от ветра, идет вдоль колонны.
– Что у вас тут?
– Дошли до настоящей пустыни! Но потихоньку продвигаемся.
– Хорошо идем!..
Солдаты шутили, смеялись, а порой и матерились, когда не удавалось с ходу перевалить через дюны, но все они были охвачены каким-то единым порывом, словно им очень интересно было помериться силой со стихией.
Радист сообщил, что, как передает разведка, навстречу движется караван верблюдов. Караван пошел своим путем, на север, погрузился в темноту. Всадники что-то громко кричали, боясь столкнуться с танками. Большие поклажи на горбах верблюдов раскачивались, будто их волной сносило в сторону, на глубину моря.
Впереди кто-то подсвечивал карманным фонариком. Когда Шорников присмотрелся, то увидел, что там стоят люди и машины. Офицеры рассматривают карту.
Это было место, где сходились две тропы, но они тут же расходились веером – несколькими тропами. На одной из них стояла колонна. Красными тюльпанами горели сигнальные фонарики на корме танков и бронетранспортеров.
Шорников подошел к группе офицеров:
– Здравия желаю, товарищи.
– Здорово! – отозвался один из них и засмеялся: ага, мол, и ты тоже здесь. Это был Степан Чеботарев. На погонах у него по-прежнему две звездочки.
Отошли немного в сторону. Шорников спросил, как чувствует себя Людмила.
Чеботарев нехотя ответил:
– Она в госпитале. Тяжело больна. Кажется, безнадежно.
Из темноты раздался густой басок с кавказским акцентом:
– Командиров полков прошу подойти ко мне.
Шорников надеялся, что сейчас они уточнят задачу и он подробнее поговорит обо всем с Чеботаревым, но генерал Джапаридзе приказал немедленно двигаться. Полк Чеботарева пошел по правой тропе, а Шорникова по левой.
Перед глазами вставали то Людмила, то Елена. То продутый ветрами и закопченный перрон, то ослепительно белая госпитальная койка.
Потом ему стало казаться, что у него самого уже все позади. Пока он осмотрится и опомнится, ничего другого не останется, как сознавать, что ничего не успел в жизни сделать. «Если бы можно было, сегодня же вызвал бы Елену и дочку».
На горизонте все время горела какая-то очень яркая звезда. Но вот газик полез в гору – звезда исчезла.
«Посчитай про себя до десяти и выбрось все из головы. Не об этом сейчас надо думать и горевать. Все как раз впереди!»
Перед рассветом они въехали в туман – плотный, холодный, будто где-то у Северного полюса. Туман лежал на песке, машины могли идти только с зажженными фарами. Может, с плоскогорий Тибета он спустился, из-за Тянь-Шаня просочился и заполнил пространство. Казалось, он был непробиваемый – ударишь снарядом, отскочит, как от резины.
Полк остановился на короткий привал. Люди почему-то разговаривали вполголоса. И чудилось, что в этой мгле что-то мелькает… Не скуластые ли кочевники, с пиками наготове, пригнувшись, проносятся стороной на низеньких гривастых лошаденках? Целыми табунами. Мелькают, мелькают… Сотни, тысячи… Пронесутся и сомнут все, вытопчут, превратят в пепел.
– Ты о чем задумался, командир полка? – спросил Сорокин.
– Тебе ничего не чудится, Гриша?
– Здесь все может почудиться.
«Вот и свершилось!» – облегченно вздохнул Хлебников.
Пройдет еще несколько часов, и колонны, что устремились теперь по многим дорогам и тропам, займут свои рубежи.
Надо было вздремнуть, отвлечься хотя бы на минуту, перебить напряжение, которое до предела натягивало нервы, как когда-то под Перемышлем, потом бы можно было держаться и сутки, и двое. Сидя в машине, он попытался прикрыть глаза. И вдруг почему-то ему как наяву представился опять тот слепой старик, сказавший тогда о лунных травах: «Исцеление от ран телесных и душевных болей». О, если бы росли эти травы! Была бы какая-то надежда их найти. И все-таки приходится верить, что они есть.
Потом ему представилось Змеиное болото, маленькая станция, где в скверике поставлен ему бюст. Наверное, надо было поставить там бюст не маршалу, а солдату…
Он открыл глаза и сразу увидел танковую колонну. Фыркали глушители, выбрасывая снопы искр, скрипело железо, желтым облаком висела пыль, поднятая гусеницами. Пустыня гудела и дрожала. Она успокоится только тогда, когда колоннам будет приказано до поры до времени глушить моторы. И опять пустыня будет пустыней, напоминать сосуд, в который не проникают никакие звуки.
Его машина стояла на голом холме, туманы стелились внизу. Над головой поворачивались созвездия и, если присмотреться, перечеркивая их, проносились спутники. Не потому, что звезд в небе мало. Опутывали земной шар огненной паутиной. И кто поручится, что в определенный миг на материки и континенты не посыплется град ядерных бомб и снарядов.
«Если случится это безумие, не будет нам никакого оправдания перед современниками и потомками, перед теми, кто сгорит в этом огне, и перед теми, кто потом народится». Ему хотелось бы умереть со спокойной душой. С верой, что не произойдет непоправимого бедствия. Может, опережая его, и выдвигаются сегодня войска на передний край, и они будут стоять здесь, как у пороховой бочки.
Колонны шли днем и ночью.
Кончились пески, начались горы. Они поднялись, как стена, на краю пустыни. Хотя пустыня и не кончалась, она и там, дальше, за голыми темно-серыми холмами, где уже гуляют чужие ветры. И что там вообще делается, никому не ясно, потому что мертвые высоты скрыли все, можно было видеть только желтое небо. А ночью оно станет черным. В бурю оттуда будут обрушиваться ливни и мутные потоки.
В ущельях белели длинные бараки. Возле них росли тощие деревца, – они цвели, и, казалось, присыпаны снегом, немного розоватым.
Солдаты стали смотреть не на бараки, а на эти деревца, и на лицах у всех была улыбка, будто их встречали здесь старые друзья.
Шорников взглянул на Сорокина.
– Случается и такое! – улыбнулся майор.
Утром они проснулись и вышли на крылечко маленького тесового домика. Из-за высот доносилась громкая музыка – из одного дребезжания и визга. Потом послышался голос, тоже визгливый и ойкающий, и трудно даже разобрать, кто это говорил, женщина или мужчина. Но пытались говорить на русском языке.
Сорокин предложил Шорникову сигарету, они закурили и стали смотреть на горизонт, из-за которого должно бы показаться солнце. Вершины гор были красные, а ущелья черные, и все казалось очень ярким, как на восточных картинках.
Когда совсем посветлело и стало видно еще дальше, они увидели: вдали надо всеми вершинами возвышалась самая главная гора, огромная и бурая.
– Семиглавый змей! – сказал Сорокин.
Из-под восходящего солнца сверкало кремнистое чудовище. Поднимало головы – раскрыты черные пасти. Кажется, сейчас оно повернется, загрохочет и станет извергать пламя. И поползет. И тогда Иванушка взмахнет мечом и отрубит ему все головы. Будто в той сказке, которая даже в детстве представлялась только сказкой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Самолет идет высоко – вдоль границы. Она была справа, четко вырисовывались вышки. Воздух прозрачный, смотришь на все как через увеличительное стекло.
Редкие дороги и тропы, будто брошенные канаты. Кое-где они петляют, скручиваются узлами. Домики – плоские, как разложенные ящики разных форматов. А люди под крылом самолета представляются просто точками. Если же они вдали, то словно чурбанчики из спортивной игры «городки», когда их поставили солдатиками.
Шорников не отрывался от иллюминатора.
Пески, пески… Каменистые отроги.
Когда самолет разворачивается, слегка изменяя курс, крыло приподнимается, и все там, на земле, смещается, становится видно еще дальше. Темные хребты, поросшие лесом, а ущелья кажутся траншеями – ходами сообщения.
Дюны и дюны – желтое море. Отдельные гладкие взгорья, напоминающие черепа.
Голые отроги, ощетиненные, как руины. А какие-то ямы напоминают кратеры потухших вулканов или шахты для межконтинентальных ракет. И опять пески. Выровнено, как на полигоне.
И уже трудно определить, где пролетает самолет. Может, над песками Африки, где генералы из НАТО арендуют полигоны, или над штатом Алабама, может, над островами Тихого океана, которые будут столетиями мертвы после испытания там атомных и водородных бомб. Дрожат клепаные крылья самолета, разрубают пополам солнце. Оно бледное. Но бледное солнце сильнее жжет, и внизу, наверное, пекло.
Самолет сделал разворот, солнце оказалось где-то сбоку, его совсем не видно. А граница и все, что там, за ней, осталось позади.
Шорникову вдруг показалось, что летит он над зелеными просторами и не на самолете, а птицей, с каким-то журавлиным косяком, и в небе не гул турбин, а гортанный клич: «Кур-лы, кур-лы». Летит над белыми рощами, синими озерами, и под крылом уже самый дорогой для него город. Белые, как айсберги, небоскребы нового Арбата.
…Самолет качнуло, колеса загрохотали по бетонке Н-ского аэродрома. Можно ступить на землю и услышать перезвон жаворонков.
Люди! Знаете ли вы, что такое счастье?!
