Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Владимир Сосюра

 
Снова я на содовом заводе
над Донцом сияньем озарен.
И гудок печаль свою заводит,
в синей дали тонет сонный звон.
 
 
У мужчин в раздумьях лица буры,
разве снилось им во глуби лет:
у Миколы-пьяницы Сосюры
будет сын известнейший поэт.
 
 
На курган гляжу в степи ковыльной,
там отца дорога не видна,
потому что кабаки закрыли
и отец мой умер без вина.
 
 
Мой отец! Отравленным Икаром
ты погиб в своем родном краю.
Будь ты жив, сейчас я гонораром
оплатил бы «горькую» твою.
 
 
Над Донцом упал я на колени,
всё в слезах горит лицо мое…
Но молчит земля, сгущая тени,
мертвецов она не отдает.
 
 
Жизнь, ты реешь призраком над нами!
Все пути черны – на гати гать…
Я иду, а рельсы под ногами
о минувшем не хотят молчать.
 
 
Я пошел за звонами восстанья…
Только снилось иногда во сне:
…тот Бахмут… весна… в саду гулянье…
В белом вся идет она ко мне…
 
 
Я мечтал о девушке войну всю,
взор ее сиял среди огня…
А когда я из огня вернулся,
вышла замуж девушка моя.
 
 
Как ребенок, я живу в смятенье,
рвет чахотка горло мне и грудь.
Бросил бы писать стихотворенья,
только бы любовь свою вернуть.
 
 
А вверху вагончики качает,
точно их глотает вышина.
В сини даль молчит, полна печали,
не вернет мне юности она.
 
 
Ой, кричат гудки по всей округе:
«На работу! Слышите! Пора!»
Поженились парни и подруги,
и парнями стала детвора.
 
 
Ну чего хочу я, что пророчу,
потерял кого на рудниках?..
Для других сияет месяц ночью,
смех звучит на молодых губах.
 
 
К ним придет акация цветами,
и заря протянет им мечи.
У меня ж морщины под глазами,
и не сплю от кашля я в ночи.
 
 
На колени б стать в дорожной глине.
Только нет… Стесняюсь я людей.
Жить нам по партийной дисциплине,
жить в борьбе за каждый новый день.
 
 
Поднимусь над грязью, скукой, пылью.
Всё растет и вянет, как цветок.
Помню я, как старики твердили:
«Для всего свой час, пора и срок».
 
 
Кто домой идет, а кто на смену,
где-нибудь я утону в бою,
но ремнем военным неизменно
затяну я талию свою.
 
 
Вновь завода раздается голос,
даже неба вздрагивает гать.
Скоро я закончу райпартшколу
и тогда не буду унывать.
 

<1927>

Вас. Эллану

 
Смерти не будет творцам!
Сдвинем ряды – и вперед.
Тот, кто сгорел до конца,
вечно в поход нас ведет.
 
 
В бури и в грозы, на бой!
Через плечо патронташ.
Голубоглазый такой,
друг и товарищ ты наш!
 
 
Юным с тобой по пути,
мы – Революции гнев!
Весело вместе идти.
Не было смерти и нет!
 
 
Слышно фанфары вдали.
Золото солнца горит.
Музыку в глуби земли
эхо шагов – повторит.
 
 
Взгляд твой и мысль – будто нож,
в памяти – море огней…
Ты перед нами встаешь
в кожаной куртке своей.
 
 
Песнею – сердце в полет,
взоры – в скопление масс.
Руки простер ты вперед,
кличешь с улыбкою нас.
 
 
Бурное море – не штиль —
туго колышет ряды.
Светлое имя «Василь»
вковано в наши труды.
 
 
Смерти не ведать творцам!
Сдвинем ряды – и вперед.
Тот, кто сгорел до конца,
вечно в поход нас ведет!
 

<1927>

 
Занавесила хмарь поднебесье,
дождик льется на крыши села…
Как сложить бы такую мне песню,
чтоб правдивой была?
 
 
Ритмы скорбные мне надоели,
ой вы, степи, леса!
Как мне струны настроить, чтоб пели
в них иные совсем голоса?..
 
 
Вербы сонные… нежности слово…
Синий месяц на зеркале вод…
Там гудки заливаются снова —
отозвался завод.
 
 
Не пойду я по стежке до тына
и не гляну я в сторону ту,
где под ветром склонилась калина,
о былом затаивши мечту…
 
 
Что-то шепчет… Довольно печали.
Будут песни другие, не те.
Золотинки в глазах заблистали —
сердце отдал я нашей мечте.
 
 
Ветер вьется и мечется в поле.
Больше, песня моя, не рыдай.
Украина, родная до боли,
заревой революции край!
 

<1927>

 
Вражьей крови засохло пятно
там, где рельсы сверкают тугие.
Я ушел от них в город давно,
чтоб Коммуны воспеть индустрию.
 
 
Там, где красных вагонов змея,
возле хаты, у низкого тына
встанет смуглая мама моя —
будет ждать возвращения сына.
 
 
Вся покорность она и печаль…
Над чугункою тучей вороны…
А вагоны уносятся вдаль,
но меня не везут те вагоны.
 
 
На глаза наплывает туман…
Мама, мама… не плачь, не надо!
Твой Володька – Коммуны боян,
край донецкий – ему отрада.
 
 
Зацветут Украина и Русь
после дней мировой победы,
вот тогда и домой я вернусь —
мел долбить на карьере приеду.
 
 
Будет так, как хотела ты…
Но сейчас не зови… впустую…
Время красные мечет цветы
в мою душу, как луч, золотую…
 
 
Не до яблонь, озер и плетня…
И девчат, что поют до рассвета!
Мать другая теперь у меня, —
Революция… целого света!
 

<1927>

 
Люблю тебя, пора переходная,
за сумрак твой, за твой слепящий свет,
за шум толпы, за речи, где, играя,
так властно «да!», так непокорно «нет!».
 
 
Но и Грядущего страна родная
влечет меня: ей верен я, поэт…
О ней со звездами я рассуждаю,
когда весь мир вечерним сном одет.
 
 
Жизнь! Я тебе любовь несу, пылая;
на муравье и на цветке – твой след…
Когда умру, вольюсь ли, как желаю,
в могучий океан я, твой поэт?
 
 
О, даль моя! О, горизонт без края,
в вечерний час беседа огневая!..
 

1927

 
Комсомолец уезжает
в Красной Армии служить.
Сына мама провожает,
не дает гармонь тужить.
 
 
«Защищай же край родимый
от непрошеных врагов».
Конь железный пышет дымом
до высоких облаков.
 
 
Но от матери в сторонку
устремленный взгляд летит.
Там, в толпе, стоит девчонка
и не смеет подойти.
 
 
Вдруг… звонок и дыма клочья,
зашаталось всё кругом…
Промелькнули сини очи,
утонули за окном.
 
 
Конь летит и дым взвивает,
вьется вдаль стальная нить.
Комсомолец уезжает
в Красной Армии служить.
 

1927

 
Падают снежинки, тает нежный холод…
Падают снежинки на мои следы.
И уже сдается, что вокруг не город,
а леса да рощи, рощи да пруды.
Что это? Не сон ли? Это звон трамвая…
Что это? Не сон ли? Загудел авто…
Мет, промчался ветер, дерево качая,
след в снегу глубокий… Что же это, что?
Где же явь, где сон мой? Почернели ветви,
а меж ними – солнца на стволах печать…
…Шум толпы, как будто в нашей роще ветер,
звук шагов счастливый… Время ли скучать?..
В клуб иду… С портрета – добрый взгляд навстречу:
«Что ты сделал?» – снова спрашивает он.
Что учусь в партшколе, я ему отвечу,
что его заветом путь мой озарен.
Улыбнется Ленин. Стану я прилежно
слушать, что в письме нам говорит ЦК.
И как будто лоб мой гладит нежно-нежно
теплая, родная Ленина рука.
 

1927

 
…Кончился бой… Желто-синие клочья
снова над станцией треплют свой шелк…
К пленным, столпившимся молча,
сам куренной подошел…
 
 
Смотрит – огнем прожигает до кости…
Хлопцы стоят – побледнели, как мел…
Пьяная смерть набивается в гости,
в сумрачном блеске наган занемел…
 
 
«Есть комсомольцы меж вами! Я знаю!..
Каждому пуля поставит печать…»
…Стиснуты губы: тоска гробовая,
но продолжают молчать…
 
 
«Вот так ребята, стройны да красивы!..
Жалко расстреливать всех!
Эй, оглянитесь… и солнце, и нивы…»
Отповедь – смех.
 
 
«Ну, так пощады не знать и родному!
Вас не оплачет пылающий край!..»
Вышел один… и сказал куренному;
«Я – комсомолец… Стреляй!..»
 

1927

 
Тебя любил, как ветер – небо,
от оскорблений весь в огне.
Скажи, кому же на потребу
ты нежной притворялась мне?..
 
 
Тебя любил, как розу ветер,
печалью сладкой обуян…
Но не могу прощеньем встретить
твое притворство и обман.
 
 
Ты не любила… Кончим сразу…
Как больно мне, как больно вновь!..
Но всё же я тебе обязан
хотя бы за игру в любовь.
 

1927

 
Я читал тебе стихи мои,
не стерпев, я разрыдался бурно.
Ты смотрела грустно и лазурно,
как я руки заломил свои.
 
 
Ты исчезла. Я рыдал так полно,
позабыв о радости земной…
Сквозь рыданья слышал я невольно,
как и ты рыдала за стеной.
 

<1928>

1

 
В час, когда заснет вечерний город
и погаснут облака вдали,
слышен листьев падающих шорох
на ладонях стихнувшей земли.
 
 
Шелест крыльев журавлиной стаи
с высоты доносится ко мне,
и клубятся думы мои, тая,
словно ветви в синей тишине.
 
 
И душа не тянется к родному,
к дальнему, где детство протекло, —
чудится, по полю голубому
гостем лишь ходить мне на село…
 
 
Слышны паровозов отголоски,
рев моторов в небе надо мной…
К девушке на дальнем перекрестке
я пойду по гулкой мостовой.
 
 
У дверей ЦК моя кохана
в милицейской форме на посту.
Сердце замирает – только гляну
на ее земную красоту.
 
 
Нежная, как роза молодая,
тонким станом – тополю под стать.
И за что она меня, такая,
полюбила – век не разгадать!
 
 
Вся она – как свет зари горячей,
как дыханье утренних цветов.
Я ж, сдается, буднично невзрачен —
с картуза до сбитых каблуков…
 
 
Сердце мое звезды торопили,
воздух был пьянящим, как вино…
Я пришел. Ее давно сменили.
Из ЦК светило нам окно.
 
 
«Ты пришел?» – Она тугою грудью
крепко прижимается ко мне…
…Синий жар… осеннее безлюдье…
тихий смех журчит в голубизне…
 
 
И опять, бессильный, не могу я
рассказать про сына и семью…
Губы в губы – жаром поцелуя
волю отняла она мою.
 
 
Долог поцелуй, а перерывы
коротки, – и нежные слова,
с губ ее слетая торопливо,
шелестят, как в сумраке листва…
 
 
Мы идем, и льется голос близкий,
открывая мне за годом год,—
как она училась гимназисткой,
как ходила в Венгрию в поход.
 
 
И слова в давным-давно знакомом
расцвели тюльпанами в былом —
как она любила военкома,
как ее покинул военком.
 
 
В лад с моими мыслями, тревожно
хочется глазам ее спросить:
«Ну, скажи, теперь нам невозможно
друг от друга что-то утаить?»
 
 
Я решил: «Последнее свиданье…»
Ночь смолчала – полная цветов…
О любовь, о радости молчанья,
дрожь руки, понятная без слов!
 

2

 
И сегодня, узел разрубая,
я сказал ей правду о жене…
Плакал ветер. Астры, пригибаясь,
с травами шептались обо мне.
 
 
Хмурый запад в облачных завалах
растерял свой вылинявший цвет.
Ничего тогда ты не сказала,
только долго мне глядела вслед.
 
 
С этих пор я высох от кручины.
И всегда щемит меня тоска,
как увижу грустную дивчину
на посту у здания ЦК.
 
 
Что ж, прощай… Такая наша доля.
Сердце сбережет мою весну…
Буду помнить синий ветер в поле,
Золотых волос твоих волну…
 
 
Только прикоснусь к такому чуду —
захлестнет меня хмельная синь…
Я тебя вовеки не забуду,
хоть всегда со мной жена и сын.
 

1928

 
Путь в мечту, как в марево, память без границ:
там дрожит, колеблется тень густых ресниц.
Прежний синий милый взор там блестит, маня…
Золотые кудри!.. Искорка моя!..
 
 
Там, где к звездам жерлами труб высоких хор,
где крестами тусклыми молится собор,
где Бахмутка-речка под мостом шумит,
на знакомой улице тихий дом стоит.
 
 
Подойду к крыльцу я, полон прежних дум,
и умолкнет явора переливный шум…
Где в постели милая спит давным-давно,
подойду и месяцем загляну в окно…
 
 
Сколько дней, ведь годы я о ней мечтал,
вот лица чуть виден дорогой овал..
Спит… сквозь стены сердцу сердце не вспугнуть…
Лишь сорочки вышивку поднимает грудь,
из-под одеяла, так стройна, тонка,
лилией цветущей свесилась рука.
 
 
А на щеках матовых – мой горячий взгляд,
и ресницы тенями грустными дрожат.
Пробудилась, дрогнула, белою рукой,
как бывало, тянется милая за мной…
 
 
Разомкнула губы и зовет она…
Нет, то просто ветер плачет у окна…
Спит любовь. И сердцу сердце не вспугнуть.
И на утро месяц повернул свой путь.
 
 
Глубже скрыл тоску я, гнев жестокий свой,
зашумел, как прежде, явор надо мной…
Так шумит и в жилах вечной боли яд…
По знакомой улице я иду назад.
 
 
Там, за синью зданий, стали крик и рев,
предо мною тени золотых стволов…
Меж деревьев – грустны – месяца края…
Золотые кудри! Искорка моя!
 

1928

 
Синий вечер, деревья, село.
Молчаливый, я жду, я притих…
Снова сердце мое расцвело
и лучами заката легло
в колыханье ветвей золотых.
Молчаливый, я жду, я притих…
 
 
Наплывает туман голубой,
пал на вербы огонь янтаря.
С поля вышли девчата гурьбой,
песня в небе горит, как заря…
Наплывает туман голубой.
С поля вышли девчата гурьбой.
 
 
И так тихо, так сонно кругом.
Только песня печалит до слез…
Вновь родное лицо за окном,
и прощальные шумы берез…
Снова память твердит об одном…
И так сонно, так тихо кругом.
 
 
Я знакомой тропинкой иду…
Память льет свой томительный яд.
В потемневшем июльском саду
я знакомой тропинкой иду.
Сад шумит, ой шумит старый сад…
Не вернуться мне больше назад.
 
 
Дни идут, пролетают года,
станут белыми брови мои…
Отлетят, как на юг журавли,
будто сказка, уйдут навсегда
недопетые песни мои…
Отшумят, как под осень ручьи.
 
 
И припомню деревья, село,
смех и шелесты в рощах ночных.
И начало всех песен моих —
это сердце мое расцвело…
В колыханье ветвей золотых
вижу проблески песен моих.
 
 
А теперь – тишина и покой.
Молчаливый, слежу я порой,
как цветет за окном вышина.
И в квартире моей – тишина.
И душа – как затон золотой,
где былое проходит волной…
 

1928

 
Я иду мимо дома «Известий»,
шумный город прибоем кипит,
за окном, на редакторском месте,
синеглазый поэт не сидит.
 
 
Был Эллан… А теперь не стало.
До конца, как и он, сознаю,
не успею прославить, пожалуй,
я родную Коммуну мою.
 
 
Вечер, падает снег на панели.
Яма? Стенка?! День завтрашний хмур.
Новых песен придут менестрели,
миллион безымянных Сосюр.
 
 
Песне новой – простор широкий,
ей – приветствия нежных рук.
Как снежинка, паду, одинокий,
и мороз и асфальт вокруг.
 
 
Час прощанья пробьет, затихая.
Упаду… и не больно, что мгла.
Я хотел, чтоб снежинка такая
пятикрылой снежинкой была.
 

1928

 
Уездный городок далекий,
круг карусели, степь, мечты…
Его бровей разлет широкий
и взгляд открытый помнишь ты?..
Уездный городок далекий…
 
 
В раздумье он – ты помнишь это? —
лик над штыком склонив, стоял…
Шинель, разбитые штиблеты,
вороний грай не затихал…
Скажи, еще ты помнишь это?
 
 
Трепещет тополь над крылечком.
Кто о былом не вспомнит вновь!
Степные травы, зори, речка,
его записки, в них – любовь…
Трепещет тополь над крылечком.
 
 
О, как глядел он в час прощанья,
какие он слова сказал!
И вот сухое «до свиданья»,
его корзинка и вокзал.
О, как глядел он в час прощанья!
 
 
Слова его и песня… в ней —
про тьму, расстрелы, эшелоны…
и образ твой над ним во сне,
как капелька слезы соленой
в разлуки час… слезы по ней.
 
 
Воспоминаний тает сон…
Вы встретились, о миг печальный!
Вдруг у тебя на пальце он
увидел перстень обручальный!
Воспоминаний тает сон…
 
 
Вовек не позабуду я,
как плакал он, как одиноко
на тихой станции стоял
в уездном городке далеком…
Вовек не позабуду я…
 
 
Кто о былом не вспомнит вновь.
Как смерть, оно сердца находит.
Моя душа! В ней стон и кровь.
Она в мучениях отходит…
Идут года… и всё проходит…
Но не прошла моя любовь.
 

1928

 
Уже не снятся мне бои
и взгляд манящий, мглистый.
Уносит время дни мои,
как буйный ветер – листья.
 
 
Брожу один, как в полусне.
О, дум осенних стая!
Люблю я шум толпы и с ней
сливаюсь, размышляя.
 
 
Люблю, когда из окон свет
сияньем звездным брызнет…
Пусть он не мой, но я согрет
уютом многих жизней.
 
 
Я – в сини неба надо мной,
я – в свежем ветре лета,
я – в той девчонке молодой,
и я же – в парне этом.
 
 
Уж стелет осень, прошуршав,
в саду ковер любимый,
и люди так же все спешат
с делами мимо, мимо…
 
 
Толпа течет рекой, шумя,
нет ей конца и края…
В ней где-то девушка моя,
которой я не знаю.
 
 
В осеннем солнечном меду
мы сердца не остудим…
Забыв о грусти, я иду
и улыбаюсь людям.
 

1928

 
Снова ты? Любимая, во сне ли
ты со мной, как много лет назад?
Золотые буквы на панели,—
это пишет о любви закат…
 
 
Мы идем, и грудь мою стеснило,
словно песней, шумною толпой…
Будто веет лебедь белокрылый
над тобой, над нежною тобой.
 
 
Нет, ты снишься лишь… Я только знаю
одиночество и боль тоски.
Тихий вечер, скорбно догорая,
заливает кровью ветряки.
 
 
За плетнями цокают копыта,
замирают глухо на мосту.
Сад шумит… Окно мое раскрыто…
Пахнут медом яблони в цвету.
 
 
Где-то в далях красное сверканье,
будто огоньки на тихом льду.
Сжав лицо холодными руками,
я гляжу, прислушиваясь, жду…
 
 
Показалось мне, что закачались
предо мною белых два крыла,
точно ты походкою печали
в белом платье вдалеке прошла.
 
 
Небо сеет звезды синим ситом,
дум о прошлом чуть журчит волна.
Сад шумит… Окно мое раскрыто,
и глядится в комнату луна…
 

1928

 
Не буди ты, мой тополь, былого
в полумгле предрассветной земли.
Скоро в поле весеннее снова
позовут на простор журавли.
 
 
С чутким сердцем, тревожным и нежным,
к белым хаткам приеду, приду,
и от яблонь, цветущих, как прежде,
милым прошлым повеет в саду.
 
 
Я сердечные вспомню пожары,
как ходил на свидания к ней…
Под луною заплачет гитара
о любви невозвратной моей.
 
 
А в саду – георгины, горошек
и мечтаний несбыточных рой…
Был когда-то я стройный, хороший,
а теперь не такой, не такой.
 
 
Не воротятся юности грозы…
Только стены да камень кругом…
На вокзале кричат паровозы,
и трамваи звенят за окном.
 
 
Всё ищу я, смотрю, призываю…
Но былого не видно вдали.
Ой вы, яблони, яблони мая,
как хочу я, чтоб вы зацвели!..
 

1928

 
Кукуруза шумит и желтеет,
к теплым странам летят журавли.
И курган одинокий синеет
в тьме осенней дали.
 
 
Журавлиные клинья над нами,
шумы смерти кругом…
И размеренно машет крылами
одинокий ветряк за селом.
 
 
Сквозь печаль силуэтов и линий,
где гиганты бурлят – города,
по вечерней и тихой долине
золотые бегут поезда.
 
 
Синь и синь над полями без края,
сердце вянет под осени зов.
Ночью мимо села пролетают
золотые огни поездов.
 
 
К поездам простираю ладони,
но цокочет дороги змея…
Может быть, в промелькнувшем вагоне
пролетает и доля моя.
 
 
Плачет ветер за окнами тонко…
Променял я столицу давно
на проклятый огонь самогонки
и на узкое в хате окно.
 
 
И куда мне идти, я не знаю,
в город я не вернусь никогда;
там контрасты меня раздирают,
здесь убогая душит среда.
 
 
Гляну в зеркало, кличу несмело,
чтобы юность вернулась назад.
Но уже и лицо подурнело,
и живой затуманился взгляд.
 
 
Но гудят телеграфные струны,
хохот в них и рыданье тревог…
Был когда-то я смелым и юным,
но теперь постарел, изнемог.
 
 
Там по городу льются колонны,
поднимается песня в зенит,
и украшенный стягом червонным
Совнарком нерушимо стоит…
 
 
Все готовы к боям непреклонно.
И мне кажется в светлом чаду,
будто я в этом громе колонном
восхищенно и гордо иду.
 
 
Не могу, не могу, не могу я, —
поскорее от грусти села.
Слишком красную розу люблю я,
что навеки в груди расцвела.
 
 
Как я хлопнул простуженной дверью,
только видели звезды одни.
Предо мною простор, и теперь мне
станционные светят огни.
 
 
Умирает печальное лето,
тишина и покорности миг…
Паровоз прокричал мне приветно,
я спешу на призывный тот крик.
 

1928

 
Я стою над Донцом,
поджидаю зарю,
с невеселым лицом
я в былое смотрю.
 
 
Небо то же точь-в-точь
над молчанием хат.
Но уже мне невмочь
воротиться назад.
 
 
Всё как прежней порой:
рыбаки в челноках
и осинник сквозной
в предрассветных слезах.
 
 
Гей ты, доля моя,
хоть теперь объявись!
Всё мне кажется – я
тот осиновый лист…
 
 
Моих мыслей рои,
небеса в серебре,
даже слезы мои —
как роса на заре…
 
 
Льется песня – но чья?..
Над землею летит.
Что же доля моя
тридцать лет всё молчит?
 
 
Что ж! Бои – так бои.
Не впервой нам страдать.
Вытру слезы мои,
пойду долю искать.
 
 
Вон смеется опять,
красотою маня…
Стой, не то будешь знать,
как не слушать меня!
 
 
Стой, проклятая, стой,
молодая змея!
У меня конь степной —
это воля моя.
 
 
Уж не горестно мне,
жизнь на гроб не сменю,
а на этом коне
долю я догоню.
 
 
А чтоб знала свое,
не таилась в углу,
я ремнями ее
приторочу к седлу.
 
 
Чтоб не ныла в бою,
не боялась невзгод,
эту долю мою
я возьму на завод.
 
 
А чтоб лучше ей знать,
кто наш враг, всех лютей,—
будут хлопцы читать
политграмоту ей.
 

1928

 
Черный ворон сидит на могиле,
где дорога бежит всё грустней…
Вот и яблоки с яблони сбили,
и картошку вывозят с полей.
 
 
Листья желтые, голые ветки,
синий воздух как будто продрог.
На капустниках гости нередки —
это дети грызут кочанок.
 
 
Там, где тополь и вербы над тыном, —
там к утру замерзает вода,
по холодным и грустным долинам
так печально гудят провода.
 
 
Тучи встанут над синею сенью,
дождь в полях золотых застучит,
хорошо будет ночью осенней
кукурузу румянить в печи.
 

1928

 
Это было, было на Цейлоне,
там, где рощи радугой взошли.
Целовал мне узкие ладони
предводитель племени Аи.
 
 
Бережно груди моей касался
и рыдал от радости хмельной.
Но едва ко мне он наклонялся —
стрелы с ядом пели за спиной.
 
 
А когда по сходням от причала
я взошла… О море, о любовь!
Как ни призывала, ни кричала,
предводитель не пришел на зов.
 
 
Это было, было на Цейлоне,
там, где рощи радугой взошли.
Не целует мне уже ладони
предводитель племени Аи.
 

1928

 
В тоске я, словно в паутине.
Не знаю, кто бы мог помочь.
Как потемнели очи синие
и на меня глядят, как ночь…
 
 
Молчу… За городом ночная
густеет мгла… Осенний путь…
Я виноват… прости, родная,
прости, забудь!
 

1930