Текст книги "Крик коростеля"

Автор книги: Владимир Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Погорельцев сел поудобнее, но ни слова не вымолвил – слушал.

– Значит, начал я строить дачу. Столько возни! – дачник стукнул ладонью по шее: получился довольно звонкий шлепок. – И гвозди, и скобы, и плахи, и рейки – все вот на ней, на вые! И постоянный вопрос: где взять, достать? Да и цены! Карман выворачивают! Но, себе думаю, одолею, переживу. Я оптимист до мозга костей.

– Вы что-то у нас хотите приобрести? – Как человек деловой, Погорельцев не любил много слов там, где достаточно нескольких.

– Уже приобрел! Уже выписано и оплачено! Краска, олифа, цемент, фальцованный тес и… кровельное железо. Хотел бы все это сегодня же получить!

Взглянув на часы, Погорельцев кивнул:

– Только после обеда получите. Готовьте транспорт и грузчиков.

– Будут! Очень рад, что меня к вам послали! – Его лицо выражало восхищение. Изогнув белесые брови, отчего лоб наморщился, Борис Амосович навалился туловищем на стол, приблизился к Погорельцеву и произнес, понизив голос до полушепота: – Там во дворе моя легковая машина… Не хотите ли перекусить? Яблоки есть, салями, голландский сыр, ну и, конечно, хлеб наш насущный… Могу предложить рюмку-другую коньяка. Я бы охотно с вами, но – за рулем!

Погорельцев перевел дух, будто вынутый из холодной воды: так накатил на него словесным потоком Борис Амосович.

– Не утруждайте себя напрасно, – несколько даже смутился инженер Погорельцев. – Вы – за рулем. Я – на работе. И вообще коньяк не по мне.

– Предпочитаете, значит, водочку? – привскочил посетитель, и по лицу его растеклось удовольствие. – Согласен. Чертовски с вами согласен! Дешевле и злее! Но коньячок, с позволения сказать, расширяет сосуды лучше, не дает резкого торможения. Если, к примеру, у вас гипертония, скажем, как у меня, то сердце надо щадить. – Он вскинул левую руку, прищуристо посмотрел на часы. Щеки от возбуждения пылали. – Итак, обеденный час. Я к вам еще наведаюсь. Семен Семеныч очень хвалил мне вас, говорил, что мы обо всем можем договориться. Наилучшего мнения об инженере Погорельцеве, да-с!

Борис Амосович поднялся, чтобы уйти, но заинтересованный Сергей Васильевич остановил его.

– Вы с ним вместе служили, учились, работали, с Семеном Семеновичем-то? Или, быть может, он вам родней доводится? – Погорельцев передвинул под столом ноги.

– Ни то, ни другое! А просто однажды… была у него ко мне, кандидату наук Мышковскому, маленькая нуждишка. Сын его учится в нашем политехническом институте, ну и… много, знаете, пропускал лекций, оброс долгами-хвостами, и вот уж грозило ему отчисление… Отец пошел хлопотать, и судьба навела Семена Семеновича на меня!

Какое солидное, многозначительное выражение лица стало вдруг у Мышковского! Брови полезли на лоб, глаза округлились, смотрели теперь поверх головы Погорельцева. И Борис Амосович продолжал доверительно:

– Я человек отзывчивый. Если ко мне обратилось такое лицо, как Семен Семенович, за мной дело не станет. Навел я мосты, навел! Но это все между нами, Сергей Васильевич… Договорился с одним, с другим… Подержали на коврике неуспевающего сударя-студента, по-отечески пожурили и… положеньице выправили! Семен Семеныч благодарил меня и просил обращаться, если какая нужда… Вот оно так все и было! Простая житейская ситуация. Куда деваться! Все мы оплетены невидимыми проводами… Люблю профессию строителя! Как сам стал строиться, так втройне возлюбил!..

У Погорельцева в этот день был плохой аппетит, ломило затылок. А тут еще Мышковский… После обеда они с ним бегали по складам, выбирали тесины получше – незаветренные, сухие, непокоробленные. Инженер даже сам помогал ему их грузить, лишь бы скорее спровадить назойливого Бориса Амосовича.

В углу двора отдела комплектации, под забором, лежали в беспорядке нащельники. Мышковский стал охать, что вот и они б ему пригодились, и лишний десяток плах тоже не помешал бы, что он был бы обязан этим Сергею Васильевичу, что если бы Погорельцев ему разрешил прихватить, то Семен Семеныч и слова не сказал бы… Экая мелочь, сущий пустяк! Мышковский знает небось, сколько добра пропадает на стройках, ему не надо рассказывать сказки…

– Да возьмите, возьмите! – покусывал губы и морщился Погорельцев. – Киньте поверх машины и нащельники, и вот эти плахи…

Мышковский наконец уехал, пообещав «заглянуть» еще. Сергей Васильевич в душе усмехнулся: послал ему бог клиента! Хорошо, что скоро в отпуск, в тайгу, на медведя. Если выйдет так, как задумано, если будет «забита» берлога, то они с Сербиным в грязь лицом не ударят. Встряхнуть медведя за шиворот хоть и опасно, да проще, чем угодить Мышковскому, которому покровительствует сам начальник треста. А зачем угождать? Как жил, как шел прямопутно, так и живи, иди…

К концу дня Погорельцев, усталый, с неотпускающей головной болью, зашел в свой кабинет прибрать на столе, закрыть в сейф бумаги. Он опустился на стул, вытянул под столом ноги и что-то задел носком твердое слева от тумбочки. Заглянул: в серой бумаге лежал какой-то предмет цилиндрической формы. Взял, развернул… Вот тебе на! Бутылка молдавского коньяка.

– Лиходей! – вслух сказал инженер. – Это когда ж он успел? Я оставлял кабинет незакрытый, выходил, а он тут в бухгалтерии рядом подписывал квитанции. Ну и подсунул вот эту «визитную карточку»! Яким бородатый…

Погорельцев шагал по улице. В его портфеле лежала бутылка-подкидыш.

Жена как раз возвращалась с Оленькой из садика. Увидала дочка – побежала навстречу ему.

– Ты мне яблок купил?

– Оля, – сказала мать, – мы сейчас сходим с тобой за яблоками.

– А я хочу с папой!

– Мне надо сначала зайти ненадолго к Сербиным.

– Зачем? – нахмурилась Клавдия Федоровна.

– Каверза вышла.

– Какая еще?

– Потом расскажу…

Квартира Сербиных вызывала невольное восхищение у всякого, кто к ним заходил. Переступившего их порог встречало чучело токующего глухаря. Огромная птица сидела на спиле соснового сука. Чучело сделал сам хозяин, Владимир Изотович. Прихожая, коридор, вход на кухню сплошь были оклеены золотистыми обоями, привезенными хозяйкою, Валентиной Августовной, из Ленинграда. Она же и расписывала ванную комнату в такие тона и такими рисунками, что создавалось впечатление маленького, но уютного бассейна или аквариума. По краям ванну обрамляли морские камешки самых причудливых форм и цветов, а по стенам, в зеленоватой «воде», «плавали» разноцветные рыбки. Сам Владимир Изотович над художествами супруги посмеивался, но не перечил. Его увлечением было столярное дело. В комнатах размещались столы, шкафы и полки, каких в магазинах не продают. Все прилажено, пригнано, ни щелки нигде, ни задиринки. Ковров мало, а книг тысячи две…

Поднимаясь на третий этаж, Погорельцев подумал, что собственное его книголюбие сильно окрепло под влиянием Сербиных.

Открыла ему Валентина Августовна. Сегодня у нее был свободный, отгульный день, и она, как обычно, употребила его для улучшения квартирных удобств: стоит у порога в «малярном» костюме, с кистью в руках, в спортивной кепочке набекрень, румяненькая.

– Я так и думал, что ты «хибару» свою продолжаешь вылизывать! – сказал он. – Ты это какие опять «сигирийские» фрески наводишь? И так плечом прислониться некуда. Разукрасила!

– Проходи, – улыбнулась Валентина Августовна, поправляя светлые волосы изгибом запястья. – Можешь взять мазилку и помогать мне.

– Не получится. Художник из меня никудышний… А я к тебе с коньяком.

– Молодец! Скоро хозяин придет.

– Он мне не нужен.

– Как так? – Сербина опустила руки по швам, подняла удивленно плечи. – Вы с ним, случайно, не поссорились перед охотой?

– Такого не было никогда и, надеюсь, не будет… Скажи, как расценить такой факт? Приходит к тебе, например, незнакомый субъект, расправляет перед тобой павлиний хвост, хвастается напропалую дружбой с высоким начальством, получает оплаченный стройматериал, а уходя оставляет под столом в кабинете упакованную бутылку с «белым аистом» на этикетке. И я ее взял, но не выпил!

– Этот субъект чем-то обязан инженеру-строителю Погорельцеву?

– Пока нет.

– Значит, он хочет поддерживать с тобой отношения дальше.

– Так и сказал, что заглянет еще.

Они сели на кухне к столу. Валентина Августовна, не пряча усмешки, посматривала на взволнованного Сергея Васильевича.

– Скажи, пожалуйста, как нужно отнестись к этой бутылке с юридической стороны? Что это – взятка, подарок?

– Подношение, голубчик Сережа! – рассмеялась Сербина. – Как будто тебе никто за всю жизнь не ставил бутылки! Начнем с меня. Ты доставал мне лаки, эмаль, линолеум, клей, что-то еще такое. Потом я вас угощала с мужем обедом, наливками…

– Брось подтрунивать. Во-первых, за все это я платил, во-вторых, я помогал вам как друг. И как друг сидел за вашим столом.

– Ты когда потерял чувство юмора! Я ж пошутила… Кто он такой?

– Кандидат наук из политехнического. Фамилия – Мышковский.

– Знать – не знаю, но – слышала. Что строит – дачу?

– Конечно. Начальник треста адресовал его прямо ко мне.

– Ну чего ты печалишься? Не хочешь пить «белого аиста» – верни его Мышковскому. Если ты чувствуешь, что он клонит к мошенничеству, отвернись от него, поставь кандидата на место. Их у нас в городе, кажется, больше двух тысяч. А вообще – посмотри! Забавно все же, куда он клонит, чего он хочет? Не спугивай.

– Возиться не хочется. Нам скоро в тайгу забираться.

– Подумай…

Погорельцев застал жену и дочку за телевизором: смотрели мультики.

– Потом будет фильм про милицию, – сказала Клавдия Федоровна.

– Я детективы люблю, если они хорошие. Но сначала надо поужинать.

– Там щи и котлеты. Оля поела, я еще не хочу.

– Ты так совсем замрешь.

Клавдия Федоровна помолчала, вздохнула. Сергей Васильевич налил себе щей в тарелку до самых краев, обильно посыпал перцу, вынул из холодильника початую бутылку водки, наполнил рюмку, выпил и приступил к еде. На аппетит он не жаловался.

Оленька после мультиков убежала играть к соседской девочке. Послушная, умница, с четырех лет стала читать. Но задумчивая. Это, наверно, от матери. С матерью они ссорятся. Клавдия Федоровна иной раз строжится, когда и шлепнет слегка. Оленьке вовсе не больно, а плачет. Клавдия Федоровна не выдерживает притворных слез дочери, раскидывает руки и сладко зовет:

– Иди ко мне, моя крошечка. Иди, я тебя пожалею и поцелую.

И мир восстанавливается. Отец наблюдает умильные сценки и думает про себя, что это забавно.

Сергей Васильевич часто гуляет с дочкой, когда, конечно, погода хорошая, нет такой слякоти, как теперь. Они заходят в буфеты и магазины, пьют соки, покупают яблоки или арбузы по осени. Арбузы Оленьке нравятся больше яблок, ест их она до тех пор, пока не начинает икать. Тогда надо идти на диван, садиться и ждать, пока арбуз внутри «не растает»…

…Фильм о милиции Погорельцевы посмотрели.

– Понравился? – спросила Клавдия Федоровна.

– Не шибко. Наивно немного. В жизни так не бывает.

– Откуда знаешь?..

– Из наблюдений…

Он прошелся по комнате, сел опять на диван. Уложив дочку спать, Клавдия Федоровна принялась вязать.

– Сегодня ко мне на работе один человек подмазывался, – сказал Погорельцев. – Хочет найти во мне левака.

– А ты раньше левачил когда-нибудь?

– Нет.

Зазвонил телефон.

– Алло! Да, это я, дружище! Да, вот такая история… Что, ты знаешь Мышковского? Скользкий тип? Ну, похоже, похоже… Сразу берет быка за рога. Мы, говорит, пригодимся друг другу!.. Еще бы! Конечно, подумаю…

За спиной Погорельцева стояла Клавдия Федоровна. Глаза большие, расширенные, в них что-то смутное, тревожное.

– Сербины тебе кланяются. – Сергей Васильевич подмигнул жене. – Старомодно, а так приятно – кланяются!

– Это Мышковский подмазывался к… – Она осеклась.

– Он самый. Ну и нюх у тебя: с ходу сечешь.

– Голова разболелась что-то. Пойду я спать. Спокойной ночи…

– Спокойной. Мне спать неохота. Что-нибудь почитаю…

Погорельцев затворил дверь в гостиную, постелил себе на диване и придвинул торшер к изголовью поближе.

3

Не читалось. Отложил книгу, погасил свет. В мыслях «проигрывался» прожитый день, его взаимоотношения с женой. Вот пошла спать первая и даже щекой к нему не прижалась. Татьяна Максимовна, покойница, бывало, ласковой кошкой терлась, а эта скупа на нежности. Иссушили ее недуги, плоть и душу изъели. В первые годы их совместной жизни добрее была, а теперь чем дальше, тем холоднее. Думать так думалось Погорельцеву, но укорять он не укорял, не давал себе воли. Молчалив, терпелив, и дочка дни ему скрашивает. Она будет не в мать. С ней поиграешь, спать отнесешь – она ухватит тебя за шею ручонками и скажет:

– Папа, давай обцелуемся!

И тает от таких слов сердце у Сергея Васильевича, растекается по всему телу приятный жар, томящий. Оленька – слабость его. Когда они остаются вдвоем, отцу с ней не скучно. Помнит, как держал он ее двухлетнюю на руках, стоял у распахнутого окошка. В ограде листвой шумели молодые березки, птахи чирикали, и послышался вдруг плач ребенка. И Оленька, кроха такая, пролепетала:

– Обидели…

– Пожалела? – спросил изумленный отец. – Ах ты славная! Души у нас с тобой одинаково скроены…

Когда Погорельцев уснул, Клавдия Федоровна встала, распахнула на кухне форточку, из настенного шкафа достала флакончик пустырника, накапала тридцать слезинок и выпила. В груди сжимало, она чувствовала, как трудно перегоняется кровь, как сбивается с ритма сердце. Давно так не прыгало давление… Пойти лечь на спину и постараться уснуть.

Но сон к ней не шел. И она знала, что не уснет сегодня, будет перебирать в памяти прошлое, от которого не уйти. А прошло уже столько лет!.. Почти семнадцать…

Нежданно-негаданно взбудоражил ее сегодня супруг, произнеся в разговоре по телефону с Сербиным фамилию Мышковского. Интересно, как бы отнесся Погорельцев к тому, что Мышковские родом из той же деревни на Чулыме, откуда она сама, что младший брат Бориса Амосовича Денис поступил с ней когда-то подло, попросту говоря – обманул. Она помнит, как это случилось. Знала она и то, что Борис Амосович в городе, преподает, в кандидаты наук вышел. О Денисе слышала, что тот высоко не поднялся, только перекочевал из деревни в райцентровский поселок Пышкино, заделался егерем. Леса по Чулыму не все еще вырубили, есть где ягоду взять, кедровый орех и зверя…

Незадолго перед свадьбой Клавдия Федоровна пошла на базар кое-что закупить. Неторопливо обходила ряды и услышала, что ее окликают. Повернулась на голос – батюшки! У большого куля с кедровым орехом стояла квадратная, приземистая фигура Дениса Мышковского.

– Что вы тут делаете? – сорвался у нее с языка глупый вопрос.

– Орешками вот торгую. Каленые, пышкинские! Подходи – одарю!

Внешне Денис изменился мало, разве что погрузнел. Те же мясистые щеки, тот же нависающий лоб. И скулы блестят, будто их выжгли из глины и смазали маслом. Ни дать, ни взять – гончарного производства лик! Глаза запавшие, маленькие, сбегаются к переносью и странно дрожат. Прежде взгляд его ей казался орлиным.

– Мне ваших товаров не нужно, – как можно спокойнее сказала она.

– Да ты погоди спешить, Клава! Как она, жизнь-то, скачет? Все ж таки мы земляки.

Слабая краснота проступила на щеках Клавдии Федоровны. Его же лицо – багрянилось, взгляд жадно ощупывал женщину.

– Не смотрите на меня так, – захлебнулась она от гнева. – И больше не окликайте, если увидите где!

На нее озирались люди. Чувствуя жар в голове и сильное биение сердца, Клавдия Федоровна ушла с базара, не докупив того, что ей требовалось.

Тогда она уже перебралась на квартиру Погорельцева. В тот день он был на работе и предупредил, что задержится допоздна из-за какого-то важного совещания. Она была рада, что сможет побыть одна, успокоиться. Ломило затылок, стучало в виски. Приняла свой любимый пустырник и прилегла на кровать. Противно, жестко! Никогда не знаешь, в какую минуту и где тряхнет тебя жизнь…

…А что за пора была на Чулыме в июле в тот год! Большая река текла в полной красе и силе. Широкие плесы, золотые пески, зелень по берегам, травы в цветении. В бор ли зайдешь, в луга ли, или выйдешь росным туманным утром в поле цветов нарвать – везде благодать и покой.

Часто тем летом на причулымскую землю падали грозы, молнии рассекали небо от зенита до горизонта. От грома, казалось, подпрыгивают и приседают дома, а над всей деревней, над лесами, рекой, лугами ветер прокатывал, проносил мощный гул. Вымытая, проветренная листва на кустах и деревьях, травы, еще не тронутые косарями, блестели после грозы на солнце таким чудным блеском, что хотелось погладить любой листочек, цветок.

Клаве еще оставался год до окончания медучилища. На каникулах в деревне ей было не скучно. Купалась, гуляла с подругами, читала, любила и посидеть одна на крутом чулымском яру, откуда так далеко просматривались окрестности. Носились по реке мотолодки, и самая быстрая, взмывающая из воды, была лодка Дениса Мышковского. Он летал на ней вверх и вниз, задавался перед пышкинскими девчатами. В тот год он как раз отслужил во внутренних войсках, находился где-то неподалеку отсюда, в Кузбассе, что ли. Тренированный, грудь выпирает из-под голубой тенниски, усы отпустил, лицо лоснится, глаза, сидящие глубоко, смотрят холодно и едуче. Такие глаза не ласкают, но чем-то притягивают, от взгляда их трудно отделаться – цепляются, держат, беспокоят. Улыбку Дениса теплой не назовешь: в ней тоже есть что-то едкое, горькое. А так сам по себе – молод, здоров, языкаст и задирист. Ума большого природа ему не дала, но хитростью вдоволь снабдила. Так думала о нем Клава, так оценивала его. За Денисом Мышковским девки мели подолами, а Клава держалась в сторонке. Замечала, что Денис ведет себя с ней по-другому, чем с остальными девчонками. Обходительный, не грубит, с ласками не пристает. Но у калитки их дома однажды он стиснул ее и поцеловал… Она убежала, уснула лишь перед утром и проспала до обеда. Мать упрекнула дочь:

– Гулять-то гуляй, да не загуливайся.

Клава смолчала. Умылась, натерла лицо полотенцем, позавтракала, взяла учебники и засела до вечера заниматься. Прохладно, пустынно дома, только мухи жужжат, бьются в оконные стекла.

Одиночество в общем-то нравилось Клаве. Подруги иногда выманить ее не могли из дому. Она полола траву в огороде, вытрясала половики, а потом шла одна на земляничные грядки.

Погода стояла палящая, предсенокосная. По деревне слышался звон налаживаемых кос. На улице от проходивших машин поднималась и долго висела в воздухе зыбкая сухая пыль. Нет лучше места в деревне летом, чем на реке! Клава, в соломенной шляпе, светлом ситцевом платье, вышла на яр, села на траву. Чей-то телок лежал рядом и сыто вздыхал.

Под яром была темная глубина Чулыма. На середине реки начал обозначаться песок, который к осени, когда обмелеет река, превратиться в большую косу. Справа – простор до самой далекой излуки. Слева – простор еще больший: там остров и солнце блестит на воде.

Сидеть на траве надоело, и Клава опустилась к реке по овражку, выкупалась. Снизу Чулыма, с луговой стороны, в белой пене неслась моторка. Денис заметил девушку, сбросил газ и причалил.

– Ты куда запропала, подруга? Тебя не было пять дней!

– Читала учебники. А ты все катаешься?

– Ездил покосы смотреть. Травы нынче богатые! Через недельку можно и начинать.

– Вы, Мышковские, всегда первые начинаете.

Денис прикурил сигарету, откинул голову и пустил

синюю струйку дыма. Губы его как-то по-особому искривились. Она смотрела на него большими темными глазами, а он скользил взглядом по ее распущенным волосам, по сиреневому лифчику. Она не смущалась. Ей даже нравилось, что он ее так осматривает…

– А ты хорошо загорела! И ноги у тебя стройные.

Медленно, бороздя пятками по песку, подтянула она

колени к груди, охватила их сомкнутыми руками.

– Ноги как ноги… Чего пялиться-то! – грубовато сказала Клава.

– Я бы, подруга, из всех наших девок выбрал тебя! – Он приморгнул, бросил за борт сигарету. – Мне ведь жениться пора.

– Ну а мне еще рано замуж! – засмеялась она, чувствуя гулкий стук сердца.

– Я подожду, подруга. Ты у нас в деревне самая молчаливая. Все другие девушки – тараторки. У меня от них после в ушах звенит.

– Поэтому никого сегодня и не катаешь?

– Ага. А ты садись. Еще полбака бензина. Сгоняем туда-сюда!

– Неохота сегодня…

– А завтра?

– Как настроение будет…

Денис засмеялся, снова закурил, помахал Клаве, отчалил. Она услыхала:

– Учись, занимайся. Я подожду!

И дождался. В разгар сенокоса она ехала с ним под самые сумерки на острова, что виднелись по Чулыму вверху, и где у него были выставлены ловушки на стерлядь. Денис воровски подавливал запрещенную рыбу. Лодка стремительно пронеслась мимо полупустынной деревни. Дома, рассыпанные по яру, красиво смотрелись со стороны реки. Ветер свистел в ушах, гладил щеки, нажженные в эти дни на покосе прилипчивым солнцем. Клава чувствовала тревогу, но тревога как-то не угнетала ее. Наоборот, было томительно – сладко и чуть сонливо. Она говорила себе, успокаиваясь: «Я не ребенок уже. И я никого не боюсь»…

…Денис поднимал со дня мордуши, вытряхивал рыбу. Клава брала весело и отрешенно шершаво-скользкую стерлядь, совала ее в мешок, как велел Денис. Намочила платье, испачкалась слизью, но было приятно ей, даже азартно.

– Посидим у костра, – предложил он. – Обсохнешь. Да и стемнеет пусть. Лишних глаз не люблю.

– С инспекторами не хочешь встречаться?

– Не то чтоб боюсь, но остерегаюсь. Уже как-то однажды гнались, а я ускользнул.

– Мой отец о тебе говорит, что ты и на черта нахрапом попрешь, не сробеешь.

– Да? Видишь, как обо мне твои родители судят! – проговорил он не то с обидой, не то гордясь.

Солнце село. От тальников, как всегда в такой час, потянуло прохладой и сыростью. Денис начал возиться с мотором. Мотор почему-то не заводился.

– Свечи закидало… Снимем, просушим… Вот так, – приговаривал он, крутил ключом и дышал тяжело.

Денис продувал, зачищал контакты, дергал за шнур, а мотор молчал. Движения Дениса стали тягучие, будто он только поднялся спросонок и еще не пришел в себя.

– У тебя руки дрожат, вроде ты кур воровал! – посмеялась над ним Клава.

– Черт знает, что с этим мотором! Чихает, как после насморка.

Откуда было ей догадаться, что он перекрыл кран подачи горючего и дурачка валяет.

– Если мотор отказал, – сказала она, – надо идти вниз по течению на веслах. Не ночевать же тут!

– Мысль ценная – идти на веслах! А ну как инспектор? От него на гребях не уйдешь!

И вот уж вечер истаял, ночь пришла. Под противоположным берегом вода набухала синим холодным светом, потом сделалась темной, точно вороненая сталь. Отблеск заката догорал скоротечно в излуке Чулыма. Клаве стало зябко. Денис достал плащ-палатку, накинул на плечи девушке. Сам бегал по берегу, собирал сушняк для костра. Потом принес нож из лодки, резал сырой тальник, устилал им песок у костра. Костер горел теперь жарко, сыпал в небо трескучие искры…

…Она не забыла ни тот костер, ни сильные руки его, охватившие ее всю, будто железными обручами. Он не давал ей опомниться, втягивал ее губы, сухим жадным ртом. Она не кричала, только отталкивала его со стоном, и чувствовала, как слабость кружит, туманит ей голову…

…Денис утешал чужим, сипловатым голосом:

– Клава… подруга… Ты успокойся! Я теперь твой. Мы поженимся… Люблю я тебя. Ну люблю же!

Слова его не давали ей ни покоя, ни облегчения, но все-таки стало чуточку легче, и боль притупилась. Мало-помалу Клава умолкла…

– Никому ничего не рассказывай. Поняла? Кончишь учебу, и мы распишемся. А если не терпится, завтра же приду к твоим родичам. Правда, нас в деревне многие сторонятся из-за того, что богато живем. А богатство откуда? Работаем, держим много скотины, умеем копить. Не пьянствуем, как некоторые другие… Вот твой отец с пивной бочки не слазит! А мать твоя – труженица… Боюсь, не отказали бы мне они… – Он затаился и ждал ответа.

– Не хочу, чтобы знали об этом, – услышал Денис тихий, страдающий голос. – Перед м-матерью стыдно будет. Мама так меня берегла…

Она отошла от костра в темноту, забрела по колено в воду, ощущая, как ласковое течение снимает, уносит дрожь ее тела. Вода освежала особенной, не знакомой ей прежде прохладой. Клава умылась, утерла косынкой лицо. И в эту минуту взревел мотор. Вздрогнула: только теперь ее осенила догадка, что Денис специально дурачил ее, выдумывал все про отсыревшие свечи…

Ласковый голос звал к лодке. Костер догорал на пустом берегу…

Он высадил ее против дома.

– Когда теперь? – спросил тихо.

– Не приходи. Не могу тебя видеть…

В ответ ей был вздох. Вздох затаенной радости, а не печали.

Она прошла в летнюю кухню. Родители спали в доме. Не зажигая света, Клава легла на железную койку, прогнав оттуда кота. В ушах стояло материнское наставление: «Ты, дочка, гуляй, да не загуливайся».

…Утром мать, глядя на дочь, вздохнула, спросила, пойдет ли она на покос. Какой разговор, пойдет обязательно. Она от родителей – никуда…

Больше ей дома вопросов не задавали. Она ходила сосредоточенная, молчаливая, отвечала, когда ее спрашивали, что думает об учебе, что, может быть, кончит с отличием и останется в городе…

…Вскоре по деревне пронесся слух: Дениса Мышковского арестовали в Пышкине за драку у кинотеатра, в которой он пробил голову стройотрядовскому студенту.

Получил Денис два года отсидки и отдубасил их сполна от звонка до звонка.

Между тем Клава переживала сложное состояние души. Она ожидала, что парень забросает теперь ее письмами, но она не получила от него ни строчки. А сама не писала из гордости. Работать осталась в городской больнице. Ее хвалили, за ней ухаживали парни и молодые мужчины, но она глядела на них с опаской, хотя их внимание ей льстило. От компаний, пирушек отказывалась, потому что совсем не пила. И подруг себе не заводила. Воспоминания о Денисе тускнели, ржавели, как ржавеет вода в болоте. И дожила она так до двадцати семи лет, не полюбив никого по-настоящему… К Погорельцеву она потянулась из сострадания. И вообще он ей чем-то нравился. Чувства в ней пробуждались медленно, через потуги. Даже рождение Оленьки не изменило ее. Да, тепла она излучала мало, понимала это и винилась в душе. Врачи убеждали ее родить второго ребенка. Пугало мучение и что-то еще, неясное, смутное. Неужто все дело в той встрече с Денисом на рынде? Неужто она не выбросила еще его из сердца? Нет, не нужен он ей…

А вот второй Мышковский зачем появился? Наткнулся на мужа, лезет к нему с какими-то темными предложениями… Что за этим стоит? Как рассудить и понять?

Не замкнется ли круг, который судьбе было вольно когда-то порвать?

…Дождь на улице, слякоть. Ветер давно метет опавшие листья, гремит листовым железом снаружи на подоконнике. Близится хмурый рассвет, а не спится…

4

Борис Амосович Мышковский строил себе дачу уже третий год. Будучи от природы тяжеловесным, он казался со стороны флегматичным, неразворотливым. Однако Мышковский порхал, как бабочка, между городом и Петушками, где в пятнадцати километрах от областного города он раздобыл себе участок.

А какое там было место! В долинах, по склонам холмов стояли колоннами кедры. Чуть сумрачные великаны. Чуткому к красоте человеку невольно хочется снять шапку и поклониться кедровому бору. Борису Амосовичу кедры тоже нравились. Но особое расположение у него возникало к ним в годы больших урожаев на шишки.

Может быть, Борис Амосович и не стал бы так биться за отвод участка на земле гослесфонда, да глодала его лютая зависть, ела поедом, когда он смотрел на аккуратный домик доктора физико-математических наук Расторгуева. Вот тоже недавно еще был кандидатом, ничем особо не выделялся, а потом блестяще защитил докторскую, получил патент на одно важное открытие, удостоился Государственной премии даже и, как говорится, взорлил. Попробуй возьми теперь его голой рукой!

А начинали-то они вместе. Обошел Расторгуев Бориса Амосовича. Самого Мышковского коллеги больно покалывали, на его счет прокатывались, ибо от представленной года четыре тому назад докторской летели перья и пух, она попала под такие могучие жернова доказательных доводов, что от краеугольных «камней» остались лишь одни камушки, а то и песок. Но Борис Мышковский не унывал. Он собрал банкет и потчевал своих оппонентов винами, к которым и сам имел немалое пристрастие. Он был скуп, но на банкеты тратился.

О его скупости говорили, что он «сам у себя взаймы берет, разумеется, без отдачи». И еще он ловко умел играть роль невозмутимого человека.

И была в нем настырность. Захотел построить дачу в кедровом бору – стал из кожи лезть, чтобы добиться этого. Был у него приятель один на высоком посту в области. Вместе учились в университете, вместе в комнате жили, ели, как говорится, кашу из общего котелка. Высокопоставленный однокашник внял горячим стенаниям приятеля, приложил кое-какие усилия, и дело было, как говорят шляпоносцы, в шляпе. С разрешениями от райисполкома и сельсовета Борис Амосович тараном пошел пробивать нужные стройматериалы, и вскоре дача из красного кирпича начала подниматься на пустыре у маленького овражка, под самым бочком кедрового бора. Не прошло года, а уже были и стены, и крыша, и окна, и желтенькая веранда из теса, вся под стеклом. А дальше…

Дальше надо было на этом остановиться, да в мечтах зародилось желание построить гараж, баню-сауну. И еще… Нет, на бассейн он пока не замахивался. Бассейна нет и у Расторгуева. Так что завидовать не стоит, а перещегольнуть, пожалуй, силенок не хватит. Да тут еще эти строгости, притеснения. Достроить бы то, что начато.

А начат был второй этаж дачи, теперь в деревянном уже исполнении. Приходилось вертеться.

О Мышковском ходило по городу много толков, которые, в общем, сводились к тому, что Борис Амосович хитрый, ловкий злодей, с радостью подставляющий ногу товарищу, склочник и интриган, своего рода Яго местного розлива, рассыпающий походя дрожжи зла. Крупный любитель сталкивать лбами людей, которым недавно еще клялся в любви и преданности. Наветом он запросто мог устроить в семье приятеля ералаш, а потом потирать руки от удовольствия, что вот и у других жизнь горькая, склочная, не у него одного, что и прочие могут лететь вверх тормашками.

Ну не подло ли было стучаться в двери Расторгуева, корпевшего тогда денно и нощно над диссертацией! Мышковский регулярно являлся к нему со скорбным видом, хватал себя пятернею за грудь против сердца, склонял голову и начинал, едва ли не причитая:

– Прости, конечно. Знаю – ты очень занят. Больше меня! Ты истинный муравей, труженик. Но у меня душу рвет на куски, а вокруг – никого из близких. Тоска навалилась – чернее осенней тучи. То ли выдохся, то ли давление… Давай посидим, расширим сосуды! Я пару бутылок принес…

Расторгуев был добрый мужик. Он сочувствовал своему коллеге, безотказно садился к столу, предварительно отдав за покупку деньги. Борис Амосович отказывался – отступал, растопыривал пальцы, но деньги в конце концов прятал в карман. Они причащались, разговаривали. Для огромной туши Мышковекого пол-литра была, как выстрел по глухарю бекасинником. Зато щуплый, маловесный Расторгуев выбивался из колеи на день-другой…