Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
– Так вот вы где пропадали! – обрадовался ее внезапному появлению Карамышев.
– А вы не меня встречаете?! – выразила радость и Туся. – Была у подруги… Видите, сколько людей! На одном каблуке стояла.
– По выходным дням лучше в город не ездить, – сказал Карамышев. – Я как-то пробовал и без пуговиц вышел…
– Вот я сейчас дедушку вспомнила своего! Панфил Дормидонтович у нас никакой давки не выносил. Ни в очередях, ни в автобусах. Все лезут, толкаются, а он, бывало, стоит, выжидает. Махнет рукой и вернется. Стеснительный был, деликатный. Вакулик в него…
– Вы так часто говорите о дедушке, и так хорошо… Жаль – не знал старика! Встречались бы с ним, беседовали. Старые люди много уносят с собой пережитого, мудрого…
– Панфил Дормидонтович столько знал песен старинных и петь их умел. И стихи складывал!
– Ну? А что-нибудь осталось?
– Нет…
– Жаль… Туся, мы с вами у клуба. Хотите в кино на последний сеанс?
– Господи! С вами я с удовольствием…
* * *
…Возвращались они в двенадцатом часу ночи. В окнах дома Пшенкиных света не было, но фонарь горел
на столбе, и там, в радужной полосе, стояли трое…
– Смотрите – Вакулик! – узнала Туся издали. – С кем это он в такой поздний час?
– С гостями вашего дома, – ответил Карамышев. – Полковник приехал, что был в прошлый раз. А с ним один медицинский доктор… Хорошие, впрочем, люди, как я понимаю их! Я с ними чаи распивал…
– Это так важно было для вас?
– Боже мой! Я же шутя!..
До слуха обоих донесся приглушенный голос Вакулика. Но голос взволнованный, радостный:
– Мне так на заставу охота!
– Я обещаю – дадим направление на Дальний Восток, – уверенным голосом говорил полковник Троицын.
А доктор Тетеркин что-то свое держал на уме и спросил:
– Вон какая луна… Не тянет на крышу взобраться?
В ответ Вакулик замотал головой и засмеялся.
– Когда наши туда, на Луну, доставили луноход, отец назвал его бокоёрзиком!
Снова послышался смех.
Замедляя шаги, Туся спросила Карамышева:
– Вы знаете, как выводятся комары?
– Теоретически – да. А что?
– Под водостоком у нас стоит бочка, и по весне наблюдать это таинство можно… Вылупляются в воде личинки, по сантиметру размером, и во все стороны боком передвигаются. Так смешно! И так необычно! Это и есть, по-народному, бокоёрзики. А отец бокоёрзиком обозвал луноход. Слышали, что Вакулик гостям толкует?
* * *
Полковник и доктор уехали в ночь.
На другой день, с утра, Автоном Панфилыч не находил себе места. Он поранил на руке палец, бегал в больницу на перевязку, а к вечеру, с небывалого еще с ним расстройства, нахлестался самогону и дико заблажил.
Косоротый, с выбившейся исподней рубахой, он гнался за убегающим от него сыном. За воротами Автоном Панфилыч плашмя растянулся, запнувшись о грабли, поднялся и закричал:
– Стой! Куда, паразит?! Лучше ты побеги утопись в пруду, чем в дом возвращаться!
Бурьяном, через крапиву Вакулик стремительно уходил к избе просвирни Федосьи, которая из набожности и просто по-человечески и прежде часто оберегала его от отцовских немилостей.
Убеги Вакулик на другой чей-нибудь двор, Автоном Панфилыч, не задумываясь, пошел бы следом и учинил там скандал, но идти к Федосье он, грешным делом, побаивался. Теперь он стоял у своих ворот и грозил перевязанным кулаком:
– Засеку, заморожу! Наслушался! Уши развесил!.. А я-то… Пригрел, приласкал тузов! Ноги вашей больше не будет в моем доме!
Но тут, откуда-то сверху, будто голос пророка, донеслись до него слова:
– Не хули, человече, добрых людей и добрые их деяния! Воззри на себя, покайся, смирись. Смирение – богу угождение, уму просвещение, душе спасение, дому благословение и людям утешение. Смирение побеждает гордыню, аки Давид Голиафа! Сойди с черной стези на светлую, и человеки поверят тебе и простят тебя.
Автоном Панфилыч молча, испуганно озирался, но увидеть не мог, откуда его поучает пророчески баптист Панифат Сухоруков.
А тот стоял за толстым кедром, сивобородый, длинноволосый, в неизменной своей шляпе, и все изрекал, изрекал.
Пшенкин кинулся было на этот голос, чтобы вцепиться в кудластую баптистскую бороду, но за спиной Автонома Панфилыча явилась, подобно неслышному, кроткому ангелу, болезненная Фелисата Григорьевна, потянула мужа к себе за рубаху, да потянула так сильно, что Пшенкин быстро-быстро засеменил короткими, обессиленными ногами и тотчас исчез за дверью веранды.
7
Однажды было…
Полная, грузная, вся в разношерстных мехах, Афродита Корнеевна, жена художника Соснина, спускалась величественно со снежной горы, цепко держась за руку супруга. Тропа извилисто, круто сбегала к дому Пшенкиных, и Афродита Корнеевна, часто оскальзываясь, тяжело повисала на плече Сергея Александровича, вскрикивала, изображая испуг и улыбаясь во все полное, розовое лицо.
«Прелесть! Какая прелесть! – звучно произносила она и с величием королевы оглядывала голубой простор, сугробы. – Я никогда не была здесь зимой. Все летом да летом! Помнишь, ты раньше брал меня иногда на этюды? А зимой тут – волшебная сказка, сплошное очарование! Вот где надо устраивать пиршества… Хотя и в городе, в ресторане, бывает тоже прелестно… А сегодня старый Новый год!.. Дай я тебя поцелую!»
Сергей Александрович повиновался, склонил к ней лицо с равнодушным спокойствием. Она чмокнула его в щеку, отстранилась, все с тем же притворством ахнула: след от яркой помады алел на лице.
«Сотру! Нет, не буду! Вот так и ходи с моим поцелуем… Что ты молчишь? Скажи хоть словечко… Сердишься на меня?»
Соснин чуть вывернул меховую подкладку перчатки, изнанкой стер со щеки помаду.
«Пожалуйста, веди себя приличнее… Не озорничай. Держись скромнее, не забывайся…»
Она толкнула его в плечо.
«Все это я от тебя уже слышала! А кого мне стесняться, бояться? Уж не завел ли ты дроздиху в бору? Ух, тихоня, разоблачу!»
Она опять толкнула супруга так сильно в бок, что он едва не упал, провалился одной ногою в сугроб, начерпал снегу в ботинок.
«Оставь свои фокусы, Фрося, – попросил он как можно ласковее. – Ну что за охота портить мне и себе настроение в такой солнечный день? Ведь мы идем в гости…»
«Пьяная я…»
«Протрезвляйся… И больше сегодня не пей!»
Афродита Корнеевна была хмельна еще со вчерашнего дня. Она ходила к знакомым в гости, а Соснин идти отказался, потому что там всегда много пили, бестолково галдели. Ничего это, кроме опустошения души, не приносило.
Супруга вернулась еле живая в сопровождении кого-то в полночь… Сергей Александрович как-то привык к таким возвращениям жены, а точнее – просто устал за годы супружеской жизни, уже не надеясь что-либо изменить. Афродита Корнеевна спивалась, сам он только жил работой, растил, как умел, двоих сыновей, то брал их с собой на лето, то пристраивал к бабушке – своей матери. Возил он ребят и на Север, и в Ленинград, где кончал Академию художеств… Когда он вчера услышал разгульный голос жены, то притворился спящим… А утром собрался один в Петушки, но Афродита Корнеевна закатила истерику, и Соснин уступил.
«Я буду хорошая. Буду смирно сидеть за столом… А что ты мне купишь за это?»
Она заглядывала ему в лицо, а он уже нервничал. Но, перебив расстройство вздохом, дурашливо, в тон ей сказал:
«Поеду на Север – куплю тебе шапку норковую, и тогда ты сменишь это лохматое рыжее пугало, это воронье гнездо…»
«Оно мне идет!»
«Оно почему-то тебе нравится…»
«Если норку, тогда голубую!»
«Договорились, Фрося…»
Она капризно обижалась, когда он называл ее просто Фросей.
Колчан уже рвался с цепи, возвещая приход гостей. В окно показалась Туся и замерла, носом прильнув к стеклу.
«Удивлена! – подумал Сергей Александрович. – Дай бог, чтобы все обошлось».
Вскоре Туся стояла в белом проеме ворот и улыбалась растерянно. Легкая шубка, накинутая свободно на плечи, едва не сползла с нее, когда она широко всплеснула руками.
«Здравствуйте! Проходите… Вот радость-то неожиданная!»
Держала она себя застенчиво, просто, как велели ей чувства. Но Сергей Александрович заметил, что Туся именно «держится», а на душе, наверное, буря…
Соснин не ошибался. Внутри у Туси все возмущенно кричало:
«Зачем привезли вы сюда эту женщину? Как мне с ней говорить? И о чем? Без нее было лучше – светлее и радостнее.
Она и есть супруга его, жена человека, художника, о таланте которого пишут в газетах, журналах, говорят по радио и телевидению? – раздраженно думала Туся. – Господи! Толстая, рыхлая».
Туся впервые испытала незнакомое ей до сих пор чувство ревности, впервые она сравнивала себя с другой женщиной, и впервые в ней так остро, будто ожог, вспыхнуло эгоистическое желание быть в этом сравнении выше, умнее, значительней той, с кем она рядом себя поставила… Только на миг Туся испытала что-то похожее на испуг, на раскаяние (имеет ли она право так судить о взрослой, замужней женщине, родившей, как Туся знала, двоих детей).
«За целый вечер ни одного умного слова! Какая радость ему жить с такой женщиной, которая только и знает, что пьет вино большими бокалами, рот набивает едой и хохочет, хохочет без всякой причины, да вдобавок еще куражится, толкает мужа под локоть – его, Сергея Александровича, такого степенного, умного! А он терпеливо сносит… Как он воспитан, как деликатен! Ему надоели ссоры, капризы ее. Он ищет и хочет покоя, других отношений и… другой женщины». Эти мысли Тусю не испугали. Она продолжала думать: «Где находят хорошие мужчины себе таких жен? Где выбирают их, на каких площадях, бульварах, в каких городах и весях?.. Но ведь возможно, что и она была когда-то другой».
Туся нахмурилась.
Афродита Корнеевна, как всегда, много пила, и супруг осторожно, с подчеркнутым тактом, отодвинул от нее бокал. Но она так запротестовала, что Сергей Александрович нахмуренно отстранился и, наклонившись к Тусе, стал говорить ей о прекрасных, таинственных сумерках, что синели, сгущаясь, уже за окном. И Туся оживилась, просияла.
Сергей Александрович принял от Туси салфетку, с улыбкой кивнул благодарно. Афродите Корнеевне, наблюдавшей за ними, вдруг почудилось, что ее супруг оказался в доме, где эта девочка, не случайно. Черная от туши слеза покатилась по гневно горевшей щеке. На нее было страшно смотреть…
«Вон оно что?! Интимчик завел под кедрами! Все ходишь по дому, насвистываешь: «Как хорошо поют дрозды», а думать надо – «дроздихи»! Я догадывалась! Я этого ожидала давно!»
И вслед за истерикой она выплеснула из бокала вино в лицо мужа…
* * *
Афродиту Корнеевну утащили. Она билась, выкрикивала такие слова, что Туся и Фелисата Григорьевна выскочили из комнаты вон…
Автоном Панфилыч, удивленный всем этим до крайности, шапку схватил и хотел уже бежать за «скорой», но Соснин остановил его:
«Обычная история – перепила. А нервы – ни к черту! Я сейчас сам попробую взять такси… Извините, пожалуйста. Так неприятно вышло…»
Пшенкин морщил узенький лоб, обуянный тяжелыми думами. Давненько он не был в таком замешательстве, давненько жизнь не приносила ему подобных сюрпризов…
«А доченька-то, паинька! – думал отец встревоженно. – Если эта корова права, то что же такое выходит? Не приплода ли ждать отцу с матерью от дочки-тихони? У него уж виски порошей посыпаны, а наша-то что еще в таких делах смыслит? Вот тебе на! Вот тебе и Сверчок!»
Туся закрылась во флигеле и безутешно плакала, сжимая подушку до боли в пальцах. Неужели этот скандал, этот позор должны были неминуемо быть? Пусть ревность у Афродиты Корнеевны, пусть что угодно, но зачем так страшно браниться, выкрикивать гнусности. Чернее брани Туся Пшенкина в жизни своей не слыхала. И брани такой она не заслуживала…
Щека ее лежала на мокрой наволочке. Туся осознавала, что это от слез, и находила в том некоторое облегчение…
Едва такси увезло чету Сосниных в город, как в запертую на ключ дверь сердито застучали. Туся узнала крепкие кулаки отца. Она медленно встала с кровати, оправила платье и, не испытывая ни малейшего страха, подумала чуть ли не равнодушно:
«Сейчас они будут судить меня. Судить ни за что».
И она повернула ключ.
Дверь отворилась. Разъяренный Автоном Панфилыч потряс стены рычанием:
«От кого закрываешься, тварь, а? Убью!»
Но за спиною отца была мать. Фелисата Григорьевна успела схватить занесенную для удара руку и повелительно, хоть и спокойно, проговорила:
«Ступай-ка в дом, отец, оставь нас одних. В женских делах лучше женщинам разбираться».
Автоном Панфилыч поматерился, поплевался и, как-то сникнув, боком выдавился из флигеля…
«Что у тебя было с ним, с художником этим? Сказывай!» – жестко приступила Фелисата Григорьевна, уставясь на дочь немигающими глазами.
«С Александром Сергеевичем?.. Ой! С Сергеем Александровичем у меня ничего не было!»
«А что ж ты в именах-то запуталась, как муха в паучьей сетке?! Он за год-то сколько разов у нас побывал? И все-то ты возле него отиралась! Таскалась за ним, как нитка за иголкой. Не таись перед матерью – говори!»
«Мне скрывать нечего. У нас с Сергеем Александровичем просто нормальная дружба…»
«В потемках в обнимку?»
«Мама!» – стиснуто вырвалось у Туси.
«Знаю! Как больно, так маму зовете… Не мокри глаза! Ты меня нюнями не проймешь. Замуж тебе пока рановатенько, девка, а вот погоди, годка через три, как учеба к концу подойдет, так и выдадим за хорошего человека».
«Какая ты странная, мама… «Выдадим»! Я не крепостная, чтобы меня «выдавать». Я сама своей жизнью распоряжусь! Так вы и знайте. Да! Да!» – вскрикивала сквозь слезы Туся.
«Нет, голубушка, не для того мы с отцом растили тебя, чтобы ты где-нибудь под забором легла, как теперь модно стало! Да не выпучивай ты на меня гляделки свои! Ты меня этим, говорю, не прошибешь. Ты лучше-ка приглядись к одному человеку, который редко бывает здесь, потому что ненадоедливый, зато как прикатит на своей легковой, так у нас праздник в доме. Всегда он оставит в доме подарок богатый, не побрякушку какую-нибудь… Ни разу так не было, чтоб без подарка-то! Ты знаешь, о ком я речь завела, об Ираклии Христофоровиче. Ой, до чего же человек! И степенный, и состоятельный, и любит тебя. Ждет терпеливо того денечка, когда ты совсем у нас повзрослеешь да выучишься… В родные края, на Кавказ, собирается после уехать, к морю. И ты с ним туда. А там, глядишь, и родителей вспомните, к себе позовете!»
«Мама, о чем ты? Уймись! Ну, разве серьезно это?
Не нужен мне никакой Ираклий Христофорович! И Кавказ мне его не нужен! Мне здесь хорошо… Был бы дедушка жив, Панфил Дормидонтович, он бы вам на это так ответил, так ответил… Оставьте меня в покое!..»
«Да ты по-страшному не вой, по подушке-то не катайся. Жарко если, внутри горит, так остынь тогда. Попей сходи. А потом мы с тобой дотолкуемся на холодную голову…»
* * *
Мать оставила дочь в состоянии предельной обиженности и разрывающего душу протеста. Туся написала письмо художнику Соснину, в котором ему откровенно поведала все свое горе и… призналась в любви. Она просила свидания с ним и чтобы он дал ей ответ как можно скорее на главный почтамт, до востребования…
Прошла неделя, вторая – ответа не приходило. Туся жила все это время как в забытьи, в полусне. Фелисата Григорьевна с зоркостью полуночной совы следила за дочерью, ходила за ней чуть ли не по пятам, не разрешала одной отлучаться из дому, а раз, подсев к ее изголовью, пустилась в подробности насчет семейной жизни художника Соснина. Жена у него, говорила она, запойная женщина, а кто виноват? Глава семьи! Довел жену до профилактория: скоро Афродите Корнеевне место подыщут там, где женщин-алкоголичек лечут. А сам он, Сергей Александрович, хоть и хваленый художник, а весь в долгах, как в шелках. Потому что до женщин охоч, много любовниц имел, а любовницы, ясное дело, наряды, да сласти любят.
«Подумай, в какую петлю ты суешься! Да нешто с отцом мы допустим до этого? Скорее я в гроб заживо лягу, чем на старости лет позор приму!»
Туся слушала мать терпеливо, ни словом не возражала ей и, убаюканная ее монотонной речью, уснула…
И еще пролетело много дней, а письма от Соснина не было.
«Потерялось, не дошло до него!» – в отчаянии думала Туся, с испугом глядя на свое бледное отражение в зеркале.
И тогда к ней пришла запоздалая мысль – взять да и позвонить в фонд художников… Ей назвали два номера в справочном, она записала и набрала первый. Немолодой мужской голос ответил.
«А можно пригласить к телефону художника Соснина?» – волнуясь, спросила она.
«А кто его спрашивает?»
Она замешкалась и соврала наугад:
«Его натурщица…»
В трубке был шепоток, потом наступило молчание, кто-то кого-то о чем-то спрашивал, а после сказали:
«С удовольствием бы пригласили, но он под Москвой, в Доме творчества… Когда будет? Не раньше чем через месяц. Заходите, звоните…»
Туся медленно повесила трубку. Вспомнилась строчка в конце своего письма: «Возьмите меня, увезите куда-нибудь! Так одиноко и тяжело, что вы себе даже и не представите…»
Но сейчас после звонка в художественный фонд, Тусе было еще больнее и горше. И снова на помощь пришли облегчающие, утешительные слезы. Еще раз наплакавшись, Туся замерла, затаилась со своей тоской в душе, как замирает и затихает куст или дерево с наступлением длительной стужи.
Но и кусту или дереву, видно, тоже дано предощущение того, что стужа отступит, сколько бы ей ни царствовать, солнце, тепло возвратятся, и соки забродят, и жизнь будет продолжаться…
Туся Пшенкина верила, что ответ придет, что письмо ждет его и дождется… Художники передадут. Должны передать!
…Ответ она получила в начале апреля.
«Милая Туся! – писал Сергей Александрович. – Я, честное слово, растерян, я не знаю, как с вами быть! Допускаю: у вас увлечение, порыв. Чистое, новое для вашей души чувство. Так я понимаю вас, так расцениваю ваш шаг. Поверьте – это пройдет! Непременно пройдет, ведь все проходит. Нет, я не хочу быть черствым, сухим человеком. Я просто себе представил, что скоро весна. Она принесет нам всем облегчение и обновление…
Сужу по себе: весной я особенно жадно и страстно работаю, вслед за льдом уплываю на север, в свой маленький домик на берегу Оби, в Нюргу. Набираюсь там впечатлений, а после сажусь в тишине обдумывать и писать до ледостава! Когда увлечен своим делом, тогда как-то не замечаешь времени: его просто-напросто не хватает.
Будьте здоровы! Не обещаю заехать к вам. После той дикой ночной истории неловко переступать ваш порог…»
Он ей отказывает! Он не желает ее с собой брать! Он даже не хочет к ним заглянуть на часок! Что делать? Забыть? Стать в гордую позу? Нет, это сверх ее сил… И она ему снова и снова писала – более сдержанно, зато настойчиво. И убедила его, что поездка летом нужна ей, поездка именно с ним. Нужна «для познания жизни». Эти слова она подчеркнула пунктиром. И он ей ответил: «Решайте с родителями. Они у вас люди, на мой взгляд, странные, но и они будут тысячу раз правы, если вас не отпустят. Даже под честное слово…»
* * *
Никто бы из дома не отпустил ее никогда, если бы Туся упорно не стала внушать родителям, что сразу же после весенней сессии она должна ехать на север Оби в экспедицию – собирать фольклор, записывать нарымский старожельческий говор для словаря, который собирается издать университет. Фелисата Григорьевна с причитаниями и приговорками замахала на дочь руками, но Туся твердо сказала ей:
«В строительный отряд не спустили! Раз. В программную экспедицию не пускаете! Два. А у нас в деканате начальство сменилось, строгое. Не будет зачета по практике – запросто могут отчислить из университета!»
Довод подействовал. Мать начала собирать дочь в дорогу.
* * *
Они стояли на палубе белого парохода – она и Сергей Александрович. Пассажиров не густо: сезон массовых отпусков еще не настал. Соснин свободно купил две одноместные каюты…
«Я счастлива! – улыбается Туся и смотрит вдаль, где в сиреневой заволоке медленно оседает, клонится к горизонту медное солнце. – Впервые в жизни отважилась я поехать. Разве это нормальная была жизнь – никуда-никуда не ездить? Держали в клетке и петь еще заставляли!»
«Дорога, по-моему, живет в крови каждого человека, – отвечал Сергей Александрович, облокотясь на поручни рядом с ней. – Я – непоседа. Певек, Уэлен, Камчатка, Ямал… Голодал, раз едва не замерз, но – чем труднее поездка, тем она памятнее. И манит скорее опять навьючить на себя рюкзак потяжелее!»
«И на пароход я сегодня впервые по трапу взошла. Не будь вас, наверно, этого долго б еще не случилось… Смотрите, красиво как! Вечер… Закат… Большая-большая река…»
«Со мной, Туся, это все с детства. Я наши сибирские реки люблю. Ширь… Разлив… Медлительная сила… Все в них волнует меня! И тихая гладь с переливами, и набежавшая рябь, и волны, и черное бешенство бури, когда не знаешь, как передать красками это тревожное состояние, потому что вода и небо слились, смешались в цвете, точно расплавленные металлы. – Сергей Александрович вздохнул с какой-то милой, трогательной досадой. – А на Оби у нас именно так и бывает. Сама Обь – река по красоте, может быть, и не броская, но в ней много таится изменчивого очарования. И передать на полотне это трудно».
«Не говорите так. Я все равно не поверю!»
«Нет, я собой не очень доволен», – нахмурился Соснин, и было видно, что он не рисуется.
«А зрители – чувствуют. Ваши пейзажи непросты. В них – сила земли, величие и суровость. Я же читала отзывы о выставке. Многие зрители вас хорошо понимают».
«Не скрою – мне лестны ваши слова. Наверное, таков человек по природе своей: ему нужна похвала, как смазка для колес…»
«Вы ведь, Сергей Александрович, здешний? – тихо спросила Туся, как бы боясь потревожить его. – Мы к вам на родину едем, или я ошибаюсь?»
«Не ошибаетесь… Я в самом деле – нарымский чалдон, чем и горжусь. Отрадно, что вот и наша земля – грухомань, комариное царство – дождалась больших перемен. Открыли и нефть, и газ, и руду. Нефтепровод прокладывают через болота и топи. Поражаюсь, с какой это силой и дерзостью делается! Не знаю, хватит ли моего мастерства, чтобы в своих картинах передать увиденное и пережитое так значительно, как мне хочется. Нет, я пасую. Но по-моему, Туся, художник, писатель или иной творец перед тем, как начать, робость, сомнения испытывает.»
«Докучаете? Да я знаете как вас слушаю! Со мной никогда не было, чтобы я забывала себя… Говорите, рассказывайте! Мне все интересно, все! Вы же писали мне, что отправляетесь в путешествие каждый год. Сколько же впечатлений у вас накоплено, я и представить себе не могу…»
«Поверьте, Туся, без путешествий по Северу я просто жить не могу. А без Нюрги – и вовсе! Там, под крутояром, в каких-нибудь ста шагах от Оби, домик стоит. Я сверху его по бревнышкам перетаскал. Поставил, забором огородил… Сени, навес, площадка под окнами… Приезжай и живи, работай! Лучшего места на свете не знаю, так сильно во мне чувство «малой родины».
«И к морю, не тянет вас, куда-нибудь в Крым, на Кавказ или на Балтику?» – Туся смотрела на кипящую струю за бортом.
«Море – манит. Но манит по-особенному. И не надолго! К морю едешь как в гости, а сюда – как домой. Да это и есть мой настоящий дом!»
«Нюрга – что, место такое, деревня, село?» – поинтересовалась Туся.
«Деревня была. Когда-то! Родная, моя… И дом, что я по бревнышку перекатал, тоже родной мой, нюргинский. Много лет он стоял на горе с забитыми окнами, простывал на сквозняках одинокий, и когда я, случалось, мимо него проходил, он как живой меня укорял, что его бросили… Из этого дома отец и старший брат мой на фронт уходили. И не вернулись… Уж в самом конце войны, когда минуло мне пятнадцать, я убежал из дому от матери и сестер. На передовую хотел попасть. А передовая была уже почти под Берлином! Отчаянный и наивный шаг! Поймали под Томском и возвратили воина… Мать вскоре потом переехала в город, и дом наш в Нюрге остался заброшенным. Тосковал-горевал он, пока я его не перенес и не обжил заново… А сама Нюрга давно опустела. Поля, огороды, сады – все одичало. По весне я на лывах там уток стреляю».
«Лыва – озеро, что ли?»
«Нет. Вода набежит в углубление, в низинку после дождя или таяния снега – это лывой у нас и зовется», – пояснил Соснин.
«Поняла. Слово местное, на слух мягкое. То самое, что мне будет нужно собрать для отчета из здешнего говора. – Туся смотрела с обожанием на Сергея Александровича. – Вы мне в этом поможете?»
«Охотно. Я старожельческий говор еще не забыл. Да и направлю вас кое-куда, к старушкам и старичкам по поселкам. Здешний народ до разговоров охочий!»
«А печально, что вашей Нюрги уже нет! Не представляю, как бы пережила я, если бы вдруг не стало моих родных Петушков и кедрового бора!»
«И грустно, и больно, а чем тут поможешь? Необратимый процесс… Растем, укрупняемся, грудимся в кучи. Вплотную приблизился и к Сибири век городов. Заброшенные деревни стали соблазном для чудаков… вроде меня. В уединенных местах всегда было много поэзии, Туся».
«Мне тоже так захотелось в ваш дом, – сказала она с чувством. – Я себе представляю его небольшим, светлым. В нем тихо, тепло и пахнет красками. Над кроватью – полог от комаров».
«Насчет полога – точно! И кровать старинная, деревянная. И красками, растворителем пахнет. А еще – рыбой, сетями. Словом, нарымским духом!»
«А какая природа в Нюрге? Как в Петушках?»
«Там у вас кедры господствуют. А в Нюрге – береза, осина, ель, пихта. Редко увидишь кедрушку. Крепкие, старые кедры повырубали, да и сосняки тоже… Есть тополя еще. Весной от них лепет и пронзительный аромат, а по осени – шум и жар листопада!»
Пароход торопливо перемалывал плицами воду. Шипение пара и стук колес были не надоедливыми. Шум этот просто не замечался, как не замечается умеренное биение сердца в здоровой груди. Многоводный разлив позволял судну идти без опасения, вольно и широко. Берега с точками перевальных огней постепенно то приближались, то удалялись. Пространство земли и воды сужались, поглощаясь серыми, точно пыль, сумерками.
Туся спросила:
«А сколько же времени?»
«Почти полночь…»
«А тьмы еще полной нет!»
«Здесь и не будет. Мы ведь движемся к северу».
«Удивительно! Я вижу отчетливо ваше лицо, вижу в ваших глазах отражение огней… Вы о чем загрустили, Сергей Александрович?»
«Так… Ни о чем… Задумался! Откровенно, я что-то проголодался. Идемте в мою каюту, перекусим!»
Они прошли в кормовую часть парохода. В салоне за пианино сидел седой человек и тихо наигрывал что-то.
«Хорошо», – вздохнула Туся.
«Поездка на пароходах – одна из самых моих желанных», – сказал Соснин.
Щелкнул замок, и легкая дверь отворилась без скрипа. Туся первой вошла в каюту. Там было почти темно из-за поднятых жалюзи. Сергей Александрович стал нащупывать выключатель от себя справа.
«Подождите… Не надо света…» – услышал он ее сдавленный шепот.
Но свет вспыхнул и больно ударил им по глазам. Оба зажмурились. Она протянула руки к нему и попросила дрожащим голосом:
«Поцелуйте меня… Сергей Александрович. – Туся не открывала глаз и шумно дышала. – Ведь вы тоже… хотите и ждете этого!»
Она ожидала порыва, такой же ответной страсти, но он отступил от нее, замер скованно, напряженно. Он был еще не готов перешагнуть грань, их разделяющую, хотя и предчувствовал, понимал, что это произойдет неизбежно. Лицо девушки перед ним расплывалось, обволакивалось густой, влажной мутностью. Туся приоткрыла глаза; веки ее дрожали; ждущие поцелуя губы нервно сомкнулись. Она вся была в возбуждении…
Туся, наверно, упала бы, не подхвати ее Сергей Александрович на руки. Он поднял ее легко и положил на подушки дивана. Он сам пребывал в глубокой растерянности и решил почему-то, что лучше всего налить ей вина.
Пока открывал бутылку – успокоился и подумал:
«Чему, видно, быть, того уж точно не миновать!»
Он присел с ней рядом на кромку дивана, провел ладонью по ее горячей щеке.
«Выпейте. Каберне – вино слабое, но оно успокоит вас», – сказал Соснин ровным и ободряющим голосом.
«Хорошо… Но прошу вас – не оставляйте меня одну!»
Сергей Александрович кивнул ей с улыбкой и опять погладил ее по щеке. Лицо Туси по-прежнему было пылающим, жарким. Она протянула ему пустой бокал.
«Спасибо. Терпкое очень… Налейте теперь себе».
Вино толчками выплескивалось в бокал и темно краснело…
* * *
Ночь была краткой, почти незаметной. Стремительно начала разгораться заря, и ее розовое свечение просачивалось сквозь щели жалюзи, отражаясь на белой шелковой занавеске. Стекло было опущено, и свежий утренний ветер тревожил шелк. Проснувшись, Туся глядела на белую штору в розовых бликах, дышала легко полной грудью и, прижавшись спиной к стенке каюты, боялась пошевелиться.
Сергей Александрович еще спал.
8
Не без натуги Фелисата Григорьевна втолкала Автонома Панфилыча в спальную комнату и, повергнув его на кровать, склонилась над ним взъерошенной хищной птицей. Тяжело переводила она сбивчивое дыхание и смотрела на мужа лютыми, остановившимися глазами.
Пшенкин безропотно покорился, точно трусливый и виноватый ребенок перед лицом расстроенной матери.
– Не смей у меня больше к мальчишке и пальцем притрагиваться! – возвысила она голос. – Ты слышишь? До беды не дошло, так, час не ровен, дойдет! И чего это ты взялся себя нагишом перед людьми выставлять? Хватит уж, выставились! И пошто у нас с тобой стало выходить все навыворот? Что прежде-то крепко лежало в горсти, теперь вон выскальзывает, просыпается. Недопустимо, негоже…
Автоном Панфилыч скрипнул зубами на эти слова, ртом похватал воздух. Ему было не по себе и от правды сказанного Фелисатой Григорьевной, и от похмельной одури.
Фелисата Григорьевна выпрямилась испуганно.
– Худо тебе, Панфилыч? – заговорила она другим
уже, ласковым голосом. – Вижу, как ты нынче маешься. Побудь-ка, я квасу со льдом принесу…
Он привалился спиной к ковру, закрывавшему собой всю стену. Глаза его запали, веки сомкнулись, будто в лицо бил ослепительный свет. Голова стала клониться, сползать по ковру. Но он оттолкнулся от стенки, собрав в себе силы, и обхватил, сжал виски растопыренными пятернями… Стучала, вспучивалась в жилах под пальцами отравленная, хмельная кровь, во всей голове гудело, как будто под череп набились – роятся и ползают – мухи… Боль была адская, рассудок мутился… Но тут вернулась жена с полным ковшом студеного квасу. Руки ее дрожали, мелкие льдинки тоненько звенькали о края…
– Панфилыч, глони…
Пшенкин мотал головой, продолжая сжимать виски руками. От напряжения ногти его посинели…
– Да будет тебе! Не пугай, – сказала, волнуясь, жена. – Глони, легче станет. Не впервой у меня вот так помираешь. Не впервой мне отваживаться…
Фелисата Григорьевна тормошила его. Пшенкин отнял от висков руки, и теперь они безвольно покоились на коленях. Голова качнулась на грудь, но тяжелых набухших век Автоном Панфилыч так и не разлепил.
И прежде бывало с ним плохо – доходило до помрачения ума, однако таким вот страшным Фелисата Григорьевна его не могла припомнить. Седые космы бровей, сросшись на переносье, делили лицо Автонома Панфилыча на две неровные доли. По одну сторону от бровей морщинился жалко узенький лобик, по другую – напухший, выступал нос со вздутыми, тикающими крыльями ноздрей; темнели спекшиеся губы, а маленький клин подбородка жирно блестел крупинками пота.
