Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
В глазах Нитягина заиграла дурнинка. Федор Ильич сверкнул на него вспыхнувшим взглядом, собирался что-то ответить и смолчал. А Нитягин посмеивался:
– Возьму и капну твоей казашке! Она тебе очи исследует!
– Капай, – махнул рукой Синебрюхов. – Только не будем ругаться…
– Я чо…
Пока Нитягин копался в моторе, Синебрюхов мерил шагами песок, дошел до коряги, замытой у самой воды, присел на нее и сидел до тех пор, пока Иван Демьяныч не позвал его ехать.
4
Евграф Юрков жил один в Ванжиль-Кынаке почти постоянно. Происходил он, как и старик Михей, тоже из кержаков, но чисто кержацкого в Евграфе мало осталось. Икон и книг рукописных Евграф не держал, но лицо его, по обычаю предков, сплошь было занято бородой, лопатистой, белой, и шла она очень к его светлым, еще не поблекшим глазам. Настучало ему уже семьдесят два годка, а он ходил бодрячком и успешно занимался промыслами – охотой и рыбалкой, заготовкой грибов и ягод.
В Ванжиль-Кынаке от прежней таежной артели остались целехонькими амбары, склады, засольня, много крепких домов. Приезжих сюда встречали выкошенные поляны, копна душистого сена, подметенные тропки, баня и стол с простой, но обильной пищей. Евграф всех просил звать его только по имени. Так он сказал и этим двум молодым людям. Но Федор Ильич стал настаивать, ссылался на почтенный возраст хозяина, на неудобства такого легкого обращения. И Юрков уступил.
– Величай меня Павловичем… Подумать только, какую даль киселя хлебали! Есть же на свете еще неуемные люди!
Евграф Павлович гостей, вроде, не ожидал, но все у него под рукой оказалось: и вино, и грибки, и варенье, и ягоды. Но нет красоты в товариществе без русской бани! Хозяин и посоветовал:
– Сгоняйте пока вверх по реке, посмотрите природу, коли охота, уток постреляйте, а я тем часом посмотрю сетки в акке да баньку вытоплю.
Совет старика лег на душу. Погода ясная, есть еще не хотелось. Сели в лодку и налегке промчались по гладкой воде верст полста. Река дальше сильно узилась, много встречалось береговых завалов, которые, вырастая то справа, то слева по берегам, оставляли для проезда лишь небольшие отдушины темной, глубокой воды. По карте сверились, и оказалось, что они уже вышли за пределы своей земли. Интересно, заманчиво – хватит и этого с них…
На обратном пути Федор Ильич срезал влет двух нырков. Тяжелые жирные крохали лежали на носу лодки, поблескивая белыми грудками и боками.
Сильно пахло пихтой: по берегам рос голимый пихтач. Глушили мотор, останавливались посмотреть на песке следы птиц и зверей. И тогда, в тишине, слышались с разных сторон протяжные, тонкие посвисты рябчиков.
– Милая птица, – говорил Синебрюхов и слушал, чуть отвалив голову набок. – Настолько доступная, что и стрелять ее жалко!
Нитягин ему возразил:
– Попробуй возьми рябчика в ельниках да пихтачах! На голову тебе сядет, а не увидишь!
Возвратились часа через три. И открылась обоим такая картина: струится дымок из жестяной трубы низенькой баньки, а рядом стоит на поляне Евграф Павлович, босой, в исподней рубахе и выжимает, трясет мокрые, по всей видимости, штаны.
– Чо случилось? – живо спросил Нитягин.
– Язви в душу его! Из обласка вывалился!
– На глубине? – в свою очередь спрашивал Федор Ильич.
– Да, паря, плыл…
– Водичка как? – хохотал Нитягин.
– Осенняя! До трясучки прошибла старые кости! Выходило, что сети в акке остались не проверенными, свежей рыбки на уху нет. А так захотелось свеженькой! Уха, она как-то не приедалась.
– Поеду – проверю, – вызвался Федор Ильич. – Обласок – транспорт с детства известный.
– Смотря какой обласок, – уклончиво отвечал Евграф Павлович. – Я всю жизнь на нем езжу, а вон, погляди, опрокинулся!
– Неужели вертлявый такой? – не отступал Синебрюхов.
– Старый треснул – починить не успел. А этот – корыто пока: ни распорок, ни обортовки. Однако пойди, попробуй!
Федор Ильич о себе мог бы сказать, что он, как настоящий обский коренной уроженец, на воде вырос, водою вскормлен и вспоен. Ему ли бояться легкой долбленки! Ему ли дрожать от падеры, как называют здесь сильную бурю, рвущую ветки с деревьев, метущую снежные вихри зимой, а весной, и особенно осенью, поднимающую такие валы на Оби, что и большие суда жмутся к берегу и пережидают.
Ему ли…
Но когда он увидел под берегом тихой и темной акки долбленку Евграфа Павловича, то пришел в такое удивление, что долго стоял перед ней, соображая: лодка это, или в самом деле корыто? Измерил на глаз: в длину метра три с половиной, в ширину чуть больше полметра. Над костром не держали ее совершенно, то есть совсем не распаривали. Как была наспех сработана теслом, так и осталась. И на ней старик еще умудрялся ездить! Ну, а он, Синебрюхов, как с нею управится? Надо пробовать, не стоять же…
Федор Ильич, опершись на весло, ступил в долбленку и тут же зачерпнул бортом. Попробуй теперь покажи молодецкую прыть! А показать удаль так хотелось: проверить сети, привезти рыбу и удивить старика. Ведь Евграф Павлович наверняка о них думает кисло – интеллигенция, мол, какие-нибудь городские свистульки, только выдают себя за деревенских. Где им знать-понимать в корне таежного человека, ведать дела его, навыки и всяческое умение…
Постоял будущий горожанин, подумал. И додумался до того, что воду из обласка вычерпывать не надо – оставить ее для устойчивости. А болотные сапоги – снять на всякий случай. Так он и сделал, сел, полегоньку да с осторожностью оттолкнулся, начал грести и пошел, пошел помаленьку, удерживая равновесие всею душой и всем телом…
Акка была неширокой, но глубины в ней хватало: веслом померил и не достал. В темной, чуть красноватой воде красиво плавал опавший лист: багряный осиновый и желтый таловый. Тихо-тихо. Только нежно, вкрадчиво так раздается плеск весла. Надо было найти поставленные Евграфом Павловичем сети, и он их нашел, проплыв, наверное, с километр. Хоть и темна была вода, но прозрачна – рыбу видно в сети, переливается, блестит чешуей. У каждой стенки, запутавшись мордами, стояло по толстой, огромной щуке. По прикидке Федора Ильича, в каждой было, пожалуй, по пуду. Странно, щуки не бились, даже не шевелили хвостами: стояли, уткнувшись, как очумелые. Он попробовал воткнуть весло в дно акки для лучшей опоры – не мог из-за глубины. Как же справиться с рыбинами? Если такие щуки начнут проявлять свой норов, то как он их вытащит, сидя в зыбком корыте? Наверняка суждено и ему, вслед за Евграфом Павловичем, купаться сегодня в осенней воде…
Осторожно, перебираясь по тетиве, добрался все-таки Федор Ильич до первой щуки, потрогал ее веслом, потыкал в бок – молчит, не трепещется. И вспомнил, как это делали они с Нитягиным раньше: приподнял сеть, приблизил щуку к самому борту и вонзил пальцы в рыбьи глазницы. Сжал сильно, точно зверя какого обуздывал. Потом свободной рукой распутал ячейки, ловко втащил добычу в обласок и быстро нанес удар веслом по плоской щучьей голове. Рыбина встрепенулась, удар повторился, и вот уже щука перевернулась на спину и затихла.
Обретши сноровку, Синебрюхов вытащил так же и вторую речную акулу. Долбленка заметно огрузла. Выбирать окуней, сорожняк Федор Ильич не стал.
Испытывая удовольствие и даже гордость за себя, Синебрюхов поплыл назад и благополучно причалил к тому месту, откуда начал это короткое, но рискованное плавание. Он вытянул на берег обласок-корыто, сломил талиновый куст с рогулиной, пропустил один конец через щучьи пасти и волоком притащил к дому Евграфа Павловича. Старик стоял в отдалении, вытянулся при виде его, живехонького и сухого, приложил козырьком руку – заходящее солнце мешало смотреть – и крикнул:
– Гляди-ко! Сухой и тащит кого-то!.. Чо, выдра в сети попала? Они тут есть. Удачник ты!
Когда узнал, что не выдра, а щуки, тоже обрадовался: все дар божий, грешно роптать.
Щук распотрошили, отъяли головы, каждая из которых была с волчью, вычистили потроха, погрузили все в ведро и заварили. Федор Ильич, подкладывая сучья в костер, ходил горделивый, довольный. И Евграф Павлович поглядывал на него ласково, потому что признал в нем своего человека.
После бани и сытного ужина разлеглись все трое на полу на тулупах. Было сумеречно, ни фонаря, ни лампы пока не зажигали. Старик говорил:
– Дальше вам ездить не надо. Дальше – такие болота, заломы, такая тьмутаракань, что и соваться боязно. В добрый кедрач я вас и тут приведу. Балаганчик построим, или готовое жилое место найдем. Собирайте шишку, таскайте мешками, мельчите, отвеивайте, сушите орехи. И дом мой, и амбар, и навес – ваши. Живите, храните добытое добро. Да много ли надо вам! от силы мешков пять сухого ореха. Больше лодка ваша и не поднимет.
– А мы, если чего, на попутной барже! Можно и на плоту! – возбудился Иван Демьяныч.
– Жадничать мы не будем, – сказал Федор Ильич. – Куда нам тонны с тобой? Отдохнуть, поорешничать, да и живыми-здоровыми выбраться. Свет не ближний, как говорила покойная бабка моя. И обстановка предзимняя. Утрами иней сверкает, а там – забереги, а там – шуга…
– Правильно он глаголет, – поддержал Синебрюхова Евграф Павлович. – Послушайте-ка что я вам поведать хочу… После войны дело было. Забрался я в вершину Тыма, чтобы как следует попромышлять, на нетронутом месте повольничать. Зимовье сделал там, за большими заломами. И так у меня здорово охота пошла!.. Сижу раз днем, заряжаю патроны, посвистываю, чтобы тишина на уши не давила. Печка гудит и вроде как в сон клонит меня… Расслышал как бы треск издали. Удивился. Знаю, что я один-одинешенек, что в округе на сотни верст кроме меня – никого. Собака лежит под порогом. Поглядел на нее – молчит, ушами даже не водит. Льдом порожек позатянуло, она мордой к порожку – дышит холодком. Ну, собака спокойно лежит, и я успокоился… Однако невдолге она вскочила, тычется носом в дверь, на задние лапы встает. Неужели, думаю, лось или олень сам ко мне подошел! Сунул патроны в стволы, шапку напялил. Тайга! Она, брат, только сказывают, что глухая. Не-ет, она населенная! Зверь – житель ее, а с ним осторожней будь… Вышел, вперил глаза, а треску-то – вот он! Человек! Да, идет на меня – косматый, лохматый, худой. Одежки на нем уж и нет – клочки от нее. Глаза мне его запомнились – страшные, не описать! Лицо волосом буйным покрыто, скулы торчат… Остановился он, собака вокруг него с лаем злобным вертится, а человек на нее – никакого внимания. На меня глядит и слезьми заливается… Шатнулся, будто упасть хотел, да как побежит ко мне…
– Дезертир, раз дело было после войны. Как пить дать – он самый! – выскочил с предположением Нитягин. – Или заблудший какой, на худой конец.
– Вот это верней, – выдержал паузу Евграф Павлович. – Топограф Рехлов, как я потом от него узнал. Была с ним лошадь, инструмент, снаряжение. Выходил он к отряду, и попался ему в голубичных зарослях, на кормежке, медведь. Лошадь шарахнулась, вырвала повод и понеслась. С концом! А с нею и карты, и инструмент, и все снаряжение… Рехлов пытался выйти «на ощупь» и заблудился. Местность равнинная – ни гор, ни пригорков. А там туманы пошли, снег повалил. К реке Рехлов все ж таки выбрался, стал идти вниз. Не ведаю, что бы с ним было, да случай привел на меня ему выйти. Иначе, наверно, сгинул бы человек! Тайга, она не мать родна. Где и поможет, а чуть оплошал – крышка тебе!.. В ту осень охота моя сорвалась. Начал я Рехлова из беды вызволять. Одел, обул… Кормил понемногу в первые дни, чтобы от заворота кишок не умер. Отощавшему сразу много еды нельзя давать – каюк!.. Набрался он сил, и пошел я его выводить. Вышли мы с ним к большому жилью ден через восемь. Сдал я его там на руки властям, а те переправили Рехлова в город… Где он теперь, бог ведает. Только знаю – помог я ему. Могли засудить человека по тем временам. Карты, прибор утерял – считай, преступник… Ишь как бывает!
Сумерничали долго. Рассказ Евграфа Павловича подействовал отрезвляюще. Лежали молча. Потом Иван Демьяныч вскочил с тулупа, выкрутил посильнее фитиль у фонаря (хозяин, рассказывая о топографе Рехлове, вставал зажигать его), сел на лавку и заговорил с нарочитой бойкостью:
– Ты нас, Евграф Павлович, не пугай! Я лично, к примеру, тайгу не хуже другого знаю. И попадал в переплеты дай бог какие. Охотился я один год на Васюгане с напарником. У него свой путик был, у меня свой. С утра уходили в разные стороны, к вечеру возвращались… Было так, что убежал у меня из капкана соболь. Гнался за ним я по следу на лыжах. Ну, думаю, вот я сейчас догоню и прикончу тебя! Злой, запыханный. На крутом повороте лыжина у меня возьми и сломайся. А снежище – в пояс! И я, голодный, усталый, на одной лыже плелся-тащился к зимовью всю ночь. Света невзвидел. Пытался уснуть у костра, да разве уснешь в трескучий мороз!.. И потом еще случай был со мной – похлеще. Однако живой перед вами сижу!
– Экий ты… молодой человек, – подал голос Евграф Павлович. – Я тебе про Фому, а ты про Ерему. Не нравится мне, что много ты якаешь. Раз на раз не приходится. Должен знать и помнить. Вам по воде путь держать. А с водой совсем шутки плохи.
Урезонил Евграф Павлович Нитягина, а Федора Ильича как бы выделил, похвалил, хотя напрямую ни слова о нем говорено не было. Все замолчали, улеглись и уснули. Если бы кто со стороны подошел и послушал, то уловил бы разноголосый храп, густой и многоколенный. Так обычно спят люди, крепко уставшие за день.
Настало утро – с морозцем, с инеем на траве и досках крыльца и крыши. Но пошли умываться к реке, которая так парила, что казалось, будто ее подогревают со дна, и она вот-вот закипит. Один Евграф Павлович к реке идти отказался и умывался из рукомойника, который он называл по-смешному «урыльником».
Завтракать сели, Нитягин опять за свое.
– Сведи, – говорит, – Евграф Павлович, – нас в самый заветный кедрач, чтобы шишек можно было таскать ворохами.
– Грыжу, смотри, не нарви, – ответил с усмешкой старик. – Кила, она, правда, к старости пригодится – погоду будет предсказывать!
– Веселый ты дед, балагурный, – отвечал ему без обиды Нитягин. – У меня тоже старик есть, дядька Михей, такой же потешник окаянный!
Начали сборы. Евграф Павлович мудро помалкивал, а Иван Демьяныч, нарочно, что ли, зудел, как осенняя муха, мол, столько ехать, да если вернуться ни с чем… Федор Ильич вздыхал, покусывал губу, и думал, что друг у него – загребущие руки.
Ивану Демьянычу не терпелось в каждую щель нос подточить. В амбары, в склады давай заглядывать: интересно ему, что там лежит да как. Евграф Павлович открывал, приглашал посмотреть. Стояли вдоль стен и посредине пола бочонки и кузова с клюквой, брусникой; голубицы было две полные кадки. Удивительно было, как это один человек успел натаскать столько!
– А хорошо тут природа одаривает! – искренне восхищался Нитягин. – Если все, что мы тут видим, толкнуть на базаре, то червонцами можно стену обклеить!
– Я государству продам, – степенно сказал Евграф Павлович. – Конечно, можно было бы и на базар, да отсюда куда выберешься! Дальняя сторона, тупиковая. А как я тут все успеваю один? Рано встаю, поздно ложусь. И ягода близко… Рву, пока поясница не занемеет, в глазах не зарябит. Выносить из тайги стало трудно – годы крякают. А так… ничего, старанием держусь. На то я здесь и посажен, чтобы стараться. И не жадности ради я это делаю. Жалко, когда пропадает добро. Здесь пока его много. Дымы от ваших заводов сюда, слава богу, не долетают!
– Лосишек постреливаешь! Вон, вижу, шкуры лежат! – Иван Демьяныч коснулся носком сапога.
– Срок придет – обязательно! Мне задание дают на отстрел. – Евграф Павлович посмотрел на Нитягина выжидающе: что, мол, еще спросишь, чем поинтересуешься. – Так, как сейчас, я бы тут век жил! Пусть только бог в здоровье мне не откажет…
– Всевышний – добрый, – по-глупому засмеялся Иван Демьяныч. – Стоит ему, говорят, хорошо лбом об пол стукнуть…
– Оскорбляешь старого человека, – вполголоса сказал Синебрюхов.
– Я?
– Не я же! – Синебрюхов отманил Нитягина в сторону. – Он же наверняка верующий.
Иван Демьяныч покивал головой вправо, влево, стал насвистывать что-то мотивное и, увидев в углу склада кучу кисов (шкуры с лосиных ног), сразу свист оборвал.
– Можно мне взять на унты?
– Бери – не жалко, – разрешил старик. – А шить-то умеешь, выделывать?
– Умельцы найдутся, было бы из чего!
– И ты бери, молчун, – обратился хозяин к Федору Ильичу. – От чистой души предлагаю.
– Спасибо. Не надо мне, – отказался Синебрюхов. – Я теперь в степи жить собираюсь.
– А там, что ли, нету зимы? – спросил Евграф Павлович. – Снега по всей России хватает.
Нитягин уталкивал свои кисы в мешок. Федор Ильич поражался щедростью Юркова, а поведение приятеля его удивляло: берет подряд все, не стесняется. Вот уж поистине прямота без оглядки!
У Евграфа Павловича для них нашлось все: легкая обувь и телогрейки, а для шишек – решета, мешки, терища. И все это предлагалось без ворчания и оговорок. А Нитягин еще и нажимал голосом:
– Надо бы и веревок в запас, и гвоздей… Провалиться на этом месте, если мы не забудем чего-нибудь!
Сборы кое-как были закончены, продовольствие и снаряжение загружено в лодку. Юрков сам помогал им таскать и укладывать. Он сходил в избу, надел собачью дошку, рыжего цвета, короткую. На голове у него сидела большая шапка, видимо, сшитая им самим, из рысьего меха. Нитягин не удержался от колкости.
– Ну и треух у тебя, дед! Если шапку твою погладить, то она гавкнет!
– Завидуешь? – спросил с усмешкой Евграф Павлович.
– В корень зришь! Я б за такую папаху литровку спирта не пожалел!
– Шапками не торгую, – сказал старик, усаживаясь в свою лодку. – Поехали!
Берег, на который они высадились, был крутой, мшистый и буреломный. В глубь тайги уходила широкая полоса поваленных деревьев. Всюду таращились корневища, острые сучья. Старик сказал, что ураган страшной силы пронесся здесь пять лет назад. Евграф Павлович был в то время неподалеку, слышал грохот и вой. Отсиживался под яром, в нише, уцепившись за выступ…
Ветровал одолели и вышли к поляне, где стояло зимовье Юркова. Нары, железная печка, топор и пила – все было на месте. Вокруг сплошняком стояли кедры, усыпанные на макушках спелыми шишками. На солнце макушки блестели, как золотые слитки.
– Урожай на орех из годов год, – сказал Евграф Павлович. – Грех нынче не шишковать. Хватит и людям, и зверям, и птицам.
Юрков остался с ними. Поясница у него была еще крепкая, и он собирал шишки, не затрудняясь наклоняться в день тысячи раз. Удача сама шла к ним в руки: за день до приезда подул напористый ветер и не утихал. Шишка сыпалась обильно, и они за короткое время натаскали к стану мешков двадцать. Работали с рассвета и до темна, увлеклись, вошли в настоящий азарт. Иногда забывали обедать. А работа тяжелая, гнула к земле. Они осунулись, подтянули ремнем животы. От смолы волосы скатались, лица выпачкались. Но уж таков ореховый промысел…
В дождь отдыха не было. Это не на уборке сена, когда можно валяться в балагане, кляня дождь, а в душе тайно радуясь, что хоть можно понежиться в сырую погоду. В ненастье шишкари рушили шишку, отвевали под навесом орехи, калили их над ямой на легком огне. По тайге разносило благовонный, ни с чем не сравнимый смолистый дым. Зачуяв его, зверь стороной обходил это место…
Гора мешков с готовыми орехами росла. Евграф Павлович стал намекать, что, мол, и хватит, пора прекращать, выбираться. Иван Демьяныч артачился: разбегались глаза, брала досада, что столько ореха в тайге пропадет.
– Я вам, молодцы, вот что скажу, – рассуждал Евграф Павлович. – Все добытое вам с собой все равно не забрать. Но что ваше, то не отнимется. Оставьте орехи до зимы у меня. Я их или сдам – деньги вам вышлю, или переправлю на вездеходе в райцентр хорошему человеку. Адрес его запишите, потом как-нибудь заберете свое добро.
Иван Демьяныч покусывал губы, молчал, но наедине с Синебрюховым давал волю подозрениям.
– Оставить часть орехов придется, но сохранит ли он их? Уж больно мягко стелет…
Как ни крутили, а добрую половину пришлось оставить под честное слово Евграфа Павловича. Однако Нитягин, своею волею, кинул в лодку еще пару мешков сверх погруженного. Рассуждал: вниз по воде – не вверх, скатятся. Да и бензин убывать будет, выжигаться по ходу – вес и облегчится.
Когда сели сами, то лодка на плаву держалась, но запаса в бортах было мало.
Расставались с Евграфом Павловичем, точно с отцом родным. Накануне отъезда приняли по чарке, побалагурили вдоволь. Говорили, что остались бы до снегопада, могли бы зазимовать вообще, да время их поджимало обоих, дела.
Обнялись, руки пожали, отчалили. Юрков не уходил с берега до тех пор, пока моторка не скрылась за ближним песком…
5
На другой день пути тайга помрачнела, наволокло по всему небу туч. Темные, они косматым стадом ползли с северной стороны, опускались ниже и ниже, и казалось, что вот-вот начнут они вспарывать свои груди о вершины высоких елей.
Вода в Тыме стала аспидно черной, воздух отяжелел и уже не было в нем прежней звонкости, прозрачности, не пахло смолой. Вместо бодрящего запаха пихт в ноздри лезла болотная гниль.
Лист на осинах и ветлах давно облетел. Редко еще где виднелась жаром горящая ветвь, но ветер скоро и до нее добирался, срывал бессочные листья и кружил их вместе с хлопьями первого снега.
Мотолодка шла грузно, «Вихрь» работал с натугой – рычал зло, со звенящим подвыванием, и Синебрюхов думал, что мотор сердится на них обоих. На пески наползали усы пенных волн и шипели, шипели…
На песках по утрам являлись глухари. Вытянув шеи и замерев, точно каменные, стояли они, такие знакомые, и такие загадочные. Моторку они не боялись. Когда Нитягин с Синебрюховым пробирались вверх по Тыму, глухарей столько не было. А когда резко похолодало, все кругом усыпал иней – начали вылетать к реке из болот черные бородачи. Настрелять их не составляло труда, но брать такой груз было некуда. Смотрели и проезжали мимо…
Оба кутались в теплое. Федор Ильич – в старый, от потертостей пегий кожан. Иван Демьяныч – в ватную телогрейку, с продранными и прожженными рукавами. Вид у них был, точно у беглых каторжников. Нитягин застегнул пуговицы у самого горла, обмотал шею грязной рубахой, натянул шапку по самые брови. Ему вспомнилась собачья дошка Евграфа Павловича, его малахай из рысьего меха. Вот бы ему сейчас эту одежку! Никакой ветер не просквозил бы… Сидит за рулем, прикованно смотрит вперед, все коряжины, топляки замечает, отруливает от них, отбегает в стороны, как заяц от волка или лисы. Покурить ладом некогда. Одно на уме – глаз вострить.
Останавливались на короткое время, наскоро пили чай, варили дичь или рыбу. И того и другого было хоть отбавляй. Местами призадержались с отлетом нырковые утки. Были они настолько упитанные, что жир из котелка приходилось сплескивать, а то желудки стали расстраиваться. На воде, при постоянном движении, это было просто бедствием.
Ночевали у костра, подбивая под себя лапки пихты, и кутаясь, во что только было возможно. Сон получался рваный, тревожный от холода. Утром дрожь колотила так, что кружка стучала о зубы, чай выплескивался на колени. Стало мечтою добраться скорее до Компаса, там утеплиться, подзапастись чаем, хлебом, солью и сахаром.
Когда речь зашла о Компасе, Нитягин не утерпел и подкольнул Синебрюхова:
– А к Таечке ты уж больше не прилобунишься! Вася все, поди, рассказал ее мужу про твои пыль-карамовские подвиги! Муж в засаде с ружьем сидит, тебя, варнака, караулит!
– Пусть, – нехотя отвечал Федор Ильич. – Я виноват, мне и достанется, если там что…
– Вдруг перепутает и мне присолит шею дробью?
Шутки ради же, предлагал Иван Демьяныч проскочить Компас ночью, не заезжать. Синебрюхов сказал раздраженно:
– Хватит баланду травить! Не ты, говорю, наследил, не тебе и бояться. А я – не боюсь! У таких женщин, как Тая, мужья прирученные.
Одну ночь хоронились в полуразваленном зимовье. Печка была, натопили и так разморило их, что проспали полдня.
Вылезли… Боже наш! Вокруг белым-бело, глаза от белизны слепнут. А на той стороне, на песке, стоят у воды, как вкопанные, три диких оленя-согжоя. И расстояние до них – на пулевой выстрел.
Иван Демьяныч без слов схватился за ружье. Вскинул, прицелился, а выстрела не прогремело. Опустил он стволы и со вздохом сказал:
– Убьешь – не возьмешь! И так лодка носом в Тым зарывается! И гаркнул, свистнул по-разбойничьи.
Были олени – растаяли. Лишь остались виднеться следы на засыпанном снегом песке. А еще долетал треск – уносили звери себя на быстрых ногах.
Лицо Ивана Демьяныча покривилось. Стал сожалеть теперь, что упустил добычу, что мясо можно было бы иссушить на костре, а сушеное – оно легкое, не задавило бы…
И долго еще потом терзал его дух противоречия: лучше бы выстрелил по оленям… нет, хорошо, что зря не погубил… а может, и надо бы… Федор Ильич и слушал, и не слушал ворчания Нитягина. Ему было не до того: ветер навстречу дул кусучий, просто зубастый ветер – глодал до костей. Уже и орехам не рад и всему путешествию. Скорей бы добраться к теплу, к мягкой постели…
За первым зазимком упала на реку буря. Черные воды Тыма взъерошились, но тайга и высокие берега не давали ветру простора. В вершинах деревьев завывало, шумело, трещало. Подточенные течением ели и сосны валились даже при малых порывах. Надо было смотреть да смотреть, чтобы не накрыло, не захлестнуло, когда лодка проходила вблизи крутого берега. По Тыму в верховьях нет ни створ, ни бакенов, а в такой обстановке трудно держать верный ход.
Нитягину помогал пока острый глаз и сноровка бакенщика: фарватер реки он нутром чувствовал. И все-таки чиркнул винтом о какую-то твердь, сорвал шпонку. Нашли подходящий гвоздь, отрубили на топоре, подточили, поставили. И только хотели дальше двигаться – увидали выходящую из-за поворота белобокую, с красной трубой баржу.
Шла она снизу груженная ящиками, тюками, бочками и бог несть еще чем, упрятанным под зеленым брезентом. Нитягин и Синебрюхов удивились. Людей на барже было много – высыпали, глазеют. Среди других заметен был высокий мужчина в черном полушубке. Лицо у него было чистое, холеное и о нем наверняка можно было сказать, что он тут начальник. На барже и на лодке заглушили моторы. Заговорил первым тот, что был в дубленке.
– Из Ванжиль-Кынака идете?
– Оттуда! – не очень любезно ответил Нитягин.
– Евграф Павлович на месте?
– Баню топит! Вас ждет!
– Не знаю. Депешу ему не пошлешь – рации у него нет… А вы шишкари! Вас, шишкарей, по смолевым пятнам сразу узнаешь!
– Дома отмоемся, – смягчился Иван Демьяныч. – А вы куда, на зиму глядя, вверх прете?
– Лесоустроители мы. Баржа сельповская на днях назад вернется.
– И сюда с бензопилами добираетесь! – сказал Нитягин, суровея лицом.
– Лес нужен…
– Что, и кедрач под топор? – глядел из-под надвинутой шапки Нитягин.
– Какой переспелый, тот наш. Не за плакучей же ивой такую даль забираться!
– На что посягают? На кедры! – скрипнул зубами Иван Демьяныч. – Хлебное дерево, в Сибири единственное! Головы надо за это снимать!
– Мы исполнители. Решают там. – Начальник таксаторов показал пальцем в небо.
…Нитягин, злой, ошалелый, выкрутил газ до предела. Ни слова не говоря, гнал поворотов пятнадцать. И тут случилось то, чего больше всего опасались…
Лодка ударилась в скрытый под водой топляк. Их подбросило, кинуло на ветровое стекло, накрыло с головой. Лодка пошла ко дну, но было здесь неглубоко. Выскочили, как ошпаренные. Дикими взглядами охватили пространство реки, берега. Левый был самый ближний, и пострадавшие молча поплыли к нему, как к единственному спасению…
На берегу с них ручьями стекала вода. Смотрели один на другого выпученными глазами. Слова застряли в горле, язык прирос к нёбу. Отплевываясь, тряся головами, топтались бессмысленно на песчаной косе. Минуту назад всего у них было много для таежной жизни – и мясо, и ружья, и спирт, и сухари, а теперь, разом, не стало вдруг ничего, кроме замерзшего тела да мокрой одежды на нем.
– С-спички целы? – спросил весь трясущийся Федор Ильич.
– Со мной… В целофане завернуты, – пробормотал Иван Демьяныч.
– Далеко отсюда до Компаса?
– Ч-черт его знает! Может… верст двадцать осталось.
Потом они снова молчали, как пораженные громом. Нитягин, присев на корягу, с трудом стаскивал сапоги, выливал из них воду. Затем отжимал одежду, весь посинелый, с пятнами по бокам.
Федор Ильич раздеваться не стал, а заставил себя бежать в чащу, в самый сумрак ее, и ломать сухие сучки у валежин, подбирать опавшую хвою. Спички, на счастье, оказались спасенными от воды. Синебрюхов, упав на колени, склонившись, чтобы загородить ветер, с первой спички поджег хвою. Поднялся горьковатый дым, и хвоя вспыхнула с треском. Огонек захватил мелкие сучья, потом покрупнее. И пошел разгораться костер – спасение всякого замерзающего и продрогшего. Иван Демьяныч, вдруг исказившись в лице, выдохнул что-то похожее на завывание:
– На чем мы домо-ой доберемся! И с че-ем, мать твою перемать!
Он уткнул кулаки в глаза и заплакал…
– Пострадали мы оба, – тихо, выстукивая зубами дробь, проговорил Федор Ильич. – Но ты потерял больше… Что лодка с мотором стоит! – И в утешение добавил: – Радуйся, хоть живые остались! И надежда доехать есть… Деньги в кармане у нас не размокли, хрен ли им сделается! Вот доберемся до Компаса, дождемся сельповскую баржу, упадем тому мужику, в полушубке который был, в ноги и заплачем навзрыд… Чуешь? Не все потеряно!
Не облегчили слезы душу Ивана Демьяныча. Не уняли ее и слова Федора Ильича. Жалкий, в исподнем белье, от которого клубами валил пар, закрыл он лицо руками, как от стыда, повалился на песок и стал по нему кататься.
Это был приступ отчаяния.
Тогда Федор Ильич стал опять говорить. Он укорял себя в том, что не отговорил Нитягина оставить эти лишние два мешка орехов, тоже думал, что все обойдется. Он делал предположения, как можно поднять лодку со дна реки, поднять со всем ее грузом, с ружьями и винтовкой… Вот вернется самоходная баржа, и они уговорятся с ее капитаном, заплатят ему, черт возьми! Надо только поточнее заметить место, где лодка ушла под воду… В реку полезет он, Синебрюхов, зацепит стальную проволоку, и все будет так, как быть должно…
Говоря это, Федор Ильич раздевался, снимал, отжимал одежду, развешивал ее у костра на колышки, нарубленные ножом… Всего-то у них и осталось из оружия вот эти ножи за поясом… Подкладывали в костер, держали большой огонь. Много сожгли валежника, пока не высушились… Песок далеко прогрелся вокруг костра. Подошвы ног чувствовали ласковое тепло…
Пора было двигаться. С тоской и болью посмотрели они еще раз на Тым в том месте, где их постигло несчастье. А в затылок им смотрела тайга своими пугающими глазами…
