Текст книги "Текущие дела"
Автор книги: Владимир Добровольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
15
Года четыре назад загорелось Дусе делать ремонт в квартире, нанимать мастеров. Она и тогда была уже лежачая, но выписывалась из больницы с надеждой, что станет на ноги и сможет распорядиться работами по своему вкусу. Ничего не вышло: в пятницу, к примеру, выписали, а в понедельник опять положили, – так и заглохло с ремонтом.
У нее, однако, забота эта засела в голове, – казалось бы, какой уж тут ремонт, не о том помышлять, да он, Подлепич, и не помышлял о ремонте: валились бы стены, и то не помыслил бы. А не валилось ничего, спокойно можно было еще так прожить, но он все же взялся – сам, не призывая никаких мастеров, не признавая их, – и взялся не ради порядка или назревшей надобности, а ради Дуси, чтобы исполнить ее каприз. С побуждающим к работе воодушевлением он представлял себе, как вернется она из больницы и ахнет. Он делал все сам, не спеша, продуманно, никому не доверяясь: и шпаклевал, и красил, и штукатурил, и циклевал, и переделывал все по нескольку раз, если не удавалось, как было задумано.
В выходной он принялся за дело с утра, но без обычного задора: греби не греби – один черт, однако был он, как-никак, гребец, а не штукатур или маляр, и это мешало ему штукатурить или малярничать с задором. Для задора нужна была душевная основа: что свербит, с тем не мирись, избавляйся от этого немедля – действуй. Такой свербеж – любому занятию помеха.
Он переоделся и пошел в общежитие.
Некоторые считали это для себя постылой обязанностью и отлынивали по возможности либо показывались там на короткое время, чтобы отчитаться при случае, а ему это не было в тягость, – он любил там бывать. Ну конечно: один в квартире, не с кем слова молвить, тянет к людям. Так о нем говорили. А он, когда и Дуся была здорова, и дети в доме, тоже туда тянулся. С молодым рядом, и сам, считается, молодеешь; молодость, наверно, притягивала, своя вспоминалась.
Булгака в общежитии не было.
Где шляется, никто не знал, но жаловались, что в последнее время сделался замкнутым, стал уединяться, уходит куда-то и не скажет куда. Зазноба, предполагали, появилась, да, видать, на стороне, и такая штучка, которая рабочего класса не жалует, а то бы Владик, по-прежнему своему складу, непременно привел ее на смотрины, не утаивал бы. И еще говорили о нем, будто ударился в высокие материи, в классику, так сказать, в музыкальную культуру: заметили у него книжку по музыке, теоретическую, или, вернее, историческую, и он ее тоже утаивал, – видать зазноба преподнесла ему для приобщения к культуре.
– Ну, это совсем уж крах, – сказал Подлепич, – а вы бездействуете, в то время как ваш товарищ – на краю пропасти.
– Смех смехом, – ответили, – но это же факт: в прогульщики попал – до того она закрутила его.
– Чего зря трепаться, – вмешался очевидец, – никакой зазнобы, возможно, и нет, а он в читалке пропадает, в городской, там у меня библиотекарша на выдаче литературы, встречаемся, и раз наблюдал его: заваленный литературой, замученный-заученный, в вуз, наверно, готовится.
– Так обложить коллектив, как он, – вставил кто-то еще, – это только из наплевизма к коллективу.
– Ах, какие мы нежные, – сказал Подлепич, – какие чувствительные: чуть булавочкой кольнули, сразу в слезы, а еще рабочим классом себя величаем.
С полчаса топтались на этом месте: надо было Булгаку выступать или не надо, и как сочетать его выступление с дальнейшими событиями. Подлепич установок не давал, это было чуждо ему, но и утверждать, что подвел спорщиков к единодушной черте, тоже было чуждо. Он всегда с охотой отдавался таким спорам: это было интересно ему, а вот им – интересно ли? «Что ж, – подумал он, – для себя торчу тут, а не для них; есть потребность – и торчу, а не будет – не стану; взаимная потребность недосягаема; это надо выдающимся тактиком быть, педагогом, артистом; педагог – всегда артист; кошки на сердце скребут, а веселит аудиторию». Он тоже повеселил чуток спорщиков и надумал по дороге домой заглянуть в городскую библиотеку: любопытство взыграло.
Это был порядочный крюк – до библиотеки, пешком не доберешься, но раз уж взыграло любопытство, не стал считаться со временем. Говорили, что Булгак по выходным исчезает с утра и является только к вечеру. А график плавательных тренировок приколот был над кроватью – по выходным, объяснял Булгак, воды им не дают.
В читальный зал, однако, пройти не так-то просто: и паспорт покажи, и анкетный заполни листок. По широкой парадной лестнице он поднялся наверх и стал в дверях читального зала. Зал был огромный, двухсветный, и хотя заполнен лишь наполовину, высмотреть того, кто нужен, тоже было непросто. Он прошелся между столиками, да не раз и не два, и только потом в самом дальнем углу высмотрел Булгака – не напрасно, значит, канителился.
Можно было, конечно, прикинувшись удивленным, разыграть сценку случайной встречи, но он в артисты не годился, притвориться не сумел. Булгак тоже был не артист – и у него, что хотел, не вышло: досада пополам со смущением вогнали его в краску. «Каким, – спросил, – вы это образом?» – а слышалось по тону: «Какой вас черт занес?» Подлепич взял стул, сел рядом, сказал, что нашлись в общежитии наводчики. Пожалуй, не стоило этого говорить. Булгак нахмурился: какие такие наводчики? – но промолчал, шуметь тут не полагалось. «Учишься? Или читаешь?» – «Читаю», – ответил Булгак, а когда Подлепич потянулся к книгам, – их было с пяток или больше, и все с виду чистенькие, незачитанные, – Булгак сдвинул книги в сторону, прикрыл локтем. «А что читаешь?» – «Разное», – ответил Булгак и поднялся, как бы приглашая Подлепича выйти вместе с ним. Книги он оставил на столе – и вышли. Оба были некурящие, Подлепич курил, но бросил и вспомнил теперь, как просто, бывало, завязывались беседы у курцов. Дружба вместе, а табачок врозь. Неверно это – табачок-то и объединял. А что могло объединить его с Булгаком? Только работа. Но было бы смешно тащиться бог знает куда, чтобы поговорить о работе. Нечего было о ней говорить.
Ну и отец! Он насчитал бы до десятка из своей смены, кого мог смело назвать воспитанниками, сыновьями, но только не Булгака. Он лишнего тогда наговорил Маслыгину: как раз с Булгаком-то и не возился вовсе. Показывал ему, что надо делать и как, чтобы лучше: обычный инструктаж. Но не возился, нет; казалось, незачем возиться, и так дела идут на лад, передоверил Чепелю. Заимствовал из педагогических трудов Макаренко такую мысль: сколачивай, мол, коллектив – первейшая задача; вне коллектива личность не формируется, а призывать ее к порядку, держать в рамках, этим ограничиваться – служба надсмотрщика. Частично он заимствовал макаренковскую мысль, частично добавлял кое-что от себя. А ежели личность выпадает из коллектива, подумал он, что тогда?
Стояли на лестничной площадке, облокотились на перила, и Булгак оказал:
– Судимостей, между прочим, не имею и, насколько мне известно, под надзором не нахожусь.
– А я, – сказал Подлепич, – насколько тебе известно, в милиции не состою, и даже в дружинники меня не берут по состоянию здоровья.
Булгак спросил, что с ним.
– Грыжа, – ответил Подлепич.
– Ну, с грыжей люди в футбол гоняют.
– Так то люди. Вот я с ремонтом завелся.
– И что?
– Разрядочка потребовалась. Прогулочка, – добавил Подлепич, – и не беспокойся: насчет того дня, таинственного, выпытывать у тебя ничего не буду.
– А ничего таинственного нет, – сказал Булгак, – транспортная неувязка: ездил в энском направлении, и на обратном пути электричка подвела. Раз в жизни каждый имеет право изменить жене, напиться вдребезину или совершить прогул.
– Жены у тебя нет, – сказал Подлепич, – пить не пьешь, выбрал последнее.
– Каждый выбирает по возможностям, – сказал Булгак.
Глядя на него, Подлепич подумал о Лешке и опять – с досадой – про то, что наговорено было Маслыгину. Отец есть отец, и никто заменить его не сможет.
Стояли, опершись на перила, перегнувшись через них, и смотрели вниз, где чуть поодаль от лестницы девушка выписывала пропуска в читальню.
Собственно говоря, чего он хотел от Булгака? Чего добивался? Не пьет, не курит, занимается самообразованием, тренируется в бассейне, – чего еще надо? Душевной близости? Так у него, у Подлепича, и с Лешкой не было этой близости, и с Булгаком нет ее и не будет, а только учил он Булгака слесарничать и выучил. В том, правда, и доля Чепеля была. Вот и Чепель скажет, что состоял при Булгаке в отцах. Чепель, впрочем, не скажет.
– Отрываю тебя от чтения? – спросил Подлепич.
– Отрываете, – ответил Булгак и сплюнул в лестничный пролет.
Нет, ничему его он, Подлепич, не выучил, а выучил Костя Чепель: и мастерству, и манерам, и этим разухабистым плевкам.
– Костина школа крепко в тебе сидит, – сказал Подлепич, – хотя вы и подыркались.
Не видно было, чтобы это задело Булгака, он позы не переменил, стоял, опершись на перила, поглядывал сонно вниз.
– Ты почему до сего времени с комсомолом в разрыве? – спросил Подлепич. – Билет, говоришь, по ошибке забран, а в чем ошибка, не говоришь. По мне уж так: кто мирится с ошибкой, тот себе не верит. Значит, не ошибка.
Не в первый раз он задавал Булгаку этот вопрос и зря, пожалуй, снова задал, – не тут задавать их, такие вопросы, и не так, а где и как, пока еще не знал. Опять, конечно, отмолчится, подумал он, – и точно: не надо было быть особенным угадчиком, чтоб угадать.
– Чудак ты, Владик, – сказал он, – что-то прячешь, боишься, что отнимут, или цену набиваешь, но я-то ведь и даром не возьму. Ну, прячь, – добавил он, – коль никому не доверяешь.
– Хотите, Юрий Николаевич, выскажусь? – вдруг предложил Булгак. – У вас шаблон. Вас где-то инструктировали, что производственный мастер должен вникать в рабочую жизнь, и вы придерживаетесь этого, хоть ваша инструкция устарела.
Сказать бы, в запальчивости проповедовал, а то ведь нет: считывал, сонный, с невидимой бумажки.
– Вы ходите в общагу каждый выходной день и даже после работы, как на работу. Зачем? – спросил Булгак, глядя вниз, где девушка выписывала пропуска. – Вас ждут? Не ждут. Зачем вы ходите? – спросил он у этой девушки. – Зачем мозолите всем глаза? Вам мало завода, участка? Вы и сюда пришли. Возьмите книжку, почитайте. А если книжек не читаете, нечего сюда приходить. Возьмите жену под руку и ведите в кино. Неправильно говорю?
Он правильно говорил: и книжки почитывать, и жену водить в кино – все краше, чем канителиться с грубиянами.
– Жена моя в больнице, – сказал Подлепич. – Лечится. Сын в армии. Служит. Есть еще дочка – но тоже не со мной. Имею массу свободного времени, – прибавил с вымученной усмешкой. – Один я. Ну, пойду.
И пошел не прощаясь, – спустился по лестнице, бегло глянул, стоит ли Булгак на площадке. Стоял.
Так надо было с ним или не так – об этом подумалось вскользь, и вскользь же – о прочем, сегодняшнем, сиюминутном: словно бы пожалобился, тотчас ретировавшись, то есть в расчете разжалобить задеть какую-то струнку, ежели она у Булгака имеется. На самом же деле никакого расчета, кажись, и не было, вырвалось это, наверно, само собой, как и в разговоре с Маслыгиным – об отцовстве. Тот же Маслыгин или, к примеру, Должиков сказали бы, пожалуй, что вел он себя в читалке несолидно, не дал отпора Булгаку. Может, и так, а может, иначе – кто это знает? Никто ничего не знает, подумал он, чужая душа – потемки. Греби не греби… Лед под снегом, – вот это есть и будет.
Уже настало время созревать плодам каштана, – срывались с веток, падали; раскалывалась на асфальте светло-зеленая игольчатая оболочка. В такую пору с Оленькой, бывало, вовсю шел сбор этих коричневых налакированных орешков, – уже полны карманы, некуда девать, а ей все мало. И ею, крошечной еще, заполнено было тогда полжизни, – теперь половина эта пуста. Теперь пуста, подумал он, и тех орешков не воротишь, а эти уж не те.
Скорей всего, Булгака не разжалобил, а вот себя – определенно! Один, совсем один, – отнюдь не вскользь об этом думалось. Один, разумеется, да не совсем.
И дума эта, главная, не вскользь его затронувшая, словно бы подтвердилась, когда он возвратился домой: не пуст был дом.
С вечера еще начал он побелку на кухне, и были у него собственноручно изготовленные козлы – по росту, чтобы как раз доставать до потолка, но Зине, хотя и рослой, козлы эти все же оказались низки – не доставала и вместо них поставила стол, а на стол – табурет.
Когда он вошел, она белила – добеливала после него, и можно было сравнить, чья работа добротней. Не выдавая себя, он постоял в передней, поглядел, как белит. Белила она не хуже его и к тому же не пачкала так вокруг, как он: женская рука. У нее были женские руки, проворные и бережные, и вся она была женщина – даже чрезмерно, с каким-то постоянно приводящим его в смятение избытком, но он старался не видеть этого – всегда и теперь – и, стоя поодаль, не окликая ее, глядел не на женщину, рослую, крепкую, ладную, никак не стареющую, а на такую же ладную и молодую женскую работу.
– Здорово, помощница! – наконец окликнул он ее, подойдя поближе, чтобы подхватить, если, переступая на шатком табурете, оступится вдруг.
Она опустила помазок, подвернула рукав халата, улыбнулась ему.
– Где бегаешь? У слесарят своих был? Угадала? А то звонили тебе тут.
– Кто звонил?
Хмурилась она по-своему, не по-женски: то ли жестко, то ли жестоко, и хмурость эта, насколько помнил он давнишнюю ее, не овдовевшую еще, как бы накапливалась в ней с годами.
– Маслыгин, – ответила она, по-своему хмурясь. – Видно, узнал меня, подлец, и наложил в штаны, кинул трубку.
По чести, по совести, следовало раз и навсегда разграничить права: он, Подлепич, мог думать о Маслыгине что угодно и как угодно, даже винить его безотчетно, по-дурному, но она не должна была так.
– Баба ты все же.
Сказалось бы это строго – ну и по заслугам ей, а то ведь сказалось вроде бы ласково.
– Не умею придуриваться, Юра, и не желаю, – жестко проговорила она, берясь опять за помазок. – Видеть и слышать его не могу!
Не то обозлило Подлепича, что упорствовала, – говорили уж с ней про это, и не единожды! – а то обозлило, что откликнулась на телефонный звонок.
– Слезай, – сказал он грубо. – И не имей привычки встревать не в свое дело.
– Да ты что! – уже без прежней жестокой хмурости, а скорее весело возмутилась она. – Бракуешь? – И быстро, ловко слезла с табурета, спрыгнула со стола, поглядела, как побелено. – И ничего подобного! И очень даже симпатично!
Все ядовитое, подумал он, собирается по капельке. Все нынешнее по капле собиралось в нем еще с утра, и теперь каждый сделанный шаг, каждое оказанное слово – и в общежитии, и в читалке – представлялись ему иначе. Он вел себя глупо и глупость свою выставлял напоказ перед глупцом, и странно было, что прежде – и год назад, и два – не видел в Булгаке глупца.
– Двойная работа! – кивком показал он Зине на ее побелку. – Буду перебеливать. Не умеешь – не берись. Я тебя просил? Я тебя просил, – повысил он голос, – брать трубку, когда меня нету?
Она опустила помазок в ведро – не бросила, не швырнула – и с ведром этим осторожно, чтобы не ступать по мокроте́, пошла к водопроводному крану, поставила ведро под раковину, отвернула кран, принялась отмывать руки.
– Теперь это не имеет значения, – сказала она, хмурясь по-своему. Он не понял, взглянул вопросительно, и она пояснила: – Брать трубку или не брать. – И этого он не понял. – Сегодня я здесь, а завтра меня не будет, – сказала она, наклонившись низко, и попила воды прямо из-под крана. – Ты в этом мне не советчик и Дуся не советчица, потому что бросаю вас, а оставаться здесь никак нельзя. Перебираюсь к Наташке, ожидается там прибавление семейства, – опять подставила она руки под кран. – Буду внука нянчить. Или внучку. И работа там найдется по моей квалификации. Вот, Юра, какие новости, – прикрутила она кран, выпрямилась. – Как ставится вопрос на сегодняшний день.
Он выслушал ее будто сквозь сон: лилась вода, журчала. И первая мысль у него была о Дусе: и так тяжко ей, а без Зины станет еще тяжче. Своих забот и тягот, которых тоже неисчислимо прибавится, в расчет он не взял, – чем больше их, подумал, тем меньше будет душа изнывать.
И все-таки это было сквозь сон, хотя вода уже не журчала, кран прикручен, и тихо стало в доме. Вот, значит, как ставился вопрос на сегодняшний день. Круто ставился, надо признать, и без всякого предупреждения.
– Вопрос ребром, – сказал Подлепич, – так можно инфаркт получить.
Она уже бежала раз – от горя, но несерьезным оказался тот побег, несостоятельным. Сквозь сон пробивалась надежда: и это несерьезно, сгоряча. Пугает, подумал Подлепич, обиделась.
Из кухни все лишнее было убрано, и за полотенцем она пошла в ванную, сказала, вытирая руки:
– Мы с тобой не инфарктники. Такие ставились ребром вопросы… Другой бы окочурился, а нас черт не берет.
Не верилось нипочем, хотя сразу-то вроде бы поверилось, но потому, наверно, что сквозь сон.
– И когда это ты поставила так вопрос?
– Поставила давно, с год уже, а заявление на неделе подала.
У нее тон был такой, будто говорилось про путевку в заводской пансионат или просилась в отпуск. Он вспомнил, как другое говорилось: быть или не быть им в одной смене. И вот – нате вам! Он еще ничего не осмыслил – это еще предстояло ему.
Холодильник покрыт был старыми газетами, – он приподнял заляпанный мелом газетный лист, приоткрыл дверцу.
– Обедать будешь?
Не ему бы ее приглашать, а ей приглашать его: кухарничала-то она. И у себя в последнее время вовсе не готовила, кормилась в цеховой столовке, а чаще ели вместе ею же наготовленное. Затем, возможно, он и пригласил ее, чтобы подчеркнуть: теперь-то уж хозяин полновластный в доме – он. Была она хозяйкой, но не будет больше, кончилась эта пора, поставлен вопрос ребром. Слава богу, подумал он, вот и выход найден, а то ведь не виделось выхода. Он и раньше осознавал, разумеется, как это противоестественно: вторая хозяйка в доме, самозваная – при первой, живой, законной. Но осознавал сквозь сон, будто кран был откручен, вода журчала, и за этим журчанием невнятно слышалось, что там бубнит себе под нос так называемая совесть. Теперь вода не журчала, и он почувствовал облегчение: тяжесть, исподволь гнетущая его, сама собой снялась, и он уверовал, что это добрый знак. Прочего трудного, да еще и потруднее во сто крат – множество, и может статься, тоже образуется, подумал он под этим добрым знаком.
– Чего ж, пообедаю, – согласилась она и, видно, поняла его, смирилась с внезапной переменой: кончилось ее хозяйничанье.
Он сам накрыл на стол: сиди, сказал; и она села, как гостья, и только раз крикнула ему оттуда, из комнаты: где что в холодильнике. Он принес кастрюльку, поставил, сам разлил по тарелкам, и все это – с благодатным чувством нежданного и потому, наверно, обжигающего облегчения. А борщ был холодный, ледяной: свекольник.
– Не по сезону, – сказала она, – но ты ж просил.
– Хорош борщок, – сказал он, – во все сезоны.
Жаркое подогревалось на плитке, она забеспокоилась: не подгорело бы, – и он побежал, посмотрел, выключил газ.
– Старушка есть на примете, – сказала она, склонившись над тарелкой, как бы пряча глаза. – Если Дусю привезут. Просит шестьдесят рублей. Но думаю, и за сорок пойдет. Я поторгуюсь.
– Ты не торгуйся, – сказал он. – У меня на книжке есть. Лишь бы Дусю отпустили.
Это было безнадежно – с Дусей, он это знал, и Зина знала, и все же ему казалось, что жизнь его войдет в колею, если Дусю отпустят. Вот Зина уедет, а Дуся приедет, подумал он, и жизнь войдет в колею.
– Тебе еще Лешку ставить на ноги, когда отслужит, – сказала Зина, не поднимая глаз. – И Оля у тебя. Лишние расходы ни к чему.
– Если не сопьюсь, – сказал он, – на пару целковых в день проживу.
– Ты сильный, – сказала она, не глядя на него. – Не сопьешься.
Вслед за тем они примолкли, будто все, что требовалось от них, было уже сказано и больше не о чем говорить. Он принес жаркое, съели, торопливость появилась у обоих, словно кто-то стоял за спиной, подгонял. Ну, положим, с этим справились, подумал он, отобедали, а дальше как? Прощаться? Так прощаться было еще рановато.
Вот бы – сразу, подумал он, сегодня, сейчас, попрощаться и отрубить целый кусок жизни, как с потерей Оленьки это было отрублено. Сразу легче рубить, пока не наболело, не воспалилось; по больному, по воспаленному – трудно будет.
Он сидел насупившись, и она пошла с посудой на кухню; тут уж он ей не препятствовал: отяжелел после обеда.
Не нужно было заводиться с ремонтом. Без помощницы, подумал он, не управлюсь или буду тянуть до скончания века; обои в комнатах не наклеены, а как их клеить одному? Могли бы помочь хлопцы с участка, но это было не в его правилах – прибегать к такой помощи. Он сидел, отяжелевший, и думал о ремонте, словно все остальное, что нависало над ним, было пустяшно. Опять журчала вода на кухне, звякала посуда, послышалась Зинина возня в прихожей, зашуршал ее плащ, она появилась, причесанная, одетая, – прощаться, что ли? Нет, это пока нависало, не нависло еще. «На ужин пожаришь себе картошки, – сказала она, – или яичницу; слышишь?»
Он слышал, но потяжелевший, молчал. Она еще не исчезала навсегда, не уезжала, не улетала за тридевять земель, и потому он не встал из-за стола, не проводил ее хотя бы до дверей, а только кивнул ей вслед, когда она, кивнув ему, пошла к дверям.
И тотчас же, или спустя минуту, или через несколько минут схватил его за горло страх: неужто так и будет, как она решила? И что же станется с ним, если так? «Ты сильный». Он сильный? Она польстила ему напоследок, на прощанье. Он просто крепился при ней, и сил, чтобы крепиться, придавала ему она. Без нее он будет слаб, немощен, лишен всего, что составляло суть его нынешней жизни. Он не хотел или не мог признаваться себе в этом, но теперь терять было нечего – признался. Это признание очень уж походило на отступничество, на предательство; признаваясь в своей слабости, он становился клятвопреступником, – ему следовало сперва подумать о Дусе, а потом уж признаваться. Но о Дусе он уже подумал – в самом начале, когда Зина объявила, как ставится вопрос, и теперь думал о Зине, а думать о них обеих сразу – не мог. Непреодолимая граница пролегла между ними обеими, – это произошло с той же внезапностью, с какой схватил его за горло страх: неужто так и будет? Он не знал, что делать, как стереть проклятую границу. Жизнь войдет в колею? Напротив, выбьется из колеи. Уже, подумал он, выбилась. У него мелькнуло: бежать за Зиной, вернуть ее, рассказать ей без утайки все как есть. На худой конец, они бы могли поговорить у нее, хотя к ней он после смерти Геннадия не ходил, – там тоже пролегла суровая граница. Но эта, его собственная, домашняя, была посуровей и неприступней: ежеминутно напоминала о Дусе.
И как только он подумал о ней – все-таки о ней, о Дусе, – тотчас же не смог больше думать о Зине, и никуда не побежал, никакой границы не преступил, а пошел на кухню, убрал оттуда стол с табуретом, поставил козлы и взялся за работу – это была единая его утеха.
