Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– А в постели с ней – как в бане! – Нитягин провел языком по губам, как бы слизывая с них жар и сухость. – Тобой, то есть вот мною… будто веником парится. Не поверишь, она тому мужику своему в пылу что-то там повредила – к врачу возили. Вот приголубила! Я каждый раз боюсь, что и мне она какой-нибудь вред причинит.
Они подошли к строениям. Во дворе крепкого дома, у верстака, прискакивал на одной здоровой ноге, а на другой деревянной мужичок, замухрышистый с виду, лысый, как набалдашник у трости, одетый в серенький пиджачок. Строгал он прогонистую сосновую доску. Издали пахло смолистой сухой стружкой.
– Крупеня, Осип Кузьмич, – шепнул Нитягин, наклоняясь к Федору Ильичу. – Ногу на лесоповале когда-то давно ему вдрызг раздробило – отнять пришлось. С тех пор он базистом все. Натуральный, скажу, мошенник!
– А ты с ним дружишь!
– Нужда и выгода. Я ведь тоже мошенник. Небольшой и открытый. А открытый, считай, покорный. А покорную голову не секут и не рубят.
– Все равно как-то знаешь…
– Ты говоришь – даровое беру. А почему его, даровое, не взять-то? Ну, раз оно даровое, раз его охраняют плохо? Будешь дурак, если случай такой проморгаешь. С весны и до ледостава я тонны три топлива-то сверх отпущенного сжигаю. Переведи на рубли и сразу почувствуешь легкость в кармане. А для них, для нефтебазистов, эти три тонны – тьфу! Вытяжные отверстия «испаряют» куда побольше!
Крупеня перестал строгать доску, сел на чурбан, выставил деревяшку. Лицо у него было не то заспанное, не то неумытое. Черные глаза смотрели одновременно пронзительно и боязненно, воровато. Посиневший мясистый нос выдавал пристрастие Осипа Кузьмича к горячительным напиткам.
– Здорово были, Осип Кузьмич! – приветствовал его Нитягин.
– Здорово, коли не шутишь! – Крупеня чиркнул спичку и прижег папиросу.
– Какие могут быть шутки, Осип Кузьмич! Вот друг давнишний меня навестил лет десять не виделись. Ты думаешь, он простой какой? Нет. Инженер мели-оратор, в степи землю роет. А так – нашенский, здешний, нарымский чалдон, только убеглый.
Синебрюхов усмехался и молчал.
– Собрались-то далече? – поинтересовался Крупеня.
– За карасями. Туда, где ты еще не был. Выручай-ка!
– У тебя с каждым годом жор на бензин возрастает. – Крупеня протяжно вздохнул, выпустил дым.
– Не скупись. Удачно скатаем – не обделю.
– Мы платежеспособные, – решил вступить в разговор Федор Ильич.
– Какие-какие? – лукавенько приморгнул Крупеня.
– Мы можем купить. Деньги есть, – пояснил Синебрюхов.
– Оставь себе, – ответил Крупеня на слова инженера-мелиоратора и нахмурился, сдавил пальцами лоб. – У нас с бакенщиком своя статья расчетов.
И задумался. И сказал:
– Карасей ты ешь сам, да Марью не обдели. А мне принеси носатых. Скоро гости большие будут. – Глаза его умаслились, а потом в них отразился испуг, или тень испуга. – Ревизоры приехать должны…
– Будут носатые! – твердо пообещал Нитягин.
– Слов больше нет… Вон видишь бочку у изгороди? Бери шланг, соси и наливай. Человеку надежному разве чего пожалеешь!
Налили бензину, тут же разбавили в нужной пропорции маслом, перемешали. Иван Демьяныч сунул руку за пазуху, достал из кармана брезентухи бутылку «пшеничной».
– Это ты кстати догадался! – оживился Крупеня и опять надавил виски пальцами. – А я-то подумал, что ты «натощак» пришел. Предусмотрел. Молоток! – Осип Кузьмич потер прилежно нос кулаком. – Недомогаю сегодня…
– Будто вчера домогал! – с издевочкой засмеялся Нитягин. – Твои болезни мне наперед знакомы.
Осип Кузьмич покостылял в сенцы за кружкой, прихватил заодно желтый большой огурец с проваленными боками, отдал его Нитягину, а сам выпил налитое не морщась, как пьют воду или какой-нибудь квас.
– Господи! Благодать, – выдохнул он. – Роса небесная!
– Сладко? – рассмеялся невольно Федор Ильич – так захватил его артистизм «нефтебазиста». – Я уступаю вам свою долю.
– Не шутишь? – Крупеня недоверчиво поглядел на него. – Тогда не откажемся… Вот теперь – норма! А то с первой только губу разъело. – Осип Кузьмич захихикал мелко, будто песочком посыпал вокруг себя.
Сонливость исчезла с его лица. Он приосанился, завертел головой, как бы ища кого-то или боясь появления чьих-то недобрых, чужих глаз.
– Ты вот что, Иван Демьяныч, – заговорил Крупеня, подтягивая штанину на деревянной ноге. – Помешкай пока ходить ко мне за бензином. Спроважу благополучно контроль – тогда заживем по-старому. Я тебе – в глаз. Ты мне – мимо!
– Шутник! Люблю, – признался Нитягин. – Усек, я усек, Осип Кузьмич. До ледостава далеко, свое выберу… Ну, будь! Взяли флягу, мелиоратор! С горы – не в гору. Круглое – катай, плоское – таскай! На плечо!
Под запал пронесли на жердине метров триста. Поставили, перевели дух: тяжесть была приличная.
– Мне плечо давит жердина – поморщился Нитягин. – А тебе как?
– С плечом – нормально. А совесть сдвинулась…
– Вправо иль влево?
– В сторону кривды… Надо было все-таки заплатить Крупене. Ты же его подводишь! Выявят недостачу – и загремит костылями мужик.
– Вывернется. Не раз выворачивался! Я подстрахую его… носатыми. А ты… не стони! Ни за него, ни за меня не бойся. А если… Тут тогда пол-округи надо будет канатом связывать. Канатом, я говорю, не веревочкой! – Иван Демьяныч, похоже, взволновался, отшагнул от канистры в сторону, задымил сигаретой. Глубокая морщина рассекла его лоб пополам. – Давай не созревать до ругани? Прошу…
– Я по старой дружбе тебе говорю…
– Давай пять! Или как моряки выражаются – дай краба! Ну его к черту все! Лучше о бабах поговорим. Ты раньше заркий на них бывал!
– Без женщин – куда нам, мужикам, – посветлел Федор Ильич.
– Я вот признался тебе, что радею Марье-медведице. Радею, хоть и боюсь. Тянет меня к ней ее звероватость. Как мотыль на огонь лечу!
– Смотри не сгори… Кем она там, на нефтебазе?
– Заправщицей. Катера, теплоходы, «Ракеты»… У Марьи в руках шланг играет – будто удав извивается, а она – укротитель… Видел я как-то по телевидению укротителя змей, где-то в Индии, что ли… Марья однажды задвижку закручивать стала – резьбу сорвала. Тут иногда у бутылки пробка не отворачивается, силу приходится тратить. А у нее… И вот о чем я тебе собираюсь сказать. Такая Марья только в Сибири и могла появиться на свет. Честное слово! Горжусь, что и я из той же породы. И ты. Только я – не разменянный…
Нитягин опять возбужденно дрожал.
– Боюсь, Федор Ильич, задушит она меня ненароком. Бывали же случаи. Может, Марье моей для полного счастья только этого не хватает? Может…
– Не превращай ее в пещерного зверя, Иван Демьяныч! Прекрасный пол все ж таки…
– Прекрасный! Однако – не слабый!
Потащили канистру дальше. И с перекурами, с передышками внесли в сарай.
Где-то близко закрякали утки. Синебрюхов стал шарить глазами по небу.
– Мои подсадные, – сказал Нитягин. – Держу…
День прошел в разборе сетей, в разговорах. Выпивать хозяин больше не порывался, и Синебрюхов был этому рад. Нитягин стал жаловаться на строгости, которые чинят нынче над рыбаками.
– Красная рыба кусается. Я тоже сильно рискую, когда ловлю. Гоняются рыбоинспекторы и за мной. Но я – бакенщик. Я всегда на воде – по работе. А на ловушке прихватят – держись! Бывало, и я осетра за борт сбрасывал…
– Не лови запрещенную рыбу – обходись простой. За щуку и карася не судят. Они вроде как безнадзорные.
Нитягин посмотрел на Федора Ильича извинительно. И Синебрюхов понял, что Иван Демьяныч скажет сейчас меньше, чем хотелось ему.
– Нет, друг, от себя не откажешься, как от себя и не убежишь. Как-нибудь извернусь, обойду, но добуду! На том стоял и стою. Иначе чем мне тебя потчевать? Я не вру, хотя всех слов и не говорю: мат придерживаю, чтобы ты окончательно не обиделся… Вчера у Михея, а сегодня у меня ты из всех рыб первым делом носатую выбрал, стерлядочку! И так нажевывал, что хрящи трещали! Понравилась?
– Да вспомнил, какая она, – смутился Федор Ильич и тоже сдержался от едких слов. – Спасибо за угощение!
– Спасибо за посещение…
Иван Демьяныч молчал какое-то время, потом его понесло:
– Еще раз скажу: не учи, не суди! Ты похвали меня лучше. Мы с тобой старые кореша. А в дружбе как? В дружбе нужна взаимная похвала.
– Толстой говорил, что даже в дружбе нужна ложь, как смазка для колес!
– Не помню…
– А мне это врезалось со школы еще…
– Надо взять в толк, что и кедровая бочка без воды рассыхается!
3
Родовая деревня их – Чага (теперь ее уже нет) – вольно стояла на крутояре. Обь манила своим привольем всякого, кто повидал и понял ее, манила бесчисленными протоками, заводями, песчаными косами, островами, россыпью озер, где тогда было множество уток и рыбы. Всем своим великим раздольем влекла людей эта река!
Мальцами были они, а в семьях уже считались добытчиками. Уйдут на весь день, а то и с ночевкой, и возвращаются со связками окуней, щук, язей. Или наловят с собакой утят-подлетышей в высокой осоке возле озер.
Федор рос жалостливым. А Иван, казалось, не ведал в себе такой слабости. Поймает утенка живьем, тот выгибает шею – вырваться норовит.
«Чо, щекотно?» – скажет Иван, и хлоп утиной головой о ружейный приклад, или о ствол талины.
Взрослые охотники их учили: никогда не жалей дичь, если ты на нее пошел, а то попадаться не будет. Подранка не мучай – добей. Упаси бог, вздыхать тут да охать!
Федор не вздыхал – сдерживался, но сидела в нем слезливая жалость к живому, и ничто он не мог поделать с собой. До тошноты иной раз разбирало мальчишку при виде бьющейся раненой птицы.
Стреляли в бору, на болотах, озерах. И он стрелял. И жалел. А когда расшибал Иван птичьи головы, Федор был готов убежать. А Нитягин нарочно так делал при нем – чтобы видел, чтобы вытравливал из себя слезливость. Если ты ешь мясо, считал Иван, то и относись к охоте нормально. Подумаешь, воздыхатель какой! Соплю распустил! Когда доходило дело до драки – Федор не уступал и, будучи крепче, сильнее, расквашивал треклятому Ваньке нос. Но тут же они мирились и продолжали водить дружбу…
Десятилетка далась обоим легко, окончили честь по чести. Повзрослели, а душа у Федора все оставалась прежней – не черствела.
В институт поступать поехали вместе, но Нитягин крепко срезался на математике, пал духом и возвратился в родную Чагу (тогда еще оставались разрозненные дома от нее). С годами деревня мельчала, а рабочий поселок на той стороне Оби разрастался и вширь и вдоль, там пилили шпалу, разный строительный материал. Могутнела товарная пристань и порт, там было людно всегда – приезжали и уезжали оттуда со всех концов и во все концы. Нашлась Ивану работа по нраву – бакенщиком.
С той поры он и не бросал дела, в которое врос с потрохами…
Федор одолел все трудности институтских наук, одипломился, женился на красивой казашке, сокурснице, и она его увела, как шутили товарищи, «в нагайские степи».
Учился когда – деревню не забывал. С Иваном они переписывались…
Однажды, это было уже после защиты диплома, договорились пробраться в верховья Тыма – за тысячу верст от родного гнезда. У Ивана Демьяныча к тому времени появилась лодка, мотор в двадцать сил, ружья и снасти. Встретились, собрались и к концу августа двинулись.
…Хмуро встретил их Тым, река большая, таежная, черноводная, вытекающая из болот Красноярского края. На карту взгляд бросить – два змеиных хвоста почти смыкаются: всего какой-нибудь сантиметр разделяет их. С водораздела в Енисей падает Сым, в Обь-матушку – Тым…
Чем дальше, тем круче шли берега, тем мрачнее глядела на них природа. Нету у Тыма поймы, мало проток, и называются они по-местному акками. Как поворот, так песок, и этих песков сотни. Поселения и тогда уже были редки. Из самых больших – Молодежный, это в низовьях, а выше – Напас, Компас, а еще-еще дальше – Ванжиль-Кынак, где, сказывали, живет в одиночестве разумный старик Юрков. А поселения заброшенные им попадались сплошь. Одичали некогда обжитые места, травой поросли, мелколесьем…
Безлюдье казалось им удивительным. На Оби вон какое движение, суда идут за судами, суда с судами встречаются. А Тым как витязь в полусне, и одно ему имя – дремучий. Сейсморазведчики, слышно, сюда заходили, но ничего обнадеживающего на нефть и газ не обнаружили. Лесные массивы тогда еще там не трогали. Первозданная тишина растекалась вокруг…
В какой-то день повстречался остяк на самодельной лодке с трескучим мотором – сверху спускался. Самоходная баржа сельповская медленно скатывалась вниз. И опять никого – пустынные берега…
Добрых кедровников еще не было видно, а главная цель у двух путешественников была – заготовить орехов. Урожай на орех выдался в том году сильный.
Нитягин считал пески: от Напаса их минуло уже восемьдесят. Грубо на километры перевести – верняком сотня будет. Горючего было в запасе – полная бочка, да у старика Юркова, слышали, можно разжиться: он зимой в Ванжиль-Кынаке охотится, летом рыбачит, так ему госпромхоз всякий продукт завозит, бензином снабжает.
В один солнечный день увидели на песке людей, обрадовались. Люди сидели с длинными удочками. Ловили язей: язь песок любит и глину. Эта рыба на Тыме особенная – на обскую не похожа. Язь на Оби толстобрюхий, золотистый, а тымский – прогонистый, будто обструганный, с подтянутым животом, на сельдь или сига похожий. Условия обитания не те, заливных лугов для нагула нет, да и другой рыбы всякой хватает, значит, через край пищевых конкурентов, больно-то не нажируешься…
Люд на песке сидел с виду дикий. Выделялся один верзила, черный, как головня, голый по пояс и весь заросший волосом, и волос колечками завивался… Ухмыляясь чему-то и выпучив котелком живот, верзила наматывал на палец кольца волос, оттягивал их и состригал черными ножницами. Отхватит клочок – в воду бросит и смотрит, как течение уносит часть покрова его… Чудной человек стоял на песке, странный!
Иван Демьяныч приткнул лодку ниже песчаной косы, чтобы не помешать рыбакам. Вылезли они, размяли затекшие ноги и онемевшие поясницы. На песке виднелись не одни человеческие следы: тут лось проходил, и глухари бродили.
Верзила, похожий на мериноса, продолжал, как ни в чем не бывало, стричь себя выше пупа.
– Погоди, парень, остановись! – озорно крикнул Нитягин направляясь к нему. – Скоро зима упадет, а ты добровольно шубу снимаешь!
– Мне в этих широтах не зимовать, – отвечал верзила. Он отхватил еще клок и опустил ножницы. – Туда вернусь, откуда прибыл!
– И откуда же? – спросил Федор Ильич, оглядывая рыболовов. – Издалека?
– Мы все омские тут. Приехали шишки бить.
– А что же не бьете? – поинтересовался опять Синебрюхов.
– Лазить боязно. Один уж сорвался, колено расшиб, бок порвал – в палатке лежит… Ждем, когда шишка сама падать начнет. Сырая еще, от удара прислоном не сыплется. И кедр вообще не лазовой: сучки высоко.
Оказалось, что здесь целый табор, человек тридцать, все без навыков в шишкобойных делах. Забросил сюда их промхоз вертолетом, снабдил продуктами, снаряжением и ждет пятнадцать тонн ореха по договору, по пятьсот килограммов с носа.
– Не взять вам столько. Безнадежное дело! – махнул рукой Нитягин.
– Знаем, что нас ожидает, – сказал верзила. – Поробинзоним, и то хорошо!
– Язи-то ловятся? – поинтересовался Федор Ильич.
– Замучились. Хоть рыбозавод открывай… Вон на куканах у каждого десятка по два! – заговорили в голос сразу несколько человек.
Путешественники задерживаться не стали. Шли ходом, без остановки, еще часов пять. От стрекота «Вихря» звенело в ушах. Близился вечер, пора было где-то вставать на ночлег. Показалась на берегу избушка-землянка, видно, чей-то охотничий стан. В ней и расположились.
Тишина разливалась сковывающая. Не хотелось говорить, делать резких движений, и ждали чего-то таинственного, неожиданного. И вот в предвечерний час увидали они малый клин журавлей: семь птиц тянуло в южную сторону. С неба упали клики – загадочный и волнующий птичий язык. Федор Ильич стоял и смотрел на журавлей с приоткрытым ртом, запрокинув лицо, а Иван Демьяныч тем временем юркнул к лодке, взял малокалиберную винтовку и выстрелил с упреждением по журавлиному клину… Далеко до птиц было, может, метров четыреста, но один журавль, средний, култыхнулся, стал бить беспорядочно крыльями и быстро терять высоту. Тревожный крик пронзил пространство, вся стая смешалась, пошла вниз за раненным журавлем и опустилась где-то за ближним лесом, должно быть, на болоте…
– Что ты наделал?! – вскричал Федор Ильич. – Ты убил журавля!
– Ранил… – потерянно ответил Нитягин. – Не ожидал от себя такой меткости. Так далеко было! Вот зараза…
…Молча легли на покой. Ни чай, ни уху не варили. Федор Ильич думал, что это дурная примета. Не будет их путь гладким. Что-то станется, так это просто не обойдется. И он долго не мог уснуть, за живое задетый нелепой случайностью. Нет, не случайностью вовсе, а злонамеренностью: не подними Нитягин винтовку, ничего бы и не было…
– Не бухти, – толкнул его локтем в спину Иван Демьяныч, тоже не спавший. – Молчишь, а я чую – пыхтишь на меня. Мало ли что бывает в тайге с человеком, когда у него в руках ружье!
И утром Синебрюхов молчал, точно зуб у него разболелся. Попили чаю, поехали. Опять им попался встречный, на обласке теперь. Тоже ехал, как и тогда, но не пустой – с глухариной охоты. По пескам глухарей везде было много. Любит эта древняя птица порыться в песочке, поискать камешков… Остановились поговорить, перекурить.
Остяк росту был малого, как почти все люди его племени. Сухой, будто хвощина, но с веселым светом в глазах. Назвался он им Ефимкой, стало быть, из крещеных. Доходили в старое время и сюда попы-миссионеры, брали местное население под православную веру.
Ефимка тут же выбросил из своей лодки-долбленки на берег двух копалух, когда узнал, что дичи боровой у них нет – не стреляли, а жирные осенние утки изрядно уже надоели. У остяка котелок с собой был – ведро целое… И задымился сушняк, занялся резвым пламенем.
У остяка и собака была – как ему жить в тайге без собаки! Красный, мохнатый пес лежал у лодки, водил изредка носом и мудро помалкивал. Ефимка сказал о собаке, что она у него больно ловчая, идет на лося и медведя, берет соболя. И глухаря поднимет, облает. На каждого зверя и на каждую птицу у нее свой голос.
Нитягин к остяку приставать стал – меняй, мол, давай пса за спирт! Спирта у них в запасе было литров десять – Нитягин настоял взять. В тайге, если сам не добудешь, то за спирт все достанешь. Ушлый был человек, Иван Демьяныч! С дальним прицелом!
У Ефимки при упоминании «огненной воды» глаза заблестели, будто горящие угольки раздувать ветром стало. Начал он губы жевать и облизываться. А Нитягин все больше старался жажду его распалить.
Известно, чем бы кончилось дело, но Федор Ильич, посуровев лицом, поднялся на Ивана Демьяныча, стал его тут же укорять, что он, мол, собирается поступить, как поступали когда-то купцы-разбойники.
– Не завел себе доброй собаки – на чужую рот нечего разевать. Ефимка – душа открытая. Ефимка – охотник не как мы с тобой. Он завтра проспится, вспомнит, что пропил собаку и утопится с горя в Тыме!
И узелок меновых отношений, уже было начавший стягиваться, был резким налетом Федора Ильича рассечен.
Слушая слова Синебрюхова, Ефимка кивал одобрительно, посверкивал узкими щелками глаз. Он сходил в бор, нарвал брусничных листьев, заварил из них чай. Красный чай настоялся, целебный…
Копалухи сварились довольно быстро – были из молодого выводка. Перед тем как приняться за них, Нитягин расщедрился – налил всем по маленькой кружечке спирта. Была у него такая посуда с собой – в кармане куртки таскал. Ефимка повеселел окончательно, сказал, что карамо его близко отсюда, можно, дескать, заехать, взять у него рыбы копченой и вяленой.
– Рыбу мы сами ловим, – ответил Иван Демьяныч. – А вот если запасец мехов имеется…
– Завсегда! – обрадовался Ефимка. – С прошлого года придержал белок, выдру, двух соболей – черных, как угольки!
– Другой табак! – в свою очередь оживился Митягин. – Я соболей возьму, а друг мой – выдру! – И покосился на Федора Ильича.
Тот задумался. Разговор о мехах его заинтересовал. Недавно он справил себе пальто – сукно английское, цвета маренго, а воротник – черный каракуль. А каракуль Федор Ильич не любил за его блеск и холодность тона. То ли дело – меха с подпушком и длинной остью! О выдре давно он мечтал.
– Выдру можно бы взять, – выдал свое желание Синебрюхов.
– Бери, бери! – радел Ефимка, как будто не отдавал, а сам приобретал что-то. – Все берите – отдам!
– Сколько просишь? – спросил настороженно Иван Демьян ыч.
– Денег – не надо! На что мне тут деньги? Ехать Напас далеко и некогда мне. Ягоду надо брать – бруснику, клюкву. Орех собирать. Снег упадет – белку ходить стрелять… Деньги себе оставь. Спирт отливай!
– Литровки три хватит? – скосил глаза Нитягин. – Это шесть пол-литровых бутылок, имей в виду!
Остяк подумал и закивал:
– Ладно, ладно! Поехали, паря…
С Ефимкой они распрощались дружески, обещали заехать к нему на обратном пути.
– Видишь, как оно все обернулось! – ликовал Иван Демьяныч. – А ты каркал, как ворон на суку, беду ворожил…
– За журавля тебе нету прощения, – насупился Федор Ильич, – И остяка, если по правде сказать, мы надули.
– Он здесь этой пушнины знаешь сколько берет? До хрена! Не обеднеет.
Иван Демьяныч больше не спорил, не возражал. И Синебрюхов тоже умолк. Видать, надоело обоим без конца препираться. Нитягин целиком ушел в свою работу: он правил лодкой.
Шли без задержки до самого вечера. Но с наступлением сумерек плыть стало опасно. То и дело встречались карчи, лесины, замытые с комля и торчащие из воды тонкими, сухими вершинами. Если на такой штырь налететь – пропорешь днище, и тогда уж, дай бог, остаться в живых. Останешься – строй плот и выбирайся к жилью самосплавом. Только представишь опасность и уже берет дрожь, сжимается сердце…
Нагнали моторку. Движок у нее барахлил, и хозяин лодки, молодой, среднего роста парень, весь перепачканный маслом, что-то пытался налаживать. Лодка была приткнута к песчаному берегу и возле нее, по косе, ходила цветущего вида женщина, сбитая, статная. Она отмахивалась от мошки целым пучком еловых веток, терла шею, хлестала себя по коленкам. У нее был тоскливый взгляд – и от досаждающих мошек, наверно, и от неполадок в моторе.
Спросили, куда они едут.
– В Компас, на метеостанцию, – отозвалась женщина, хотя обращались с вопросом к парню. Видно, тот был слишком рассеян и удручен.
– Мы ночевать собираемся в заброшенном Пыль-Карамо, – сказал Нитягин. – По карте смотрели – недалеко вроде. Как отремонтируетесь, так приставайте к нашему шалашу хлебать лапшу!
– А может, к стану – есть сметану? – шуткой на шутку ответила женщина.
– Корову давно не доили, – расплылся в улыбке Нитягин. – А лапша правда есть.
Иван Демьяныч явно распускал павлиний хвост перед дамой. Синебрюхов молчал и в душе посмеивался. А женщина, глядя прямо в глаза Федору Ильичу, ласково, едва ли не жалобно, попросилась взять ее в лодку.
– Не возражаем! – за себя и за Нитягина ответил он.
– Зовут-то как? – спросил Нитягин, как будто это имело какое-то значение. – Если красивое имя, то повезем. А если Фекла, к примеру, то извините!
– Фекла и есть, – озорно бросила женщина.
– Быть не может! – возразил Иван Демьяныч.
– Таей назвали родители…
– Садись! – Нитягин поухмылялся, покашлял для пущей солидности, крикнул: – Да поживее запрыгивай! Гоп!.. Чья будешь в Компасе-то?
– Она жена начальника метеостанции, – раздраженно сказал за нее парень. – Мужик ее ушел на болото ягоду рвать, может, месяц его не будет, так я за нее отвечаю! Она со мной едет.
– С тобой доедешь, Вася, к ледоставу как раз! Налаживай свою тарахтелку! – Тая игриво поджала губы и коснулась пальцами ложбинки между полными и, по-видимому, тугими грудями. – От Напаса раз восемь ломался, а я терпи!
– Мотор дерьмо. Я тут при чем? – огрызнулся на нее Вася.
– Не сердись, мал еще… На сердитых воду возят. Направишь мотор, подъедешь к Пыль-Карамо, я тебя в лобик тогда поцелую!
– А меня куда? – выставился Нитягин. – В алые губки?
– Они у вас, простите, синие, – хлестнула словами и смехом Тая. – Не обожгут!
– Да ты озорная бабенка! – удивился Иван Демьяныч, как обрадовался. – Смехом щекочешь!
– Нравится? – спросила Тая и весело посмотрела на Федора Ильича. Синебрюхов ответил таким же взглядом и лодмигнул. – И как это я просмотрела вашу лодку в Напасе! С вами бы мне веселей было ехать!
В Пыль-Карамо, остяцком поселке, давно уже не жилом, несгнивших домов осталось полгорстки, да и те крохотные, стародавние, больше похожие на юрты. Бурьян понарос под самые крыши этих низких избушек, не видать уже было ни завалин, ни двориков, ни огородов. Выбрали один домок покрупнее, с целыми окнами, нарами, печкой, разживили огонь. В трубу снопом полетели искры, и дикий тымский берег сразу приобрел обжитой, населенный вид.
Быстро смерилось, поспел приготовленный Таей ужин, а попутчик ее не появлялся. Тая помалкивала; Нитягин и Синебрюхов изредка выражали беспокойство возгласами.
– Не пропадет, доедет, – сказала Тая. – Я до Компаса с вами поеду. Не хватало где-нибудь зазимовать в его лодке!
– Скучно вам здесь живется? – спросил Федор Ильич.
– Зимой – хоть волчицей вой! – У Таи вырвался печальный, глубокий вздох.
– Сейчас еще не зима. И мы не в Компасе. И у насесть что выпить! – приподнято произнес Иван Демьяныч. – Дама употребляет спирт?
– Только немножко… – И опять как тогда погладила пальцами впадинку между грудей, склонила голову. И думала что-то, думала… – Жарко накочегарили. Не умориться бы за ночь.
– Лишнее снимешь и будет ажур! – бросил Нитягин, священнодействуя с фляжкой.
Тая первая взяла кружку, выпила и сказала:
– Скусно!
– Вот лихо! Как за спину вылила! Сразу видать – северянка! – восхитился Иван Демьяныч и положил Тае руку на шею, потрепал, будто приласкал лошадь.
Она отняла его руку, погрозила пальцем и отодвинулась.
– Тю-тю… Еще, поди, и ударишь? Боюсь, боюсь! – Иван Демьяныч скорчил рожу и, повалясь на спину, дрыгнул ногой.
Вышли на улицу, разожгли на бугре веселый костер. Тьма стояла густая, огонь яркостью резал глаза. Отвернешься – к лицу подступает холод осенней ночи, таежной, сырой. Над крапивой, прибрежной осокой чуть светлеет полоска тумана. Ночь без проблесков звезд, тишина. Тыма не видно. Кажется, берега его сдвинулись и, стиснув, прикрыли реку. Даже течения не слышно…
– Хоть бы щука всплеснула где, – роняет Иван Демьяныч и смело, повинуясь своим тайным желаниям, обнимает Таю за талию. – Ух ты, царица небесная! – наигранно восклицает он. – Тугая, как мяч!
– Ты меня не хватай, – говорит она тихо, спокойно и отодвигается к Федору Ильичу, неожиданно гладит его по щеке. – Вот мужчина приятный, выдержанный. А ты, – показывает она рукой на Ивана Демьяныча, – набычил лоб и вперед! Мне это твое обхождение не нравится.
– Ласку любишь? – кидает колко Нитягин.
– Люблю…
– Муж твой, наверно, тебя заласкал, – совсем обиделся Иван Демьяныч. – От ласки – сахарной стала!
Тая вздохнула.
– Ты мужиком моим в глаза мне не тычь. – Она поднялась с земли, отряхнула подол, потянулась. – Мужик мой – ходячая немощь и пьяница. Был человеком да кончился… Вот послала его клюкву брать, снарядила как следует, и боюсь, как бы где не завяз комарик в трясине…
– А чо бояться, раз он таковский – туда ему и дорога! – зло пошутил Нитягин.
– А ну тебя! Чо бы ты понимал в бабьем-то разумении… Хоть плохонький мужичонка, да свой. И дети у нас с ним общие. – Она протянула руку к Федору Ильичу. – Пойдем с тобой сходим к реке. Послушаем, не стучит ли моторка за поворотом. Может, стучит…
И Синебрюхов покорно пошел за нею. Для него было что-то властное, необъяснимое в этой случайно попавшейся женщине. Только встали, точно в тумане, черные, раскосые глаза молодой его жены, казашки, вспыхнули тускло и растворились…
Шли, обнявшись, к воде, потом на пригорок свернули, под сосны, на хрупкий, шуршащий мох. Мох уминался, крошился, и тугие сосновые шишки стали впиваться в колени, в бока. И трудное, сбивчивое дыхание шепотом расстилалось по дремавшим корням деревьев…
…А моторки все не было. Так, не услышав треска затерявшегося в ночи суденышка, ушли они спать в другую хибару. И было им жарко… И слышали они, как приставала моторка, как выкарабкивался на берег Вася, как разговаривал о чем-то с Иваном Демьянычем, потом бегал вокруг, не зная точно, в какой они схоронились избе, бегал и, уже выпивший, бузовал:
– Ехать – со мной, а спать – так с другим! Все расскажу!
– Мальчишка, – шептала Тая на ухо Федору Ильичу и еще горячей прижималась к нему. – Своровала я тебя, сокола, посчастливило… Пускай говорят – зря не скажут! Я не боюсь. Я в жизни за все сама отвечаю… Пускай! Да он и не скажет…
…Утром Тая с особым усердием готовила завтрак, варила в одном котелке утку, в другом – уху из ершей, которых надобывал чуть свет Иван Демьяныч. Он пофыркивал, назвал Таю «снулой», то есть – не выспавшейся. Тая не отвечала на его колкости. Вася молчал, посапывая…
Завтракали, перебрасываясь незначительными словами. Потом собрали весь скарб, сели в лодки и двинулись. Тая открыто жалась к Федору Ильичу. Нитягин теперь помалкивал, сплевывал за борт, поправлял на голове шапку, кутался в телогрейку, щурился и взглядами с другом не сталкивался…
К Компасу подкатили в полдень. Светило осеннее солнце, сине было в небе, а сам поселочек оказался неброским, увядающим. На песке у воды бегали кулички да два мальчугана-дошколенка, похожие на куличков. Побегут-побегут – остановятся, всмотрятся, покачаются на тонких ножонках.
– Мои сорванцы! – гордо сказала Тая. – Ждут с гостинцами. Ждут пацаненочки мамку!.. Соседка за ними приглядывала. Соседка у меня славная…
И так это у нее ласково, добро выговорилось, что Федор Ильич с легкой досадой подумал: «Обо мне уже и забыла! Дети, соседка, а я – в стороне. Ну, так и быть должно…»
Тая выскочила из лодки, забрав свои вещи, детишки с двух сторон вцепились в нее. Она гладила их головки, прижимала к себе.
Дети и мать уходили… Федор Ильич окликнул, просил подождать… Вытащил из мешка пару кряковых уток, подошел и отдал Тае. Она взяла их за лапки, взяла молча, не улыбнулась, а лишь задержала на лице Федора Ильича тоскливый взгляд… Вчера он ей признавался, что женат, собирается уезжать далеко отсюда, прощается, можно сказать, с родимой сторонушкой. Она отвечала тогда:
– Забудешь меня, а я тебя помнить буду – краденого! Ей-богу, встретила – ровно украла!
Он понял сейчас ее ускользающий взгляд, понял, что ей тяжело, но она не желает показывать это, а потому и уходит молча…
Когда Синебрюхов, чуть посеревший лицом, вернулся к лодке, Иван Демьяныч высказался:
– Хорошо, что уток отдал! Она их, в конце концов, заработала!
