Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Неладин склонил голову, кто-то поднес ему рюмку с коньяком, и он заплакал.
На лице маршала не шелохнулась ни одна морщинка. Только в глазах отразилось еще большее раздумье. Казалось, у него была какая-то своя тайна, вернее, тревога, которая не покидала его никогда.
Между маршалом и генералом Прохоровым сидела Зина, грустная, почти обиженная. Видимо, ей очень хотелось увидеть себя и своего мужа на голубом экране.
Шорников ждал, когда Неладин посмотрит в его сторону, но Неладин все еще никак не мог сосредоточиться, слушал то генерала Прохорова, то маршала Хлебникова, оборачивался и кивал головой тем, что были поблизости.
На стене вывешивают небольшой экран, будут показаны фронтовые документальные кадры. Когда они снимались, Шорников не знал.
Люстра медленно гасла. Громовой голос разрывал духоту табачного дыма, винных паров и запахи бутербродов: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Танки на всем ходу переваливают через окопы, лезут на колючую проволоку; шипят «катюши», швыряя через лес длиннохвостые мины; автоматчики идут во весь рост по кукурузному полю, видны только одни головы. Не головы, а каски.
В прифронтовом бору стоит командир корпуса, в меховой кожанке. Рядом с ним высокий сутуловатый полковник в очках, с орденом Ленина на кителе.
– Комиссар!
Узнают себя и многие офицеры, бывшие в то время в штабе корпуса. Им повезло: встали рядом с комкором и попали в объектив.
Атака! В пыли и дыму ползут танки, через них бьют «катюши». В ужасе бегут немцы. Плетутся в плен их колонны – офицеры впереди, смотрят нахально, будто вышли на плац помаршировать. Видно, что Сибирь их не страшит: они отвоевались, не предвидят никакой опасности. На целые километры колонны солдат.
– Сволочи! Дайте мне автомат! – закричал кто-то за спиной Шорникова. – Мало я вас, фашистов, на тот свет отправил! Мало!
В полумраке ему ответили:
– Очнись, Шамисов! Война ведь давно кончилась.
– А для меня она не кончилась! И никогда не кончится! И для детей моих, и для внуков!
Шорников знал, что родителей Шамисова каратели расстреляли еще в сорок первом году в Белоруссии.
Позади кто-то запел:
Речка движется и не движется,
Вся из лунного серебра…
Но песню не поддержали, и она погасла. А на экране продолжали греметь и извергать огонь дымящиеся стволы.
– Мне почему-то кажется, что все это было не с нами, – сказал Морозов. – Или мы родились дважды?
– Да, мы только теперь начинаем понимать, какую судьбу уготовила нам история.
– Обидно будет, если мы после этого разъедемся по домам и посчитаем, что нам уже вместе делать нечего.
На полотнище попрыгал и застыл кадр: молодой красивый капитан сидит на бруствере окопа и улыбается. Свертывает папироску. На коленях автомат, за голенищем сапога алюминиевая ложка. На ремне две лимонки – нанизаны прямо на предохранительную скобу.
– Признавайтесь, кто это такой красавчик? – спросил маршал.
– Кажется, это я, – смутившись, ответил Неладин. – На подходе к Одеру было.
Аппарат снова затрещал, пленка побежала. Шорников, пригнувшись, подошел к Неладину – как раз рядом с ним освободился стул. Обнимая Шорникова, Неладин чуть не опрокинул свою коляску.
– Коленька! А я думал, что никого из своей роты так и не увижу! – не выпускал он его руку. – Рассказывай.
– Потом, пусть кино кончится.
– Помоги мне отъехать в сторону.
Шорников откатил его к колонне, где можно было, не мешая никому, поговорить.
– Ну, рассказывай, как живешь?
– Как живу? Скверно! – засмеялся Неладин. – С моим ли характером в этой коляске волочить свое тело! А так – ничего. Потихоньку работаю – кадровиком на заводе. Семьи, правда, не завел: не хочется обузой быть. А в святую любовь не верю! – Он по-прежнему шутил, будто им было, как и в ту пору, по двадцать.
Узнав, что Шорников работает в крупном штабе в Москве, Неладин сказал:
– Значит, я тогда не прав был. Но ты не обижаешься?
– Конечно, нет.
Став начальником штаба, Морозов решил сделать своим помощником Шорникова. Он знал, что командир роты Неладин будет упорствовать, потому сам отправился на передовую. Полз по-пластунски через поле, долго лежал в канаве, когда его заметили и начался обстрел, наконец добрался до траншеи, в которой сидели солдаты. Они ужинали, ели перловую кашу. Предложили майору чай, но налили водки. Поставили перед ним котелок:
– Рубайте!
После ужина Морозов решил посмотреть, где находятся немцы. Шорников подвел его к трофейной подзорной трубе:
– Полюбуйтесь, пока солнце не зашло.
Немцы были совсем рядом. Через подзорную трубу казалось, что до них можно дотянуться рукой. Они тоже ужинали, сидели группками. Возле одной группки овчарка что-то вылизывала из котелка.
– А почему у них собака?
– Видимо, просто приблудилась.
– Очень близко сходятся траншеи.
– Вот и хорошо! Не придется далеко бежать, когда начнется атака.
Прибыл ротный Неладин. Злой. Небрежно доложил начальнику штаба и стал закуривать.
– Послал бы я вас ко всем чертям, если бы не уважал! – сказал он. – Ну, где это видано – снимать офицера с передовой! Оголять оборону!
Из угла траншеи кто-то крикнул:
– Тише вы, товарищи командиры! А то немцы нам порядок наведут.
Неладин стал уговаривать Шорникова:
– Неужели ты правда сможешь покинуть свою родную «третью непромокаемую»? Здесь же ты – командир! У тебя все впереди. А там? Я бы никогда не согласился быть на побегушках. Меня хоть озолоти, я бы строя не покинул! А теперь решай сам.
Неладин почти убедил Шорникова. Но ведь и с Морозовым они уже договорились! Тот тоже уговаривал. Да и самому Шорникову хотелось поработать в штабе. Его давно тянуло туда, только он не сознавался.
– Не обижайся, ротный, хочу попробовать другого хлеба. А штаб батальона – та же передовая. Вместе будем, когда начнется наступление.
– Слишком горьким он будет для тебя, этот новый хлеб. Но я тебя уже больше не держу. Отпускаю, только с условием – помни, из какой ты роты! Третья для тебя всегда родным домом будет. Если не понравится в штабе, возвращайся.
Когда роте Неладина было приказано первой высадиться на западном берегу Одера, в районе Зееловских укреплений, Шорников попросил комбата послать его тоже – представителем от штаба.
– Лишний орден хочешь заработать? – спросил комбат.
– Да.
– Не шути. Боишься за друга? Лихо ему там будет.
Если бы следом за ротой капитана Неладина удалось переправиться другим подразделениям, был бы сейчас Неладин Героем Советского Союза и, может быть, командовал дивизией или корпусом, ждал генеральского звания. Но вот сидит человек в коляске, не сумел, как Мересьев, стать на протезы. Слезы на глазах еще не высохли – больше всех рад этой встрече. И он действительно счастлив: считали погибшим, а живет!
– Слава гвардейцам-сталинградцам!
И на Волге в ту зиму вот так же кричали. Когда зажали гитлеровские дивизии в кольцо. Подошел Огульчанский:
– Что вы уединились, друзья? Прошу к столу.
Они подкатили коляску туда, где сидел Морозов.
– Давайте выпьем за тех ребят, которые лежат под Сталинградом и на Зееловских высотах, – предложил Шорников.
Когда выпили, Огульчанский заметил:
– Между прочим, у нас сейчас о мертвых говорят больше, чем о живых.
– Они для нас не мертвые! – опустил на стол свой единственный кулак Морозов. – Они для нас больше, чем живые!
Шорников попытался отвести его в сторону.
– Зачем? Я же не пьян. Как он может судить так о том, что для нас свято?
Огульчанский стал его уговаривать:
– Тихо, тихо. Вы неправильно меня поняли, товарищ майор. Для меня фронтовое братство тоже превыше всего. Я ведь не обделен славой. Мне доверили…
– Всем нам многое доверили. Но наши павшие друзья – это наши незаживаемые раны! Их нельзя грубо трогать! Нельзя!
– Ребята, да перестаньте, – уговаривал их Неладин. – У нас сегодня такой день!
– А мы и не скандалим, – ответил Огульчанский. – Просто у Морозова еще осталась фронтовая привычка. А между прочим, я его люблю! Честное слово! – Огульчанский обнял и поцеловал Морозова. И Шорникова тоже. – Помнишь, как в белорусской хате ночевали? И немцы через стенку. Как мы их тогда…
– Коля, достаточно, пойдем домой! – сказал Морозов.
– Идем. Прогуляемся немного по столице.
– Жаль, что я не смогу с вами, – вздохнул Огульчанский. – Зина связала по рукам и ногам.
Они простились с Неладиным и Огульчанским, но полковник догнал их на лестнице.
– Я провожу вас. – Он взял Шорникова под руку и спросил: – Верно говорят, что Хлебников уходит?
– Не знаю. Но, по-моему, брехня!
– А вы заметили, какое у него настроение?
– Это нас не касается.
– Это не касается Морозова. А мы пока служим.
Из дверей пахнуло прохладой, полковник поежился и стал торопливо прощаться.
Шорников и Морозов дошли до Никитских ворот, потом повернули опять по бульвару к Арбату.
Шорников остановился, стал закуривать. Было такое состояние, будто под тобой не земля, а льдина и уже под ногами начинает потрескивать.
ГЛАВА ВТОРАЯПо всему, горизонту висела туча пыли, невдалеке, за перелесками, грохотали танковые колонны.
Запыленный, с большим кожаным портфелем, в котором сложены все дорожные пожитки, майор Шорников «голосовал» на перекрестке, надеясь, что окажется попутная машина.
Поднял он руку и перед газиком. Оттуда раздалось:
– В чем дело?
– Не подбросите ли меня до танкистов?
– Садитесь.
Шорников залез под тент, расположился на заднем сиденье рядом с каким-то полковником и только теперь заметил, что перед ним, спиной к нему, сидел широкоплечий человек с огромными золотыми звездами на погонах. Маршал Хлебников!
– Кто вы такой и откуда? – спрашивает он.
– Майор Шорников… Извините, товарищ маршал… Я думал…
– Ничего, ничего. Мы как раз доставим вас по назначению.
Когда Шорников сказал, что он из штаба, маршал заметил:
– Наверное, недавно там работаете?
– В первую командировку выехал.
– Это заметно.
Шорников сам понимал, что сделал не так, как надо. Могла быть и машина, и сопровождающий офицер. А он постеснялся…
Дорога полевая, с выбоинами, маршал молча раскачивается на сиденье рядом с водителем, занят какой-то своей думой.
«А о чем думают маршалы?»
Лес в тихое время, наверное, мечтает о ветре. Птицы – о дальних перелетах в небе. Дети – о ромашковых полянах. Крестьянин, засевающий поле, – об урожае. Маршалу, наверное, должны чудиться большие сражения. Как Бородино или Сталинградская битва.
А может быть, и у него совсем другая мечта – выиграть то сражение, после которого не довелось бы водить в кровопролитные схватки полки и дивизии?
Мало кто знает, что происходит за кулисами мира, а этот человек знает. И эта его осведомленность не дает ему покоя.
– Скажите, а вы не тот самый комбат Шорников, который написал книгу «На танках сквозь атомное облако»?
– Тот самый, товарищ маршал. К сожалению…
– Это почему же так? – удивился маршал.
– Один из критиков сказал – бред.
– И вы с ним согласились? Убедил он вас?
– Не знаю.
– Ничего. Держите голову выше!
Дверцы захлопнулись, и газик запылил дальше.
Весна шумно врывалась в просторы России. Словно она на привале слишком долго задержалась и ее неожиданно разбудили: «Что же ты спишь? Тебе давно надо быть впереди – за лесами, за долами». И она шарахнулась через леса и степи на север – дружно растаяли снега, набухли почки на деревьях, зазеленели.
Но ночи были по-прежнему прохладными. Небо чистое, высокое.
Шорников лежал на лесной поляне и, заложив руки за голову, смотрел на звездную россыпь.
Таинственные далекие миры. Какое-то торжественное спокойствие. Миллионы лет так было и так будет.
А какие войны на земле прокатывались под этими звездами! Сколько было пепла! Сколько могильных холмов вырастало!
Устоявшееся звездное безмолвие. Небо! Когда-то человек поселил туда богов.
И вдруг среди россыпи Млечного Пути что-то остро замелькало, катится, катится, катится. Бежит крохотный шарик. Торопится, скоро скроется за горизонтом.
Шорников стал присматриваться к звездам и заметил, что по небу шарят и другие светлячки. Один из них крупный, как звезда первой величины, напористо прочеркивает синий, почти черный купол.
Сколько же их, этих самых спутников-шпионов, колесит теперь вокруг нашей планеты, будто наматывают на нее, как на клубок, паутину!
И кажется, если прилечь и приложиться ухом к земле, то можно будет услышать подземные ядерные взрывы где-нибудь в штате Невада или почувствовать содрогание от тяжелых бомб в Южном Вьетнаме. Такое содрогание чувствуется обычно за сотни километров от полигона.
Один из корреспондентов недавно писал, что он видел во Вьетнаме пустыню. Где будет выбран новый полигон – на Эльбе или на Ниле? Может, на плоскогорьях Азии? Или на берегах Карибского моря? Даже сам господь бог не сумел бы ответить на этот вопрос. Нет еще пока такого барометра, который бы точно указывал, где и когда начнется война и чем все кончится.
На кромке леса в тумане дрожали осинки, прокричал несколько раз филин и смолк.
Шорников услышал чьи-то шаги, приподнял голову. Кто-то пересекал поляну. Плащ накинут на плечи. Остановился, прислушался к лесным звукам, постоял немного и направился прямо к Шорникову.
– Я почему-то так и подумал, что это вы, – сказал маршал.
Шорников встал.
– Да лежите вы, отдыхайте, – и маршал сам опустился рядом с ним. – Что, и вас тоже ночь заворожила? Смотрите, какое небо! Говорят, чистое небо – к хорошей погоде. Хотя с какой стати ей сейчас быть плохой! Весна! Правда, выезжая в поле, мы меньше всего думаем о погоде. Так, кажется, вы начинаете свою книгу? Может быть, вы хотите знать мое мнение о ней? Что ж, должен сказать, что в ней я не увидел бред, как ваш критик. Есть свои мысли, чувствуется «танковый характер».
Может, маршал перепутал что-то? Или просто не стал огорчать бедного майора, который не преследовал никаких корыстных целей, когда вынес на строгий суд свой опыт и свои мысли.
– Что-то зябко, – сказал маршал, – идемте прогуляемся вон до той опушки. Я там днем видел много ландышей, когда проезжал. Хотя их сейчас не заметить. Да и дарить некому. Завянут, пока домой вернемся.
Они пошли рядом по мягкому лугу, и на росистой траве в лунном свете оставались их следы – две темные полосы.
– Мы должны предвидеть все. Или хотя бы очень многое! – продолжал маршал. – И оставаться загадкой для наших врагов. Только в этом случае можно избежать повторения старых ошибок… Вы, наверное, думаете, почему маршал говорит об этом вам, а не своим комдивам, тем, кто делает погоду на учениях? Им я тоже говорю. Но считаю нужным сказать и вам. Таким, как вы, мы когда-то должны будем передать свою эстафету. Очень трудное дело. И нам не безразлично, в какие руки мы его передадим. Война – это чертово колесо: если раскрутится, попробуй останови!
– Товарищ маршал, а как все-таки будет в новой войне? Если случится…
– Если случится? Как? Только невоенные люди могут легко судить об этом. А нашему брату слова на ветер пускать не следует. Все эти бредовые массированные удары западных спецов рассчитаны на слабонервных. Возмездие будет страшнее, и это они понимают. На Хиросиму и Нагасаки они сбросили атомные бомбы потому, что не боялись возмездия. А сегодня, как мы говорим, каждый поджигатель дрожит за свою шкуру. Может быть, в меньшей опасности будет тот, кто окажется на передовой, чем тот, кто прежде в любых войнах чувствовал себя недосягаемым. И это многое меняет…
Перед дубовой рощей лежала полоса тумана. Они постояли у оврага, послушали соловьев, которые насвистывали в зарослях черемухи, и вернулись.
На поляне их поджидал какой-то генерал. Он был в шинели, перетянут ремнями, плотный, в очках, виски коротко подстрижены, почти голые, кожа на подбородке отвисла, белая, будто припудрена. Увидев Хлебникова, генерал принял стоику «смирно».
– Что это вам не спится, не отдыхается, Семен Карпович? – сказал маршал. – Или вас ко мне привели какие-нибудь срочные дела?
– Какие теперь у меня могут быть срочные дела, товарищ маршал? Просто не спится, как в молодости.
– Это плохо. Ночью надо спать. И желательно крепким сном.
Шорников отдал честь генералу, но генерал был настолько сосредоточен, что, беседуя с маршалом, не заметил майора, и только уже после, когда Хлебников стал представлять ему Шорникова, кивнул и очень мягким, каким-то профессорским голосом сказал:
– Генерал Звонов. Преподаватель тактики одной из академий. Вы не у меня учились?
– Нет.
– А мы с Кириллом Петровичем знакомы давно. Когда он был еще полковником, а я уже генералом. Помните? – обратился он к маршалу.
– Как не помнить! Особенно то утро – двадцать второго июня.
– О да! – вздохнул генерал.
Они разговаривали намеками, вспоминали что-то такое, что было понятно только им двоим. И неожиданно Хлебников сказал:
– Все ясно. Можем остаться каждый при своем мнении.
Генерал Звонов не обиделся.
– Думаю, что мне будет полезно побывать на этих учениях, – мягко, почти доверительно сказал он. – Надо немного вдохнуть новой жизни в свои лекции. Время сейчас такое… Идеи рождаются прямо-таки умопомрачительные.
– Возможно. И как вы лично к этому относитесь?
– Но ведь есть уже мнение…
– Потому я и спрашиваю… Вы читали книгу товарища майора «На танках сквозь атомное облако»?
– По-моему, я даже ее рецензировал.
– За что да простит вас бог! – усмехнулся маршал.
– Но я должен быть объективен. Вы понимаете меня…
– Должны – не должны, но понимаем. Многое в нашей жизни требует мужества. Труднее всего приходится тому… Но не будем об этом! Мы с вами разными глазами смотрим на одни и те же вещи.
Генерал и маршал шли молча. Первым заговорил Звонов:
– Я был сегодня в лесу, там такая сушь.
– И в мире тоже. Хоть табличку вешай: «Осторожно с огнем!» Достаточно искры – и все взорвется. А вы… Почитаешь ваши статьи, и плакать хочется. Нет, слишком опасна эта игрушка – ядерная бомба, Если отрицать это, то легко можно разучиться говорить правду своему народу. А ведь именно он всегда выносил все беды.
– Все верно, все верно, товарищ маршал.
К Хлебникову подошел адъютант и что-то шепнул ему.
– Извините, я должен покинуть вас, – сказал маршал и торопливо зашагал к лесу.
– Что ж, пойдемте и мы, – сказал Шорникову генерал. – Меня всегда удивляла твердость характера этого человека. И его какая-то доброта, богатство души. За это он и пользуется такой популярностью в войсках. Но боюсь, ему придется сойти с арены. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Не совсем.
– Жизнь есть жизнь, и она работает против него.
– Теперь я совершенно ничего не понимаю.
– Да вы не утруждайте себя. Просто я был на одном представительном совещании. Каждый видит, что ядерное оружие не просто средство угрозы…
– Вот потому-то нам и надо иметь какую-то защиту в бою.
– Верно говорите.
– И пока что танки заменить нечем.
– И с этим я согласен. Но вы понимаете… Опять вы: танки, танки. И даже такие люди, как маршал Хлебников, могут вас поддерживать. Но…
Он не касается его книги. Не считает нужным вступать в полемику с каким-то майором. Проехался в рецензии…
– Вот такие-то дела, юноша. Тревожит меня судьба Кирилла Петровича. И удивляет, что он будто не замечает ничего. О ком-то сказал: «Горячие головы!» Но, честно говоря, ему терять нечего. Не то что я! Маршал есть маршал!
ГЛАВА ТРЕТЬЯПосле учения Хлебников отпустил адъютанта с «Чайкой», сам пересел в газик и никому не сказал, куда поедет.
До его родных мест было не более двухсот километров. Теперь это не расстояние! Половину пути можно проехать по шоссе, остальное – по грейдерным дорогам.
Какое удовольствие быть вот так, одному, без свиты, не боясь, что куда-то опаздываешь или что-то не успел сделать, – дышится легче и думается яснее.
Газик бежит и бежит. Уже асфальт кончился, пошла полевая дорога, газик ковыляет на ухабах, выбирается из луж.
А на «Чайке» поехал в Москву генерал Звонов. Любил он раньше раскатывать в хорошей машине. Перед самой войной у него была новенькая эмка. Сверкала вся. Появлялся на ней в гарнизонах, производя переполох.
Катит, катит газик. Будто в те страшные ночи перед Перемышлем.
…Густая темнота и гул моторов, бесконечные колонны уставших бойцов. Корпус выступил навстречу врагу. Бойцы идут и верят, что опрокинут и погонят фашистов. И ему, комкору, не хочется разубеждать их: быть может, все окажется проще, чем он думает. А мысли у него самые мрачные. Утешает пока одно – корпус в состоянии драться.
В том, что это война, теперь уже никто не сомневается.
Накануне было получено распоряжение – не поддаваться ни на какие провокации, не открывать огня по немецким самолетам, которые пересекают нашу границу: все недоразумения будут решаться по дипломатическим каналам. И вот дежурный доложил: горят парки, есть убитые и раненые. Целые эскадрильи пошли куда-то на восток. Что делать? А самолеты снова заходят на бомбежку. Дежурный ждет ответа.
Хлебников приказал:
– Открыть огонь из всех зенитных орудий и пулеметов. Я сейчас буду.
Быстро оделся, выбежал на улицу. Там его уже поджидала машина.
Подъезжая к воротам городка, он видел, как бомбардировщики прошли чуть не над самыми крышами казарм. И вдруг начали загораться и падать, взрываться и разваливаться на куски.
Один из самолетов упал возле штаба корпуса, другой на командирские домики, третий зацепил крылом за фронтон столовой. Видимо, немецкие летчики не рассчитывали на ответный огонь. Новые звенья самолетов расстраивались, еще не долетая до цели. По ним в упор били зенитки и пулеметы.
– Горят! Горят, гады! Ура! – кричал часовой у ворот.
Но самолеты уже успели нанести большой ущерб гарнизону. Взрывались баки с бензином, горел штаб, а там тяжелые сейфы с картами.
Из эмки, которая остановилась под акацией, вышел генерал Звонов и, захлебываясь дымом и потрясая над собой руками, сокрушенно кричал:
– Хлебников! Вы совершили безумие! Неужели не понимаете, что это даст повод Германии обвинить нас в нарушении мирного договора и потребовать компенсацию за сбитые самолеты! Немедленно напишите объяснительную записку.
«Неужели и на этот раз всего-навсего недоразумение? По ошибке немецкие самолеты стали бомбить? Приняли наш гарнизон за свой полигон?»
«Гу… гу… гу…»
Звонов задрал голову к небу. Самолеты шли высоко – десятки, сотни – куда-то дальше. На Киев, Львов… Зенитные орудия били лихорадочно.
Звонов стал закуривать, руки его тряслись. Как представитель штаба армии он никаких новых указаний получить не успел, а жить вчерашним днем уже было нельзя.
– Что же это происходит?
– Война, товарищ генерал.
– Возможно. Хотя не может быть. Боюсь, что придется вам отвечать, товарищ комкор.
– Перед кем отвечать? Перед Гитлером?
И все же генерал повторил:
– Объяснение напишите. На всякий случай. У нас, мол, тоже произошла ошибка.
Немецкие самолеты в последнее время часто вторгались в наше воздушное пространство. И немецкие дипломаты обычно отвечали: сбились с курса.
– Политика есть политика!
– Ее уже давно делают корпуса и дивизии! И эти самолеты с крестами.
– А я все еще не могу поверить.
– Война, товарищ генерал! Война! И будем выполнять свой долг. Я жду ваших указаний.
– Потерпите немного. Мы их получим.
Звонов сел в эмку, но снова вылез, расстегнул ворот гимнастерки, спросил:
– Что делают вверенные вам части?
– То, что предписано инструкцией по боевой тревоге.
– Но ведь тревоги никто не объявлял.
– Я объявил.
– Об этом тоже обязательно укажите в своем объяснении.
К вечеру был получен боевой приказ. Части должны были сосредоточиться для нанесения контрудара и продвигались к западу. И вдруг выяснилось, что никакого противника перед корпусом нет, немцы уже восточнее Львова.
– Чем они у вас там думают! – закричал Хлебников, встретив генерала Звонова.
Звонов не знал, что сказать. Связь со штабом армии была потеряна.
Еще по пути к границе вышло из строя немало техники, а теперь нужно двигаться своим ходом назад. Да и мыслимо ли с ходу повернуть такую махину, как корпус, и вступить в бой!
Генерал Звонов посочувствовал Хлебникову и куда-то уехал – выяснять, в чем дело. Больше он не появлялся.
Новый приказ гласил: драться в окружении, выходить на Киев.
В такой обстановке каждый комкор становится сам для себя командующим. И в силу вступает закон мудрости: сразу поймешь, чего ты стоишь.
Пришлось отходить. Он до сих нор помнит, как какая-то женщина с ребенком на руках кричала: «Что же вы бежите впереди нас? Военные!» Она, конечно, не знала, что они спешили занять новый оборонительный рубеж, и некогда было сказать ей что-нибудь в свое оправдание.
…Катит, катит по дороге газик. Хлебников покачивается на сиденье, занят своими раздумьями. Словно перелистывает какую-то книгу войны, страницу за страницей, останавливаясь чаще всего на тех местах, которые тогда не были ясны или казались слишком ясными и не вызывали сомнений, а теперь оборачивались какой-то другой своей стороной, и нужно поломать голову, чтобы разобраться.
Всю жизнь он старался постигнуть железную логику войны. Искали ее и другие, одни с болью в сердце, другие расчетливо, наблюдая со стороны.
Посчитал он тогда, что генерал Звонов погиб где-то по пути ко Львову. Но судьба миловала его. И вот она однажды свела их снова во фронтовой гостинице после заседания Военного совета. Звонов был уже генерал-лейтенантом и только что получил – армию! Чувствовал себя на седьмом небе. Весь вечер проговорил о стратегии и тактике широкого масштаба.
– А вы не подумали, почему часто эти масштабы становятся бременем? – сказал ему Хлебников. – Масштабы не должны растереть личность. Если люди будут чувствовать себя в роли пешек, которых просто передвигают как вздумается, на победу трудно рассчитывать.
– Из вас никогда не выйдет полководца! – ответил Звонов. – Вы только тактик. У вас потерян смысл горизонтов.
– Мне трудно об этом судить. И, признаться, я не стремлюсь получить поле деятельности, в котором можно растеряться.
Через полгода он принял от Звонова армию. Звонова послали на учебу. После войны он долго работал в ДОСААФ, потом добился – перевели преподавателем тактики в академию. «Ученый муж!» – как сказал о нем министр обороны.
Когда Хлебников стал маршалом, Звонов напросился на прием.
– Я пришел, чтобы снять перед вами шапку, Кирилл Петрович.
– С чего бы это?
– Совесть требует.
– Ну, если совесть, то это делает вам честь.
Звонов уверял, что его всегда очень интересовала передовая военная мысль и ему бы хотелось узнать мнение Хлебникова по некоторым вопросам.
– Теперь полководцам стало легче, – говорил он. – Мы имеем теорию ведения крупных войн. И это – самое главное.
– А мне кажется, что самое главное в другом… Стратегия нынче должна работать на мир. Крови и так немало было пролито. И во многих случаях бессмысленно.
– Но мы же с вами военные люди.
– Потому и подходим ко всему с позиций долга. А военные мы или нет, это не так важно. Быть или не быть войне – это зависит не только от полководцев. Сегодня трудно делить людей – солдат ты или не солдат. Перед лицом невероятной опасности каждый вынужден подумать, чему он служит: войне или миру?
– Даже военные?
– Все, у кого есть голова на плечах, товарищ генерал.
– Здо́рово! – произнес в восхищении Звонов. – Да, вы не только стратег, но и политик!
– Не знаю, не знаю, – ответил Хлебников. – Вы меня не переоценивайте. Я вам сказал только то, что думаю. В чем глубоко убежден. Все это мы вынесли из окопов. Они здорово просветлили наши мысли. Войны ведь обычно начинают невоенные. Самые рьяные агрессоры носят белоснежные сорочки с модными галстуками и ни разу не валялись, как солдаты, под открытым небом, ни разу не засыпало их землей в окопах. Но они поднимают целые народы на народы. Фюрерами их называют…
Прощаясь, Звонов готов был кланяться Хлебникову. Потом звонил часто. А после недавнего совещания делал вид, что не замечает…
Газик остановился. Дорога раздваивалась. Водитель спросил:
– Куда мы дальше поедем, товарищ маршал?
– Сейчас посмотрим по карте.
Он стал ориентироваться и заметил, что карта во многом не сходилась с местностью. Появились новые населенные пункты и дороги, а там, где были прежде леса, – поляны, речка заросла тростником и осокой, от некоторых деревень – ни следа. По какой бы дороге ни поехал, все равно попадешь к Змеиному болоту. Оно простиралось на десятки километров.
– Давайте по правой, здесь вроде суше.
Кусты лозняка. В низинах такая густая осока, коснешься – порежешься; трясина, где, бывало, топли коровы и лошади, – вытаскивали потом на холстинах и вожжах. И багульник – пристанище гадюк и ужей. Свернувшись кольцом, они грелись на солнце, серебристо-серые, толстые, а вспугнешь, лениво поползут под корягу, переливаясь всем телом. Иногда и не уползали. Поднимали голову и шипели. Убьешь гадюку, будет шевелиться до заката солнца. Обычно убитых змей вешали на дерево, чаще всего на осиновый сук.
Многие в деревне из-за змей боялись ходить за ягодами. А ягод в здешних местах было полно: черники, и клюквы, и той самой голубики, которую звали «дурникой», от нее, если много съешь, сильно болела голова и рвало.
И только один человек в округе не боялся никаких змей – дед Абрам, пастух. Кое-кто считал его глупеньким, хотя ничего глупого он и не делал. Но жил он почему-то один, с детства пас коров. Летом его кормили хозяйки поочередно, да и то из той посуды, из которой сами не ели. Или потом чистили ее песком, горячей водой обдавали. А как он зимой питался, одному богу известно. Он не пахал и не сеял, никакого скота своего у него не было. Поговаривали, что он змеями питался.
У него не было даже кошки в доме.
Рассказывали о всяких его причудах. Будто он колдун, потому не стрижется и не бреется, что в теле у него вода, а не кровь – поцарапает ноги в кустах, и кровь не покажется. Зачем же ему хату топить? Там всегда как в погребе. И змеи по полу ползают. А он берет их на руки и нянчится, как с детьми.
Но скот пасти ему все же доверяли. Абрам знал какие-то заклинания от змей, и за все годы ни одна корова из его стада не пала.
Никто с Абрамом не ругался, наоборот, все старались угодить ему. Особенно после такого случая. Как-то Абрам взял у одного мужика охапку скошенного гороха и унес в кусты, бросил на кочку, лег рядом и стал лущить стручки. Мужик его выругал. Но за глаза. А Абраму стало известно. Вернувшись вечером с поля, он направился к мужику. Извиняться. Из-за пазухи его грязной самотканой рубахи высовывалась голова змеи. Мужик увидел – и бежать. Хотел собрать всю деревню, но никто не пошел. «Гороха тебе жалко стало!» – обвинили скупого мужика. И говорили, что ему показалось: никакой змеи под рубахой у Абрама он не видел. Но мужик клялся и божился: видел!
В одно лето умерли от голода у Хлебникова отец и мать, братья и сестры. А он выжил. И кто-то ему посоветовал сходить в помещичье имение Рожона, немца. Рожон взял его. Там у него было двадцать таких мальчиков. Летом работали в поле, пололи лен и гречиху, собирали рыжики и грузди для барина, а зимой учились грамоте и ремеслу. Грамоте их учила старшая дочь хозяина – Инга, светловолосая, худущая, всегда хмурая, но добрая женщина. А в мастерской, в подвале дома, обучал столярному делу сам Карл Иванович. Никого не ругал, не подгонял, но требовал, чтобы инструменты были строго разложены на полках по своим ячейкам и на полу не валялись стружки.
