Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Они так и начали пробираться вниз по реке. Ну и понакорежило лесу вдоль берега! То на колодину лезли, то под нее корячились. Треск, как медведи, подняли, всполошили всех птиц и зверей. Где было чисто и твердо – бежали. Болотами же шли на ощупь. Чавкало жадно под сапогами…
В остаток этого злополучного дня одолели приличное расстояние, но желанного поселка не было видно. Скоротали ночь у огня, и только к обеду нового дня услышали запах жилья. Побежали, запыхались, и вот оно – поселение по ту сторону Тыма, печальная кромка песка, обласки, перевернутые вверх днищем, мотолодки, приткнутые к берегу, собаки, а так – ни души.
– Перево-оз! – закричал во всю матушку Иван Демьяныч, а вышло надсадно и хрипло.
– Эй! Перево-оз! – повторил за ним эхом Синебрюхов.
Кричали и ждали.
Ждали и снова кричали…
Не скоро, но видят – женщина вышла, вгляделась в их сторону. Запрыгали, замахали руками, стали горланить теперь вразнобой.
– Тая! – как ребенок, обрадовался Федор Ильич.
– Она, она! Видно сокола по полету, а женщину по походке! – веселел Нитягин. – Вот ведь! Взял человек, да и пригодился!
– Тая-а! – позвал сильным голосом Федор Ильич. – Мы это. Мы!
Женщина поправила на голове белый платок, стянула куртку плотней на груди. Похоже, она все еще старалась понять, что случилось, и что там за люди.
И она поняла – узнала людей, в движениях ее появились стремительность, ловкость. Спихнула на воду большой обласок, взяла весло и стала грести ровными, сильными взмахами.
Лодка шла ходко наперерез течению. И вылезла носом на отмель под берегом. Синебрюхов подхватил лодку и вытянул.
– Видишь мы… как, – проговорил он извинительно и несчастно.
– Вижу, страннички-горемыки, – со вздохом сказала Тая. – Чуяло мое сердце, что напугает вас Тым.
– Уж так напугал, что поджилки трясутся, – пробормотал Нитягин. – Дернул черт за ногу!
Домик, куда привела их женщина, был небольшой. За дверным косяком, на низенькой полке, стояла рация, которую питал движок, пристроенный во дворе под навесом. С полатей, как в старые времена, свешивались две любопытные ребячьи головки. Мальчики перешептывались, уставив на вошедших глазенки. В углу, на кровати, лежал ничком хрупкого вида мужчина с белесыми, встрепанными волосами. Лица его не было видно.
– Мой мужичонко, – небрежно бросила Тая. – Со сбора клюквы проспаться не может. Наглотается «наркозику» и дрыхнет.
– Чего… наглотается? – тихо спросил Федор Ильич.
– Да всякой там «яблочной», «солнцедара»! Муры, в Общем! – громко ответила Тая.
– Он у нас дрожжи с сахаром пьет! – сказал мальчик постарше.
– А тебя какой леший за язык тянет? – осердилась мать. – Без сопливых скользко. – Казалось, она нарочно распаляла себя.
– Сахар с дрожжами пить… это как? – недоумевал Синебрюхов.
– А просто все! Дрожжи, сахар, теплая вода. Разведет– выпьет! Потом горячую грелку на брюхо… Время прошло – забродило! И пьян! – Тая рассказывала об этом с приступом близкой слезы.
– Не может быть! – опешил Федор Ильич.
– Правду она говорит, – вдруг подтвердил Нитягин. – Я тоже об этом слышал. Уродство Севера!
Они все трое уселись на одной лавке.
– Мы не разбудим его? – поостерегся Синебрюхов.
– Лешего! Спит, как налим оглушенный! – продолжала яриться на мужа Тая. – Разве к обеду глаза продерет, рассолу запросит.
– На рации он работает? За метеоприборами он смотрит? – полюбопытствовал Федор Ильич.
– Когда-то работал. А года два уж – я за него. Я тут за все отвечаю! Он только по штату начальником числится… Кто поедет сюда? Калачом не заманишь! Разве что за орехами да за ягодами, и то когда урожайный год!
– Тоскливо, – вздохнул Синебрюхов.
– Зимой, в бураны – просто тошно. Да как-то об выклись. Сама я рыбу ловить научилась. Сама с ружьем в тайгу ухожу… Так и считаем дни, мотаем в клубок.
Она начала подавать на стол: картошку на сале, белый, своей выпечки, хлеб, чай и бруснику. Бутылку белой поставила – ныряла куда-то за нею за шкаф.
– Согревайтесь да закусите пока, а я баню пойду затоплю. Не заболеть бы вам после такого «крещения»..
Самоходка вернулась через четыре дня. Уже появились забереги – тонкий ледок в тиховодных местах, такой чистый, будто отполированный металл. В полдень ледок таял, к утру нарастал опять, с каждым днем становясь все толще. Гуще, студенее делался воздух. Серебряная пыль инея все плотнее осыпала крыши домов, днища перевернутых лодок, песчаные отмели. На стылых, багряных зорях прямо в поселок залетали глухари. Неудержимо манило в тайгу. Собаки сами по себе убегали из поселка, загоняли на деревья белок, разрывали колонковые убежища и барсучьи норы. Лай тут и там раздавался в утреннем стынущем воздухе…
Синебрюхов с Нитягиным быстро договорились с капитаном самоходки, вернулись к месту, где затонула их лодка… С тросом нырял матрос, нырял в трико и тельняшке, чтобы не так остывало тело. Лишь на четвертый раз он нащупал ногами моторку, погрузившись с головой на минуту, удачно зацепил трос за кнехт… Тянули лебедкой, благо, такая на барже оказалась. Когда поднимали, то все, что в ней было, повывалилось, чудом осталась винтовка, да уцелела в багажнике плоская емкость с остатками спирта. Им-то и согревались – матрос от возможной простуды, остальные – от дрожи и переживаний успокаивали себя. Нитягин был рад и тому, что удалось спасти. Пробоину в лодке можно было заделать…
Дюралька лежала на палубе баржи и наводила тоску на путешественников. Столько проехать, преодолеть, забраться в черт-те какую глушь, и на обратном пути в момент растерять всю добычу, оружие, провиант!
– Не то бывает, – говорил капитан баржи, молодой парень, с длинными, ухватистыми руками. – Денег мы с вас не возьмем – и не предлагайте! Обирать пострадавшего – самое распоследнее дело, ребята! А наука вам наперед будет – это уж как пить дать.
Холода надвигались и подгоняли с отплытием. Поселок в утреннем свете казался прозрачным, притихшим перед скорой зимой. Провожать последнее судно из Компаса высыпало почти все немногочисленное его население.
Тая прибежала последней, заполошная вся, нарочито подвижная, явно скрывала свое волнение за наигранной суетой. Врезался ей Федор Ильич в душу и сердце, куда уж тут денешься. Притащила она пирогов целую миску, толстых, румяных, с груздями. Пироги источали живой дух печи, пахли сливочным маслом. Вываливая пироги на стол в камбузе, она говорила, обращаясь ко всем:
– Ешьте да вспоминайте меня… И приезжайте!
Федор Ильич, тронутый и взволнованный тоже, проводил Таю до сходней, придержал за руку, а то было от инея скользко.
…И зашумела вода под винтом.
6
«Острог» Ивана Демьяныча Нитягина был примечательным местом почти на всей Средней Оби. Хозяина этого дома знали и заезжали к нему капитаны больших сухогрузов и танкеров, боцманы с пароходов, судовая инспекция. Нитягин, по мере возможности, снабжал их рыбой, какая была на ту пору, а гости привозили ему ящики пива, дыни, арбузы, отменную колбасу. Товарообмен у Ивана Демьяныча налажен был крепко.
– За навигацию я им не один центнер рыбы перекидаю, – говорил он Синебрюхову. – Живая. Копченая. Вяленая… Такого, как я, любителя-рыбака поискать. Я хоть многого не успел, как ты, к примеру, но цену себе сбавлять не намерен. И набивать тоже. Я, как-никак, мужик скромный, но с лихими замашками. И не дурак… Я так считаю: есть инвалиды войны, инвалиды труда, а есть еще – инвалиды ума! Часто бывает, что инвалиды ума садятся не в свои сани, вроде нашего чагинского Евгешки Резунцова!
– Подожди, – задумался Федор Ильич. – Я что-то такого не помню – забыл.
– Как не помнишь? А в клубе-то малевал!
– А-аа… Ходил в каракулевой шапке пирожком, в светлом пальто с таким же каракулем!
– Он и теперь так ходит, только весь наряд его вышоркался, поблек. А сам он обрюзг, отяжелел, как закормленный боров. Он всегда малевал скверно, а доказывал, что красиво. По тем временам картинки его терпели, а тут подъехал настоящий художник, и Евгешка поник. И сколько уж лет бунтует, кляузы пишет везде, доказывает, что именно он – настоящий художник, а тот, приехавший – мазила. Жена за Резунцова заступаться пошла, потому что и сама такая же кулема: в детском саду на пианино как заиграет, так по поселку собаки выть начинают… Вот я и думаю, чем так-то жить, не в свои сани карабкаться, лучше, как я, быть простым бакенщиком. Да, скромным бакенщиком! Если бы не был я бакенщиком, подался бы в рыбаки! Не-ет, скажу я тебе, в своих санях Нитягин сидит, даже, может быть, в расписной кошеве, и везет меня конь с бубенчиками!
Иван Демьяныч после этих слов откинул голову и всласть рассмеялся.
– Удобно устроился ты, ничего не скажешь, – согласился Федор Ильич.
– И я говорю! Но в жизни моей немало хлопот и риска. Да обвыкся я… Ну, едем мы! Снасти берем и ходу…
…Лодка неслась вниз по Оби, как норовистая лошадь. Ту дюральку, которую они топили тогда на Тыме, Иван Демьяныч давно продал и завел себе новую, красивую и вместительную. И груза много берет, и шторм не так страшен. И мотор – не чета прежнему.
Быстроходная лодка, что говорить: сорок пять верст дает в час при неполной загрузке. Только кусты мелькают, плоты, строения. Недавно еще был виден шпалозавод, и нет уж его – удалился, исчез из виду…
Далеко впереди большой остров, из-за острова выступает пароход. Проходят минуты, и вот крупное судно уже на траверзе.
Не езда, а полет!
Федор Ильич скорости не боится. Но сидит в его памяти тот дикий случай на Тыме и заставляет невольно вытягивать шею, всматриваться во все плывущее. А плывут по весенней реке и остожья сена, и бревна, и карчи, и всякий сор.
Федору Ильичу нравилось стремительное скольжение, и все же где-то в душе, в самых потемках ее, жил страх. Заметив корягу или бревно, Синебрюхов подсказывал Ивану Демьянычу, а тот отвечал неизменно: «Вижу!» И отруливал в самый последний момент.
Нитягин за эти годы сильно поднаторел в вождении лодки, и Федор Ильич полагался на него полностью. Теперь у Нитягина, думал о нем Синебрюхов, воедино слились удаль с умением, риск с осторожностью. Но следить за рекой надо было обоим, считал Федор Ильич. И следил…
А Нитягин гнал и гнал мотолодку, потому что хотел пораньше успеть на озеро, чтобы и порыбачить, и за ухой посидеть, и заполдень возвратиться.
У Федора Ильича все больше вселялась уверенность, отступала спрятанная в недрах его существа боязнь повторения тымского случая, бывшего с ними уж так давно. Синебрюхов испытывал ощущение наездника на горячем коне. Ему это было знакомо: жизнь в степи научила его верховой езде. Скорость и ветер в лицо всегда будоражат. И тут еще и картины наплывали одна другой интереснее, такие знакомые, но чуть призабытые. Тонкие кромки берега, что неотступно следует справа. Всхолмленность левобережья. Острова, пока еще голые, полные грусти. Неукротимая сила воды, заползающая во все щели и поры низин. Тяжелые мартыны в замедленном, плавном полете. И легкие крачки, белыми комьями падающие на отмелях за добычей. Зайки, турухтаны, утки, свистящие крыльями в самой близи. А вдали, в темных борах, наверняка бродят отощавшие за зиму медведи, раскапывают муравейники и подстерегают лосей…
Пахло илом. Этот запах всегда волновал Федора Ильича. И прав был Нитягин, когда упрекал его в долгом отсутствии. Давно бы надо было приехать вот так, промокнуть, прозябнуть, захлебнуться от сильного ветра, вдохнуть сырости, наездиться по реке на лодке, избродиться по островам, полежать на жухлой траве лицом к небу. Интересно! Бегут облака, сырые, холодные, собираются облака в тучи, и неизвестно еще, что они принесут – дождь или снег. Да пусть хоть что! В родном краю душу ласкает любая погода. Только оденься теплей, если холодно.
Иван Демьяныч, повернув лицо к Федору Ильичу опять начал мечтать.
– Достану мотор в сорок кобыл тяги, и тогда уж я не бакенщик, а – метеор! Рыбонадзор чем нашего брата берет? Хитростью! А скорости настоящей и у него нет!
– Я слышал, что сорокасильные «Вихри» не будут продавать в частные руки, – сказал Синебрюхов. – И к чему он тебе такой? Лишний бензин. Лишние хлопоты. Лишний шанс куда-нибудь врезаться.
– Мне – надо! Во мне кровь остяцкая! Я над водою летать готов! Достану себе я сорокасильный мотор! Рыбу все любят есть, а ловить не все могут! Скооперируюсь! Баш на баш – мотор наш!
– Сам рифмуешь?
– Да кое-когда на стишата поманывает… Тут один стихоплет у меня объявлялся из города. Застольничали. Я ему про одно расскажу, про другое. Во хмелю, сам знаешь, язык с крючка соскакивает, охота душе распахнуться, пополоскаться на ветерке! Ну, я ему про Марью свою наболтал. Горазды бываем мы о женщинах поточить лясы! И расскажи я ему, стихоплету, как мы с Марьей-медведицей раз в погреб спускались…
Ревел мотор, шумела вода, ветер бился о смотровое стекло. Нитягин прервал рассказ. Пауза длилась долго
– И что же? – Любопытство подстегивало Федора Ильича.
Нитягин приглушил мотор, повернулся лицом к Синебрюхову.
– Праздновали мы с Марьей день рождения ее. А лето, жара! Детей она отослала куда-то. В избе духота. А погреб у нее здорово оборудован! Высокий, со светом, стены кирпично-бетонные. И бочка с клюквенной там стоит! Она-то и предложила переместиться туда. Табуретки, тулуп туда поскидали! Прохладно и сухо Ну и так далее. Поэт меня выслушал и состряпал стихи
Из-за облаков вышло солнце, заблестело в седеющей, коротко стриженной бороде Ивана Демьяныча. Он был вальяжен, расслаблен, руки покойно лежали на рулевом управлении… Сейчас шли тихой протокой. Коряжник и бревна здесь не попадались…
Свернули в таежную, темную речку, выписывали по ней с полчаса кренделя. Речка так извивалась, не приведи господь. Только что справа был лес, от него удалялись, а после оказывались опять рядом с ним… Но скоро Нитягин затормозил, лодка осела, и они медленно въехали в узкий источник, стали толкаться гребями. Однако греби скоро пришлось оставить. Ступили на кочки и, шагая с большой осторожностью по их головам, начали медленно продвигаться вперед, все время держась за борта. С обоих тек пот – так трудно давалась работа. В самой близи вспархивали кряковые утки, а стрелять было некогда. Да и незачем: в таких зыбунах без собаки их не достанешь. Кое-как одолели исток и очутились на круглом озере, довольно большом.
Это и было «нетронутое карасевое царство». Озеро Нитягин «открыл» для себя лет шесть назад и называл его с тех пор не иначе как «нитягинское».
На расстановку сетей ушло с час времени. Озеро было, как говорят в Нарыме о таких водоемах, рямное – с низкими, топкими берегами: чуть постоишь на земле, и уже начинает засасывать. И лишь в одном месте, на маленьком взгорке, бугрилась твердь, рос соснячок вперемешку с осинником. С краю куделилась ржавая травка, шуршала при ходьбе, оплетая головки сапог. Новая пробивалась только по кочкам – осока. И так приятно защемило душу Федора Ильича при виде этой картины! И ничего-то особенного в этой картине нет, и проста-то она, и даже невзрачна, а вот погляди ж ты – берет за сердце и сладко томит! Пахнуло родным, знакомым.
Синебрюхов оставил Ивана Демьяныча возле лодки, а сам, наклонив голову, побрел, не зная куда, краем сухой гривки. Трава оставляла пыльные полосы на резине сапог.
Выше на взгорке рос белый мох, тот самый, на котором так любит селиться брусничник. Кустики этой ягоды едва набухали цветом.
А смородяжник по низине уже выстрелил первыми листиками!
Синебрюхов как раз вышел на маленькую поляну, когда среди туч показалось солнце. Осветило, пригрело по-весеннему кротко, едва ощутимо. Федору Ильичу так захотелось лечь в беломошник на спину, подложить сомкнутые ладони под голову и замереть.
Он и лег, смежил веки, забылся…
А когда открыл глаза, увидел огромную синеву в небе, и синева эта все разрасталась, раздвигая небесный свод. Лучи солнца падали слева, ветер гнал облака к солнцу, но они почему-то не застилали светила. Высокие, легкие, белые, почти прозрачные облака! Федор Ильич стал наблюдать за ними и заметил, что они сотканы из тончайших слоев, и слои эти разнимаются постепенно на нити, а нити – на совсем тоненькие волокна и, достигая зенита, тают, растворяются в синеве.
Картина захватила Федора Ильича. Вот ползет, надвигается облако и тает. Исчезло одно, другое, третье… Синева побеждала. Небо светлело, очищалось какой-то могучей, невидимой силой. Была ли то сила солнца, ветра или чего-то еще? Синебрюхов готов был наблюдать и дальше, но его отвлек зов Ивана Демьяныча:
– Куда ты пропал? Пора проверять сети!
Федор Ильич поднялся с земли, сорвал пучок ягеля, растер в ладони, понюхал. Мох пах грибами, тайгой.
«Этим крошевом хорошо раны присыпать, – почему-то подумал он. – Мхом, гнилушками, да пеплом еще и врачевали порезы когда-то местные жители. Все просто! И все так сложно!
Нитягин сидел в лодке, брови его сошлись шалашиком над переносьем, глаза смотрели с обычным прищуром. В руках у Ивана Демьяныча была гребь, в зубах папироса.
– Садись поживей да отталкивайся. Уже у сетей поплавков не видать – от рыбы огрузли! Пройдемся по сетям разочка четыре и навыпутываем карасишек вот так! – Он чиркнул пальцем по горлу.
– Ты думаешь, много напопадало? – оживился Синебрюхов.
– И думать нечего. Тут этого карася прорва!
– Ну, тогда черпанем!.. Знаешь, я сейчас видел тающие облака! – обрадованно сказал Федор Ильич.
Нитягин ответил:
– Облака, Синебрюхов, были, есть и будут. Я о другом страдаю. О карасе! Его может не быть, если свора каких-нибудь подлецов доберется сюда с взрывчаткой!
– Такое бывает?
– Бывает.
– Сюда дорогу едва ли кому найти!
– Найдут – обезрыбят! Караси – деньги! Они меня, как и стерляди, выручают… Отчаливай!
Федор Ильич оттолкнулся и сел на весла. Подворачивал к первой ловушке, а сам глядел на небо: оно было чистым.
– Распогодилось, – произнес он. – Зря ты мне не поверил, что облака растворялись…
Карасей позапуталось в сети страсть сколько! Исключительно белый карась, ну просто серебряный, по килограмму, а то и побольше весом. Они трепыхались на дне лодки, смотрели на свет широко расставленными, выпуклыми глазами. Жирные загривки их темно поблескивали. Когда карась трепыхался в руках слишком уж сильно, не высвобождался из ячеек сети, Нитягин хихикал и сдавливал ему сильно бока. Сочилась зеленоватая икра, обливала колени, борта, днище дюралевой лодки.
– Сильно живучая рыба, – рассуждал Иван Демьяныч. – Икры мечет пропасть. В какое время его ни поймай – вечно икряный. Уж он-то за себя среди всех рыб постоит!
Набили рыбой широкий крапивный мешок. Завязывая горловину, Нитягин высказывался:
– Когда я дорвусь до чего-нибудь, то удержу не знаю. По мне так: хоть раз, но докрасна! Что говорил Мичурин? От природы надо взять все и ничего ей не оставить!
– Не ври! – простодушно возразил Федор Ильич. – У него не так сказано…
– Тогда кончаем. Мы не грабители! Нам и мешка хватит. Но второй тоже набьем – на всякий случай!
– Ну и озеро! – восхитился Синебрюхов. – Как в сказке!
– Уху варить будем?
– А как же! Я захватил бутылку со звездочками…
За уху взялся Синебрюхов: ему это было в радость.
На носу лодки очистил, распотрошил карасей, желчь и кишочки выбросил, а все остальное оставил – икру, пузырь, печень. Знал, не забыл, что только при этом уха выйдет наваристой, белой на цвет, душистой. По спинкам он сделал надрезы – рассекал мелкие косточки в мякоти, чтобы потом при еде не мешали…
Прошло с полчаса, и сняли с огня котел. Уха была жирной и светлой, точно сваренная на молоке. Kpупные блестки сбивались к краям. Синебрюхов не стал вылавливать налетевшие от костра угольки.
Сели, выбрав местечко посуше. Взяли по деревянной ложке, вынули карасей на кусок бересты, посыпали сверху солью: рыба в ухе соли недобирает.
И сладка же была ушица! И вкусны же караси! И «три звездочки» прошли мягко, как прокатились. Занюхивали хлебной корочкой, захлебывали ухой.
– В ресторанах к такому напитку лимон подают. А где-то и устрицы, – произнес Синебрюхов.
– А в Нарыме у нас и диким хреном закусывать можно! – сказал Нитягин, вонзаясь зубами в жирный карасевый загривок. – Какая там, к черту, устрица! Вот уха на глухом берегу… Я бродячую жизнь всем нутром понимаю. Помнишь, у Есенина есть слова: «дух бродяжий»? Этот самый бродяжий дух у меня не избылся.
– Понимаю, – кивал Синебрюхов. – Мы тоже, в степи у себя, выезжаем. Но там – не то! Тут все родное, близкое И воздух мягкий – сам в грудь вливается. И карась – не карп. Карп – рыба слишком домашняя.
После ухи полежали у костра. Боясь простудиться, Нитягин подостлал под себя кусок лосиной шкуры: через нее никакая сырость не проберется. А Синебрюхов повалился прямо на землю, немного бравадничал, надеясь на свою закалку.
– Чахотку не подхвати, – предостерег Нитягин.
– Плевать! Я у себя дома в Ишиме до самого ледостава купаюсь…
Затушив огонь, чтобы не пошел пал по гриве и не добрался до островка сосняка, поехали назад. Загрузка давала знать: выбираться по истоку было уже труднее. Как вытолкнулись к черной таежной речке, так остановились перевести дух. Федор Ильич разулся, выжал портянки, вылил из сапог воду – зачерпнул в одном месте – подвернулась нога на кочке. У Нитягина ноги были сухие. Он отогнул голенища, пригладил, охлопал на коленях брюки, потянулся, как в неге, обласкал взглядом добычу.
– А попадемся инспектору с таким ворохом рыбы – отымать начнет, – сказал Иван Демьяныч.
– Почему? – как бы споткнулся на слове Федор Ильич. – Ведь карась незапретный?
– Весной, в нерест, все рыбы запретные. Разве только налим! Этот умудряется отметать икру в январе-феврале. А тут… Нерест – раз. Много поймали, пожадничали – два. Ну и куда деваться?
– А чего ты мне сразу не говорил? – заморгал Синебрюхов.
– Не переживай! – Нитягин криво улыбнулся. Потом поменял пустой бак на новый, наполненный. Достал папиросу и закурил.
– Может, ночи дождаться? – спросил затаенно Федор Ильич.
– Чтобы воткнуться в корягу? С меня Тыма хватит!
Отдыхали, не торопились. Трудно досталось им переталкивание груженой лодки, вытанцовывание на шатких затопленных кочках, исчезающих из-под ног, едва наступишь на них.
– Трогай! – вдруг крикнул Нитягин и запустил мотор. Речка их подхватила и понесла на упругой, атласной спине.
Слабый ветер чуть морщил воду. Было светло. Широко голубел простор, но стали тревожными крики чаек.
Справа был близкий лес. Нитягин повернул к нему голову и смотрел неотрывно мгновение, другое.
– Туча оттуда ползет, из-за леса. Пока нам ее не видать. Чайки зря не подымут галдеж. – И опять, как давеча, усмехнулся криво. – А ты там болтал про какие-то… растворимые облака! В мае в Нарыме сопля примерзает к губе… тающая у печки!
– Ерник ты, бакенщин Нитягин, – с раздражением сказал Синебрюхов. – Особачился!
– Хоть лешим меня назови! – захохотал Нитягин, цвиркнул слюной. – Я такой – неотесанный! Заскорузл, зачерствел. Мы с тобой – разные люди. Хочешь, скажу напрямую?
– Говори, – сдержанно произнес Федор Ильич.
– Душа у тебя запарафинилась! Нарымское ты растерял, а что приобрел взамен – сам ясно не представляешь.
– Хуже, чем был, не стал.
Иван Демьяныч рассмеялся благодушно, довольно.
– И чего мы сцепились опять? Туча ползет. К дому скорее надо!
Так они и бежали по легким волнам. Крепнущий ветер давил им в спины, холодил шею, а туча махристым краем уже нависала над ними…
7
Как ни старался Иван Демьяныч ускользнуть от тучи, она нагнала их где-то на середине пути и обдала таким ветровым холодом, что у обоих начали коченеть скулы и неметь пальцы. Пропала всякая охота не то что спорить, переругиваться, но и вообще говорить. Зубы стучали, деревенел язык. Мокрый, липучий снег тяжко носился в воздухе. Сжавшись, оба сидели нахохленные, как мокрые петухи. Каждый удар волны встряхивал их, отнимая последнее тепло.
«Повернула погода, – лениво думал Федор Ильич. – То облака в синеве растворялись, то крутоверть разом! В Нарыме от погоды всякой напасти жди. Да и не только в Нарыме». Синебрюхову вспомнилась зимняя степь, когда они возвращались однажды в машине из командировки. Забуранило ни с того ни с сего, белого света не видно. Чуть не замерзли, не спаси их казах, попавшийся чудом навстречу.
«Природа свое возьмет, – продолжал думать Федор Ильич и этим как бы оттесняя холод. – Посылая напасти, природа как бы напоминает человеку: ты не царь и не мни себя им; ты всего только ветвь моя – ветвь живая, могучая, но не всесильная. Дружбы со мной разумом добивайся и верной любовью ко мне…»
…Приехали, слава богу, без происшествий. Выдернули подальше на берег лодку, прикололи к песку ломиком, а мешки с рыбой таскать сил уже не хватило. Скорее переоблачиться в сухое! Скорее согреться!
Нитягин достал из потайного ларца полную фляжку. Не раздумывая, Федор Ильич, вслед за Иваном Демьянычем, принял «во спасение души и тела». Перехватило дыхание, выдавило слезу из глаз, но скоро приятная теплота стала заполнять собою все существо его. Легко-то как стало!
– Рыбу бросим на снег, и она будет долго живая, – сказал погодя Нитягин.
Открыли яму, набитую снегом и льдом, перетаскали мешки. Караси вяло трепыхались – серебристые на белой подстилке. Полмешка рыбы Нитягин оставил снаружи.
– Часть отдам Марье-медведице, часть – Крупене. – Постоял, подумал. – Крупеня карасям не очень обрадуется. Ему стерлядей подавай… Ну, я схожу на нефтебазу, а ты тут побудь!
…Вернулся Иван Демьяныч часа через два. Он еле стоял на ломких ногах. Грудь нараспашку, сапоги в глине по самые отвороты, шапка повернута ухом на лоб. Кривлялся, щерился, цвиркал слюной. Сказал самодовольно:
– Нет, Марья – на уровне баба! И угостила, и закусить дала! Ты сам жарь себе карасей, а я тут прилягу да погляжу, как ты это будешь делать!
Пока Иван Демьяныч ходил на нефтебазу, Федор Ильич все успел просушить, накочегарил печь так, что от нее несло жаром пустыни. На дворе вечерело, ветер утих. Слышно было, как гомонятся под навесом кряковые подсадные. На той стороне Оби, в большом рабочем поселке, на стрелах и башнях погрузочных кранов зажглись огни. Проходящие мимо суда изредка подавали сигналы, должно быть, Нитягину, но он их не слышал.
Синебрюхов взял противень поглубже, уложил в него очищенных карасей, посолил, поперчил. Поместилось всего четыре. Крупная рыба попалась им на «нитягинском» озере!
…Иван Демьяныч лежал на диване, потом перелег на засаленную кровать. Подрыгивал неразутой ногой, поглядывал. Когда караси изжарились, он вскочил и присел к столу с важным видом, подвинул к себе все ножи, перебрал и зажал в горсти. Затем небрежно высыпал их перед Федором Ильичем.
– Возьми на память себе, какой пожелаешь! Кроме этого – с темной ручкой. Им я лосям кровь выпускаю! Когда сразу не спустишь кровь – мясо дрянь!
– И много ты бьешь лосей? – спросил Синебрюхов.
– По потребности!
Нитягин ковырял карасей вилкой, выламывая у рыбин поджаристые бока.
– Я выпью еще, – сказал.
– А я не буду! Ты заметил, какой я питок. Раз за встречу. Раз под уху. Раз от простуды. И хватит.
Иван Демьяныч все делал наперекор. Стал раздражительный, ко всякому слову Федора Ильича придирался.
– Помнишь – ты веслом меня на осенней охоте огрел? Помнишь?!
– Когда это было? Сто лет назад! – усмехнулся Федор Ильич. – И знаешь, за что? Ты мне ерша за шиворот затолкал! Пока я его доставал, он мне всю спину исколол!
Нитягин, казалось, не слышал того, что говорил ему Синебрюхов. Ивана Демьяныча развозило, как на дрожжах. Федор Ильич опять было вознамерился повлиять на приятеля, остановить его, но где там!
…Прошло еще с час. Нитягин совсем заблажил, одичал. Он нес сущую околесицу.
– Вот садану тебе… промеж глаз… Вот вдарю как…
Язык у него плохо слушался. Синебрюхов с трудом разбирал, что он говорил, пуская слюни.
– Размочалился! – сердился Федор Ильич. – Уж я и не рад, что приехал к тебе! Много ты пьешь, до безобразности! Посмотрел бы хоть сам на себя! Глаза-то дикие. Ложись-ка спать! По старой дружбе прошу.
– Я тут хозяин! Не лягу! – огрызнулся Нитягин.
– Уложу. Вниз лицом, чтобы, значит, с тобой беды не случилось. – И Синебрюхов пошел к нему.
– Не подходи! – зарычал хозяин на гостя и схватил длинный нож с черной ручкой.
Синебрюхов, не оробев, но как-то в душе содрогнувшись, стал перебирать в памяти известные ему отражающие удары. Он мог бы повергнуть Ивана Демьяныча кулаком… Мог ударить ногой в живот… Мог просто выбить нож… Но он не верил, что Нитягин сошел с ума окончательно. Прижавшись спиной к косяку, Синебрюхов цепко держал Ивана Демьяныча взглядом и думал:
«Неужели настолько осатанел?! Неужели он так меня ненавидит? Но, бог мой, за что, за что?!»
Иван Демьяныч приблизился к нему вплотную, начал похабно ругаться. Вспомнил все их прежние драки и ссоры, все былые обиды. Брызги слюны долетали до Федора Ильича. А нож мелькал и мелькал перед глазами. Сощуренный взгляд желтых нитягинских глаз выражал вот что:
«Ты побежишь! А я тебе вслед начну улюлюкать! Беги же, беги, мать твою…»
Но Федор Ильич бежать никуда не хотел. И стояли они друг против друга. Один матерился, другой с презрением молчал. И только когда Нитягин назвал Синебрюхова трусом, Федор Ильич произнес:
– Я не трус, а вот ты дурак форменный…
И в эти секунды бакенщик нанес ему удар ножом в левое предплечье. Ударил и отскочил. Боли Федор Ильич не почувствовал, но в нем все кипело. У печки лежал топор, кочерга… Что же будет тогда, если он?.. Нет-нет! Лица жены, детей ясно предстали перед ним.
«Избавь меня, светлая сила! Надо уйти! Сию же минуту! Немедля!»
…Кровь сильно смочила рукав: Федор Ильич ощутил ее липкую теплоту, особый солоноватый запах. Он сдернул с гвоздя свое полотенце, обмотал, затянул потуже. Спокойно уже и смиренно думалось:
«Бог с ней, с этой встречей… Пойти попросить перевоз, зайти к доброму человеку деду Михею. Там и вещи мои… Первым долгом, найти надо Марью-медведицу. Ничего не рассказывать ей. А если сама догадается – пусть!»
– Ты как? – спросил осовело Нитягин.
– Пошел ты ко всем чертям, – не повышая голоса, ответил Федор Ильич и ударил здоровым плечом в дверь. Вся в оковах и скобах, она подалась не сразу.
Крыльцо…
Массивный заплот…
И вот она – Обь! Открылась широкая, вольная. Холодный ветер, вдруг вновь поднявшийся, ласково, как показалось ему, стер жар с лица. Защекотало в горле…
Шел он на нефтебазу. И укреплялась уверенность в нем, что Марья ему поможет…
Мельком взглянул на небо. Низко шли многослойные тучи. Шли и не таяли. Наоборот – густели.
В эту пору они приносят здесь льдистую крупку или мокрый липучий снег.
Ненастные дороги
1
День за днем, ночь за ночью падали серые проливные дожди вперемежку с сырыми тяжелыми снегами. Изредка лужи и грязь на дорогах прихватывало робким, нестойким заморозком, наползали туманы – знобящие, стылые, седина их окутывала весь город, округу его. Машины двигались медленно, с зажженными фарами и подавали сигналы. Затяжное ненастье сковывало и подавляло.
