Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Девица перехватила Тусин стеснительный взгляд, передвинула к ней черновик своего сочинения с клочком бумажки, где Туся прочла: «Меня зовут Рита. Проверь ошибки!»
И Туся почувствовала на лице жар (вот как сейчас), бросила взгляд на членов приемной комиссии. Там сидел один их знакомый, компаньон отца по застолью и баням (он должен был проверять ее сочинение). «Компаньон» не смотрел в их сторону, и Туся смело взялась за Ритин листок.
Почерк соседки был ровный, понятный. Туся быстренько пробежала странички, поставила пять запятых, семь зачеркнула, исправила три несложные ошибки в словах.
И Рита Паратова получила в итоге переходной балл!
Приняла она это как должное, однако купила назавтра коробку конфет, но Туся, краснея, от них отказалась…
Они сидели на лекциях вместе, гуляли в роще и кое-когда вместе обедали, но не сблизились. Рита была общительной, бойко держала себя во всякой компании. И говорила:
«Друзей у меня с избытком! Кому улыбнусь, кому подмигну, на кого-нибудь каблучком топну. Деньги есть у меня, но я их почти не трачу. На что же тогда поклонники!»
Оказалось, что Рита Паратова была близко знакома чуть ли не со всеми художниками города. К удивлению сокурсниц, но особенно Туси Пшенкиной, Рита работала в художественном фонде натурщицей: обнаженной позировала по восемь часов в неделю. Ей это нравилось, хотя и утомляло очень скованное сидение или стояние. Однако Рита видела в этом свой смысл «служения искусству».
* * *
Они поднялись на шестой этаж белостенного дома. Рита Паратова сказала Тусе:
«Ни у кого из художников в нашем городе нет больше такой просторной и светлой мансарды. Гарик здесь временно и живет… Он разошелся с женой и оставил ей все. Это, по-честному, сделал он зря, но… но… но… Может, и к лучшему. Ему обещают другую квартиру. И дадут! У нас в городе ценят таланты».
В мансарде было душновато от красок и растворителей. Тут жил «жрец искусства» (встречала она где-то подобное выражение), и ей хотелось увидеть своими глазами мир для нее необычный, загадочный.
Туся притерпелась к духоте помещения и уже впивалась глазами в картины на стенах, в слепки с классических скульптур, выставленные на подоконнике, рассматривала диковинные какие-то корни в углу на полу, шаманский костюм на гвозде, начатый холст на подрамнике… В нише лежали сети, свернутые клубком, стояла связка бамбуковых удилищ…
Тусю снова привлек туземный костюм, искусно расшитый бисером.
«Свидетель минувшей эпохи! Не так ли, а?» – надтреснуто рассмеялся Гарик.
«Очень хорошая вещь! Я никогда не видала такого костюма. В музее – похуже». – Туся гнала на себя воздух ладонью. Все же в мансарде было действительно жарко.
Появилось вино на низеньком столике. Налили и ей, но она протестующе затрясла головой, и Гарик пошел варить черный кофе на электроплитке.
«На кофе я согласна», – сказала она.
«А вино… от жары… было бы лучше», – возразил Забавнов.
Кофе вышел чудесный. Она отпивала маленькими глотками.
«Понравилось тебе у меня?» – спросил Гарик.
«Интересно… Спасибо… Да» – Она смутилась.
«Кто же вам больше всего по душе из художников города?» – стал допытываться Забавнов.
Она молчала.
«Ну что ты прилип к ней? – капризно дернула его за рукав Рита. – Туська у нас тихая мышка. Что и подумает, да не скажет».
«Почему? Я отвечу, – Туся опять покраснела. – Мне очень нравятся картины художника Соснина. Сергей Александрович добр к природе, к людям».
«Созидающий? – Гарик щурил глаза на Тусю с открытой насмешкой, вытягивал из бороды длинные завитки рыжеватых волос и наматывал их на палец. – Не смущайтесь. Вы, детка, правы. Наши нынешние дела на здешней земле возвышенны и требуют – соответственно – возвышенных слов. Продолжайте!»
Но Тусе уже продолжать не хотелось. Рита курила, откинув красивую голову и пуская протяжной струей синий дым из ярко накрашенных губ.
«А знаком ли маленький человек с самим Сосниным, а? Или только с его возвышенными, – он выделил это слово, – творениями?» – с легкой зевотой поинтересовался Гарик.
«Да. Я знакома и с ним – не только с его картинами!» – Едва уловимое раздражение прошло по Тусиному лицу.
«Прекрасно! Тогда вам не трудно понять, что между нами есть сходство, но есть и великая разница. Сходство в том, что мы оба пишем недурные картины и оба – пленники Севера, оба бродяги завзятые. Но Соснин старше меня и больше успел извести холстов, картона и красок. Его творчество перешагнуло границы отечества. Мое, представьте, тоже! А разница в том, что я более его подвержен влиянию Бахуса. Бахуса я обожаю, а он его – просто чтит… Что нам обоим надо? Мне – удачно жениться. Ему – развестись с женой. Она у него спивается, вы это знаете?» – Гарик язвил.
«Вот теперь ты напал на Соснина!» – с заметным раздражением сказала Рита.
«Я напал? Ну уж, ну уж… Я только о том, что если Сергей Александрыч в компании способен наступить на одну пробку, то супруга его растопчет и три, и четыре. Не женщина – громовержец! Конечно, это мешает Соснину, но у него есть Нюрга, родовое «поместье». Там можно выдержать любые осады. И творить!»
«А ты иногда вытворяешь больше, чем творишь! – уколола Гарика Рита. – Я что-то устала, – продолжала она томно, вешаясь на его плечо. Веки ее отяжеленно смежались. – Сегодня ты говорлив, как весенний ручей…»
«А мне пора! – Туся встала. – Благодарю за беседу и угощение».
«Я тебя провожу до площадки, – приободрилась Рита. – А ты, милый, хлам со стола убери! У меня нынче мало свободного времени».
Туся с Ритой вышли за дверь.
«Видишь, как ты хорошо провела нынче время! Заходи, когда вздумаешь. Мы уедем не раньше, чем дней через десять. Дела у него да сборы… А ты сегодня красивенькая!» – и Рита Паратова ущипнула Тусю за подбородок.
«А этот Гарик завидует Соснину, – подумала Туся, уже выйдя на улицу. – И со мной говорил – как великое одолжение делал. Высокого мнения о себе».
* * *
…Воспоминания в ту ночь долго не отпускали ее. Уснула она перед утром и проспала время, когда уходил от них Сергей Александрович со своим большим рюкзаком за плечами. Туся едва не заплакала от обиды на себя самое…
Провожал Соснина до шоссе Автоном Панфилыч, полный надежды, что известный художник заглянет к нему еще и еще и нарисует портрет лесника в кедровом бору – у пруда, у реки ли.
«Вот было бы дело – не фунт изюму! – размышлял сладко Пшенкин. – Люди бы шли и меня узнавали и говорили бы: «Мы его знаем! Это тот самый лесник из Петушков. Хлебосол! Балагур! Хозяин! Кто у него не бывал, тот может жалеть об этом».
Сердце Автонома Панфилыча обливалось мучительно нежной надеждой, ибо такое возвышенное желание в льстивую душу его никогда не стучалось.
Художник Соснин обещал Автоному Панфилычу «бывать у него». И бывал потом несколько раз – все один и один. Но однажды он появился у лесника с супругой своей, Афродитой Корнеевной.
Посещение это пришлось в канун старого Нового года.
6
В назначенное число, вечером, полковник Троицын привез к Пшенкиным в дом доктора Тетеркина, юркого, крепенького человека в очках.
Тетеркин, как тогда Троицын, пожелал перво-наперво осмотреть пшенкинскую усадьбу и бор. Осмотрел, похвалил лесника за размах и ухватку, посетовал, что у него вот нет дачи и отпуска он проводит чаще всего на дикой природе: охотится и рыбачит.
– А вы пожелайте да и постройте себе теремок неподалеку от нас! – сказал Пшенкин с таким бравым видом, как будто он все смог сделать в одно мановение руки: и землю нарезать, и лес подвезти, только берись за топор, пилу и хозяйничай. – Вон там, на горе, профессор-физик один строил дачу. Поначалу он крепко меня обхаживал. То дай ему то, то другое. На дню по семь раз забегал! А как выстроился, так больше не ходит ко мне.
– Зазнался? – спросил Тетеркин.
– Да так получается…
– И чем же вы помогали ему? – продолжал любопытствовать доктор.
– Да всем, почитай! – Автоном Панфилыч в сердцах рубанул по траве каблуком. – И деляну ему отводил на порубку осинника, и привязку к местности через одного человека помогал делать. Участочек профессору я застолбил – загляденье!
– Как же вам удалось «застолбить», когда здесь не строятся без специального разрешения? – заметил полковник Троицын. – Насколько я знаю, земля тут принадлежит гослесфонду.
– Все это так, – плавно повел рукой Пшенкин, – но были бы мы с вами раньше знакомы, вы бы у нас и построились, товарищ полковник! А не там – за полсотни верст!
– Едва ли… Каким же образом? – усмехнулся Троицын.
– А самым простым и построились бы! – Автоном Панфилыч утопил руки в карманах форменных брюк, нашаривал что-то там и самодовольно посмеивался. – Прирезали бы восьмушку земли к сельсоветским владениям, а с сельсоветом-то вам проще пареной репы было б договориться… Конечно, не без моего опять же участия!
– Как просто, оказывается, можно сложный вопрос перевести на нормальный деловой язык, – в задумчивости сказал полковник. – Но при такой-то «святой простоте» к двухтысячному году и кедрового бора здесь не останется. И прирезать будет нечего! Смотрите, подлеса нигде не видно – все любителями природы вытаптывается. Старые кедры каждый год буря ломает десятками. О посадках, возобновлении надо бы думать, а не о том, где кому прирезать участки разными хитрыми способами.
Троицын, говоря так, не мог скрыть своей неприязни к Автоному Панфилычу.
– На наш с вами век солнца хватит, – отвечал потускневший Пшенкин, вынимая руки из карманов стремительным жестом. Таким стремительным, будто его хотели ударить и он должен был защищаться. – Нам ли горевать! По золоту ходим…
– Да, по нынешним временам, когда в городе воздух пропылен и загазован, укромные заповедные уголки, подобные этому, цены не имеют, – включился опять в разговор доктор Тетеркин, внимательно все это время слушавший Автонома Панфилыча. – Живи себе здесь припеваючи, как выражались в старину наши бабушки, дыши озоном, смотри пейзажи, трудись в полную силушку… У здешнего населения нервы должны быть крепкими, точно канаты, а аппетит и здоровье – отменные, а чувства – возвышенные… Вот какие у вас, Автоном Панфилыч, чувства сейчас?
– У меня? – замешкался Пшенкин.
Тетеркин резко оборотился к нему и хотел своим цепким, проникающим взглядом поймать его ускользнувший взгляд.
– У меня?.. – Автоном Панфилыч поперхнулся словом, как хлебной крошкой.
– У вас! У вас! – надавил голосом доктор Тетеркин. – Что вы испытываете, живя здесь, под кедрами?
– Счастье! – Автоном Панфилыч по-петушиному вытянул шею и минуты две раскатывался всепобеждающим хохотом.
Глаза его жарко умаслились, он их тер и давил казанками сжатых в кулак пальцев. Шея у Пшенкина натужно краснела.
– Настроение – оно по погоде, – продолжал он лукаво, избегая прямого взгляда доктора. – По погоде же и себе интерес выбираешь. В ненастье – на рюмку взглянешь, душа размягчится. В стужу – опять на нее же, родимую! Да и балалайку в руки, частушку гаркнешь! Я этих частушек – тьму знаю. И все – с картинками! Некоторые меня специально послушать из города приезжают. Даже записывают, а потом у себя в компаниях поют. Интересно! Выходит, я с разных сторон людям нужен… Эх, частушки! Натянешь струну потуже, ударишь с размаху и чувствуешь, как грудь и вширь и ввысь раздается. Тогда самое время в пляс! Аж пол проломить охота!
– А перетянутая-то струна, бывает, рвется, – задумчиво как-то сказал Тетеркин.
– Это – чувствовать надо! – не дал себе замешкаться Пшенкин. – Рвалась, случалось, и у меня. Раз чуть мне гляделку не выстегнула…
Но Автоном Панфилыч как ни старался держаться веселым и бодреньким, а все больше сникал и тускнел…
* * *
Чай пить уселись под яблоней-дичкой. Автоном Панфилыч кинулся было в дом за графинчиком, но Тетеркин и Троицын, к невыразимому огорчению хозяина и хозяйки, от вина отказались.
– Чай! А за чаем – дело, – сказал доктор Тетеркин. – Истина все же лежит не на дне стакана.
Угощали гостей вареньями, сдобой и яйцами всмятку. За столом оказался и Олег Петрович. Представляя Карамышева гостям, Автоном Панфилыч наговорил о нем кучу похвальных слов. Уж он и встает с петухами, и от рюмки открещивается, и днями строчит на машинке, как дятел, лишь трескоток стоит.
Карамышев снисходительно улыбался, вертел в руках чайную ложку, ожидая, что Пшенкин иссякнет, оставит его в покое. Но того как прорвало.
– Писать книги – особое разумение требуется, – толковал упоенно Автоном Панфилыч. – Погляжу, как это он, каторжник добровольный, денно и нощно сопит над бумагой, так и подумаю: лучше с голоду помереть, чем эдак маять себя. Мытарствует он в своем ремесле, ох мытарствует! Бумагу рвет! Бумагу жгет! С бумаги же гонорар ему надобно взять… Жди год, жди три, жди десять лет, когда из листочков-то этих, из тонких страничек, кирпич складут да картонными корками обошьют! Эх деньжонки-деньжоночки! Не деньги, что у бабушки, а деньги, что в запазушке…
– А вдруг – не пустяк труд писательский, а? – насмешливо насупил брови доктор Тетеркин и подмигнул Карамышеву.
Олег Петрович усмехался: ему было сегодня весело.
– Ждать больно долго, вот я об чем, – поскреб в затылке Автоном Панфилыч. – Да хотя… было бы укушено – посинеет! Так я слышал от умных людей. А для нашего умишку и этого лишку….
– Посинеет, коли укусят! – спросил, рассмеявшись, Карамышев.
– Как пить дать! – зашелся своим заученным смехом Пшенкин. – В детстве меня медвежонок хватал за руку, так вся кисть синевой затекла.
– А откуда вам, Автоном Панфилыч, о писательских муках известно? – спросил полковник Троицын.
– Да разговаривают промежду собой умные люди, а мы слушаем, в клубочек сматываем, – многозначительно отвечал Пшенкин. – Застревает и в наших навозных мозгах умное слово, не все просыпается мимо… Кто пашет и сеет, тот вправе и урожай ждать… Подскажите, Олег Петрович, как это там у Некрасова?..
– Что именно-то? – наморщил лоб Карамышев. – Это, наверно, «Сейте разумное, доброе, вечное…»
– Истинный бог! Точка в точку вы вспомнили! – обрадовался Автоном Панфилыч. – Была передача по телевизору, вспоминали поэта Некрасова…
– А все-таки как обстоят наши дела на фронте отечественной литературы? – живо спросил Карамышева полковник Троицын.
– Фронт большой, схваток, побед, поражений немало, и для полного обозрения ратного поля нужен маршальский взгляд. А я в этой армии – рядовой.
Случайные, праздные разговоры о литературе Олегу Петровичу всегда были не по душе. И встреч легковесных читательских он не любил.
Полковник Троицын, видимо, это почувствовал. Вопросов более не последовало…
* * *
Чаепитие в Петушках подходило к концу. Фелисата Григорьевна сидела все время как на иголках, не спуская с доктора Тетеркина воспаленных и жадных глаз. Одному Автоному Панфилычу было известно, что она плохо спала и эту и прошлую ночь, вся истерзалась надеждой, сомнениями. Она не была до конца уверена, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное.
Заботы, печали о сыне оставили на лице ее свой безжалостный след.
– Ну, славно попили чайку мы на свежем воздухе! – отрадно вздохнул доктор Тетеркин, вынимая из кармана светлый платок. – Благодарим хозяев за угощение.
Тетеркину было жарко и хорошо. На младенчески розовой лысине прилег от капелек пота нежный, реденький пух. Доктор приложил платок к шее, ко лбу, к темени и, склонив на грудь голову, задумался. Доктор знал, зачем он едет в Петушки, знал, чего от него здесь хотят, а именно – сделки с совестью. Но на это Тетеркин не пошел бы ни за какие блага…
У него были почти двадцать лет безупречной службы на военно-медицинском факультете. За долгие годы он перевидел всего – и подлинные человеческие муки, тяжкие, неизлечимые заболевания нервов, и обман, притворство. Приходилось удивляться, до какой степени может упасть иной «мелкотравчатый»! Готов чуть ли не рожу на лоскутки искромсать, исцарапать, готов косоротым ходить всю жизнь, по-собачьи согласен лаять, только бы выдали справку на инвалидность, признали ни к какой службе не годным, да еще и платили сполна!
Накануне Тетеркину позвонил полковник Троицын, давний его приятель, и с ходу спросил:
«Ты в своей практике имел дело с лунатиками? Или как там они у вас именуются?»
«Лунатизм – это то же, что сомнамбулизм. А что? Есть пациент у тебя? Давай сюда – можем его освидетельствовать».
«Да, нужна твоя помощь. У нас один призывник из предстоящего пополнения лунатизмом страдает. Необходимо понаблюдать его в домашних условиях. А ночи стоят как раз подходящие – теплые, лунные. В такие ночи приятно не только на чердаках, сеновалах спать, но и ходить по крышам».
«А что ты там улыбаешься? И тон у тебя игриво-шутливый… Был твой призывник на комиссии-то?»
«Был. И не раз. К строю признали годным».
«Ей-богу, тут что-то не чисто, полковник! Комиссия не могла такой экземпляр пропустить, тем более знаешь, что лунатизм – болезнь все-таки редкая. Циркачеством здесь не попахивает?»
«Чем, чем? Не понял…»
«Циркачеством, говорю! – прокричал в трубку Тетеркин, думая, что Троицын в самом деле его не расслышал. – Канатоходец, похоже, у вас объявился, а не лунатик!»
Полковник посмеивался на той стороне провода.
«Ты прозорлив. Я поднимал материалы комиссии, врачей приглашал. Отклонений в здоровье у этого парня не обнаружено. И парень-то, кажется, славный. Просится послать его на границу служить. А «лунатика» из него мамаша с папашей упорно стараются сделать… Съездим-ка, дружба, в петушковские кедрачи, смолки понюхаем, на современных мещан поглядим».
«Что за люди-то хоть? Где ты их выискал?» – дышал в трубку Тетеркин.
«Они меня выискали… Приехал веселенький мужичок по имени Автоном Панфилыч, лесник из Петушков, зазвал на субботу в гости. Баня была, скажу я тебе, превосходная! Беседа, застолье, как водится… Хозяева живут настоящими скобарями. Запоры, засовы – ахнешь! Пример к поговорке, которую я еще с детства помню: «И двор, и вор, и лес, и бес». Сами-то – черт бы с ними, но сына с пути сбивают. Я видел его. Застенчивый, тихий. С ним надо получше потолковать. Мне кажется, ем, у нет охоты в этом спектакле придурка играть».
«Я готов ехать с тобой в Петушки, – твердо ответил доктор Тетеркин. – Мне моя роль ясна. Дорогой обсудим детали».
* * *
Доктор Тетеркин сложил аккуратно платок, опустил его плавно в карман и, откинувшись, прислонился затылком к стволу дикой яблоньки.
– Райское место у вас, – вздохнул он глубоко. – Вот где жить людям надо! Под кедрами или у теплого моря… Под кедрами лучше, пожалуй…
Фелисата Григорьевна смотрела на доктора ожидающими, льнущими глазами. Обо всем перемолвились гости с хозяевами, а ни слова пока о причине приезда. Сами же они помалкивали. Автоном Панфилыч пытался разговор затевать, но супруга так на него смотрела, что тот умолкал на полуслове.
Не показаться бы слишком назойливыми…
Со скрипом, тяжело продвигалась у них эта затея, но теперь бы должно все уладиться, устояться. Автоном Панфилыч привел кого надо, а дальше уже не его забота. Она прозорливее мужа и тоньше. И сыну – мать! А кому, как не матери, высказать свое горе! Она пояснит и распишет. Не упустит и малой крупиночки из наблюдений за милым Вакуликом. Ох, дети, дети! Как тяжело они матерям достаются…
– Ну, пора и за дело, – вдруг сказал доктор Тетеркин. – Не так ли хозяин, хозяйка?
Фелисата Григорьевна вздрогнула.
– Напугали меня! Задумалась я… Вы это о нашем сыне? А где же он? Наверно, гостит у соседей. Сейчас же пошлю за ним дочь!
– Не надо, – с умеренной строгостью в голосе остановил ее доктор. – Я для начала вас кое о чем порасспрашиваю. – И Тетеркин остановил пронзительный взгляд на лице Фелисаты Григорьевны.
Бесцветные, тонкие губы ее растянулись в улыбку. Эта улыбка, казенная, точно печать, не оживила черт Фелисаты Григорьевны, но отразила мелькнувший в душе испуг. Все было продумано, взвешено (в темных делах и хитросплетениях ей было не занимать уверенности), но теперь что-то в ней надломилось и хрустнуло… Перехватило дыхание… Ускользает земля, плывет из-под ног… И взгляд этот держит ее. Будто ударило: «Знают! Обман наш почуяли!» Внутри у нее стало дальше все обмирать, как от падения в яму, как от внезапного окрика в потемках из-за угла, от свиста разбойничьего…
Ранее Фелисата Григорьевна смело вступала в любую игру и почти не проигрывала. Хитрость ее отличалась высокой пробой и никак не могла бы сравниться с хитростью Автонома Панфилыча. Она направляла и наставляла супруга. Она у него одна поводырь… И вот Фелисата Григорьевна сникла, смешалась… Вянет душа ее под взглядом этого проклятого доктора, кружится голова, впору хоть падай в беспамятстве. Дурной у доктора глаз, лешачий…
Нет… Отпустило… Полегчало… Как наваждение с ней было какое! Оправившись, Фелисата Григорьевна лихорадочно думает, быстро-быстро в мыслях бежит! Так лапками перебирает, гребет по воздуху жук, опрокинутый на спину… Четко себе отмечает в сознании: «Леший, леший! Сверлит буровами своими до самого нутра. Удержаться бы только, лишнего чего не сболтнуть!»
Она это сразу заметила, как пришли они вечером – полковник и доктор. Когда подворье ходили рассматривали, Фелисата Григорьевна раза четыре почувствовала на себе этот взгляд. А потом все прошло, как сейчас отпустило…
Фелисата Григорьевна попыталась объяснить свое состояние тем страхом, который сидел в ней всегда, но был глубоко запрятан. И все же она тогда отозвала Автонома Панфилыча и сказала ему, что у доктора «дурной глаз».
Автоном Панфилыч скосил боязливо взгляд, скособочил плечи, выпятил нижнюю губу и ответил грубо:
«Дура!»
«Язык-то попридержи!.. Посылала тебя за спасителем, а ты лешака приманил!»
И вот опасения ее, похоже, оправдывались…
– Какие успехи в учебе у вашего сына?
Доктор Тетеркин задал тот вопрос после длительной паузы, такой длительной и тяжелой, как будто ему, Тетеркину, столько и потребовалось времени, чтобы проникнуть в испуг Фелисаты Григорьевны и прочитать ее мысли.
– Учится на стипендию… Ничего! Недоумком не вырос! – Голос она возвышала, но он был бесцветный, точно во сне. – И дочь у нас умница, в университете учится. Болела, правда, осложнения от гриппа были, пропускала год, но тоже… преодолела, лучше себя теперь чувствует. А у Вакулика…
Она замолчала – будто забыла, о чем хотела говорить дальше.
И тут доктор Тетеркин сказал, что будет спрашивать быстро и будет требовать быстрых, точных, коротких ответов.
И он начал:
– В постель не мочится?
– Давно уже нет…
– Мочился?
– Еще когда маленький был…
– До какого возраста все же?
– Лет до шести… Или дольше? Отец, ты не помнишь?
Автоном Панфилыч до сих пор пребывал в послушном молчании. Зов жены приподнял его и встопорщил. Он вскочил, встряхнулся взъерошенно.
– А что это – шибко важно? – набычился он на Тетеркина.
– Важно. И даже – весьма! Медики, как романисты, – он весело посмотрел на Карамышева, – нуждаются тоже в деталях. И чем больше деталей, тем полнее
в данном конкретном случае… мы исчерпаем вопрос – болел ваш сын, болен или только еще собирается. Я продолжаю спрашивать вас, хозяйка: на кедры за шишками лазит Вакулик?
– Не разрешаем с отцом…
– Напрасно! На мотоцикле гоняет?
– Просит, а мы не даем…
– И это зря! Курение? Вино?
– Никогда…
– Превосходно! Пусть так и дальше держится, особенно… от курения подальше… А теперь я хочу видеть вашего сына один на один.
– Без родителей? – собралась с духом и спросила Фелисата Григорьевна, – Он робкий у нас, молчаливый. Что надо добавить – не сможет…
– Мы его в разговоре наставим, выслушаем. Побеседуем, словом. Если вопросы возникнут, я вас позову. Поторопитесь, пожалуйста.
– Дочь, пробеги по соседям! – скомандовала Фелисата Григорьевна. – Найди Вакулика и сюда его быстро.
Туся не вышла на зов матери и не отозвалась. Ее, кажется, не было дома. Фелисата Григорьевна выбежала за ворота сама…
Между тем доктор Тетеркин принес из машины плоский ящичек, окованный белым металлом, открыл его – на дне блеснули инструменты. Он вынул никелированный молоточек.
Автоном Панфилыч азартно уставился на аккуратный ящичек и подумал:
«Мне бы такой! Носил бы я в нем свой ножик и склянку с йодом, да шелковых ниток моток с иглой. Ходил бы я с ним из двора во двор, из хлева в хлев, выкладывал бы поросят! И без того я хожу и выкладываю, и рука у меня, говорят, легкая, но этот баул мне бы виду придал!»
Карамышев незаметно поднялся из-за стола и вышел из сада. Навстречу ему попалась расстроенная Фелисата Григорьевна.
– Сын куда-то пропал! – сказала она, съежив плечи. – Где искать? Уже сумерки…
– Не тревожьтесь, найдется, – успокоил ее Карамышев и пошел бродить вокруг усадьбы.
Фелисата Григорьевна с большим отчаянием, чем
Олегу Петровичу, стала рассказывать доктору Тетеркину об исчезновении Вакулика. Тетеркин хмыкнул.
– О нашем приезде он знал? – спросил доктор, не глядя на Фелисату Григорьевну.
– Да как не знать? Говорили ему, намекали…
– На что?
– Ну, мол, доктор, специалист смотреть тебя будет, а ты не противься…
– Обидели чем-нибудь парня, он и спрятался. Или не так? – Теперь Тетеркин воззрился на Фелисату Григорьевну все с той же проникающей остротой.
«Знает, постылый!» – Она оробела опять и надсаженно как-то, еле ворочая языком, завела:
– Не обижали, не трогали. Или могу я такое позволить? Мы детей своих в ласке воспитываем… Стеснительный он, Вакулик. Сказала ему про комиссию дома, он и побледнел… И куда унесло? Куда подевался?
– Да успокойтесь вы, – улыбнулся ей вкрадчиво полковник Троицын. – Ночевать он придет, а мы с доктором люди военные, нам начатых дел нельзя оставлять – вот мы и пободрствуем. А вы занимайтесь своими заботами. Нас караулить не надо…
* * *
Фелисата Григорьевна принялась убирать со стола. Движения ее были скованны, тупы, она роняла вилки, ножи, чертыхалась. У нее закипало на мужа зло. Убеждала ж она его позавчера, чтобы он сына оставил в покое, не строжился над ним, не ерошился. От Вакулика лаской больше можно добиться. Нет, не послушался, ирод! Стал канючить:
«Поставь бутылку!»
Она ему зло:
«По затылку!»
Вынудил все же – поставила. Выпил и начал болтать, как всегда. Она на него замахнулась мокрым полотенцем – вот так же посуду мыла, сказала едва ли не с ненавистью:
«Заборонила борона! Пошел собирать что попало…»
Опьянел, совсем забодался, как бык. Кричит до надрыву и с кулаками на парня… Махался, махался, потом ударил в лицо… Фелисата Григорьевна и помешать не успела. Влетела с улицы на веранду, да поздно уже. Вакулик зажал разбитый нос горстью, кровь меж пальцев сочится. Нагнулся – кропит пятнами пол…
Она вытолкала взашей Автонома Панфилыча, обозвала его всяко. Умыла лицо Вакулику, прижала к себе его голову и гладила молча волнистые, мягкие волосы сына. Не волосы – чесаный лен!
Вакулик от жалости матери всхлипывал и бормотал:
«Уйду, убегу… Не могу я так жить!»
Мать умоляла не таить на отца обиды. И журила, втолковывала:
«Неслухом стал… Грубишь, перечишь… Верить не хочешь слову родительскому… Болезнь у тебя, болезнь! Но сам ты о ней не знаешь. Или ты помнишь себя, как ночью с кровати вскакиваешь, как руки вытягиваешь и по воздуху шаришь, будто слепец какой? На полоумного смахиваешь! Ты во сне, ты потерянный. А на службу в армию рвешься! Да такого туда – ни-ни! Там с неба на землю падают… Там в море на дно опускаются… Не рвись туда – не по тебе шапка! Приедет из города доктор, избавит сыночка от непосильных забот… Послушайся мать… Пригожий мой! Родненький! Барашек кудрявенький» – она захлебнулась в истошном, стиснутом вопле.
Фелисата Григорьевна еще бы точила слезу над сыном, но он от нее вдруг высвободился и опрометью убежал.
…И нет вот его… И час уже поздний… Луна озарением своим обозначила скорое появление над кедрами…
Задумчиво, сонно моет посуду Фелисата Григорьевна. Автоном Панфилыч исчез со двора: сам, наверно, пустился на розыски сына. Фелисата Григорьевна думает:
«Зря! Ни к чему! Доведет до беды своим приставанием мальчишку!»
…Доктор с полковником прохаживаются под кустами сирени, покуривают и о чем-то жаркий ведут разговор. Бог знает чем бы могла пожертвовать Фелисата Григорьевна, если бы ей хоть одним ухом услышать их речи!
Гуляют доктор с полковником по тропке взад-вперед, никуда не сворачивают, но вот Фелисата Григорьевна замечает, что Тетеркин и Троицын, увлекшись беседой, изменили путь и идут прямо к будке Колчана. Фелисата
Григорьевна вся замирает в злорадном чувстве и думает:
«Порви им штаны, Колчанушка! Выкуси мясо на ляжках, чтобы уж помнили, чтобы уж знали, как Пшенкиных обижать!.. Нас не обидишь! Нас голой рукой не возьмешь!»
Оскорбленная, злая, она смотрит на мутную, пенную воду в тазу и ждет, когда же свирепый их пес, захлебываясь в неистовом лае, размотает за собой толстую, ржавую цепь…
Но минуты прошли. От конуры – ни звука. Фелисата Григорьевна ждет еще малость, подымает лицо, смотрит туда и не верит глазам: Колчан подхалимски виляет хвостом, мордой уткнулся в колени Тетеркина, и доктор ласкает его – как пыль выбивает с загривка. Полковник стоит на почтительном расстоянии. Тетеркин его приглашает приблизиться, но он не подходит. И Фелисата Григорьевна слышит, как доктор хвалит собаку:
– Большой… Хороший пес… Колчан – сторожевая лайка!
От внезапного удивления у Фелисаты Григорьевны выскользнуло блюдце из рук, помои выплеснулись на платье.
«Сатана! – восклицает она про себя. – Ладно – хозяин не видит такого фокуса, а то бы завтра же задрал пса на мохнашки!»
* * *
Свидетелем этой картины был и Карамышев. Он не таился, а просто стоял в кедраче на пригорке, откуда так хорошо просматривалась вся пшенкинская усадьба. Когда он увидел Колчана, покорно стоявшего у ног доктора Тетеркина, то удивился тоже и подумал: «Гипноз».
По кедровым стволам, вниз и вверх, бегали с шорохом юркие поползни, неутомимо искали что-то, выдалбливая своими крепкими клювами.
Карамышев встречал этих неярких, призрачных птиц и рано утром, и поздно вечером, и в жаркий или ненастный полдень. Поползни усердно трудились в поисках пищи.
«С ними все просто, понятно, – стал думать Олег Петрович. – С человеком – сложнее. Потребность у человека границ не имеет… Знает ли Туся о мнимой болезни Вакулика? Едва ли! Она сама говорила, что для нее «семейные тайны закрыты». И пусть не знает! Я бы этого очень хотел… Расстроится, снова замкнется… Вот тоже исчезла куда-то!»
Карамышев бором вышел к шоссе, предполагая зайти по пути в магазин у автобусной остановки, купить про запас печенья и сахару к чаю. Но магазин уже был закрыт.
«Не беда, обойдусь пока без провизии!» – утешил себя Олег Петрович и невольно призадержался у подошедшего только что городского автобуса.
Из дверей вывалилась масса измятых, распаренных пассажиров, и среди них он увидел Тусю.
