Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
– Зачем нам лезть в чужое корыто! Не наша епархия. Сосед-то у Низкодубова в любимчиках ходит.
– А ты-то откуда узнать успел? – поразился Старший Ондатр.
– Земля слухом полнится, – повел плечами Ника. – Надо знать, кто чего стоит…
…Бобров выпустил уже четвертую ракету, а нарушитель не останавливался. Пронькин прилег на днище лодки, чтобы не парусить туловищем. Бобров же сильнее вжался в сиденье.
Скорость была большая. Мошка мелкой дробью хлестала по лицу, попадая в глаза, обжигала. Бобров щурился и беспрестанно смаргивал.
Впереди маячило узкое горло протоки. Сейчас браконьер должен был выйти на Обь. Боброва разбирало любопытство: куда повернет он тогда – к Вертикосу или направо – к Усть-Тыму? Но лодку вдруг сильно подбросило, мотор браконьера заглох. Посудина налетела, по всей вероятности, на топляк. Рыбоохрана мигам настигла убегающего. Старший Ондатр с ходу запрыгнул в дюральку, осветил фонарем и увидел на дне метровой длины молодого осетра. Браконьер взъерепенился.
– Сидите спокойно, – строго сказал Бобров, – а то я могу невзначай вас искупать… Что, выбросить не успели – скользил в руках, или жалко стало добычи? Ракеты видели?
– Нет.
– Как это так? Четыре раза я выстрелил!
– Видел… Ну и что?
– Почему не остановились?
– Не хотел с вами связываться.
– Понятно. Сколько стерлядей, кострюков за борт выбросили?
– Не выбрасывал…
– Я видел в бинокль, как из сетки выпутывали. И когда догоняли мы вас – тоже все видно было. Лучше давайте начистоту. Человек вы, похоже, интеллигентный, в цветущем возрасте. Откровенность мне больше по сердцу.
– Я из Новосибирска. Приехал погостить к дяде. – Лодка – его. Снасти – тоже.
– Кто этот дядя?
– Не обязательно знать… Неужели, по-вашему, живем на великой реке и не можем даже отдохнуть по-человечески, сварить уху? Ненавижу я вашу службу!
Браконьер стоял во весь рост на корме лодки, стройный, высокий, с размашистыми усами на узком красивом лице.
– Да не наводите вы на меня свой фонарь! – почти взвизгнул он.
– Фамилия, имя, отчество, адрес, должность? – упорно добивался от него Старший Ондатр.
– Не буду я перед вами отчитываться.
– Вы знаете, что существует запрет на муксуна, нельму, стерлядь и осетра? Известно ли вам, что в нерест всякая ловля запрещена?
– Инспектор, я же не глупый! Но я не согласен ни с какими запретами.
– Снимайте мотор, – приказал Бобров.
– Снимайте! – подал голос и Пронькин.
Браконьер вроде непонимающе посмотрел на обоих.
Голос его осип, когда он произнес:
– Имейте совесть, товарищи. Это… грабеж!
– Нет, это порядок, которому мы всегда в таких случаях следуем. До Вертикоса дойдете на веслах. Ваш дядя или вы сами найдете меня в Медвежьем Мысу. Там и подпишите протокол.
Снимать мотор Боброву помогал Пронькин. Когда это было сделано, пойманный молча вставил весла в уключины и медленно, как бы охваченный дремой, стал выгребать из протоки на реку.
– Покопайтесь в своей душе, – напутствовал его Бобров. – Постарайтесь, пожалуйста! Совесть беззуба, а до костей изгложет. Вину лучше все-таки признавать…
В ответ не последовало ни звука. Лодка с каждым гребком удалялась. Старший Ондатр вздохнул, связался по рации с «Гарпуном». Павлуха Сандаев интересовался, к какому часу готовить ужин.
– Ужин не нужен, обед дорогой, – отозвался с грустинкой Бобров. – Ты сам там поешь, что найдешь, а мы с Геной бутербродами обойдемся. И поедем охотиться дальше. Будь здоров и хорошо там бди!
Времени было около часа ночи. С лугов несло душистой травяной сытостью. Вода и небо слились почти в один цвет – мерцающий платиново-голубой, а между водой и небом лежала сиреневая полоска леса. Освещенные яркими огнями, плыли суда, большие и маломерные.
Все еще широка была Обь в половодье! Самый умеренный паводок, ничего разрушительного. Но помнились Боброву годы, когда река приносила немало горя – все сносила на пути своем к океану. Много об этом рассказывал Александру дед Евстрат…
6
Павлухе Сандаеву снился страшный сон, будто он спит один в каюте «Гарпуна», а по палубе ходит кто-то, бухает по железу коваными сапогами. Люки плотно задраены от комаров и мошки, двери в рубку закрыты на ключ. Но на палубе «Гарпуна» есть две лодки с моторами, а Павлуха, оставшийся на ночь дежурным, головой отвечает за сохранность имущества… Громыхая, шаги удалялись к корме и там затихли. Думать-гадать не надо – какой-то мордоворот проник к ним на служебный катер. Кулаки у него, наверно, по пуду, а ноги – ступы. Кончик носа Павлухи начинает потеть, он ощущает холод, словно в щеку и ухо дует ему зимний студеный ветер. Сандаев шевелит пальцами рук и ног, понуждает себя подняться, но страх прижимает к стене, к постели. А встать непременно надо, схватить кухонный нож на столе, молоток или кусок арматуры (валяется где-то на подвесной полке железный прут – воры в тот раз оставили) и с осторожностью выбраться из каюты по лестнице. Но беда – все тело ватное. Как заставить себя вскочить и действовать?
Уже не слыхать шагов, подозрительное затишье. И вот доносится лязг: пришелец, похоже, отвинчивает болты, снимает мотор. Ну что за напасть! Недавно случилась на катере кража, и опять чья-то злая рука помышляет. Не дай бог, дойдет до того, что сонных начнут вязать и за борт выбрасывать…
«Немедленно встать!» – командует себе Павлуха, и тело ему наконец подчиняется.
Робко, с дрожью он опускает ноги с постели, холодными ступнями касается холодного пола, нашаривает тапочки, слепо водит рукой по столу (стол рядом с кроватью), ищет нож… Ему попадаются вилки, ложки, кружки с недопитым чаем, а ножа нет… Тогда Павлуха по стене подбирается к полке, берет арматурный прут и по ступенькам, за шагом шаг, озираясь, пробирается в рубку…
Ночь светлая. На носу «Гарпуна» и по бортам никого не видно. Наверное, соображает во сне Павлуха, вор на корме – отцепляет мотор. Озябший и потный, поворачивает засов от левой двери рубки, она подается с легким повизгиванием… Павлуха видит темнеющий луг по ту сторону Панигатки, матовый отблеск дальних озер, слышит, как течение лижет днище катера. Продвигаясь на цыпочках меж поручнями и машинным отделением, он выгибает шею, косится на корму… Но нет никого и там! Это его поражает. Конечно, вор где-то прячется, слышит его и следит. У Павлухи от страха ладони становятся мыльными. Он сжимает кусок железа, а прут выскальзывает. Тут Павлуха совсем немеет и приседает на корточки. Ну где вор-грабитель? Не померещилось ли? Павлуха приподнимается, вскидывает глаза и обмирает от ужаса: над ним занесен топор, в бледном отсвете ночного летнего неба синевой блестит острое лезвие. Держит топор кто-то маленький, скрюченный, с большой головой без волос, с оскаленным ртом и черными провалами глазниц… Не помня себя, Павлуха бросается за борт, погружается в воды Панигатки, выныривает и плывет к противоположному берегу. Он молотит руками, ногами, черная голова блестит, как у нырковой утки гоголя. Павлуха плывет и кричит оглашенно:
«Караул! Убиваю-ут!»
И тут просыпается… Сердце колотится бешено, наволочка от пота мокрая, глаза ест соленая влага. А механик Пронькин, тоже проснувшись, насмешливо спрашивает:
– С кем лягался во сне?
– Однако, с чертом…
– Перегородка дрожала – так поддавал копытами… или ты, или черт!
– Кошмары снились. – Павлуха перевел дух. – Сердце на нет зашлось.
– Говорят, какие-то стрессы есть. Они и мучают, – подвел основу Пронькин. – Погоняйся-ка за супостатами неделю подряд, посиди в засаде – запсихуешь, небось… Вон у нашего капитана нервы тоже стали искрить, как оголенные провода. Один задержанный на днях в него так вцепился, что полрукава оторвал! Я думал – врежет он голубю промеж глаз.
– Не положено нам врезать-то, – вздохнул Павлуха. – В нашего брата могут даже и выстрелить. А нам только и разрешается – класть руку на кобуру.
– Выпей чего-нибудь успокоительного, – посоветовал Пронькин.
– Водички стакан. – И Павлуха потянулся к графину.
Весельчак Гена Пронькин «получил козыри» и продолжал подтрунивать над Павлухой. Он говорил, что волосы у рулевого-моториста поднялись дыбом, что прическа такого рода называется «лохматон». Павлуха сносил терпеливо и, когда механик выдохся, спросил:
– А где мы, Гена, стоим?
– У Тибинака. Ты что – забыл? Старший Ондатр давно проснулся и вон гуляет по берегу.
– Александр Константинович родом отсюда, – сказал рулевой-моторист. – Тоже была деревня, да кончилась. – Павлуха заглянул в иллюминатор и удивился: – солнца не видно, а времени – шестой час. Не пойму – туман, что ли?
– Гнус за стеклом толкается – к ненастью, – ответил Пронькин.
– Надоела жара… Пойду-ка я чай кипятить…
Сандаев бросил за борт красное пожарное ведро, зачерпнул. С палубы катера ему хорошо было видно, как шел далеко по-над берегом Бобров, как остановился возле дома с полуразваленной крышей, шагнул в сени, побыл там немного и вышел. Наверное, подумал Павлуха, это тот самый дом, где Старший Ондатр родился, где рос. И еще припомнил рулевой, что Александр Константинович редко когда проплывал мимо Тибинака, не останавливаясь: хоть на полчасика, да пристанет. А если время позволяло выйти на берег и побродить там подольше, то выходил и гулял по пустынным улицам, по мягкой траве, устилавшей луг, где когда-то босиком бегал, в лапту и чижа играл. Время изглодало постройки напрочь, но виднелись дома, что еще крепко стоят и напоминают о прошлом…
После рейда спешить было некуда, и Бобров ухватил этот ранний час. Шагая по заброшенной, но не позабытой деревне, он думал о быстротечности жизни. Где они – детство, игры, забавы, печали? Утекли, как вода, унеслись пылью по ветру в даль невидимую. Но не бесследно же, нет! Пережитое не забывается. Пережитое – оно лишь таится в душе до поры…
Об отце Бобров знал больше всего со слов матери, которой уж тоже нету в живых. Был родитель его высокий, веселый – сухость и черствость не приставали к нему. На фронт уходил осенью сорок первого – прощался с родимой сторонушкой, как и должно было быть по нраву его, с удалью, с песнями. Людей увозили отсюда пароходами. На пристанях плач стоял, крики, давка кипела и толкотня – невиданное дотоле здесь столпотворение. Жены убивались по мужьям, матери – по чубатым сыновьям своим, сестры – по братьям, невесты – по суженым. Александру тогда шел пятый годок. Двое младше него оставались, из них самая меньшая – Зоя…
Похоронную на отца принесла заплаканная почтальонка в том же году, в декабре. Пал отец храбрым солдатом в самые лютые холода и бои под Москвой. Беды у всех хватало, кто потерял кормильца. Большая семья Бобровых карабкалась, как могла, чтобы выжить.
Война кончилась, а приходилось по-прежнему трудно, рядились, как говорится в народе, из куля в рогожу. В животах от проголоди треск стоял. Но зато уж и дружно держались, как всегда во время всеобщего бедствия, друг друга поддерживали.
Из мужчин в Тибинаке к победному году осталось двое всего: дед Александра Евстрат да глухонемой хант Кирабиров. Оба рыбачили, охотились, родню подкармливали и соседей оделяли по силе возможности. Мать Александра – Варвара, сама была доброй и в детях то же воспитывала. Держали Бобровы корову, большой огород, а без хлеба-батюшки все равно было голодно. На всю семью еды не хватало. Много от малого еще отнимали налоги и займы. А куда от них было деться, от налогов-то и от займов, если война по земле прошла, опустошила ее, испепелила?
К праздникам мать умудрялась печь шаньги – румяные, в русской печи, в основном из картошки, а мучки – горсть. Этих шанег, чуть смазанных сверху сметаной, съесть хотелось сколько угодно, если б мать рук не отталкивала. Выдавала по счету, с молитвой и вздохам. Оставшиеся прятала под занавеску на полку, поближе к иконам. Прикроет решето ситцевой тряпочкой, скажет:
– Не трогайте, дети. Полакомились, и будет. А то кто зайдет чужой – к чаю подать нечего.
Александра, сестер его удивляло и обижало это. Самих голод грызет, а мать там кого-то чужого кормить собирается! Но тихо роптали, боялись ослушаться, украдкой глотали слюнки, отводили глаза от полки, от ликов святых. Самое верное было – удрать скорее на улицу: там в играх голод быстрей забывался.
Дед Евстрат наставлял молодняк на свой, стариковский лад:
– Завсегда поступайте так, чтобы люди на вас не злились.
Старший Ондатр и по сей день помнит и вот такое его поучение:
– На рогоже сидя, о соболях не мечтают. Счастье – оно не в богатстве. Бывает и так, что соболье одеяльце в ногах, а подушка в слезах.
Когда собирались внучата вместе, Евстрат сгребал их сухими жилистыми руками в кучу, засовывал головы их под мышки себе и в колени, а большака Шурку – к груди прижимал и, в порыве стариковской ласки, восклицал с грустью:
– Эх, внучки мои, соболятки мои!
Дед Евстрат не всегда был строг и суров. Часто – жалостлив и всегда – справедлив. Любил поразмышлять над будущим Александра, которого и наказывал, и миловал.
– Доля нелегкая тебе выпала: старшой в семье! Вот и приходится рано жизнь обдумывать.
И в самом-то деле, Александр уже всерьез помогал матери. Ставил сети и удил, зимой добывал зайцев петлями, стрелял уток и боровую дичь. Евстрату нравилась эта затейливость внука, и, то, что ласковый рос, говорил на чужих не «тетка» или там «дядька», а «тетенька», «дяденька». К Евстрату обращался не иначе, как «дедушка».
Ласков и добр – одно, а если с обидой кто лез – не спускал. Одному сверстнику взбучку дал за то, что тот в споре назвал его «фрицем» за голубые глаза и прогонистый рост. Мать того забияки пришла жаловаться к Варваре, и та, встав на сторону обиженного, уже собиралась пустить в оборот плетку, но Шура веско сказал:
– Какой я фриц? Фрицы – это фашисты. Они убили отца. И вообще… Я, мама, голодный, сперва накормила бы, а после ремнем стращала.
В семнадцать лет Александр вымахал под потолок своей избы, а она была не такая уж низкая. В дом заходил – пригибался. За девками рано ухаживать стал и был с ними смелый, не пантюха какой-нибудь. А за сестренкой Зоей держал надзор: озорная росла, бедовая да своенравная, хотя и тихоней смотрелась со стороны. Приходит однажды домой Александр и видит, как Зоя блузку наглаживает, на юбку водой фыркает – подражая бабам и взрослым девкам.
– Ты это куда, сестра, нафуфыриваешься? – с порога спросил ее.
– На танцы! – Зоя вздернула маленький подбородок.
– Рано тебе еще женихов искать! Вон подружку твою, одинаковых лет с тобой, парни уже обмануть успели. Насулили ей горы златые, а она и легла на соломку… Не красней давай – слушай! Лучше прямо, чем вкривь! Знать должна. Парни, однако, везде одинаковые – и грубости в них, и настырства хватает. Я где-то и сам такой. Что молва простит парню, то девке нет.
Зоя, закрыв руками лицо, сидела на лавке и хлюпала. Брат видел, как у нее распухает лицо, вздрагивает подбородок. У младшей сестры Александра, всем подругам ее на зависть, были самые пышные и красивые волосы во всей деревне. Она заплетала их в одну толстую косу. Теперь коса лежала у нее на плече справа, и кончик коротенькой косоплетки из ситчика тоже вздрагивал. На столе, на подставке, светился прорезями раскаленный утюг. Александру стало жаль Зою, но он повторил ей опять с той же твердостью:
– Хоть заревись, а на танцы не пущу!
Подошел к столу, взял сестрину юбку, блузку – скомкал, отшвырнул в угол.
Этого делать, наверное, было не надо. Зоя осой подлетела к нему, и не успел он опомниться, как она вонзила в лицо ему все пальцы и процарапала сверху вниз. Тут же вскрикнула, устрашась такой дерзости, и убежала на улицу…
По лицу Александра стекала кровь. Напрасно он мыл глубокие борозды на лбу и щеках: кровотечение не останавливалось. Вошла мать, глянула – ахнула. Александр рассказал, как все случилось, и кое-как упросил мать не наказывать Зойку…
Из тех, кто уходил из Тибинака на фронт, война почти никого не вернула. Молодая, жизнелюбивая Варвара Боброва долго мучилась в одиночестве, начала болеть «женскими недугами». Соседка Варвары, жена глухонемого ханта Кирабирова, стала всерьез нашептывать ей, чтобы Варя, «не постыдясь греха», погуляла бы с ее муженьком где-нибудь за поскотиной… Может, кому и трудно поверить, но было все это в действительности… При таких разговорах честная и стеснительная Варвара пылала, как маков цвет, от подруги отмахивалась, а та напевала свое. И кончилось дело тем, что Варя Боброва забеременела. А чтобы не доискивались – от кого, приняла на постой к себе в дом одного неприкаянного – тихого, задумчивого человека. Появился он в Тибинаке с верховьев откуда-то, может, даже с Медвежьего Мыса.
Дети Варвары этого неприкаянного в штыки встретили, стали гнать со двора, не желали и близко видеть его рядом с матерью. Тихий, задумчивый человек с миром пришел, с миром и ушел от Бобровых…
А Варвара полнела и в положенный срок родила мальчика – черноволосого, смуглого. Жена Кирабирова, вместе с повивальной бабкой и бабами, принимала роды. Увидела она новорожденного и всплеснула руками, просияла вся. Варвара услышала ее ласковый, ободряющий голос:
– А я и не сомневалась, мать! Мне толковали бабы, что ты понесла от пришлого человека. Дудки, я думала! Погляди, какой смуглый парнишка родился. И лицом – вылитый мой Кирабиров!
Это потом, годы спустя, уразумели дети Бобровых, чьих кровей брат их Кешка. Рос он забавным мальчишкой, смышленым. Только Варвару мучила совесть, хотя ни с какой стороны укору ей не было. И все же этих терзаний она не вынесла и перебралась из Тибинака с семьей в Саровку, а потом в небольшой городок на Оби. Там Варвара и умерла…
Не хоронили ее пять дней – ждали, когда Александр прилетит из Германии, где он служил тогда. Ждали и не дождались: без него погребли.
Но Старший Ондатр добрался-таки до городка на Оби, хоть и с большим опозданием. Взглянул на осиротевших сестер и брата – едва от слез себя удержал. Зоя горше всех плакала. Она только что поступила учиться в финансовый техникум. Теперь учебу ей надо было бросать, работать идти, помогать растить Кешку-поскребыша. Умирая, мать просила не отдавать его в детский дом.
– Как умерла-то мама? – спросил Александр.
– Блины у печки пекла, со скороводником повернулась круто, упала на пол и тут минут через двадцать кончилась, – рассказывали ему. – Давление высокое было, кровь, что ли, в мозги излилась.
Отслужил Александр Бобров в армии пять полных лет в десантных войсках, всему, чему учили, выучился, заматерел и вернулся в родные края. Жизнь в городке на Оби ни в какое сравнение не шла с тибинакской и Саровской, но стократно спокойнее заграничной, утихомиреннее. В парке по вечерам танцевали, гремел духовой оркестр. Бобров после службы в армии устроился мотористом на катер, ходил по Оби, Васюгану, Чае, Кети. А в паводок – и по малым рекам. Мечта у него была – стать капитаном баржи-самоходки или какого катера.
В навигацию у флотских свободного времени выпадает мало. Александр, когда выдавался свободный денек вовсю крутил с девками, перебирал увлеченно их – на долгую жизнь подругу себе присматривал. Хотелось, чтобы попалась любимая, добрая, скромная и обязательно работящая. Не без страсти, но с мужицкой сноровкой подходил Александр к «женитьбенному делу». Примером в глазах мать родная стояла…
И нашлась подходящая. Как не найтись! Ксения была единственная дочь у матери, а мать – из простых, нрава спокойного. Ксения – характером вся в нее: не болтлива, не сплетница. Но с первых шагов угадал
Бобров в ней ревнивицу. А скоро и случай представился убедиться в этом.
Александр не знал, что его возлюбленная давно дружит с сестрой Зоей и что дружба у них – водой не разлить. В какой-то свободный от плавания день Бобров не застал Ксению дома. Мать ее сказала, что Ксюша ушла купаться. На пустынном берегу Кети он и застал ее.
Она только что из воды вышла, отжимала волосы. Нагая была, потому что не подозревала посторонних глаз. Охваченный пылом, Александр, крадучись, приблизился к ней. Ксения заметила, ойкнула, кинулась к одежде, но было поздно. Александр преградил ей дорогу и, смятенный, стоял, с глупой улыбкой. Какое-то время Ксения не двигалась, скованная испугом, а потом, ойкнув опять, начала прикрывать груди ладонями, стиснула ноги. В глазах у нее был неподдельный испуг, но он скоро исчез, сменился покорностью. Бобров взял ее на руки и понес по песку к кустам…
Спустя несколько дней после этого, прогуливаясь с Ксенией по причалу, Александр увидел сестру Зою, и ему пришла озорная мысль.
– Видишь, Ксения, вон ту девушку невысокого роста? – спросил он. – Это тоже моя подружка. Поставлю сейчас вас рядышком и сравню, какая стройнее, красивее!
И окликнул сестру, подозвал.
– Городок у нас маленький, – ухмылялся, глядя на них, Александр. – Может, вы раньше где и встречались?
– Впервые вижу ее, – напряженным голосом произнесла Ксения, выражая взглядом полную неприязнь к подруге. Казалось, еще немного, и Ксения вцепится Зое в волосы.
Бобров это почувствовал и решил прекратить игру.
– Я пошутил. Зоя – моя сестра!
Ксения мгновенно преобразилась, кинулась обнимать подругу.
– Зоинька, милая, да как я тебя не узнала!
Бобров хохотал, глядя на эту сцену. Но Зоя стояла насупленная: за подружку свою ей было обидно, стыдно…
Много с той поры минуло лет. И уж сама она, Зоя, давно замужем, а позабыть предательства лучшей подруги не может. Родня, а не пишут друг другу, почти не встречаются.
Старший Ондатр бродил целый час по тибиканскому берегу, а передумал, переворошил в памяти почти полжизни. Когда возвращался на катер, послышалось ему, будто где-то в залитой водой осоке ударил дергач. Остановился, напряг слух. Крик коростеля не повторился. Подумал: да это ж ему послышалось! Еще не пора петь коростелям – дергать скрипуче и монотонно, но так завораживающе. Это был голос далекого детства. Коростели кричали тогда здесь по всем лугам…
На «Гарпуне» ждал его чай с сушками. Механик Пронькин фыркал от смеха в кружку.
– А помнишь, Александр Константинович, – говорил он, – мы как-то стенгазету у рыбаков читали? Там было написано: «Назинские рыбаки выставили морды»? Как мы тогда ухохатывались!
– У тебя чуть пупок от смеха не развязался, – заметил Бобров.
– Если так уморить человека – развяжется, – не унимался Пронькин. – Рыбаки вышли промышлять стерлядь мордами, а получилось – «выставили морды»!
– Я как-то поймал одного браконьера с тремя кострюками, – остановил Пронькина жестом Старший Ондатр. – Вижу – мужик не из Медвежьего Мыса. Откормленный, губы в льстивой улыбке растягивает, а в глазах – голимое плутовство. Оказалось – лесничий соседнего района в наши воды заплыл. Я, говорит, лесовод – тридцать лет леса размножаю… После я справки о нем наводил. Сказали, что он и с лесом мошенничал и был за это даже судим. Я тогда и подвел черту: не лесовод он, а лесовор! Всего-то и заменил одну букву в конце слова. Язык любит точность.
Улыбался Павлуха, сдержанно посмеивался Бобров, а Пронькин от хохота просто захлебывался. Уж такой это был смехач. Такому и в голову не придет, что смех бывает и не к добру.
7
«Гарпун» подвели к тому же причалу на Панигатке. За те дни, что пробыл Старший Ондатр с товарищами в инспекторском рейде, уровень воды снизился мало.
А погода испортилась: моросил дождь, затянул кисеей все вокруг. Будки лодочников посерели, никто не маячил на берегу, только на той стороне все так же паслись коровы без пастуха.
– Кто придет в ночь дежурить? – спросил Бобров.
– Я могу, – вызвался Пронькин.
– Хорошо. За тобой – Павлуха, потом я. Нику в расчет не берем, он и так на ходу спит.
Бобров отпустил команду домой и сел кое-что записать. Он вел уже года четыре отдельную от судового журнала тетрадь, куда заносил подробно, с деталями и картинами, материалы инспекторских рейдов. Надоумил его Симаков, и сам собиравший из любопытства различные случаи из своей следовательской практики.
Задержавшись на «Гарпуне» еще на часок, Александр Константинович закрыл на замки каюты, рубку, машинное отделение, собрался было по трапу сойти на берег, но, услышав рев приближающейся мотолодки, остановился. «Кого это нелегкая носит в такую погоду!»
К причалу, секомые мелким дождем, ехали судмедэксперт Пинаев и Любка. Бобров удивился:
«Ну не забавно ли! Уезжал – провожали, вернулся – встречают! Разлюбезная парочка – гусь да гагарочка».
Шурша гравием, лодка влезла на берег. Пинаев и Любка были одеты в дождевики и походили на самых завзятых нарымцев, о которых и по сей день говорят, что они в лодке рождаются.
– Привет! – крикнул Бобров, поднимая над головой руку. – Ты все еще, Яша, в отгуле?
– Последний день отпуска съел, – ответил негромко Пинаев.
– Устал уж поди отдыхать?
– Да нет, не наскучило.
– Что-то голос у тебя сел, Яша! Не иначе – перележал на сырой земле! – Говоря так, Бобров наблюдал за выражением лица Любки. Та не осталась в долгу:
– Зачем ему на земле валяться, когда у него под боком перина была!
– Браво, Любша! – Старший Ондатр потер ладони. – Или сладкий пирог не лучше ржаной ковриги?
– Ты это на что намякиваешь? – захохотала Любка. Она вышагнула из лодки, Пинаев услужливо поддержал ее за локоть.
– Пришвартовался давно? – спросил Пинаев.
– Час тому…
– А новость знаешь?
– Взломщиков наших поймали?
– Нет, Александр Константинович. – Яков взошел на «Гарпун», тщательно отерев сапоги мокрой шваброй. – На днях патрулировал здесь «Державин». Это ведь судно вашей главной управы из Новосибирска? Ну так рыбоинспекторы с «Державина» вчера заловили с плавежной сетью и мешком кастрюков трех медвежьемысских начальников. И кого бы ты думал?
Бобров захватил лоб ладонью.
– Неужели же самого Глушакова? – Старший Ондатр весь в ожидании напрягся.
– Его, Смагина и Абрамцева с нефтебазы, – протараторила Любка, тоже взобравшаяся по трапу на катер.
– Вот это букет фиалок! – воскликнул Бобров и тут же нахмурился. – Жалею – меня там не было! А Ника Фролкин?
– Он в задержании участвовал. И мы там как раз оказались. – Пинаев кивнул на Любку.
– Как понятые, что ли?
– Как понятливые! – Свет заходящего солнца мягко плавился в разноокрашенных глазах Любки.
Старший Ондатр только теперь заметил, что дождь кончился, на западе, в широкий разрыв заволоки, свежо и сочно голубело небо.
Пинаев с Любкой спешили. Бобров, не удовлетворенный их торопливым рассказом, зашел поутру в дом Ники Фролкина. Тот еще спал и поднялся на стук нехотя, всклокоченный и помятый, с неизменным рубцом от подушки на пухлой щеке. И взгляд его бегал, и слова с языка срывались с трудом. Александру Константиновичу все же удалось вытянуть из него некоторые подробности.
«Державин» пришел в Медвежий Мыс ночью. Это щеголеватое судно значительно превосходило «Гарпун» по всем параметрам: изящной формой, числом удобных кают, отделкой их и убранством, салоном, который был устлан коврами и обставлен дорогой мебелью. Все блестело, сверкало внутри и снаружи «Державина». На высоких, ажурных мачтах вились флаги и вымпелы. Радиостанция, установленная на нем, позволяла держать связь практически с любыми точками по Иртышу и Оби. Куда как дивно выделялся «Державин» рядом с облупленными к концу навигации, закопченными самоходками, шпаловозами, танкерами, флотом кооператоров и прочими маломерными, на износ работающими судами. Как франт бросается всем в глаза среди серой толпы, так этот кораблик был на реке отовсюду обозреваем.
Флагман бассейновой службы рыбонадзора, «Державин» был в непосредственном ведении начальника всего Обь-Иртышского управления охраны рыбных запасов и вод Низкодубова, человека предпенсионного возраста, осанистого, холеного, с непроницаемо строгим, сухим лицом. В кителе с золотыми шевронами, Низкодубов напоминал адмирала.
Низкодубова на «Державине» на этот раз не было, а появились на нем два старших рыбонадзоровца. Они-то и подняли в полночь с постели Фролкина, посадили на судно и сразу же вышли на «отлов» браконьеров.
Первые дни и ночи почти ничего им не дали: нарушители или не попадались, или случались мелкие и с такими мизерными уловами простой обской рыбки, что составлять грозные протоколы и предъявлять иски суду было, собственно, не из-за чего. Однако рыбоохранники помнили заповедь «ищи и обрящешь» и продолжали вспенивать мутный паводок, подымать широкие – от берега до берега – волны.
Засада на вора – прием отработанный. А вору ночью в пору.
Однажды опять укрыли «Державина» в глухой протоке за островом. Охранники шустро снялись с него, расселись по лодкам и пошли по Оби-матушке вниз. Нике Фролкину было приказано «не забегать вперед батьки в пекло», следовать на почтительном расстоянии сзади, ибо его красный «Крым» в здешней округе был хорошо знаком. Ника так и делал, а те двое неслись с такой спешностью, будто старались удрать от преследования…
На сей раз успех шел им в руки. В одном месте богатого нерестилища стояли у берега две мотолодки, а трое мужчин топтались на невысоком яру. Два рыбоохранника, одетые «по-сермяжному», подъехали к ним, поздоровались. Ника на «Крыме» прошел в отдалении, убрал газ и начал копаться в моторе, как бы устраняя возникшую вдруг неисправность. Ника оставил мотор, взялся за весла, подгреб к берегу и напряженно издалека следил, что происходит там, у двух воровских дюралек. Фролкин знал, что были за люди те, кого предстояло сейчас брать с поличным. Знал и был весь в смятении.
Трое на берегу были веселы, разговорчивы, принялись рассуждать о погоде, о нынешнем паводке, о ловле рыбы плавежной сетью. Фролкину передали потом подробности беседы рыбоохранников с нарушителями.
– Хорошо попадает? – спрашивали.
– Неплохо, если добрая сеть, если посажена мастерски. Если стенистая. Если нить липкая, тонкая, – объяснили охотно подъехавшим.
– Видно у вас такая, и – длинная!
– Семьдесят пять метров!
На кромке яра стояла недопитая бутылка водки. Хозяева предложили приезжим по стопке… И тут им выложили полномочия. Тут же подали сигнал Нике, чтобы ехал сюда поскорей.
– По сигналу ракеты я подъехал… для опознания лиц.
– А Любка с Яшей как там оказались? – Бобров не отрывал пристального взгляда от лица Ники Фролкина.
– А ты про них… откуда знаешь? – Глаза Ники егозили, припухлые веки мелко вздрагивали.
– Ну, надо думать, не от сороки, которая некоторым все новости на хвосте приносит. – Бобров с трудом сдерживал охватившее его раздражение. Он видел, что Ника до сих пор еще не оправился от испуга, и вряд ли освободится. Разве не Фролкин ему, Боброву, постоянно внушал «не плевать против ветра», «не мешать жить козырным тузам». – Не скрытничай, – настаивал Александр Константинович. – Хочу правду знать.
– Ты про эту халяву и судмедэксперта? – Ника уставился в потолок, покраснел. Напоминание о Любке было ему неприятно. – Мимо они газовали на лодке. Их до кучи и пригласили, как понятых…
