Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Владимир Сосюра

 
Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою,
но упрямый мой челн не потонет, в нем я долгие ночи не сплю.
Но упрямый мой челн не потонет… Отлетают проклятые дни,
и стою я, в зори закованный, только волны в лицо одни…
Под горой над татарской казармой одинокие стынут огни.
Каждый вечер пожаром на небе умирают, расстреляны, дни.
Незнакомых владельцев сады, ароматов туман незнакомый,
над заводом задумчивый дым, под глазами фиалка истомы.
Вечер. Панночки. Лаун-теннис. И мячи подающий ребенок.
А на западе тучи в огне – пауки… Золотые затоны…
Повернусь я назад, посмотрю, где маслины и станция Яма,
и в сладчайшей тревоге душа – как на яблоне тихое пламя.
Месяц розаном ясным плывет, западает в печальные очи,
незнакомые никнут сады и огни над поселком рабочим.
«Гей!» В степи запевали хлеба. Бабы шли с золотыми платками.
Шли до церкви… О колокол, плачь!.. Память дальняя… Станция Яма…
На баштане арбузы, и вновь – Парамоновы полуницы,
загорелой шахтерки любовь, и над лесом взлетают зарницы.
За любовью роса и туман… О, как пусто в душе за любовью!
Ведь она одуванчик: подул – будто листик в осенней дуброве…
Дни былого и образов дым – муравьями, в дожде, на дороге,
где Донец и заводов огни – осень бродит поселком отлогим…
Над поселком задумались дни, и летят под горою вагоны.
И так нежно и сладостно мне!.. Не склоняй же свой облик влюбленный,
не гляди и далеких очей не тумань молодою слезою…
Теплый ветер по жилам течет, и кричат журавли надо мною.
 

1923

 
Может, не друзья мы?..
На твое «Прощай!»
стелется ветвями,
облетает гай.
 
 
Синий, синий, синий…
Тень… день… свет…
То листы осины
заметают след.
 
 
Где летит широко
в небо дымный прах,
там лежат дороги,
улицы впотьмах…
 
 
Как они горбаты!
На стене плакат,
а с того плаката —
черная рука.
 
 
Ну а под рукою
буквы, словно кровь,
не дают покою,
кличут вновь и вновь.
 
 
От тебя я руки,
губы оторву —
сердце лишь со стуком
падает в траву…
 
 
Может, не друзья мы?
На твое «Прощай!»
стелется ветвями,
облетает гай.
 
 
Синий, синий, синий…
Тень… день… свет…
То листы осины
заметают след.
 

1923

 
Напоследок обходят вагоны,
молоток о колеса звенит.
А под окнами ясень бессонный
про разлуку шумит и шумит.
 
 
Ты сидишь на скамье так покорно.
Нам немного осталось сказать.
Гладит ветер соленый,
горный мои брови в твоих слезах…
 
 
Лишь тревожные, синие взоры:
тихий плач… или озера плеск…
И на белом платочке узором
буквы темные: «В» и «С».
 
 
Отзвучали шаги по перрону,
и последний ударил звонок.
Только долго в окошке вагона
одинокий виднелся платок.
 

1923

 
Помню: вишни рдели и качались,
солнцем опаленные в саду.
Ты сказала мне, когда прощались:
«Где б ты ни был, я тебя найду».
 
 
И во тьме, от мук и от истомы
выпив злобу и любовь до дна,
часто вижу облик твой знакомый
в пройме светло-желтого окна.
 
 
Только снится, что давно минуло…
Замирая в песне боевой,
мнится, слитый с орудийным гулом,
голос твой, навеки дорогой…
 
 
И теперь, как прежде, вишни будут
розоветь от солнца и тепла.
Как всегда, ищу тебя повсюду
и хочу, чтоб ты меня нашла!
 

<1924>

Тов. Усенко

 
Сегодня жду поэтов новых,
я слышу их чудесный шаг…
То здесь, то там звенит их слово,
их бодрый ритм звучит в ушах.
 
 
Они растут, – я это знаю
(мой осиянный, нежный край!).
По-новому в стихи поэта
вошли пшеница и трамвай.
 
 
И солнца огненное знамя
дорогою в века легло…
Как равные, сегодня нами
воспеты город и село.
 

<1924>

 
Поднимается месяц лучистый,
и в мое заглянул он окно.
Выплывает сквозь ветки, сквозь листья
то, что было со мною давно.
Поцелуи и крики: «К оружью!»
И село загудело толпой.
Разливался рассвет полукружьем,
и плетни золотило зарей.
О печальном не вспомню я даже,
знают все, что в том было году.
В Каменце, помню, стоя на страже,
груши рвал у Петлюры в саду.
На мою, на чумазую музу
что теперь обменять я могу?
Возле речки пекли кукурузу,
муштровали нас там на лугу.
Дальше: путь, ледяные вагоны,
только с песней хватало тепла.
Дальше: море и ветер соленый,
и любовь моя вдруг расцвела.
Гей вы, ветер, и солнце, и утро,
в целом мире влюбленнее нет.
А у пленного синяя куртка
и в кармане партийный билет.
Я один теперь. Месяц лучистый
прежних дней не отыщет следы.
И дрожат, и качаются листья
от его золотистой слезы.
 

<1924>

 
Иду к Днепровскому Ивану
читать свой новый цикл стихов…
Над городом закат багряный,
и месяц из-за спин домов
восходит в дымке синей-синей,
и крышу золотят лучи…
Я месяцу прочту о сыне,
о сонном кладбище в ночи,
потом Ивану… Громыхает
центр… Я к Днепровскому иду.
Он турка мне напоминает,
на лбу морщины тяжких дум.
Мы с ним Подолию припомним,
повстанческие времена…
Смотрите – право, хорошо мне
он улыбнулся из окна!
 

<1924>

 
Порубаны, постреляны лежат большевики…
Иду я, как потерянный, грузны мои шаги,
в сорочке окровавленной иду я от беды,
за мной по снегу тянутся кровавые следы.
Перед оградой низкою я на колени стал.
«Скажи мне, брат замученный, ты на кого восстал?»
– «На кулака поднялся я и на его семью,
за то сложил под пулею я голову свою.
Но ждите, вместе с полночью придут браты ко мне,
за бледнолицей девушкой на вороном коне.
Глаза сверкают черные, коса ее черна.
От пуль заговоренная Коммуной названа».
Что ж я не слышу выстрелов, команд каких-нибудь,
чьи слезы льются горькие мне на лицо и грудь?
Смотрю, и сердце быстрое и млеет и дрожит…
Штыками переколото офицерье лежит.
Встаю с колен растерянный, гляжу: блестят штыки,
бегут ко мне лавиною родные казаки.
 

1924

 
Песнями, подруга,
           расцвети.
Мы полны друг друга —
           я и ты.
 
 
Я иду бороться —
           нынче бой.
В ночь ли приведется
           быть с тобой?
 
 
Обними, не сетуй… —
           только вскрик…
Ввысь ударил
           где-то броневик.
 

1924

 
Жизнь не обман, не дым миража.
А может, нет? А что, как нет?
Сегодня вновь увяли даже
мои вербены – нежный цвет.
Шум, песни в глуби коридора —
курсанты с лекции спешат..
Я не встречал милее взора,
чем этот близорукий взгляд.
Подснежным радуясь побегам,
пришла, – светлы часы мои…
Как пахнут губы талым снегом
и солнцем – волосы твои!
Они ласкают шею, плечи,
они волной бегут к ногам.
А в окна смотрит синий вечер,
тихонько улыбаясь нам.
Пришла… И в сердце нет печали…
Твои слова – что солнца свет!
Так отчего ж они повяли,
мои вербены – нежный цвет?
 

1924

 
Сквозь окна небо – не ковер,
не небо – синий камень.
Шумит валов нестройный хор…
Станки стоят рядами.
Ударю, гряну молотком,
пусть без нее тоскую.
Ковать мне приказал завком
Республику стальную.
Прощались с нею в клубе мы
вчера в конце доклада.
     Как ветер, радостно шумит
моторная громада.
Ее послали на рабфак,
и я теперь тоскую.
Остался я, чтобы ковать
Республику стальную.
Сквозь окна небо – не ковер,
не небо – синий камень.
Шумит валов нестройный хор,
а в сердце – точно пламень.
 

1924

 
Дитя прижимая влюбленно,
стоишь, одинока, грустна.
А в небе, где ветер и клены,
фиалками пахнет весна.
Ты точно летишь ей навстречу
влюбленной душою своей…
И смотрит задумчивый вечер,
в загадку лазурных очей.
 

1924

 
Глянул я на море, на простор без края,
словно луч в глубинах, затерялся я.
Может, предо мною не волна морская,
не закат багровый, а душа твоя?
Может быть, не море, а любимой косы
спеленали тело радужной волной?
Словно в колыбели солнечного плеса
я лежу, и волны плещут синевой.
Море, мое море, я в твоих объятьях,
как дельфин, играю голубой водой.
Сердце, даже сердце рад тебе отдать я,
чтоб зажглось на небе новою звездой.
А когда сквозь груды сонных туч с вершины
светлый луч пробьется в огненной парче,
я в твои, о море, звездные глубины
опущусь на этом ласковом луче.
 

1924

 
В окошко ветвь стучится,
качается иль нет.
И, как печаль на лица,
ложится первый снег.
 
 
Заснежены трамваи,
рисунки на окне.
Я Ленина читаю —
светло и ясно мне.
 
 
Пускай летит снегами
и холодом земля,
и нэпманские гаммы
сквозь стены слышу я,—
 
 
мы бурями до края
миры зальем совсем…
Про это твердо знаю
я, член ЛКСМ.
 
 
Звучат шаги рассвета,
их сосчитать нельзя.
И маленький с портрета
глядит Ильич в глаза.
 

1924

И. Днепровскому

 
В глазах лошадиных кровавые слезы,—
трамваем хребет перебило с налету.
Трамвай на минуту… и вновь за работу —
он дальше бежит, он звенит на морозе.
 
 
Кто слышал, как стонут и плачут колеса,
когда переедут хребет или ногу?..
Так конь одинокий хрипел безголосо,
тянулся неистово к конскому богу.
 
 
И в луже вишневой, густой от мороза,
кружились, метались снежинки устало.
Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы…
И рядом нежданная женщина встала.
 
 
Стройна и тревожна, в буденовском шлеме,
она подошла – и в упор из нагана…
И очи погасли, и звякнуло стремя,
а в небе снежинки, летящие пьяно…
 
 
А в небе заря разлепила плакаты,
и двинулись в песнях колонны с вокзала.
Коня повезли. Лишь на камне щербатом
горячую лужу собака лизала.
 

1924

 
Мохнатая шапка, гадюкою шлык…
А в сердце: «Констанция, где ты?»
Вчера на расстреле – к смертям я привык —
я снял с офицера штиблеты.
 
 
На станции хлопцы гуляют давно,
и сотник меж ними патлатый,
рябой и курносый, ему – всё равно:
за деньги полюбят девчата.
 
 
Блестит за дверями заснеженный путь,
как выстрел сухой и короткий…
Уж близко Махно… им не страшно ничуть,
танцуют гопак и чечетку.
 
 
Я вышел: волшебный и сказочный вид,
под снегом поля и овражки,
и ясень под месяцем тускло блестит,
зачем же здесь ружья и шашки?
 
 
То – стража. С горящей цигаркой рука,—
всю видно, от ногтя до шрама.
Узнал по нему своего казака —
дружок мой со станции Яма.
 
 
На западе – яркие вспышки огня.
«Дежуришь?» – спросил я Егора.
Ему восемнадцать, он на год меня
моложе. Донецкие горы —
 
 
вот родина наша. Засыпаны мы
снегами, и память, и души.
Что это за грохот мне слышен из тьмы,
уж не броневик ли, послушай!
 
 
Поехали хлопцы за сеном в село —
назад привезли нам их трупы…
И сеном в санях, как на смех,
замело их мертвые синие губы…
 
 
Сегодня идем на отчаянный шаг:
нашивки сорвем и погоны
и к красным бежим через поле, овраг,
сквозь все патрули и заслоны.
 
 
Сменили Егора. И вот мы идем
(а может быть, всё это снится?)
на дальние вспышки, на пушечный гром,
на яркие в небе зарницы.
 
 
Я счастлив, я снова – поэт и шахтер,
сдаваться, пожалуй, нам рано.
Жены фотокарточку вынул Егор,
чтоб мне показать, из кармана.
 
 
«А сыну два года. Какой он теперь?
Как он улыбается чудно!..»
Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь!
И смерть нам грозит поминутно.
 
 
Идем. И не видно уже казаков.
А ветер нам стелет тревогу.
А жители сала вчера, огурцов
и хлеба нам дали в дорогу.
 
 
Смелее, товарищ! Винтовку бери,
сражайся за правое дело.
Идем. А над нами – сверканье зари,
лес в золоте заиндевелый.
 
 
Смелее, товарищ! Ты дымом пропах,
и кровь запеклась на шинели.
С тобою в восстаньях, любви и боях
узнали мы жизнь и взрослели.
 
 
Вот мы на Лимане, и солнце встает,
снега озаряя в округе,
и кто-то, как плуг, его крепко берет
в надежные, сильные руки…
 
 
«Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!»
Подкрались откуда-то с краю
петлюровцы тихо, сверкнули клинки,
что было потом – я не знаю.
………………………………
На западе – хмурые тучи в огне,
быть может, Донецкие горы…
Разрубленным ртом улыбается мне
застывшая маска Егора.
 
 
Лежало, оборванной тише струны,
Егора холодное тело…
А карточка сына его и жены
прощальным укором чернела.
 

1924–1925

 
Зеленеют хлеба, отцветает любовь,
васильки поднялись полевые.
Мак с дыханьем моим осыпается вновь,
словно грустное имя – Мария…
 
 
Мы с тобою одни, среди поля одни,
ты стоишь предо мною, как вечер,
я смотрю, как заплаканы очи твои,
как покорно опущены плечи…
 
 
В небе тучи бегут… Может, будет гроза?
Заблистали над лесом зарницы…
Я не смею сказать, я боюсь рассказать,
что с тобой я решил распроститься…
 
 
Что могу я?..  скажи… Мои дни – как кресты,
я, как встарь, ничего не имею.
Ты стоишь и молчишь… только ветер хрустит
и вздыхает под шалью твоею…
 
 
Зеленеют хлеба, отцветает любовь,
васильки поднялись полевые.
Мак с дыханьем моим осыпается вновь,
словно грустное имя – Мария.
 

<1925>

 
Сегодня не с нами наш вождь, наш Ильич,
остались одни мы в дороге.
Но звучен, как прежде, призывный наш клич,
и враг наш, как прежде, в тревоге.
 
 
Учителя славным заветам верны,
мы все – не сироты на свете:
мы поля, завода и шахты сыны,
Коммуны мы звездные дети!
 
 
На желтом Востоке народы встают,
ломают ярмо капитала;
и черного Юга орудия бьют,
и черное пламя восстало…
 
 
Волнуйся, рабочих голов океан,
мы дело вождя продолжаем.
Звучите, оркестры, греми, барабан,
мы телом и духом мужаем!
 
 
Был день этот траурный полон тоски,
товарищи горько рыдали.
Рыдали рабочие, пушки, гудки,
когда мы вождя провожали…
 
 
На наших знаменах был поднят призыв:
«Мы ленинцы, он – наше знамя!»
Лежал недвижимый Ильич наш, но жив
в сердцах был навеки он с нами…
 
 
Прислушайтесь, други: всё явственней гром,
он вскоре над Западом грянет…
Туда – наши взоры. Мы терпим и ждем,
когда там рабочий восстанет.
 
 
Наш красный маяк, неустанно сияй!
Земля наша будет Коммуной.
Мы смотрим вперед на столетия, в край
идем электрический, юный…
 
 
И звезды над нашим челом расцвели,
и звездная наша дорога.
А там, в стороне, в придорожной пыли,
руины разбитого бога.
 
 
Сомкнемся! Ведь цвет мы земли трудовой,
мы все от станка и от плуга.
Сегодня – день памяти, вечно живой,
вождя и товарища, друга.
 

16 декабря 1925, 1957

 
Боль печали,
раны дней…
Крик прощальный
журавлей…
 
 
Луг усталый,
голый лес…
Алый, алый
край небес.
 
 
Синь во взоре,
дрожь руки…
И на взгорье
ветряки.
 
 
В мир далекий
вьется шлях…
Стынут щеки,
все в слезах…
 

1925

 
Люли, ой люди, сынок мой, усни!
Был я таким же в далекие дни.
          Слушал, как ветер шумит и трава.
          «Мама, мамунька», – шептал я едва.
 
 
Люли, ой люли, мой милый сынок!
Месяца луч к нам забрел за порог.
          Месяца блик на асфальте блестит…
          То ли сверчок, то ль сирена кричит.
 
 
Нынче, мой милый сыночек, весна,
в городе ж песнь соловья не слышна,
          камни да камни, куда ни взгляну…
          Город, тебя и люблю и кляну!
 
 
Не оттого ль я охвачен огнем,
что зацвели тополя над Донцом,
          что не услышу, о радость моя,
          что не увижу их больше и я…
 
 
Люли, ой люли, мой милый сынок!
Луч на тебя загляделся в окно…
          Ты ведь не знаешь борьбы огневой.
          Месяц цветет над твоей головой,
 
 
нити дрожат золотого луча,
а над кроваткой – портрет Ильича…
          Ручки к нему протянул ты сейчас…
          Не на стене он, а в сердце у нас!
 
 
Месяц уже и поник и поблек…
Спи, мой послушный, мой милый сынок!
 

1925

 
Только поезд вдали загрохочет —
оживет вереница картин,
звон гитары и лунные ночи,
поцелуи и грусть георгин…
 
 
Шум акаций… Поселок и склоны…
Мы с тобою идем через гать…
А внизу пролетают вагоны,
и колесам стучать и стучать.
 
 
Сад знакомый, влюбленные зори,
огонек затененных очей,
и потемок и света узоры
на дороге, на шали твоей…
 
 
Твои губы, как свежая рана…
Мы желали, не зная чего…
От любви мы безвольны и пьяны,
ты молчишь у плеча моего…
 
 
Ой вы ночи Донетчины синие,
и разлука, и слезы в ночи…
И звенят, как ключи журавлиные,
одиноки и скорбны, ключи…
 
 
Вспоминаю, как села горели;
тени башен во тьме огневой…
Там стоял я в солдатской шинели
возле верб напоследок с тобой.
 
 
Заверял горячо и влюбленно,
что вернусь… не разлучат бои…
В патронташе лежали патроны,
тихо очи светились твои…
 
 
Боевая страда миновала..
Лишь любовь – как удар ножевой…
Ты чужою подругою стала,
я – певец Украины родной.
 
 
Словно сон… Я пришел из тумана,
в песнях вольных лучом засиял…
На тебя, что, как прежде, желанна,
я и славу б свою променял.
 
 
Позабыл бы измену и слезы…
Только б снова идти через гать,
только б слушать твой голос,
и косы, эти косы опять целовать…
 
 
Может, снятся гитара и ночи,
лунный свет и тебе иногда…
У жены моей синие очи,
а твои голубели всегда.
 

<1926>, 1957

 
Один я с мыслями седыми…
Ужель и мне судьба грозит?
Сплошной поток манто и шимми
весь день за окнами шумит…
 
 
Во тьме, как будто в преисподней,
не нахожу дорог себе…
Ужель повеситься сегодня,
так, как Есенин, на трубе?..
 
 
И брови искривит и губы
предсмертный мой, последний смех…
Не ликовать золотозубым,
что смерть поэта их успех!
 
 
Довольно, сгинь, что гнило, хмуро,
повито трауром всегда!..
Я – не Есенин, я – Сосюра,
певец свободного труда.
 
 
Я в круг издевок смело вышел,
я не один, нас – легион.
Хотели вы, чтоб я не слышал
Грядущего призывный звон!
 
 
Пусть голодаю, но не сломан,
я слышу колокола зов,
перекрывает гул и гомон
клич детворы: «Всегда готов!»
 

<1926>, 1957

 
Царей бы воспевать, волшебниц и вино вам,
от жизни удалясь в укромный уголок.
Вас ужас мучает пред каждым шагом новым
от прошлого, что смерч в небытие увлек.
 
 
Мы шли в крови, в слезах по огненной дороге…
Там эшелонов звон, расстрелы, пытки, страх…
А вы по-старому слагаете эклоги,
власть будто не у нас в мозолистых руках.
 
 
Вам чужды цехи, комсомольцы, пионеры,
не в силах жизни вы пойти наперекор…
Вам снится мертвый Рим, на мраморе
Венеры остановился ваш остекленевший взор.
 
 
В мечтах у вас Париж… Элладу изучайте
в уютных уголках с коврами и трюмо,
ловите рыбку вы… Но только твердо знайте:
мы не дадим себя с дороги сбить прямой!
 
 
Воспойте лебедей и вод зеркальных лоно,
сережки вербные, далекий Млечный Путь…
Но о другом поют сегодня миллионы
и песен ждут таких, чтоб всколыхнули грудь.
 
 
Отчаянье людей и бунт вам докучают,
способны вы мечтать и грезить, как во сне…
Однако жизнь не сон… она не чашка чаю.
Вы уж давно в гробу, давно в живых вас нет.
 
 
Тих похоронный звон… над вами все туманы,
вечерняя заря заткала небосвод…
О призраки живых!.. Довольно нам обманов!
Не по дороге нам, ведь мы идем вперед!
 
 
В лицо нам дым и гул… железа рев звериный…
и нет преграды нам!.. О сердце, полыхай!
Вовек вам не любить вишневой Украины,
как любим мы ее, борясь за милый край.
 
 
О Украина! Мать! Ты в нас, как крик, как рана!..
Как много новых сил дарит твоя земля!
Ты, как и мы, вперед!.. К Коммуне непрестанно!..
Вся в черном дыме труб, чумазая моя!
 
 
Мы молоды, мы пьем сегодня счастья чашу,
что силой вырвали из жадных рук у тех,
кто гнал на гибель нас за мертвое, не наше,
кто долго мучил нас под ваш глумливый смех.
 
 
Мы молоды, бодры, и звонко наше пенье,
нельзя настигнуть нас, ведь мы сродни ветрам!
А вам ловить плотиц и млеть в мечте осенней…
Не по дороге нам, не по дороге нам.
 
 
Для нас шумят леса, в степи поют девчата,
и трактор на заре глубокий поднял пласт.
А вами спето всё… былому нет возврата…
И в гуле трудовом не слышно только вас.
 
 
Да. Разминулись мы. Жизнь ради вас не встанет.
И ваш никчемный бред откинул прочь народ.
Мы – люди действия, певцы труда-титана,
не по дороге нам, ведь мы идем вперед.
 

Июнь 1926, 1957

 
Цветет родная Украина.
Где в берег бьет волна, звонка,
где Днепр гремит, кипит пучина,
уже поставила турбины
рабочих мощная рука.
 
 
Пороги, стены, башни, краны…
И вот над грохотом реки
встают динамо-великаны
и золотые, неустанно,
мчат за стеклом маховики.
 
 
Колесный гул, шагов лавину
кто разогнал?
                          Какой титан?
Могучим током Украину,
ломая прошлого плотину,
ведет в Коммуну Днепрэльстан.
 
 
И день, и ритм, и дали в дыме —
бодры шаги и песен зов…
Гул городов… Вдали над ними
сквозными арками цветными
играет кружево мостов.
 
 
Как будто зарево пылает —
ширь неба красками полна:
то беспрестанно и без края
земля родная разливает
из домен море чугуна.
 
 
Пред кем такие сны предстали
в игре мечтаний и огня?..
Подобно струнам, магистрали
бегут в лучистом блеске стали,
в даль светозарную маня.
 
 
О, багровейте, туч овалы!
Стихии гать подвластна нам.
Звон проводов над полем чалым,
и там, где банды лютовали,—
лететь электропоездам!
 
 
Теснят вагоны ветер грудью,
через мосты – полями мчат.
В их окнах радостные люди
о том, что есть, о том, что будет,
так оживленно говорят!
 
 
И синей дружною толпою
идут рабочие чуть свет.
Зовут гудки, как трубы к бою,
и трактор властною стопою
свой черный оставляет след.
 
 
Там, где шоссе ведет к долинам,
летя приветливо с горы,
звучит из окон пианино,
а в садике за синим тыном —
веселый гомон детворы.
 
 
Не зря мы гибли в ту годину,
в полях пожар клубился злой…
Дни стали радужны, былинны —
Славутич древний, Украину
ты сделал радостной землей!
 
 
Печаль косы и взор чудесный
кому-то снятся так давно…
Вишневость губ, и свод небесный,
и ввечеру – девичьи песни,
и стук акации в окно…
 
 
Прощальный шум… Об этом чуде
смогу ль забыть? Блестит мой штык,
в патронах, в лентах наши груди…
А за Донцом – в погонах люди,
оружья звон, и плач, и крик…
 
 
Не зря мы гибли в ту годину
под крик отчаянный «война!».
Как в поле грустная калина,
была печальной Украина —
навеки счастлива она!
 
 
Бушуют толпами майданы,
нам цель ясна, сомнений нет,
гремит и тает шаг чеканный.
А города встают – титаны,
литое золото побед!
 
 
Всегда готовы люди к бою.
Едва сигнал свой свет взметнет —
земля застонет под ногою
и даль грозою мировою
победоносно полыхнет!
 
 
Как ясно лица засияли —
то синеблузники прошли…
Устремлены их взоры в дали,
они фундаменты из стали
под дом Отчизны подвели.
 
 
На высоте плакатов кличи.
Наш путь – вперед! Наш путь – вперед!
Гудки, трамваи, смех девичий…
А в клубах – уж таков обычай —
рабочий с вечера народ.
 
 
Мы крепость создали из края:
стена к стене, на гати – гать…
Прожектор, небо рассекая,
в нем золотит аэростаи —
им мирный труд оберегать!
 
 
Желанный день не за горами —
еще восстанья ток блеснет!
Идут полки. Пылает знамя…
Команда грянет над полками —
ритмичный шаг ряды качнет.
 
 
Идут полки. Приказ: «На стражу!»
Наш путь – вперед! Наш путь – вперед!
За ними танки, пушки наши —
как великаны… Силу вражью
их грозный строй с земли сотрет!
 
 
А в небе тихом, безмятежном
под утро – звездные рои…
Идут полки, и с шумом нежным
хлопчатник во поле безбрежном
качает локоны свои.
 
 
Команда будит перегоны,
ритмично звякают штыки…
Восток окрашен в цвет червонный…
На защищенные кордоны
глядят с опаскою враги.
 
 
Идут полки, их путь – без края,
за ними тень – как тень от крыл.
А Днепрэльстан горит, играя,
трудом – простор земного рая
он для потомков отворил.
 
 
А Днепр шумит. Смиряют люди
упорство сил слепых в борьбе.
Машины дышат полной грудью —
нам подарила это чудо
стальная воля ВКП.
 
 
В росе Тарасова могила,
вокруг повсюду – сталь, чугун…
Спокойно спи, поэт наш милый,
над миром крылья распрямила
вся мощь республики коммун.
 
 
И в сталь одет наш край прекрасный,
и нам не страшен вражий стан.
«Быть иль не быть?» – вопрос напрасный.
Течет Славутич – синий, ясный,
поет о счастье Днепрэльстан.
 

1926