Текст книги "Крик коростеля"
Автор книги: Владимир Колыхалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Боброву припомнилось: нередко Ника угощал его сырокопченой колбасой, паштетами из свиной и гусиной печенки – импортными. Поначалу недоумевал: откуда такие деликатесы у Ники? Потом только понял: да с базы леспромхозовского орса! Своих магазинов леспромхоз еще не имел, но, едва начались строгости, запреты на то, чтобы напрямую с баз ничего не продавать, Глушаков приложил старание и маленький магазинчик открыл. Теперь все дефицитные товары с леспромхозовской базы перебрасывали туда, а уж там, в магазине, взять их было легко и с «черного» и с «белого» хода. Уносили дубленки, мохер, сапоги. И все было шито-крыто, рублем бито. А частенько и не оплачивалось. На них писали. Писали, что сам Глушаков и начальники участков, не расплачиваясь, уносили из магазина ящиками масло, колбасу, тушенку. На жалобы выезжали комиссии, контролеры, но результаты ревизий как-то стушевывались, покрывались туманом. Заведенный Глушаковым «порядок» держался устойчиво: Сидор Иванович умел прятать в снег или воду чадящие головешки. Уверен был: пошумят, побунтуют рабочие, да и мало-помалу стихнут.
Бунтари действительно утихомиривались. Чтобы не тратить нервы попусту, многие из них увольнялись, уезжали. Боброву часто думалось, что Сидора Ивановича давно бы пора с треском снять с директоров. А он все сидел в кресле, слыл уважаемым даже. План леспромхоз вытягивал, и этого, видно, было достаточно, чтобы считать Глушакова «руководителем на уровне».
Все эти думки промелькнули сейчас в голове Боброва. Интересно бы знать, о чем будут толковать за пивом Ника и Глушаков? Уж по его-то костям покатаются! Если б могли – спихнули бы с яра. Но не лыком он шит. А если и лыком, то крепким. Размочалишь, да не порвешь…
На обратном пути Александр Константинович встретил Павлуху Сандаева. Выяснилось, что Павлуха к нему заходил и не застал.
– Фролкин послал за тобой.
– Где ты видел его?
– На машине попался.
– Один?
– С Глушаковым.
– Ясно. Так что?
– Низкодубов стружку снимал с Ники по телефону за кражу со взломом на «Гарпуне».
– Ну, дальше?
– Ника сказал, чтобы к дальнему рейсу готовились. Возможно, появится здесь Низкодубов или его заместитель Быркова.
– Да, есть в управе такая… В рейд пойдем поутру…
Бобров, шагая к дому в набрякшем от влаги плаще, стал размышлять о делах своей службы. В рейд идти, конечно, удобнее всей командой – охват шире. В работу включаются сразу две мотолодки, одна из них снабжена рацией – легче устроить засаду и перехват. И безопаснее: при таком натиске браконьеры поневоле начинают поджимать хвосты, не горлохватничают, не кидаются с веслами, ломиками, как бывает, когда берешь нарушителя вдвоем или в одиночку. Да, хорошо, если дружно идти, согласованно. Однако заметил Бобров, что с Никой стало у них получаться хуже, чем без него. Была тут одна заковыка: субординация.
Когда Ника Фролкин участвовал в рейде, Бобров вынужден был подчиняться ему, районному участковому рыбоохраны, не оспаривать его действий и принятых им решений. Но чем руководствовался Ника при задержании? Осторожностью, избирательностью. С каким-нибудь мужичком попроще он не церемонился: схватит «за шкирку», конфискует ловушки, мотор, протокол «нарисует» по всей строгости и по форме. А задержит кого солидного, того постыдит, улыбнется искательно, отнимет сетку иль бредень и мягко скажет:
– Зайдете потом в инспекцию. Думаю, выясним, разберемся…
Перед важными лицами, что нередко попадались Нике на браконьерских путях, он лишь играл роль строгого дяди. «Зайдете – разберемся». А что разбираться-то? Порядок для всех одинаковый, нарушил – сполна отвечай. Можно понять инвалида войны или отца большого семейства. Таким, небось, хлеб достается труднее, чем директору нефтебазы Абрамцеву и капитану милиции Смагину. Кому рыбка – утеха, а кому – подспорье. Бобров в таких случаях людей разграничивал и понимал. Но с Никой у них понимание было различное. И совсем диву дался Бобров, когда убедился, что начальственные браконьеры от Ники Фролкина откупаются, да еще как! Служебное положение Нике «маслило руки». Иначе как же так быстро мог «прийти» к нему «газик» и столько запасных колес, которыми он завалил весь угол у себя на чердаке? Бобров наедине не раз пытался усовестить Фролкина. Тот улыбался, поднимая углы пухлых губ. Эта улыбка напоминала оскал.
Первое время укоры Старшего Ондатра на Нику действовали. Потом Фролкин стал огрызаться на своего подчиненного, говорил, что его не надо учить, как жить, ему лучше-де знать, куда рулить и ехать, он, мол, не такой простодырый, чтобы на рожон лезть. Собственным поведением Ника был очень доволен. Еще бы! Несмотря на малую зарплату, он был всегда при деньгах, «имел положение», два раза подряд на курорт к морю ездил, а раньше ему такая лафа не снилась. Красивый отдых – вино, женщины. Любо-дорого…
«Боюсь, – говорил Ника Боброву, – ты так ничему в жизни и не научишься. И прозвище у тебя подходящее: Старший Ондатр! До конца дней своих будешь его носить, в бобра не выйдешь, даром что по фамилии – Бобров!»
– Я это прозвище сам себе дал, – спокойно ответил тогда Александр Константинович. – Потому что стою за природу, за честное к ней отношение. Пользуюсь малым, живу трудом. А ты – молодой мошенник. И защищаешь тех, кто гребет, наживается. С такими тебе сподручней и выгодней…
– Я не дурак, – как-то сказал Ника Фролкин.
– Никто тебя дурнем и не считает – ущербным на голову! – рассмеялся Бобров. – Хитрый ты и деляга. Еще подхалим. Низкодубову пятки, небось, до блеска вылизал. Когда он бывает здесь, ты льнешь к нему на глазах у всех, как банный лист…
Фролкин бычился, глаза его наливались ненавистью, но приходилось сдерживаться, потому что Александр Константинович был единственным в медвежьемысской рыбоохране, кто имел права дизелиста-судоводителя и многолетний опыт неподкупной службы.
10
В назначенный час, спозаранок, капитан-инспектор рыбоохраны Бобров поднялся по трапу «Гарпуна». Павлуха Сандаев и Гена Пронькин были уже на месте. Стали ждать Нику Фролкина, но он, как всегда, не спешил, может, еще и не думал вставать с теплой постели. Вся рыбоохрана знала, что спит Ника на перине, в пижаме и колпаке, чтобы не мялись, не скатывались его волнистые, мягкие волосы. А встав с перины, подолгу торчал у зеркала, оглядывая себя и ощупывая. На бритье и массаж лица у него уходило минут тридцать-сорок. Над ним ехидно подшучивали: Павлуха и Гена заглазно, а Бобров открыто говорил, что так наряжаться на отлов браконьеров негоже. От рыбоинспектора должно пахнуть илом, водорослями да рыбной слизью. Прилизанность на такой работе смешна. Пусть ветер лохматит космы, высекает из глаз слезу! В походе надо рассчитывать не на медовый пряник, а на ржаной ломоть, посыпанный крупной солью, на кусок свиного сала и луковицу. Для мужчины в дороге еда самая подходящая! Нет, видно, не зря Любка отвадила от себя Нику. Любке подавай что попроще да понадежнее…
Наконец Ника Фролкин явился. Был он опухший, вялый и чуть не упал, когда поднимался по круто стоящему трапу. Поздоровался кисло, как процедил сквозь зубы, махнул рукой, мол, отчаливайте. Сразу спустился в каюту и там залег.
«Гарпун» на этот раз пошел вверх замедленным ходом. Сумрачность, апатичность Ники как-то странно передалась всей команде. Весельчак Гена Пронькин не пытался шутить. Александр Константинович, смурно глядя на воду, послал Павлуху на камбуз заваривать чай «позвероватее». Сам он стоял за штурвалом, тяжело навалясь на него двумя руками. Водный простор сильно скрадывался дождевой завесой, косматой хмарью.
– Погода дрянная. Никто поди из сухого угла не полезет на реку мокнуть, – предположил Пронькин.
– Мало у тебя опыта, Гена, в наших делах, – возразил Старший Ондатр. – Кто хочет украсть, тому непогодь на руку.
– В нерестовую протоку будем заходить? – спросил Павлуха, ставя перед Бобровым кружку со «звероватым» чаем.
– Поближе к ночи. – Александр Константинович стал дуть на горячий чай, уводя при этом глаза под лоб так, что лишь выпуклые белки было видно. – Протока богата рыбой, кого-нибудь да поманит попромышлять в темноте…
Ника провалялся на койке до самого вечера. Он спал бы еще, но подступивший голод забеспокоил его. Подушка казалась ему уже не мягкой, а каменной, до рубцов надавила швом ухо и щеку. Потянулся, покашлял, присел к столу. Налил чаю, достал из потертого портфеля копченую колбасу, яйца вкрутую, сушки, конфеты. Нарезанный черный хлеб вытряхнул из полиэтиленового кулька на бумажку, предложил разделить с ним трапезу. Поколебавшись, Гена с Павлухой взяли по дольке колбасы, по ломтику ржаного хлеба. Старший Ондатр от угощения отказался.
– Нос воротишь? – потянул на него косым взглядом Фролкин, сморщился, будто чихнуть собрался.
– Что-то не хочется. – Александр Константинович зевнул так сильно, что за ушами щелкнуло.
– Как знаешь, – буркнул Ника и принялся за еду, почмокивая и почавкивая. – На реке у меня всегда жор.
– У тебя и на Любку одно время был жор, – уел Бобров, потянул шумно воздух ноздрями и посмотрел на Нику красноречивым взглядом.
Но Фролкин не подал виду, продолжал ужевывать колбасу.
Дождь не переставал, сумерки наступали быстрее обычного. На «Гарпуне» приказано было остаться Павлухе Сандаеву, остальные распределились так: Ника в одиночку на лодке огибает остров, а с противоположной стороны заходят в нерестовую протоку Бобров и Пронькин. Таким порядком и двинулись.
На входе в протоку Александр Константинович выжал газ до предела. «Казанка» задрала нос и понеслась с предельной скоростью. Старший Ондатр любил быстроту, неожиданность. Через короткое время вдалеке замаячила чья-то лодка. Пронькин вскричал:
– Видишь?
– Да! Кажется, наши кадры! Сейчас начнется знакомое: смажут пятки и будут выбрасывать за борт рыбу!
Капитан-инспектор пригнулся, сел боком, чтобы не парусить слишком своим широким, массивным телом. Пронькин, как обычно в таких случаях, лег на дно лодки.
А замеченная моторка тоже уже неслась во весь опор, убегала. Но скоро стало заметно, что она бежит тише из-за перегруженности. В ней маячили два человека в тяжелых намокших дождевиках, да и улов, видать, был немалый.
Когда расстояние значительно сократилось, Бобров дал предупредительную ракету. Двое в лодке панически заметались, однако не сбавили скорости. Бобров пустил еще две ракеты. И тут воровские рыбаки «заработали»: один мешок полетел в реку, другой. Бобров осадил свою лодку, а Пронькин перегнувшись за борт, подобрал бумажную тару – полунамкоший мешок, в каких возят почту. В нем осталось четыре стерлядки и кострючок в четверть длиной.
Браконьеры тем временем успели оторваться от погони, но вдруг неожиданно их судно остановилось. Настигнув воровских рыбаков, Бобров ахнул: перед ним были знакомые лица – Абрамцев и Смагин.
– Не может быть! – проговорил Старший Ондатр, поднимаясь в рост. – Уму не постижимо! Что ж это вы Глушакова забыли взять? Неужели он струсил, а вам – трын-трава?
– У Сидора Ивановича насморк случился, – сдавленно рассмеялся Абрамцев.
– А может, медвежья болезнь? – Бобров рассерженно сплюнул. – Не могу понять, что у вас за натура. Нойманы с поличным, возбуждается уголовное дело, а им на все начхать! Зачем столько рыбы выбросили?
– Потому что вещественное доказательство, – ответил с растяжкой Смагин, и темные глаза его жестко блеснули в сырой сумеречности.
– Расточительно стерлядь на мусор переводить, – заметил Бобров.
– Куда деваться, – сказал Смагин. – Если бы мы не знали, что почем…
Смагин и Абрамцев сидели друг против друга. Их разделял капроновый невод с застрявшими в нем рыбешками. Бобров выпутал еще трех стерлядей, передал Пронькину со словами:
– Присоедини к тем, что к мешку прильнули.
– Семь всего, – сказал Пронькин.
– С кострючком – восемь. А в двух-то мешках штук до ста было, а?
– Не считали, – Смагин словно цедил сквозь зубы. В густоте сумерек смуглое лицо его еще более потемнело. Казалось, он каменел лицом.
– Невод у вас большой, ячея мелкая. – Старший Ондатр помедлил. – Подходящая снасть для хапового лова! Вон еще щук да язей наворочали сколько! В центнер не уложить.
– Пуда четыре – не больше, – подал голос Абрамцев. – Это мои ящики. Я их давно вымерил…
– Хорошо. С ваших слов эту цифру – шестьдесят килограммов – я заношу в протокол. Кострючка и шесть стерлядок тоже. В совокупности набегает приличная сумма иска. – Бобров, прикрывшись полой плаща от моросящего дождика, записывал. Пронькин светил ему карманным фонариком. – Так, так… И все же ответьте мне, неразумному: что вас опять потянуло на браконьерство?
– Дождливая ночь, – отрешенно ответил Смагин.
Старший Ондатр хмыкнул.
– Помните, в прошлом году мужика с заимки судили за лося? Когда спросили его, какие он сделал выводы, что он на это сказал? Пойду, говорит, убью еще двух лосей, мясо продам и штраф покрою! Похожи вы на того мужика! Только наглее его и хитрее. Суда над вами не было еще, а вы уж издержки покрыть торопитесь!
– Мы рыбу ловим себе и не торгуем, – проговорил Смагин.
– Хапаете! – Бобров так надавил ручкой, что прорвал бумагу. – Да, хапаете! Без стыда и совести. Мы-де тут власть и закон, нам можно. Нет, врете! И вам нельзя. Вам-то в первую голову!
В это время послышался звук подвесного мотора. Смагин вытянул шею. Абрамцев не шелохнулся.
– Фролкин, – кивнул Бобров и рассмеялся. – Опять опоздал к месту событий. Сейчас начнет жаловаться, что свечи у него забросало, шпонку сорвало…
Ника подъехал, увидел картину и застонал неподдельно, в причитания пустился:
– Ну как вы так снова? Ай-яй-яй! Угораздило вас, люди добрые…
Смагин как-то вдруг сразу приободрился, стал говорить весело, жестикулируя.
– А у меня для вас, мужики, новость есть. Мы напали на след грабителей. Резиновую лодку с «Гарпуна» нашли пропоротой. И бинокль найдем! Предполагаем, что это подростки у вас пошарились.
– Сладко мажешь, капитан милиции Смагин! – вскипел Бобров. – До того все молчал, а тут в откровенья пустился. Давайте невод сюда! Снимайте мотор!
Смагин загородил собою «Вихрь», Бобров сильно потянул Смагина на себя, затрещала одежда. Оба были здоровые, тренированные.
– Погоди, Александр Константинович, – остановил его Ника. – Не будем приемы показывать, мы, как-никак, на воде… Давайте обсудим дело. Гора с горой не сходится, а человек с человеком…
– Правильно, вот это умно! – ухватился Смагин, и опять аж затрепетал весь, засиял ликом. – Бобров, ты помнишь арию Германа из «Пиковой дамы»? Там есть слова: «…жизнь – игра, сегодня – ты, а завтра – я!» – Смагин совсем расслабился, голос вкрадчивый, плавный. – Отпустите нас, мужики, по добру, по здорову! – Он лукаво смотрел на Нику и с робостью на Боброва.
– Отваливайте отсюда да побыстрей! – крикнул Фролкин. – И чтобы я больше вас…
– Послушай, – сжал зубы Бобров. – Ты начальник, так сказать, этого околотка, тебе решать, но протокол они пусть подпишут. – Александр Константинович с трудом владел собой.
– Дорогой, – протянул Ника. – Мы этот случай фиксировать не будем.
– Ты предлагаешь протокол уничтожить? – спросил Бобров. – Да как можно, когда каждый бланк под своим номером?!
– Оставь пока его у себя, оставь, – чуть ли не простонал Ника, отворачиваясь от Боброва. – Но меня в протокол не вноси. Вы уж сами потом как-нибудь разберетесь…
Между тем Смагин с Абрамцевым незаметно оттолкнулись от рыбоинспекторской лодки, течением их относило и относило, да Смагин еще подгребал веслом – широким, от обласка. Погодя, они завели мотор и, пригнувшись, на облегченной теперь посудине, пустились в направлении Медвежьего Мыса…
Досадливо сеялся дождь, повеивал ветерок, но Боброву стало невыносимо жарко, в душе у него кипело, но он сдерживался, чтобы в присутствии механика Пронькина не опуститься до матерной брани с Никой. Старший Ондатр упрятал протокол в полевую сумку. Бумага была волглой от сырости, хотя и старался, когда писал, прикрывать ее полой плаща. Документ был скреплен всего двумя подписями: Боброва и Пронькина.
Старший Ондатр мучился совестью. Но он и не мог предположить даже, во что впоследствии выльется это невольное соглашательство, чего оно потом будет стоить Боброву.
За поздним чаем на «Гарпуне» Ника Фролкин распространялся по поводу своей мягкости к Смагину и Абрамцеву.
– Как ты хочешь, Александр Константинович, но я считаю, что нам нельзя быть такими суровыми, неуступчивыми. Если каждого по голове будем бить – изжуют нас и выплюнут, как урючные косточки. В прошлом году меня даже грозились убить…
– Но не убили же! – хмыкнул ехидно Бобров.
– А ты этого ждешь? – покраснел Ника, но улыбку изобразил.
– Да не тронут тебя, Никита Сергеевич! – ответил капитан-инспектор. – Живи да здравствуй, играй в поддавки. Одно не ясно мне: как ты думаешь дальше службу со мной вести, водоемы наши обширные патрулировать? Браконьер – не воробышек, сам к окошку не прилетит. За ним гоняться надо, хватать и держать.
– Знал бы ты, сколько на нас зла накоплено! – продолжал Фролкин скулежно. – Нарушителей – сотни, нас – четверо. Не на равных тягаемся.
– С таким отношением, Никита Сергеевич, самый раз подать заявление об увольнении по собственному желанию, – сказал Бобров усмехаясь.
– И без заявления любого из нас могут освободить, – пробурчал Ника, собрался и ушел спать.
После чая капитан и механик вышли из каюты на палубу, подняли трап, мотолодки, спустились в дизельную отчерпать в специальную емкость подсланевые воды. Работали молча. Механик заметил:
– Тесное вышло сегодня у нас взаимодействие! Какой он все-таки человек, начальник наш!
– Трус и корыстолюбец. От таких можно всякой пакости ждать. Да уж дождались…
Вернувшись в Медвежий Мыс из этого рейса, Старший Ондатр сделался молчаливым, вид у него был болезненный. В Панигатку из-за спада воды входить уже было нельзя. «Гарпун» поставили против рыбозавода.
Дома Александр Константинович узнал новость от
Ксении: минувшей ночью Глушаков спешно въехал в свой недостроенный особняк. Перед этим наскоро были вставлены стекла, сложена печь. Из трубы теперь валил дым, а в окнах по вечерам блуждали огни лампы-переноски: люстры еще не успели подвесить.
Вскоре вся округа знала, что Глушаков и его компания взялись писать и рассылать по инстанциям опровергательные бумаги, собирали под ними подписи угодников. В тех письмах медовых все три браконьера так расхваливались, что им надо было давать медали за трудовые подвиги. Это ж отцы поселка, гордость Медвежьего Мыса! А к ним придрались, опозорили. Собрались на природе ушицу сварить, а на них с пистолетами – тыкали в спину, запугивали!
Никто не тыкал, никто не запугивал и лишнего ничего в протокол не писал. Но почта угодников мутила воду до самого дна. С этими письмами много возились, мусолили. А тем временем материал по трем браконьерам передали в прокуратуру.
И карусель завертелась.
Первым делом подняли отчеты по изъятию ценной рыбы. У кого и когда, сколько и где отбирали? Куда поступала рыба потом? Бобров вел документы исправно, ухватиться тут было не за что. И это странным образом злило следствие. Дотошно, пристрастно хватались за всякие мелочи. Старший Ондатр предвидел: «В моей-то густой шерсти как раз и будут выискивать блох». Доходило до смехотворного.
– Вы таскали мешками со стрежевого песка от рыбаков гослова стерлядь и муксуна?
– Я ношу с собой только портфель!
– Стаж вашей работы в рыбоохране десять лет. Сколько вы съели за эти годы черной икры?
– Не считал! Если пересчитать все икринки, то много!
– А ведь это валюта…
– И непременное блюдо на приемах всех иностранных гостей!
– А вы человек дерзкий.
– Не отрицаю. Но характер ваших вопросов… Так и ждешь: «А чем занимался до семнадцатого года?»
Наветы даже намеком коробили душу Боброва. А от Фролкина сущая правда отскакивала горохом. Ника стрелял лосей с вертолета в Русановском лесу, когда еще состоял в пожарной охране. С местным егерем у него была стычка. Однако факт документами не подтверждался: Смагин в своем отделе упрятал концы хорошо.
Рейды прекратились, «Гарпун» сиротливо стоял на приколе под яром рыбозавода. Старший Ондатр, для которого безделье было острее ножа, спал на катере и нес вахту. Иногда к «Гарпуну» подходила краснощекая Любка, улыбалась и томно вздыхала.
– Одна гуляешь? – спрашивал ее без прежней шутливости Александр Константинович.
– Одна. Грустно, – призналась Любка и как-то сухо засмеялась.
– Погода на осень тянет.
– Да, отзвенели деньки нарымскими комарами! Скоро и ты катер на берег вытянешь.
– До этого еще далеко. А правда, давно ли страда сенокосная маяла жарой и гнусом…
…В конце августа Бобров узнал, что районный участковый рыбоинспектор Фролкин отпущен на два месяца в отпуск по приказу самого Низкодубова. Фролкин подыскал себе надежного напарника и подался на Стопудовое болото драть скребком клюкву.
А уродилась эта ягода в тех местах просто невиданная.
11
Ах, пора ты покосная…
Большая вода утекла в океан тогда вовремя, и на лугах за лето хорошо наросла трава. Покосники, всегда с нетерпением ждущие сенокос, дружно двинулись на отведенные места.
Не припоздал с выездом на луга и Старший Ондатр.
В Медвежьемысской рыбоохране был конь, которого здесь держали для зимних выездов, ведь браконьеры круглый год лезут на большие и малые реки. Летом им вольготнее: умчался на лодке – и следов нет. А зима, с ее обильными снегопадами, делает их уязвимее. По тем же протокам, курьям, белорыбным глубоким озерам, что находятся в пределах досягаемости, ездят инспектора смотреть лед, искать, что и где выставлено в запретных водах, долбить обнаруженные поды-проруби, вытягивать из-подо льда самоловы, ставные сети, фитили. На лошадке, само собой, далеко не разбежишься, но все не пешком. Унты с меховыми чулками, овчиный тулуп до пят, а еще лучше – собачья доха. В таком одеянии, подремывая, можно верст сорок проехать.
Давно Бобров теребил свою управу насчет «Бурана». Обещали выделить новый. Тогда, пожалуй, не нужен будет и конь. Но Александр Константинович коня продавать жалел. Конь был нужен инспекции для заготовки кормов, подвозки дров зимой. Нужда и в том, и в другом была у каждого: в селе живут, не в городе. Поразмыслив, Бобров решил и нынче поставить сена не только на бычка и корову, но и на сивку. Все заботы тут Александр Константинович взял на себя. У Фролкина крестьянской закваски не было.
Страда сенокосная Боброву была в радость. На лугах он хоть и выматывался, зато душой отдыхал, голова освежалась пойменными ветрами.
Траву Старший Ондатр валил сенокосилкой. По кустам и неудобицам выбивал густой пырей литовкой, сгребал на чистых местах конными граблями, а где нельзя было конными взять – подбирал ручными. Стожищи метал высокие – по росту своему и силе. Павлуха Сандаев, принимавший навильники от Боброва, потом, завершив стог, страшился съехать с него без веревки.
Как раз к концу августа Александр Константинович страду завершил, поставив два стога для инспекторской лошади, а два – для своей коровы и бычка. Теща не отказывалась и дальше помогать вести домашнее хозяйство. Свое не держать на селе – постною жизнь покажется.
Отстрадовался Старший Ондатр, расправил плечи и уже не один раз ловил на мысли себя: великое это дело – физическая работа! Так укрепляет, бодрит, что на одной ноге скакать поманывает. Бодрость тела и духа только в труде и находить, а не в мышиной возне, какая свалилась на него в это лето. Едва отпихался от следователей, сказал в сердцах: вы как хотите, а мне надоело, трясите, кого положено, а я на покос поехал…
И откосился вот. И бодрость обрел. И на «Гарпун» опять – вахту нести.
Два дня прошли такие безоблачные. Сам палубу драил, в рубке порядок навел, в каютах всю пыль по углам, по закоулкам вытер. Вымпел сменил обветшалый на новый, и флаг на корме. Хоть в ту же минуту в рейд, да пока потерпеть велят: вдруг понадобишься. Ходил в райком к новому первому, рассказывал ему кое-что. Слушал тот, молчал, кивал иногда, но видел Бобров – не интересно все это райкомовцу. А к концу разговора досаду выразил: не кстати, мол, разгорелся сыр-бор, не успел он-де оглядеться на новом месте, а уже крупная тяжба открылась, впуталась масса должностных лиц, пусть где-то и есть махинации, жульничество, но Сибирь здесь при чем, эта вот самая сторона?
– Вы считаете, что у сибирских чиновников мундиры без пятен? – спросил Александр Константинович.
– Пятна есть и на солнце… – уклончиво отвечал новый первый по фамилии Чесноков.
– Я вас понимаю. Сор лучше веником замести на совок да в печь. Из избы сор выносить не желательно. Я-то на вас рассчитывал! Думал, поможете разгрести все завалы – вам же легче после будет руководить…
– Помогу, помогу, – провожал его до дверей Чесноков. – Не торопитесь…
Беседа в райкоме оставила у Боброва недоброе впечатление. Лучше бы не ходил, не портил веселого послепокосного настроения. Пусть дознаются, пусть сплетничают, пусть оттирают лацканы и фалды на чиновничьих кителях, чистят до блеска звездочки на погонах. Дело хотят замять. Наверняка новый первый Чесноков звонил Низкодубову, просил кадило не раздувать. Что-то было посулено, твердо обещано. Что? Фролкина мигом отправили в отпуск, дескать, скрывайся с глаз, не мельтеши, как бельмо. От такого предположения Старший Ондатр почувствовал звон в ушах. А как хорошо на лугах себя выветрил! Как чисто все звуки ловил – шуршали ли мыши в сене, тянули ли утки с посвистом крыльев на озерцо покормиться! Коростель-дергач начинал свою песню с вечера и продолжал до зари. Сладко ложился на душу скрипучий голос его, с каждым покриком отзывались те годы из детства, когда мир был полнее, солнце блистало ярче, а радуга после парного дождя влекла, как двери в сказку. Крик коростеля жил с ним в шалаше все ночи, но однажды он смолк. Просто не повторился. Так привыкший к нему за время покоса, Бобров долго не мог уснуть, все ждал и терялся в догадках. Быстрые ноги у дергача-коростеля, не даром в народе еще кличут его погонышем – посуху покрывает огромные расстояния – так неужели не скрылся, не убежал от врага? Или лунь подстерег? Или хорь? Оказалось, ни то, ни другое… Вороша поутру валки, обнаружил Старший Ондатр отсеченную голову дергуна! Угодил под литовку в кустах, в густом вязиле не скрылся, бедняга, не спрятался. Уж какая такая беда, какая печаль, а – печалился…
В каюте на койке читал он толстую книгу известного Сабанеева о рыбах. Шаги на палубе отвлекли его. Только поднялся, оправил трико – из рубки в проем опустился Пинаев.
– Ты дома?
– И цел. И почти невредим!
– Прохлада. Уют. Зыбь покачивает!
Пинаев старался казаться игривым, а сам был каким-то сумеречным. И от Боброва не ускользнуло это.
– Странный ты нынче какой-то, – сказал. – Будто как с толку сбитый. Что, Любка ушла к другому? Не удержал, или держать не старался?
– С ней все нормально. Она – утка вольная, селезня всегда приманит!.. А ты, что ли, уже откосился?
– И грабли, и вилы в сарай уволок.
– Гора, значит, с плеч. А я это, знаешь… – Пинаев замялся, закрутил головой, как тетерев на суку, услышав хруст ветки под деревом.
– Говори. Опять какой-нибудь грех в нашей рыбоохранной фирме?
– Тут вышла одна история. И касается она, дружба, тебя. – Пинаев волновался, что, в общем, с ним редко происходило.
– Не тяни, Яков! – пристрожился Бобров и уставился на судмедэксперта не мигая.
– Сын твой Василий на краже попался.
И дальше Пинаев ему рассказал…
Шел он мимо механизаторского училища. Тихо кругом, никого близко нет. И вдруг орут: «Вора держите! Держите вора!» Потом оказалось – сторож кричал. Заметил он, как из окна мастерской кто-то вышмыгнул с сумкой, а в сумке – слышно – железо взвякивало. Пинаев затормозил шаги, стал озираться… А вор – вот он, прямо бежит на него сломя голову…
– Я ногу подставил, тот и упал: сам в одну сторону, сумка – в другую. Подоспел сторож и схватил воришку за воротник.
– Чистое наказанье господне, – тихо произнес Александр Константинович. – Чувствовал я, что Васька мой что-нибудь выкинет. – Бобров охватил руками голову, как охватывают чугун ухватом. – Нет, Яшенька, это не ты ему ногу подставил, а он мне! За каким чертом он в мастерскую лазил?
– Там старый мотоцикл стоял, так Васька что-то себе на запчасти от него открутил.
– Ясно. – Лицо Боброва вдруг обескровилось. – Закатил сын батьке пощечину, даже в висках застучало. Едрит твою в сантиметр! Васька когда пострадал и разбил мотоцикл, я ему обещал постепенно все выправить. Покос, говорю, отведу и займусь… С запчастями на мотоциклы, знаешь, еще потрудней, чем на легковые машины.
Бобров смаргивал, тер лоб крепко сжатыми кулаками. Потом задал вопрос Пинаеву, на который сразу, видимо, не решился:
– Арестовали Василия-то?
– Арестовали…
– Сопротивление оказывал?
– Нет. Тихо-мирно пошел… Знаешь, поговорить бы тебе с Симаковым… нет, что я, со Смагиным! Пока Смагин при исполнении обязанностей.
Внешне Старший Ондатр отвердел, а в душе его лихорадило.
– Никогда в жизни, – сказал. – Ни с какой нуждой к нему не ходок, не проситель. – Тяжело было видеть такого Боброва Пинаеву – плечи опущенные, глаза потупленные. Попокосничал, называется, мужичок, укрепил нервы…
Дома Старший Ондатр застал непривычную тишину. Печаль охватила всех – Ксению, Агафью Мартыновну, Снежану. Сидели они по комнатам, каждый на свой лад переживая свалившуюся беду. Ксения неслышно плакала, утирала платком глаза. Снежана, сжавшись, думала, как ей стыдно будет теперь показываться в школу, ведь найдутся такие, кто открыто бросит в лицо укор, а кто за спиной прошепчет, но так, чтобы слышно было: мол, видите, вон сестра воришки идет. И правы будут – не откажешься, не поглядишь строго, не подымешь голову гордо, как до тех пор подымала, или словом гвоздила в ответ на гнусность какую-нибудь.
Агафья Мартыновна сквозь частые вздохи шептала:
– Господи, господи…
Александр Константинович, чтобы немного забыться и оттеснить нехорошие думы, взялся носить воду, облил себе брюки, наплескал в ботинки – дрожали у мужика руки, выходила какая-то неуклюжесть, чего прежде не замечалось. Не стал ужинать, натощак на диван завалился, читать пробовал – ничего из прочитанного в голове не держалось, строчки прыгали. Жена подала валерьяновых капель – принял без слов, а в другой раз отвел бы руку ее со смехом. Бывало и раньше с ним плохо, но чтобы вот так – никогда.
Ах, как она мучает – совесть, как жалит!
Зазвонил телефон – приглашала междугородная станция. Обрадовался, услышав знакомый голос.
– Как поживаешь, гроза браконьеров? – спрашивал Симаков, рассыпая легкий, приятный смешок.
– Живу лучше всех, да никто не завидует. Здравствуй, друг дорогой! Хандра на меня навалилась, давит, как ватный ком.
