Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Иван Демьяныч, пригнувшись к ветровому стеклу, с ухмылкой дьявола глядел впереди себя. Была в его взгляде бесшабашность, но и настороженность была: боялся плывущее торчком бревно пропустить – топляк, или корягу какую. В то же время он изредка оборачивался и бросал скользящие, не без ехидства, взгляды на Федора Ильича. Нитягину, видно, было приятно показать перед гостем и другом былую смелость свою, умение управлять лодкой в бурю. Крепко сидела в нем эта черта – выказывать превосходство при случае.
«Сиди, сиди! – думал сейчас Нитягин о Синебрюхове. – Своя земля греть должна, а она, паразитка, знобит!»
И вообще! Что из того, что Федор Ильич стал инженером, умотал из болотного края туда, где тоже равнинно, только вот – сухо, комарья и в помине нет. Но нет и такого раздолья воды, нет тайги. Что – груши, яблоки! Нитягин, конечно, не против них, но и не соблазнился бы ими. На то пошло, морошка и клюква ему дороже… Что из того, что Синебрюхов ученей его (у Нитягина так и присохла десятилетка), что из того, что Федор Ильич, по рассказам, бывал в разных странах, пил вина заморские, ел пищу не нашенскую, купался в теплых морях? Что из того? Моря… Океаны… А вот тебе наша река – на всю Сибирь протянулась, от Алтая до Ледовитого! И он, Иван Демьяныч Нитягин, можно сказать, абориген, и без всякого «можно» – бакенщик, живет здесь как кум королю. И не он, Нитягин, а Федор Ильич Синебрюхов приехал к нему! На икру, на стерлядь пожаловал!.. Ну, в школе вместе учились, шатались по речкам-таежкам, скитались по урманам – закаляли себя, натаскивали, как собаки, чтобы ведать и знать и про дичь, и про рыбу! Ругались, дрались и – мирились, чтобы еще крепче дружбу держать. Всякое было. Но странно: тогда он, Нитягин, не обижался, а теперь, по прошествии стольких лет, вспоминает былое и досада берет, подступает комок под дых, как изжога… По Тыму когда путешествовали, бабеночка молодая им подвернулась, Нитягин за ней ухлестнул, а она, окаянная, не его, а Федьку выбрала, ему постелила постель! Досадно было тогда…
– Демьяныч! – перебил ход его мыслей Синебрюхов. – На мне сухой нитки нет, а ты все шутишь! Что за охота проверку устраивать мне!
– Откуда ты взял, что это – проверка, что я – специально? – ощерил желтые зубы Нитягин, сдувая брызги с усов.
– Да понял! Или тебя я не знаю по прошлым-то временам! Вечно ерничать лез…
– Обсушимся – не сердись! Мой «острог» уже близко. В печи – смолье, на печи – одежда. Согрею!
Шел снизу толкач – озерный теплоход, вел четыре пустых баржи из-под гравия, сильно буровил воду тупыми носами барж. На пути у такого не стой – сомнет и потопит любое суденышко, судно, потому что такой на реке – великан, многоэтажный дом, и лошадиных сил у него – две тысячи. Федор Ильич, забыв на время про спор и продроглость, залюбовался белой громадиной. И Нитягин заметил это.
– Нравится?
– Красавец!
– В степи таких нет. Сила! Что вниз, что вверх – одинаково прет!.. Я раз поддатый на лодке ехал в сумерках и груженую гравием баржу по ошибке принял за берег… Груженая-то баржа почти вровень с водой идет. Залетел, застрял и уснул.
– Врешь! – не поверил Федор Ильич.
– Ей-богу, правда! А проснулся под утро уже черт-те знает где! Столкнул ведь лодку, не опрокинулся! Вот удивился штурман, когда я из-под бока у толкача вынырнул и деру дал! У всех, кто в рубке стоял, глаза, наверно, по фонарю были!.. Бензину потом назад не хватило, так побирался дорогой. Давали! Меня тут знают.
– Ну, не поверю! Убей – не поверю!
– Врать мне расчету нет, – обиженно сказал Нитягин. – А можешь не верить…
– Рискованный случай. Держись от риска подальше! – просто, без задней мысли, посоветовал Федор Ильич. – Все до поры, все до времени.
Нитягина будто кто подстегнул. Он круто повернул лодку и понесся прямо навстречу озерному теплоходу. Расстояние сокращалось. На мостике вышли из рулевой рубки, глядели и грозили кулаком. А потом и кричать в мегафон давай, мол, номер лодки запишет и в судовую инспекцию передаст, тогда доиграешься.
– И в самом деле, – сказал Федор Ильич. – Изжуют нас и выплюнут! Перестань дурить, детка! – у Синебрюхова в горле сдавило, и он поддал локтем Ивану Данилычу в бок. – Все напугать меня хочешь? Все испытываешь? А мне за тебя, знаешь, стыдно! Будь я на месте судового инспектора, отобрал бы, к черту, права у тебя и лодку!
– Бодливой корове бог рог не дал! – огрызнулся Нитягин.
– Поглупел ты за эти годы!
– Глуп, не глуп, а под самым бортом у толкача проскочу! А с регистром мы шибко знакомы – насчет сугрева и стерляжьей ухи!
– Рисуешься? Брось, противно!
Иван Демьяныч в ответ теперь лишь цвиркал слюной сквозь редкие верхние зубы. Лицо его стало каким-то осатанелым, хищным. И тогда Федор Ильич, не выдержав больше пытки, схватил Нитягина за шиворот и сильно тряхнул…
Бакенщик сдавленно кашлянул, съежился, сбавил газ и, как показалось Синебрюхову, покорно свернул налево, к своему берегу.
Федор Ильич оглянулся. Толкач шел серединой реки, подгоняемый ветром. С мостика все еще удивленно смотрели на их лодку. Надвигаясь, теплоход постепенно закрыл своею громадой пристань на той стороне, и только мачтовые краны в порту да телевизионный ретранслятор возвышались макушками поверх его палубы.
…Моторка уткнулась в берег, усыпанный гравием и каменным углем.
– Ну вот, как ни болела, а померла, – проговорил Нитягин, выскочил первым на берег и выдернул лодку, насколько хватило сил.
«Острог» Ивана Демьяныча пока виден был лишь одной крышей, и то чуть-чуть: гравий и каменный уголь загораживали его.
– Прихватим по глыбе дармового тепла, – кивнул он на уголь и улыбнулся лукаво. – Уголь долго горит, и жар от него не то что от дров. Но трубу закрывать на ночь не надо – к чертям угоришь!
– Чей это уголь-то? – спросил Синебрюхов, выстукивая зубами дробь.
– Шпалозаводский. Тут у них что ни год, то завал. Ну и хозяйничают! Вот прибудет вода еще, и эту угольную сопку скроет. И вон тот плот унесет! А там, хочешь знать, тысяч пять кубов! И чистый кедр! Что делают, гады – кедр на шпалу пускают. Их критикуют, они или молчат, или отлаиваются. И хоть бы что!
– Неужели кедр – на шпалу? – Синебрюхов остановился, вытянул шею. Не верил словам Нитягина.
– Честно. А дно тут устлано гнилой березой! В плотах она на воде тяжелеет быстро и тонет… Помогают срамцы растаскивать государство! Много гибнет добра, много. Так что, не стыдно мне от этих потерь ухватить для пользы кусочек! Пошли…
– Мотор оставляешь – не снимут?
– Не беспокойся. – Нитягин задумался, запустил пальцы в бороду, поскреб, подняв подбородок, прикрыл глаза веками. – Греби взять надо. Греби я редко тут оставляю. А мотор – пусть! Меня здесь боятся.
Они поднимались в гору. Нитягин рассуждал:
– Я больно-то не церемонюсь. Если что – за ружье. Имею право… Один год какой-то вербованный снял мой «Вихрь» и понес. Я увидел – следом за ним. Вижу, ворюга здоровый. Отдай, кричу издалека, это не твой! А он на мои слова хоть бы хны… Тогда я сбегал домой, взял пятизарядку, догнал ворюгу. Ни слова больше не говорю, а под ноги ему саданул дробовым разок… Вор обернулся, мотор у него на плече – не бросает. А глаза – по тарелке… Ты в это чудо-то веришь?
– Во что, в летающие тарелки? – Федор Ильич дрожал – настолько замерз.
– Ну да!
– Не видел… Вот увидал бы – поверил…
– Ну, это у нас отвлечение от рассказа вышло. Я у того вора еще разок землю выстрелом взрыл под ногами! Бросил он мой мотор, забазлал что-то, спьяну, видать, да и кинулся от меня прямиком через ключ. Испугался! Как сохатый, через кусты ломился. А на яр с той стороны – ну, чисто кошка вскарабкался! Аж сосну обвалил – корнями висела, подмытая… Пробовал я потом на тот яр подниматься – не получилось. Вот что страх с человеком-то делает!
– Да, – покачал головой Федор Ильич. – Лихо ты тут управляешься.
– А не шали, не бери чужого! Вынуждают меня иногда быть таким… Черта ли церемониться с барахлом! Ты ему раз спусти – он потом глаз тебе выбьет! – Иван Демьяныч сплюнул под ноги и растер.
– Это все так, понимаю… Но и боязнь есть – попасть в человека. Тогда бы к ответу призвали.
Нитягин посмотрел на Федора Ильича с чувством болезненной жалости. Жалости, смешанной с удивлением. Цвиркнув слюной (вот привык, хоть и прежде за ним иной раз водилось!), перебросив повыше на грудь кусок антрацита, он шел по тропинке какое-то время молча. Видно, в нем закипало что-то тяжелое, несогласное с тем, что говорил ему Синебрюхов. Повздыхал, повздыхал, и Федор Ильич услышал:
– Убедить? Или как говорят и пишут – воззвать к совести? Долгая песня! Ты его убеждать, он тебя – принуждать. Да так принудит, что и не рад доброте своей будешь! С хамом – по-хамски. С бандитом – по-бандитски. Это я как-то усвоил из собственной практики…
– И согласен я в чем-то, и не могу согласиться, – тихо сказал Федор Ильич. – Мы с тобой разные.
– Еще бы! – крякнул Нитягин. – Это и раньше было заметно!
– Потому-то и не могу безраздельно принять твою философию. – Синебрюхов покашлял себе в плечо. – Конечно, и твердость, и жесткость нужны. Однако…
– Однако, мой друг, что я говорю, то и делаю. Я и дом-то, «острог», как Михей говорит, из своего принципа и понятия строил. И знаешь что? Никчемных, паршивых людишек в жизни еще хватает. Так вот, я от таких отгородился. Они разевают рот на мой каравай, а я им – в рыло!
Он зло замолчал, обдумывая, наверно, какое-то добавление к сказанному. И добавил:
– Вот так у меня! И как хочешь…
2
Иван Демьяныч отпирал большие ворота – в два человеческих роста. Массивный замок, смазанный чем-то густым, видимо, солидолом, чтобы уж вовсе не ела ржа, Нитягин как-то особенно бережно подержал на весу в руках, вставил снова в пробой без накладки, запер на ключ. Изнутри ворота еще запирались на крюк, висевший на тонком стальном тросе. За входными воротами были опять ворота, внутренние, поменьше наружных, и тоже закрытые на какой-то секретный засов. А уж за ними, за теми воротами, стал виден полностью дом под зеленой железной крышей. Прижатый задом к горе, окруженный с боков черемуховыми кустами, сложенный из толстых черных бревен, он и впрямь напоминал собой крепость, острог. На маленьких окнах – решетки из стальных прутьев, ставни внушительной толщины. Ставни были растворены, и это говорило о том, что хозяин надолго отсюда не отлучался.
А заплот! Добрые пол-гектара были обнесены заостренными широченными плахами, а сами плахи связаны массивными прожилинами, а прожилины опирались на столбы в обхват, да к тому же еще обожженные снизу, чтобы не гнили скоро. В плахах видны были гвозди со ржавыми шляпками по пятаку величиной.
– Сам все ворочал! – похвалился Иван Демьяныч. – Опять не веришь поди…
– И эти столбы, к которым заплот пришит? – удивился Федор Ильич.
– Говорю – все! Всякие хитрости применял, архимедовские рычаги (не зря же в школе учили), блоки там, вороты. Где брал накатом, где на пупок… Доработался, помню, что низ живота резать стало и поясница неметь начала. Тогда я отлежался, подумал и баню соорудил… Тут мне уже помогали – заезжий один и Медведица…
– Какая медведица?
– Увидишь, не торопи… Вот им спасибо! Один бы не справился. Баня вышла куда лучше. Истопил, попарился веником из пихтолапки – полегчало. Но совсем не прошло. К непогоде нытье в пояснице бывает, суставы хрустят – будто песок там вместо жидкости, смазки. Отложение солей, говорят…
Он задумался и вдруг всполошился.
– Да ты проходи, проходи! Вот здесь у меня кладовые, ледник, колодец, сарай для дров. Все по-хозяйски! Люблю, когда так – собрано, не в распыл. Запасы держу зимою и летом… Грядки вон тоже есть, огород мало-мальский. Когда сам управляюсь, а больше все Марья-Медведица.
– Понятно теперь. Так прямо уж и Медведица? – воскликнул Федор Ильич.
– Не жена. А что силища в ней – точно! Мы еще с ней повстречаемся… Я ведь так и хожу бобылем – руки в брюки. Дядя Михей – бобыль, и я за ним!.. Марью тебе покажу. Такой экземпляр за рубежом твоим не увидишь!
– Поди, красавица!
– С другого конца…
– Женат-то хоть был? – интересовался Синебрюхов.
– Приходилось. – Брови над переносьем сошлись у Нитягина шалашиком. – То было давно, давненько… Год всего прожили… Я уехал зимой белковать, а она мышковать начала. Крутанулась с одним тут – узнал. Головомойку устроил и сразу – взашей! Ясное дело, кому такая нужна… А ты-то как? Вчера не спросил.
– Нормально. Женат. Детишки есть. Живем в одном доме с моими родителями. Старые они уже… Не ссоримся.
Все ходили, осматривали. В дом еще не заглядывали, а Федор Ильич, на время забыв о мокрой одежде, успел вдоволь наудивляться увиденным. И его ничуть не радовала эта «циклопическая» работа.
Иван же Демьяныч рассчитывал на восторг, на потрясение ума и чувства школьного друга. Помня, что в гостях воля не своя, и что друг его приобрел за эти годы своеобразный настрой души и мысли, Федор Ильич решил до поры помалкивать, мотать на ус, а там видно будет. Задаст вопрос, другой – и снова смотрит. И снова молчит.
Звякнула связка ключей. Опять загремело железо, засовы, замки, накидки. Отворилась со скрипом дверь в темные сени, а затем отворили дверь в дом. И Синебрюхов ахнул – не утерпел. То были двери толщиной в полбруса, подавались они лишь при большом усилии и ощеривались изнутри мощными крюками, на которые, как оказалось, падал при необходимости лом с помощью хитрого приспособления. Да, так и падал лом на крюки поперек двери, а хозяину только оставалось спрятать конец тонкого тросика в потайной паз.
Федор Ильич приложил руку к сердцу.
– У тебя, как в старинном замке… Ну, ты, парень, даешь!
– Удивляешься? – спросил Нитягин. – А что. Пришлось мозгой шевелить! Жизнь заставляет. Она – учит. – Иван Демьяныч пылал от гордости. – Ну, располагайся. Снимай сухое, надевай мокрое. Ха-ха-ха! Окрестила тебя вповтор матушка-Обь! Встретила блудного сына… Ничего, паря, сдюжим. Есть крыша над головой. И под крышей кой-что отыщется. Одежки тут у меня всякой на выбор. И не только одежки! Бригаду рыболовецкую могу снабдить снаряжением. Фитили… морды… бредни… сети. Самоловы держу! Ну, чего ты стоишь истуканом? Надевай свитер, штаны – хоть ватные, хоть брезентовые! Носки напяливай! А я огонь разведу…
Печь стояла массивная, поменьше русской, но при нужде и на нее можно было бросить озябшее на морозе тело, прокалить у трубы поясницу.
Против печи возвышалась деревянная кровать под марлевым пологом – от комаров и мух. Полог был за ненадобностью поднят: время еще не пришло спасаться от гнуса. Бросались в глаза засаленная подушка и такое же грязное одеяло. Синебрюхов подумал, что Марья-Медведица, о которой вспоминал Нитягин, женщина, видимо, не чистоплотная, если допускает возможность спать мужику на такой постели…
Затрещало заранее приготовленное смолье, ожил огонь. Федор Ильич переоделся и почувствовал себя уютнее. Сел посидеть на лавку возле окна.
За решеткой виднелась Обь, остров под той стороной, забросанный весь тальниками и ветлами… Там есть озера, помнит Федор Ильич, где они раньше стреляли уток с Нитягиным, нырковых особенно, по поздней осени. Лазил за ними он, Синебрюхов, обжигался в леденящей воде, выполнял, как смеялись потом, роль спаниеля ли, сеттера. Но ему это было впривычку, он с малых лет закалялся и не боялся простуды. Иван же Демьяныч уже и тогда ссылался на «ломотье» в спине…
А еще как-то раз, когда Синебрюхов учился на третьем курсе политехнического института, привез сюда волгаря, приятеля, чтобы тот посмотрел обские просторы, посравнивал их с волжскими. Дело было в самом конце апреля, лед вспучился, посинел и стоял неподвижно. А вода приливала, подтапливала берега. По утрам морозило, и эта вода, стоящая в тихих местах по закромкам, схватывалась тонким ледком. Время было уже возвращаться в город, а волгарю захотелось в Оби выкупаться – именно здесь и сейчас. Синебрюхов возьми да и подзадорь парня, мол, разломай ледок у берега и окунись разок. Волгарь не сробел, проломил чистый, зеркальный припай и окунулся. Следом за ним окунулся Федор Ильич. Выскочили, как ошпаренные, но были довольны и веселы до взбудораженности. Потом согревались, как положено согреваться в таком разе мужчинам… И приятно было теперь Синебрюхову вспомнить шалость молодости.
Гость вздохнул. Он пристально разглядывал убранство двух комнат. Все было просто. И все было подчинено главным страстям хозяина – охоте и рыбной ловле. Порох в банке на полке в углу. Блесны, крючки, багры для подхвата крупной рыбы, капроновая дель у стены на полу.
Стол стоял небольшой, накрытый клеенкой. И лежали на нем три ножа: два поменьше, один длинный, с цветной наборной ручкой. Федор Ильич подошел, взял «косарь», попробовал пальцем лезвие, кончик потрогал.
– Острый, – сказал он и положил нож на место. – Вижу, к ножам у тебя страсть не пропала.
– Да у какого охотника, рыбака она пропадет! – Нитягин прищурился, как он умел: одни узкие щелки остались. – «Косарем», который ты держал, я только рыбу потрошу. Два остальных – просто столовые, (или домашние). А вот охотничий нож у меня – позавидуешь! Там не нож, а клинок… Мастер в городе делал. Семьдесят пять рублей за работу содрал, собака! Да еще рыбы ему привозил. – Но зато – вещь! Этот я прячу…
Нитягин, деловито покряхтывая, сходил в ледник, принес свежих стерлядей, щуку, налимчика, быстро почистил их и свалил всех в большой котелок, черный от копоти. Залил рыбу водой и поставил на печь.
– Как говорится, не пройдет и года, как будет готова уха! Погоди, нырну в кладовку еще…
И вскоре он появился со связкой крупных вяленых язей.
У Федора Ильича оживились глаза.
– Вот бы пива сейчас под них! Смотрю, и тут тебя узнаю! Но дом… Как бы точнее выразиться? И точно – острог. Я думал, дед Михей шутит, а он оказался прав. Бойниц не хватает только! Ну и как, оградил себя от злоумышленников?
– Попытки забраться делают. Какие замки посшибают ломами, а на запорах – споткнутся! – Иван Демьяныч хитровато сморгнул. – Потолок разобрать хотели в прошлом году. Да где там! Он же двойной у меня, из тесаных бровен, как в блиндаже. И скобами взят, болтами прикручен. Если уж что – только снарядом!
– Конечно, мошенники будут зариться, – утвердительно высказался Синебрюхов. – Коли, запоры, значит, считают, за ними что-то упрятано.
Иван Демьяныч хохотнул и задумался. А Федор Ильич продолжал:
– У меня тоже есть домик недалеко за городом. Скромный. И открыт всем степным ветрам. Стоит давно. А забирались в него всего два раза. Подростки! Варенья им захотелось… Желание понятное и простое… Однажды я додумался убрать все замки. Поставил на стол несколько баночек с малиной, крыжовником, яблоками. Записочку положил, мол, если зашли – угощайтесь, только не безобразничайте, ребятки. И ребятки, понимаешь, с этим согласились. И мирные отношения между нами были налажены…
Нитягин скрипнул зубами, будто камешек перетер. Повел головой и так вытянул шею, как если бы воротник сжимал ему горло, душил.
– Добренький! Противно! Прямо миротворец какой-то! А вот у меня было… – Он замолчал, вспоминая. Глаза его стали злыми и влажными. – Один раз стою вон там, на крыльце, под навесом. Вижу – лезет хмырь, карабкается на запертые ворота. Пугнул его окриком – лезет! Я тогда дробью, семеркой… ну, бекасинником – знаешь… сыпанул по доскам. Сквозь щели, видать, где-то прошло и задело. Сорвался, заверещал и бежать. Вот так я с такими!
– Да ты и впрямь звероватым тут стал! – Федор Ильич стер улыбку с лица. – Вспомни, каким ты был лет двадцать тому назад? И слезы тебя прошибали. И сострадание ты чувствовал.
– Что-то забыл я себя той поры, – вполголоса, отвернувшись, ответил Нитягин. – Время людей меняет. Время и обстановка… Я, может, насчет бекасинника и пошутил, а ты – в чистую! Развесил уши, сидишь…
– Шутки же у тебя.
– А чо судишь-то? Чо укоряешь? – перешел он на чалдонское «чоканье». – Дед Михей говорит, что в писании сказано: «Не судите да несудимы будете». Вот она – мудрость пророческая!
– Дед Михей и другое вчера толковал. А именно: «Нашел – не радуйся, потерял – не жалей». А ты потерять боишься. Приобретатель!
– Ну, дальше что? Всякая рука к себе гребет – не от себя!
– Ты вот писания коснулся, сослался, стало быть, на него. Но мы-то существуем в реальной жизни. Успокоенность никому не нужна. И судить, и рядить надо. Но сначала сам себе судьей будь.
– Оно так, – подозрительно быстро согласился Иван Демьяныч, дыхание затаил. – Каждая собака по-своему хвост держит. У одной он кольцом, у другой – поленом, у третьей – поджат… Я свой хвост ни закручивать, ни опускать не хочу. Держу пистолетом! А морду – огурцом! Не всегда ясный, но всегда бодрый. И огрызнусь на любого. Даже на тебя…
– Пожалуйста. Только при чем тут собаки с их разнообразными хвостами? Мы ж люди, человеки.
– Да ну вас таких к богу в рай! Ты первый мне все норовишь поддать под микитки, суешь под ребро кулаком… Давай-ка есть – сварилось!
На стол подавал он медленно. Соль выставил, перец, лучок, чесночок. Спрашивал:
– Как там у вас-то, в степи, людишки живут?
– Живут. Кто работает, тот не в обиде.
– А земля сама по себе – какая?
– Хорошая. Только вредим ей много…
Наступило молчание. Федор Ильич представил себе золотистую, черную, бурую степь. Щетинится жухлый бурьян по обочинам дороги. Едешь – мелькнет иногда могила казаха с покоробленным серпиком синего месяца на затесанном колышке, проскачет рыжий корсак, очертя голову, и снова унылое, но и влекущее в одно и то же время однообразие матово белых солончаков… Запылает заря, проливаясь в озера холодным сиреневым светом… Ошалело несутся вприпрыжку косматые шары перекати-поля… Все это картины осени, где-то перед предзимьем. В каждое время года степь хороша на свой лад! Но в осеннюю пору в степи неуютно. С приближением зимы кажется, что она умирает…
– Степь разная, – ответил мыслям своим Синебрюхов.
Сели за стол. Уха шла обоим всласть. Федор Ильич, блаженствуя, обсасывал каждую сладкую косточку, разгрызал каждый хрящик. Вяленые язи тоже были отменно вкусны.
Сосредоточились на еде, перебрасывались словами редко. Но когда выпитое взяло свое, когда отмякло в душе и потеплело, разговор заиграл, как веселый огонь в костре… Размечтались о предстоящей поездке на карасевое озеро, куда будто бы никто дорогу не знает, кроме Ивана Демьяныча. Плыть надо Обью сначала, потом по таежной речке, затем сворачивать вправо – в исток, выходящий из того самого озера. Исток еле приметный, ракитником и травой позарос, но теперь воды много, проехать удастся.
– Но и тащиться придется по «пьяным» кочкам метров пятьсот, – говорил Нитягин. – Вода там ржавая, в пятнах. Может, там тоже выходит нефть. Пробурили бы скважину… Хотя, ну их к черту! Всех карасей потравят! – заключил он так круто и неожиданно.
– Караси, караси, – певуче сказал Федор Ильич.
– Лапти! В каждом – пригоршня икры! Верь слову. Но поход будет трудный.
– Чем труднее, тем памятнее, – сказал Синебрюхов. – Помнишь Тым? Хлебнули беды, зато на всю жизнь впечатления остались. Как будто вчера все было…
– Тебе ни одно лихо в память. Ты на Тыме и сладкого пирога ухватил! Как ее звали-то хоть – не забыл?
– Не важно. Теперь уж не важно, – смутился Федор Ильич.
– Я не в обиде. Она сама к тебе шла. А бабью волю не переломишь. Не захочет – напиться не даст!
Нитягин заерзал на лавке, стряхнул на пол рыбьи кости, упавшие ему на колени, поскреб в бороде.
– Видишь, как я седеть стал? – А ты – все в той же масти.
– И у меня седины хватает.
– А ты вот скажи, почему ко мне франтом приехал? – вдруг перекинулся на другое Нитягин, будто держал это самое про запас.
– Как франтом?
– А так! Разнаряженным!
– Оделся в дорогу я просто… прилично, – усмехнулся Федор Ильич. – До Новосибирска ехал поездом. Потом взял на речном вокзале каюту первого класса на одного. В салон выходил, в ресторан. На пианино в салоне бренчал. Ты помнишь, я занимался когда-то музыкой, но серьезного из этого ничего не вышло. Для себя, под настроение, немного играю…
– Мы тут тоже играем… с рыбными инспекторами на нервах! – ввернул Нитягин.
– Рискуете?
– Как пираты… – Он достал из кармана измятый платок и высморкался. – Ну, ты это… насчет рыбацкой одежды не беспокойся. Все тебе выдам нашенское, нарымское… Я тоже, бывает, на пароходах катаюсь, но кают не беру! Занимаю местечко в проходе, ближе к буфету. В простецкой-то одежке куда ни сядь, куда ни ляг – везде сходно.
Нитягин велел поторапливаться. Надо было застать на месте некоего Крупеню, «нефтебазиста» и взять у него бензин.
– Крупеня – гвоздь в моем существовании. Если мы его не застанем, останемся без горючки, – беспокоился Иван Демьяныч.
– Штормит. Крупеня в такую погоду рыбачить не сунется, – предположил Федор Ильич. – Он вообще-то рыбак?
– У нас тут все рыбаки. Река такая под носом – и не рыбачить! А что буря гуляет – не страшно. В бурю и успевай. Рыбнадзор провести – самое время.
– Вон как…
– Забыл, что стерлядь весной по кустам ловят? А там, в кустах, только зыбь, волны нет…
В сарайчике, пропахшем бензином, смазочными маслами, взяли они голубую пластмассовую канистру цилиндрической формы, литров на шестьдесят. Широкое, длинное горло с резьбовой пробкой перехватывал крепкий капроновый шнур. Когда Нитягин поднял пустую емкость за шнур, то Синебрюхову показалось, что канистра висит в петле, как будто ее казнили.
– Наполним бензином, проденем в петлю жердину и принесем. Покряхтим, попотеем, зато мы на коне – можно будет скакать!
Шли берегом, по расквашенной глине, поднимались в гору. Осины, березы, кусты тальника и ветлы еще только начинали выбрасывать первые бледные листочки. По оврагам и на самой горе рос густой ельник вперемешку с тонким болотным кедром. Среди этой хвойной зелени, на чисто вырубленных полянах белели огромные емкости, от которых к реке пролегали трубы по эстакаде.
– Возьмем от много немножко. Тут не кража, а просто – дележка! Шекспир сказал. – Иван Демьяныч вопросительно поглядел на Синебрюхова.
– Шекспир, насколько я знаю, такого не изрекал. Гюго устами Гавроша – другое дело.
– А я считал, что автор – или Шекспир, или – базист Крупеня! – захохотал Нитягин.
– Твой базист, наверно, изрядный мошенник?
– А ты покажи мне базиста или кладовщика, которые не мошенники!
– От обобщения далек. Но уверен, что есть порядочные. Наверное, они пользуются лишь той статьей, какая им разрешается. А именно – «усушка-утруска».
– Вот и Крупеня, нефтебазист, как я его нарекаю, тоже по такой статье живет. Знаешь, сколько горючки списывают? – Нитягин остановился, глаза округлил. – Тьму списывают! И главное – на испарение. Когда жаркое лето – особенно.
– В Нарыме – все больше дожди…
– Но бывает такая сушь, что мозги от жары расплавляются.
Они перестали спорить. Навстречу им, с пустыми белыми ведрами, шла могучая моложавая женщина с таким выдающимся бюстом, что Синебрюхов заморгал глазами – не привиделось ли.
– Черт ее побери! – осерчал вдруг Иван Демьяныч. – Ты чо, Марья, с пустыми брякалками мне попадаешься? Пути не будет!
Пышное лицо Марьи заполонил румянец, глаза утонули в лучистых морщинках. Она поставила ведра, вздохнула, как полные мехи, и подбоченилась. Весь ее вид говорил: «Вот я какая! Смотрите и радуйтесь».
– Тебе, Ваня, – заговорила она неожиданно мягким, грудным голосом, – тебе черная кошка дорогу перебежит – и то не подействует! А я чо! Баба простая, не вредная, не глазливая… К Крупене идешь?
– Он дома?
– Во дворе видела… Ко мне заглянешь потом?
– Я не один…
– Вдвоем заходите…
– Так несподручно. Да и видишь – торопимся.
– Ну, как желаешь… Портишься ты – солью посыпать надо! – И смеется сама, заливается, точно малиновка. – Повешу тебе на шею ботало, чтобы не потерялся!
– Болтай… Тогда лучше уж гирю накидывай пуда на два и сразу – на дно.
– Топить-то жалко, не котенок слепой поди! – тешилась Марья и все алела, алела. – Бойкий мужик, как бойкий петух – неуемный. Такие мне шибко нравятся. А ты у меня, Ваня, такой!
– Проходи, Марья, не будоражь, – вроде бы отшутился Иван Демьяныч, а сам был хмурый и бледный.
– А это кого с собой тащишь? – кивнула она на Федора Ильича.
– Не тащу – сам идет… Это мой школьный друг. Ты его не знаешь.
– Если б знала – не спрашивала… Сразу видать – городской. Хотя и одежка наша. Это ты его в свою вырядил!
– А тебе жалко, что ли?
– Ступай, ступай, потом свидимся. – И Нитягин пошагал быстро прочь.
Федор Ильич, в душе немало развеселившийся, спешил за ним.
Когда отошли изрядно, Иван Демьяныч сказал:
– Идет вон, моя угнетательница! Колода, чурка с глазами, сапожищами грязь давит. Трактор гусеничный.
– Это она – медведица? – усмехнулся добродушно Синебрюхов.
– Ага… В прошлом году она холодильник выписала – зиловский, громадный. На барже его привезли, кричат – выгружайте! Мужиков не оказалось, а Марья – тут. Подошла, подхватила «зилок» в упаковке, прижала к груди, к животу, поднатужилась и, мать честная, понесла, будто куклу. Шкипер у себя там, наверно опрудился! Силища баба! Игра природы!
– Редкостный экземпляр! – восхитился Федор Ильич. – Такую смело можно пускать на медведя с одной рогатиной. – И вспомнил засаленное белье, подушку и одеяло на даче Нитягина, и как-то его в душе передернуло.
Нитягин начал распространяться по поводу женщин вообще.
– Молодая, да если еще в красе!.. М-мм… такая всегда диковата, вроде сиамской кошки: гладь осторожно, а то поцарапает… Возьми вот ее, медведицу! Я к ней спьяну однажды нахрапом (мужик у нее утонул), так она меня за нахрап как вдоль спины звезданет ладошкой, так я и дышать перестал. Глаза закатил, думал, выпадут… Начал осадой брать, обхождением. И пошло! Теперь готова сама на меня каждый день вешаться! Готова мой дом начать по бревешкам раскатывать, чтобы заново собирать. На все готова, лишь бы со мной! Видал, как зазывала?
Кашель забрал Ивана Демьяныча. Откашлявшись, продолжал разговор на сладкую тему.
– Ну, снюхались с ней, схлестнулись… У меня мотоцикл свой, я в лес по твердым тропинкам езжу. И она запросилась – охота, мол, ей по мягкому мху походить. Увез… Походили и всякое разное… Чувствую, что я прямо-таки на глазах таю, испаряюсь будто – так она меня измучила! Обоймет – дух захватывает, пятки леденеют. А она все свое… Ну я ей: стой, Марья, не шевелись, я, мол, сейчас. А сам трык мотоцикл, вскочил на седло и уехал… Думал – убьет от обиды, даже прятался от нее, как дезертир какой… А повстречались опять – улыбается, ласковая. Только пожаловалась, что идти далеко было, ноги отбила…
Смеялся Федор Ильич. На него глядя, или сам по себе, смеялся Иван Демьяныч. И чувствуя, что рассказ его нравится Синебрюхову, продолжал:
