Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Генерал опять стал намекать на свою вину, но Демин всячески избегал разговора на эту тему.
– А не спеть ли нам? – предложил Неладин.
– Рановато пока, – ответил Прохоров. Он закурил и пристально посмотрел на Демина: – Ну, как твое самочувствие, комиссар?
– Спасибо. Вроде все нормально. Как вам служится? Порядок в танковых войсках?
– Порядок!
Минута молчания показалась вечностью. И наверное, потому Неладин запел: «Эх, да ты калинушка…» Демин и Прохоров стали подпевать ему, голоса их скрипели, как немазаные телеги, и только у Неладина все такой же звонкий и крепкий голос, как у ротного запевалы. Но песня все же оборвалась. Неладин затянул другую – о трех танкистах, и опять ничего не получилось.
– Стареем! – вздохнул генерал.
– Ну что вы, Тимофей Федорович! – сказал Неладин. – Вы-то нисколько не изменились. И все мы вас любим.
Прохоров улыбнулся, потом нахмурился:
– Все это красивые слова, Неладин.
– Вы меня обижаете, товарищ генерал. Помните мой батальон?
– Не надо, Неладин, – остановил его комиссар. – Ты же не пьян.
– Извините. Вы уж, товарищи, не обращайте на меня внимания, если я иногда не в тон что-нибудь брякну.
– Было бы искренне сказано, – заметил Прохоров.
– Мы не искренне не можем! Мы – солдаты. В бою грудью прикрывали своих командиров и комиссаров. Тянулись к вам, как крупинки к магниту. Так неужели сегодня мы можем представить вас иными?
Генерал встал, резким шагом обошел стол, обнял Неладина и поцеловал.
– Спасибо, родной.
– Когда я узнал, что наш комиссар…
– Неладин! Давайте не будем говорить о присутствующих, – оборвал его комиссар. – Мы же понимаем, что с тех пор, как кончилась война, немало воды утекло. Но мы счастливы уже потому, что прожили свой век недаром. Да и жить только прошлым – невольно вступить в конфликт со временем. Вы поняли меня?
– И понял, и нет. Что-то вы все же недоговариваете. Мы действительно счастливы. Даже я… И за это вам спасибо. Время, конечно, делает свое дело. Но есть металлы, которые не поддаются времени. А то, что быстро ржавеет…
– Не надо, – опять попросил Демин.
– Нет, пусть говорит! – сказал генерал. – Это мне по заслугам.
На улице потемнело, над Москвой сверкали молнии, раскаты грома приближались. Казалось, был праздник и столица салютовала.
– Комиссар, – потушив папироску, начал Прохоров, – хочешь ты этого или не хочешь, но ты должен меня выслушать. Не в свое оправдание скажу, И не потому, что мы прошли такой путь вместе. Самая страшная беда – безразличие к людям. Счастье на свете, может, в том и заключается, чтобы ты вовремя пришел человеку на помощь. Не отвернулся… Скажи, только честно… Обижаешься на меня?
– Сейчас, наверное, нет.
– Да, слишком много времени прошло.
– Я не это хотел сказать.
– Все равно. Урок я получил достойный.
– Но ведь вы не обязаны были…
– Вот-вот, теперь ты, комиссар, сказал самое главное. Не обязан! Верно. И этим можно оправдать себя. Но и похоронить самое святое.
Демин слушал его, прикрыв глаза, словно прищурился от яркого света, и молча кивал седой головой, как-то очень гордо посаженной на тонкой жилистой шее. Потом вдруг произнес:
– Завидую я вам, товарищ генерал!
– Но чему?
– Как «чему»? Наверное, мне вам не объяснить. Вот когда окажетесь в моем положении, тогда поймете. – И вдруг он громко засмеялся: – А в целом – ничего. Правда, Неладин?
Генерал поинтересовался, где проживает сейчас Неладин.
– Я теперь вместе с комиссаром.
Генерал не удивился, а просто задумался.
…Демин и Неладин погостили в Москве два дня и уехали, а Шорников долго не мог примириться с мыслью, что их нет рядом. Расстались, наверное, надолго, и снова он одиноко бродит вечерами по многолюдным улицам большого города, не находя того человека, к которому в любое время можно прийти и, как перед отцом, поисповедоваться. Как будто и не замкнуто живет, но старых друзей не оказалось рядом, а новых приобрести не так-то просто. Много товарищей… Но это совсем не то. Перед товарищем надо раскрывать душу, а друг и без этого все видит, все понимает.
Было душно, хотя солнце давно зашло. В раскрытое окно кабинета вползали пары горячего гудрона. По шоссе пробегали, шелестя шинами, машины, создавая такой звук, будто разматывали киноленты.
Подставив голову под струю из крана в умывальнике, Шорников почувствовал некоторое облегчение, можно было продолжать работу.
Зазвонил телефон, он хотел взять трубку, но она упала, грохнулась о паркет. «Наверное, разбил». Поднял, приложил к уху: гудит! Вскоре позвонили еще.
– Добрый вечер, Коля. Это я – Людмила. У меня сегодня день рождения…
– А я и забыл!
– Не только вы забыли…
– Если вы разрешите, я сейчас приеду.
– Лучше не надо.
– Я приеду.
– Нет, нет!.. Может быть, в другой раз, только не сегодня.
Она невнятно говорила о том, что мужчине легче бороться со своими чувствами, а женщина часто может наделать беды.
Он торопливо поздравил ее с днем рождения, пожелал скорее встретиться со своим Чеботаревым. Положив трубку, отошел от стола, сел на диван. Стремился представить себе Людмилу, девчонку студенческой поры, но, словно из тумана, вырисовывался совсем другой облик. Татьяна! Показалось, что даже услышал ее голос. Очень чистый, живой голос. Она смеялась.
Он встал, подошел к окну. В лицо ударили волны горячего воздуха. Стало нестерпимо душно.
Татьяна… Она стала все больше забываться. Отходить куда-то в неясную даль, откуда можно только окликать. В те минуты, когда сваливает усталость.
– Надо привозить скорее дочь!
На столе лежала карта, он опять склонился над ней, рассматривая только что нанесенную обстановку новых учений. Красные и синие стрелы стыкались, расходились в стороны, круто поворачивали.
«Думал ли ты в мае сорок пятого, что все это не кончится – раз и навсегда?»
Видимо, кто-то внизу открыл дверь, окошко с треском захлопнулось. Он прикрыл его – стало совсем тихо. Но духота – дышать нечем. И опять распахнул окно.
Людмила Чеботарева уезжала к мужу тем же поездом, каким когда-то уехал Степан.
Шорников долго бегал по площади у вокзала, пока купил цветы, и, когда оказался на перроне, до отправления поезда оставалось всего несколько минут. Людмила ждала его у вагона. Передавая ей цветы, он вдруг подумал: это же проводы, а не встреча! – и растерянно спросил:
– А провожать с цветами можно?
– Не имеет значения, – ответила Людмила. И задумалась. Может быть, о том, встретит ли с цветами ее там Чеботарев? – Очень хорошо, что вы пришли, Коля. У меня такое предчувствие, что мы никогда больше не увидимся.
– Кто знает. Да и стоит ли об этом горевать? Вам…
– Вы меня совершенно не поняли. Не знаю, что вы обо мне подумаете, но я о вас – лучше, чем прежде. Встретив снова вас, я почувствовала, что у людей, кроме работы и забот по дому, сна и еды, должно быть что-то другое, что на первый взгляд как будто не самое главное, но… Передо мной всегда стоял вопрос, на который я не могла ответить. Страшилась ответить. И с таким чувством я уезжаю. Бог знает куда. Только Чеботарева могла судьба туда занести!
Ее красивое лицо было бледным, и эту бледность особенно подчеркивала белая кофточка, которая делала ее похожей на девушку.
– Граждане пассажиры, до отправления поезда осталась одна минута.
– Если бы вы приехали тогда ко мне в день моего рождения, я знаю, как бы мне было тяжело уезжать. А так я еду к своему Чеботареву с чистой совестью. Прощайте! – Она поцеловала его сначала в щеку, потом в губы, и на ее лице появился густой румянец. Но глаза были, как устоявшееся лесное озеро, невозмутимыми.
И ему стало жаль ее. Обрекающие себя на жизнь даже с хорошими людьми, но нелюбимыми нуждаются в сочувствии. Видимо, у каждого человека должны быть свои бури, чтобы откипело и угомонилось, потом то, чем наделяет нас природа. Может быть, Людмила как раз и отправилась в надежде на встречу с этой бурей – к своему Степану.
Шорников не сразу понял, почему у него такое странное состояние. Он давно так ничему не радовался. И давно на душе не было такого облегчения.
– Прощайте, Коля!
Он словно очнулся от этого крика, напоминающего звон битого стекла. Поезд уже отходил. Людмила стояла в тамбуре, и ее оттесняли назад какие-то пассажиры. Наконец и совсем дверь вагона захлопнулась.
«Нет, счастье, как и время, не возвращается, иначе мы бы его и не ценили».
И они опять шли вместе по набережной; липовая аллея была уже желтой, зеленели только отдельные ветки.
– Вот и зима скоро! – вздохнула Елена. – Жаль… Да и вообще о многом приходится жалеть. Живешь – будто заряжена током. Вы сами убедились, какая я… Но я могу быть… Не знаю даже какой. Душкой, как говорила мама. Или совсем непримиримой. Люди хорошими или плохими бывают не сами по себе. Что же касается меня, то тут все зависит от вас! – и она смутилась своей откровенности.
– Хотел бы я, чтобы все зависело только от меня.
– Я верю вам. И все же мне чего-то страшно.
Желтые листья с деревьев опускались медленно, многие застревали на ветках кустарника. С реки тянуло холодом.
Она горько улыбнулась и посмотрела на него такими глазами, как будто только теперь поняла, какое это будет несчастье, если их судьбы разъединятся. И еще глаза ее говорили о том, что она пойдет с ним на край света, все вынесет, что выпадет им на пути.
ГЛАВА ТРЕТЬЯВ коридоре на щите объявлений появился традиционный наездник со шпорами. Только голову у него подменили – вмонтировали из фотографии Прахова. Рядом рисунок – Леонид Маркович склонился над столом, наносит символические стрелы на карте. Одна из них устремлена в цифру – 50. Под ней приколоты телеграммы.
После обеда состоялся торжественный сбор офицеров. В честь Леонида Марковича был зачитан специальный приказ, произносились речи, вручались подарки.
Прахов был растроган. Все его поздравляли искренне, от души, и нетрудно было заметить, что никто ему не желал никакого зла. Все это его мнительность. Он сам понимал, что ничем не заслужил такого уважения и внимания товарищей по службе. Но у людей сердца добрые, даже щедрые, сделали и для него праздник.
Вечером в ресторане «Бега», где обычно отмечались подобные торжества, были сдвинуты столы. Обещал приехать Корольков, но почему-то задержался, а потом позвонил и попросил начинать без него.
– Что ж, начнем! – сказал Прахов.
Тамадой был капитан Сорокин. Он взял рюмку в руки и, улыбаясь, почесал кончик носа.
– Дорогие друзья! Вы, конечно, поняли, почему там у нас на щите изображен лихой наездник. Это имеет прямое отношение к тому, что мы оказались именно здесь. И главный виновник вот он, рядом со мной, Леонид Маркович. – И вдруг как-то смешно и душевно пропел: – Многие лета! Многие лета!
Потом трижды поцеловал Прахова – то в одну, то в другую щеку.
– Все прекрасно! – оживился юбиляр. – Пейте и ешьте, товарищи.
Прахов вынул из кармана и стал рассматривать подаренные ему генералом Корольковым часы. И невольно взглянул на те, что на руке, – они тоже были подарены, к сорокалетию. Неужели прошло целых десять лет?
Появился директор ресторана и цветочница, они вручили Леониду Марковичу огромный букет живых цветов.
Каждый предлагал тост, дошла очередь и до Шорникова. Прахову хотелось вскочить и крикнуть: «Коля! Ну скажи, что я мерзавец! Скажи все, что думаешь обо мне». И сам испугался своей мысли. А вдруг, после нескольких рюмок, он и брякнет все, что думает?
– Мы – как деревья в лесу, – сказал Шорников. – Если ветер валит одно дерево, оно падает на другое. Надо стоять рядом.
– Верно, Коля! Верно! – закричал Прахов. – Вот за это я всегда и любил тебя! Но… Можешь мне… Хотя не будем сегодня об этом.
– Не будем, не будем! – прервал его тамада. – Давайте лучше прочитаем телеграммы. Послушайте…
– Некролог! – усмехнулся Леонид Маркович. – Как бы меня после этого не уличили в культе личности! А все ведь заслужено! По́том и кровью!
Ресторан наполовину опустел, и на столах, кроме окурков и пепла да еще нескольких бутылок с минеральной водой, ничего не осталось. Прахов подозвал официанта:
– Еще по пятьдесят граммов всем.
Лоб его покрылся испариной.
Прахов встал, поднял вверх руку с рюмкой, будто факел:
– Друзья, – а я надеюсь, что здесь все мои друзья! – разрешите и мне сказать несколько слов. В свое оправдание! – улыбнулся он театрально. – Я хочу вот о чем сказать. То, что прожито, не переделать, а то, что будет впереди, наверное, малоутешительно. Для меня, разумеется. Но я – солдат. И привык добиваться цели, даже тогда, когда нет никаких шансов на победу. – Прахов покачнулся, задел локтем вазу, она опрокинулась, цветы упали. Прахов стал поднимать вазу, выронил из рук, зазвенело стекло.
– К счастью! – крикнул тамада.
– К какому счастью?!
Нужно было уходить, Шорников и Сорокин взяли Прахова под руки, подвели его к раздевалке, помогли надеть шинель. А цветы так и остались валяться под столом вместе с осколками вазы. Кто-то погасил за ними люстру.
– Все хорошо. Все очень хорошо! – говорил нараспев Прахов. – Может быть, я и выпил лишнего, но голову не потерял. И могу стоять на своих ногах. Полный порядок! Мы едем домой.
В машине он сидел широко разбросив руки, шинель расстегнута, шарф сполз на колени.
– Хорошие вы хлопцы, честное слово! Только не все это понимают. – Прахов поцеловал сначала капитана Сорокина, а потом Шорникова. – Эх, Ленька, Ленька Прахов! Вот тебе и пятьдесят. Вроде и не так много, но и не мало. К девкам уже не пойдешь!
– Не прибедняйтесь, Леонид Маркович. Мы знаем кой-какие ваши проделки. Увлекались!
– Увлекался? Да! Службой! Только службой.
– Так стоит ли об этом жалеть?
– Об этом вы спросите себя, когда вам будет пятьдесят. – И он шлепнул Сорокина ручищей по спине. – Но ничего. Неплохо мы сегодня посидели, правда? Жаль только, что генерал не приехал! И жена. Но она и не обещала. А так – все было мило, благородно. Мои пятьдесят лет – никуда не денешься! Теперь осталось только одно – ожидать, когда скажут: «До свиданья, товарищ Прахов!»
Прахов не мог себе представить, что в один прекрасный день кто-то войдет в его кабинет и на законных основаниях сядет за стол, за которым он протер десяток брюк. Ему представлялось, что стоит только уйти, и все пойдет кувырком: и здороваться с ним будут по-иному, а случись, умрет – похоронят не так, как хоронят тех, кто умирает на посту.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯОсень, а дни выдались жаркие. Дождя давно не было, воздух мутный, гудрон на тротуарах прогибается под ногами. Жарко даже в метро.
Шорников остановился у Исторического музея, чтобы побыть немного в тени. По улице, в сторону Красной площади, беспрерывно сигналя, пронеслись красные пожарные машины. Машин было много. Люди невольно стали осматриваться. Некоторые задирали головы, глядя в небо.
– Товарищ военный, как вы думаете, что это? – спросила пожилая женщина. – Пожар или… У меня остались дома дети.
– Не беспокойтесь. Наверное, ничего страшного нет.
– Вы меня извините, но я… Я в сорок первом находилась в Смоленске, когда он горел. Мне до сих пор чудится… Я боюсь пожара… Мы убежали тогда в лес, а по ночам над городом полыхало красное зарево. Сплошное! Языки пламени поднимались выше туч. И из этого пламени не вышли моя мать и сестры. Вы меня извините. Я всегда начинаю дрожать, когда…
Женщина заплакала.
Но если бы она знала, какие пожары он видел сегодня на экране, – показывали испытание атомной бомбы на одном из иностранных полигонов.
Двадцатый век подготовил человечеству катастрофу. Мы можем закрывать глаза на все, но от этого ничего не изменится. Бикфордов шнур уже подожжен, и пламя все ближе подбирается к динамиту. И все-таки наше спасение в том, что уже двадцатый век! Если ему не верить, то и жить дальше нет смысла.
Конечно, верить приходится. Но уже сейчас земной шар напоминает склад с горючим, у которого «курить не разрешается». А вдруг кто-то чиркнет спичкой…
В чьих руках сегодня судьбы мира?
Как ловко действовали иностранные солдаты и какие довольные у них были лица, когда они подвозили «куколку» под крылья самолета и особенно тогда, когда бомба сработала удачно и огненная волна начала раскатываться по окрестности, сметая постройки, сжигая технику, плавя песок. Военные и штатские обнимали друг друга, похлопывали по плечу. Наверное, они много заработали.
Проклятие!
Шорников пришел на Пушкинскую площадь, там на скамейке его должна ждать Елена. Но она, видимо, задержалась, а у фонтана стоял Сергей Афанасьевич Мамонтов.
– Как давно я вас не видел! – сказал он. – Забыли вы нас совсем, Николай Иванович.
– Да нет, не забыл.
– Я ведь опять один…
Подошла Елена. Шорников познакомил ее с Мамонтовым.
– Если не возражаете, я покажу вам свое зверье, – сказал ей Сергей Афанасьевич. – Обезьянку и собачек.
Елена приняла его предложение с восторгом, они сели на двадцатый троллейбус, которым нужно было ехать к Мамонтову.
Собачки сначала залаяли, потом стали ластиться, проситься на руки, но обезьянка урчала, уселась на шкафу и не сводила глаз с Елены.
– Она у меня умница, – говорил Сергей Афанасьевич. – Когда я собираюсь в командировку, беру в руки чемодан, начинает скулить и целует в щеку.
– Скажите ей, чтобы она была более гостеприимной.
– Чи-Ки, перестань урчать.
Но Чи-Ки заурчала еще громче.
– Ничего, она привыкнет, – сказал Мамонтов. – Вы уж извините, что у меня такой порядочек в доме.
– Я вам сейчас уберу все, – сказала Елена.
– Что вы! Что вы! Я сам. Все это мне привычно. Даже доставляет некоторое удовольствие.
Но он только так говорил, храбрился. На самом же деле он был мало приспособлен к этому. Все писал и писал. И жил нескладно, радости приносила только работа.
Сергей Афанасьевич приготовил кофе, они сели в кресла, подставленные к самодельному столику. Ножки у столика были необычные – березовые чурбачки. В комнате пахло берестой.
Только Елена взяла в руки кусочки сахара, как обезьянка тут же спикировала к пей на плечо. Елена погладила ее по мордочке, дружба была налажена. И теперь обезьянка так резвилась, что Мамонтов опасался – разобьет люстру или оконное стекло. Посыпались какие-то вазочки и статуэтки со шкафа.
– Чи-Ки! Хватит.
Обезьянка притихла.
– А вы слышали сегодняшнее сообщение? – сказал Мамонтов. – Китайцы взорвали атомную бомбу.
– Господи! – вздохнула Елена. – Что же это будет? Ну для чего она им? Когда они…
Американцы взрывают ядерные заряды под землей, у самого сердца планеты. Что-то придумали и французы. Немцы на Рейне не могут угомониться. Какой-то незримый фронт открыт. Против всех и всего на земле. И вода, и воздух, и земля – все будет отравлено. Безнаказанно! Война против человечества уже началась, хотя и молчат межконтинентальные ракеты. Теперь эти китайцы со своей бомбой. В какую сторону ветры понесут их радиоактивную пыль?
– Что ты загрустил, Николай Иванович? – сказал Мамонтов. – Солдату не положено впадать в уныние.
– Но положено думать.
– Это верно. Нынче людям некогда подумать. И присмотреться, что вокруг происходит.
– И вы говорите об этом спокойно?! – перебила его Елена.
– Об этом и надо говорить спокойно. Времена истерии позади. Только разум…
– А я уже думала: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Извините. Может быть, не будем о войне.
– Не будем. Сейчас я покажу вам что-то любопытное, – сказал Мамонтов. – Путешествуя по Японии, я сделал много снимков. Удивляет не только природа, но и стиль японских городов. – Он положил перед ними альбом в голубой папке.
Взглянув на первую же фотографию, они так и остались сидеть молча, склонив головы. Среди дымящихся руин брела лошадь – спускалась с гор. Кругом ни травинки, ни цветка. Только трупы… На глазах у лошади слезы. Она, видимо, паслась в горах, когда свершилась та, самая страшная трагедия в мире. Трагедия Хиросимы.
– Но это не фантазия художника, – сказал Мамонтов. – В Хиросиме поставлен памятник этой лошади.
На следующей фотографии американские солдаты позируют у памятника. Такие веселые!
– Это они на отдыхе после операций во Вьетнаме, – пояснил Сергей Афанасьевич. – Был я и во Вьетнаме. Когда отправлялся на передовую, где-то в пути нам встретилась вьетнамская девушка. Она что-то мне тревожно сказала на своем языке. Мои спутники перевели: «Идите героем, если вы погибнете, свободный Вьетнам не забудет вас».
Елена достала платок и стала вытирать слезы.
– Ну вот! – сказал Мамонтов. – Этого я никак не ожидал.
Елена опять посмотрела на фотографию с памятником лошади.
– Я ведь искусствовед, Сергей Афанасьевич. И всякое глумление над прекрасным…
– Вы не расстраивайтесь, пожалуйста, сейчас я вам принесу воды.
Когда Елена успокоилась, Мамонтов стал читать им свои записки, сделанные по дорогам Японии и Вьетнама. Написано было проникновенно. Боль и удивление, отклик живого сердца.
Они поздравили его с успехом, Сергей Афанасьевич был растроган, он давно мечтал написать что-нибудь стоящее.
– К сожалению, это очень поздняя книга! – сказал он. – Но лучше поздно, чем никогда.
Близилась полночь, и они все втроем вышли на улицу. Большая оранжевая луна висела над городом. Она напоминала огромное раскаленное ядро, которое от прикосновения какой-то звезды в любую минуту может взорваться. И тогда рухнут небоскребы, завалив проезды на улицах, а на площадях зазияют трещины, как ущелья.
А Шорников представил далекие чужие острова в тумане, треск цикад в тишине и какой-то тяжелый стон моря. Вечный стон. Как эхо того бедствия. И предостережение нового.
Елена толкнула его плечом:
– Дорогой человек, не забывайте, что вы идете с дамой.
– Простите.
– А мне чего-то страшно, а чего – и сама не знаю. Прежде я как-то не задумывалась над ценой своей жизни, а теперь начинаю понимать, что это такое! Но боюсь больше не за себя, за вас. И за то, что дни, которые могли быть счастливыми, утекут неприметно. Бездарно! А скоро, наверное, мы и вообще редко будем видеться. Я перейду наконец на работу по своей специальности.
– Поздравляю!
– Не знаю, следует ли меня поздравлять… Неужели вы нисколько не скучаете обо мне?
Он взял ее за руки и ответил не сразу:
– Больше чем скучаю.
Почти каждый вечер Елена и Шорников уходили с работы вместе. Бродили по набережной, по бульварам, усыпанным пожелтевшей листвой. Как-то зашли в ресторан «Бега». Свободных мест было много, но на всех столах окурки и пустые бутылки, куски хлеба. Оркестр молчал – трубы смиренно лежали на стульях.
Елена поморщилась:
– Не нравится мне здесь. Давайте уж лучше возьмем бутылку шампанского и поедем ко мне. Вы еще не были у меня на новой квартире.
Она жила теперь в кооперативном доме – типичной «коробочке». В старой квартире поселилась сестра, которая вернулась с семьей из-за границы.
На лифте поднялись на девятый этаж, вошли в небольшой коридорчик.
– Говорите тихо, а то разбудим соседей, – предупредила Елена.
Она открыла дверь, взяла у него фуражку, повесила на вешалку и, не зажигая света, включила телевизор. Заканчивался иностранный фильм. Ловили крупных жуликов-фальшивовалютчиков. Среди них была женщина – обаятельная, с тонкой душой. Ее сумели втянуть в свою компанию мошенники. И вот – у нее миллионы, но она несчастна… Большая спальня, широкая кровать. Полуобнаженная женщина разговаривает по телефону. Долго не соглашается, потом загадочно и с трагическим видом отвечает: «Что ж, приезжайте!» И вот она и молодцеватые парни топчут ногами деньги – новые, сделанные ими купюры. «Танец змеи», – подумал Шорников.
Елена переключила телевизор на другую программу. Замелькали кадры о пограничниках. Заснеженный остров на Амуре. Солдаты в белых полушубках настороженно вглядываются в даль…
Елена вспомнила, что с Шорниковым недавно вели разговор о каком-то новом назначении.
– Коля, неужели вы правда уедете?
– Пока ничего не ясно. Как я понял, это был предварительный разговор.
– Не утешайте меня. – Она пододвинулась к нему ближе, рассматривая его лицо, провела ладонью по вискам. – Мне бы не хотелось расставаться.
Но что он может сделать? Военный есть военный. Да и вообще трудно сказать, что с ним завтра будет. А пока они вместе.
Со слезами на глазах она целовала его и шептала малосвязные слова. Пусть даже они оба и пожалеют потом, но сейчас имеют же они тоже право хоть на какое-то счастье!
А на экране телевизора солдаты-пограничники в белых полушубках. Комментатор говорит что-то тревожное. Елена повернула маховичок – белое яблочко погасло.
Утром Шорников открыл глаза, и сначала ему показалось, что он находится в салоне какого-то огромного корабля, – тихо и очень солнечно. В квартире уже все было убрано, на кухне кипел чайник, а Елена стояла возле умывальника и чистила зубы. Он видел в зеркале ее отражение: пышные, упавшие на плечи локоны, большие озорные глаза.
Он вскочил с постели по-солдатски, начал одеваться.
– Можно не торопиться, – сказала Елена, – у нас в запасе еще много времени.
«О, если бы это было так!»
Елена стала какой-то преображенной, даже в походке что-то изменилось – ступала спокойнее, а в глазах одна нежность. И взглядом, и каждым своим движением она говорила: я твоя, счастлива и благодарна тебе. И останусь благодарной, если даже этим все между нами кончится.
Потянулась к нему на цыпочках, чтобы поцеловать.
Голова у него закружилась, сердце защемило, не хотелось выпускать ее из объятий, будто эти минуты уже не повторятся. Наверное, не видать ему счастья без этой женщины.
Когда вечерами включают телевизор, маленькая шустрая обезьянка по кличке Чи-Ки утихает, становится смирной, садится на спинку кресла и, уставившись глазами в экран, смотрит в одну точку. И так до конца передач.
Обычно рядом с ней сидит отяжелевший человек с серым угловатым лицом в мохнатыми выцветшими бровями. Через год ему будет шестьдесят, но он уже давно как лунь, какой-то очень древний, похожий на мудрых дедов из сказок – обитателей земли русской.
Ему бы уйти на покой, но он все работает, и часто ему завидуют молодые коллеги.
Все уже решено, он уйдет на пенсию и будет работать дома и в меру своих сил, не больше. Не придется торопиться. Иначе он так и не закончит свою книгу о поездке по Востоку.
Жена вернулась. Он не упрекал ее ни в чем, но и не выражал по этому поводу восторга. На кухне шипит сковородка.
Чи-Ки смотрит на экран. Только на экран, в одну точку. Если бы так смотрел человек, стало бы страшно. Но Чи-Ки всего-навсего умная обезьянка, и стоит только выключить телевизор, как она по-прежнему будет шустра и весела.
