Текст книги "Обезглавить. Адольф Гитлер"

Автор книги: Владимир Кошута

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, и что из того, что я служил в армии Колчака? – вспылил Шафров. Напоминание об этом словно бичом обожгло его, он обозленно, вприщур посмотрел на Новосельцева, и ответил, усмиряя клокотавший в груди гнев, – Ошибка, которую я допустил в России, не может быть всю жизнь клеймом Каина на мне. Время многое изменило, в том числе и отношение Родины к таким эмигрантам, как я и мои дети. Советский народ великодушен. Он умеет прощать своих сыновей и дочерей, особенно, если они обращаются к нему с чистым сердцем.

– Александр Александрович, – с деланным удивлением заговорил Старцев. – Я потрясен образом вашего мышления. Поверьте, весьма прискорбно, что боевой офицер русского военно-морского флота, кавалер орденов его величества, царя России, спустил андреевский флаг с флагштока боевого корабля. Я потрясен, – повторил он театрально. – За Родину надо бороться. Ее надо отвоевать, освободить от большевиков.

Упреком в нарушении верности андреевскому флагу, требованием бороться за Родину с большевиками Старцев словно подлил масла в огонь разгоравшегося спора. Шафров энергично поднялся, бросил на стол салфетку, гневно спросил:

– Отвоевать Россию? Вы предлагаете вновь лить кровь русского народа? Так я вас понимаю?

Выжидая их ответ на прямо поставленный вопрос, какое-то мгновение молчал, тяжело дыша, явно овладевая собою. Затем несколько миролюбиво, с болезненным упреком продолжил:

– Господа русские дворяне, позвольте спросить вас, не много ли пролито крови нашего народа за всю историю государства российского? Так что же мы Чингиз-ханы какие-то, чтобы вновь идти войной против своих же людей? Мы ведь русские! Русские, черт возьми!

Он хлопнул ладонью по столу, будто поставил точку и минуту стоял молча, ни на кого не гладя. Поднял взгляд на Старцева и Новосельцева и потеплевшим голосом сказал:

– Я слыхал, в Соединенных Штатах Америки бывший товарищ военного министра в правительстве Керенского генерал Яхонтов Виктор Александрович, заместитель военного министра, умнейший человек, которого я имел честь лично знать, издает газету «Русский голос».

– Сейчас многие эмигранты писателями стали, – прервав Шафрова, пробасил, Новосельцев, – Пишут стихи, романы, мемуары, будто кроме этого и делать им больше нечего. Писатели…

– В отличие от многих других, о которых вы говорите, Федор Аркадьевич, – назидательно отпарировал Шафров, – генерал Яхонтов призывает русскую эмиграцию любить Родину, какой она есть сейчас. Именно, какой она сейчас есть. Ибо это наша с вами Россия! Так это же, позволю себе обратить ваше внимание, господа, говорит товарищ военного министра! Не нам с вами чета! Но ведь он-то за Россию, за Родину, а не против нее. Вы понимаете, что это значит?

– Это предательство белой эмиграции! – отрезал Новосельцев воинственно. – Измену русской эмиграции – вот что проповедует Яхонтов! И мне плевать на него, кем он был в России – товарищем министра или самим министром. Значит, ошибся в нем Александр Федорович Керенский, коль он…

– Позвольте, позвольте, Федор Аркадьевич, – осадил его Шафров. – О какой эмиграции вы говорить изволите? О той, что на деньги, полученные из сомнительных источников, создает различные дурно пахнущие союзы, организации? Или о той, которая, как вы правильно заметили, взялась за перо, издает газеты, журналы, в которых без меры и совести поливает грязью Родину, благо за это хорошо платят? Простите, но я к этой эмиграции не принадлежу. Лить грязь на Родину – все равно, что клеветать на родную мать, отдавшую тебе жизнь. Согласитесь, что немного найдется таких, с позволения сказать, сынов и дочерей.

– Это красная пропаганда, Александр Александрович. И не тебе, офицеру русского военно-морского флота, заниматься ею, – перешел на «ты» Новосельцев.

– Полноте, Федор Аркадьевич, ярлыки вешать направо и налево, – в тон ему резко ответил Шафров, – Если за Россию – значит, красная пропаганда. Если против России, против Родины – значит, хорошо? Странная логика. – Передохнул мгновение, вытер платком выступившие на лбу бисеринки пота и продолжил спокойно, с убедительной вескостью: – Позволю себе заметить, господа, что о Родине, нашем долге перед нею, мы говорим сейчас на разных языках. Я говорю на языке мира и любви к ней, вы – на языке войны и ненависти. История показывает, и это вам хорошо известно, что военные авантюры против России не принесли успеха двадцать лет назад и тем более не принесут они лавров в настоящее время. Россия не та, что была раньше. Не та, господа. Вы это сами знаете. Пора менять язык.

– Менять язык? – вскипел Новосельцев, – И не подумаю!

– Да, я сегодня был в советском посольстве, – не обращая на него внимания, гордо заявил Шафров, – Меня соизволил удостоить аудиенции советский посол, и я подал ему рапорт с просьбой к советскому правительству разрешить мне с семьей вернуться на Родину. Посол принял мой рапорт и обещал содействие. Как хотите, но я счастлив, господа!

– Вернуться в советскую Россию? Сергей Семенович, – обратился Новосельцев к Старцеву, – Вы слышите? В своем ли он уме?

Старцев как бы оставался в стороне и не вмешивался в напряженный спор Новосельцева с Шафровым, но по мере того, как четче и яснее вырисовывалась позиция Шафрова, все больше склонялся к мысли, что его визит в советское посольство был логическим завершением того настроения, которое переживала русская эмиграция на Западе. Неустроенность жизни подавляющей ее части толкала к пересмотру отношения к Родине, и этот процесс переоценки был не в пользу тех, кто придерживался белой идеи возвращения в Россию с оружием в руках. Шафров, как видно, первый в Бельгии порвал с этой идеей и Старцев понял ту огромную опасность, которую представлял его пример для эмиграции. А, поняв это, поспешил на помощь Новосельцеву.

– Вполне возможно, Александр Александрович, вас и пустят в Россию, – проговорил он рассудительно, обращаясь к Шафрову. – Я не исключаю подобного решения правительства Совдепии. Но должен вполне откровенно предупредить, что вас, как белого офицера-колчаковца, незамедлительно отправят в Сибирь, на Колыму, добывать золото для большевиков.

– Господи, Боже мой, – мученически воскликнула Людмила Павловна. – Семен Сергеевич, Аркадий Федорович, – обратила она жалкий и беспомощный взгляд на Старцева и Новосельцева, – да хоть вы растолкуйте ему, что он поступает рискованно. Что ждет нас в этой большевистской России? Что?

– Людмила! – зло оборвал ее Шафров.

– Мама, мамочка, – поспешила к ней Марина. – Успокойся. Все будет хорошо. Ну, что ты?

– А вы прислушайтесь к совету жены, Александр Александрович, – посоветовал нравоучительно Старцев, – Весьма часто устами жен глаголет истина.

– Благодарю за совет, – отрезал не без иронии Шафров. – Воспользуюсь им, когда найду нужным.

– По таким, как мы с вами, Александр Александрович, Сибирь давно плачет, – заполнил неожиданно возникшую паузу Новосельцев.

– К вашему, Федор Аркадьевич, «мы» я себя не причисляю, – был ответ Шафрова.

– В России вас к нему сами причислят, – пообещал Старцев.

– Не причислят, господа, – прозвучал, уверенно голос Шафрова. – Не запугивайте. Да, я был у Колчака и мой полк сражался с Красной Армией. Но он сражался в открытом бою, и я ни разу не позволил его использовать в карательных операциях против моего русского народа.

– Уж не полагаете вы, Александр Александрович, что большевики поверят всему этому? – деланно удивился Старцев.

– Это легко проверить. Но, если не поверят, то я готов понести любое наказание, лишь бы умереть на Родине, где жили и умирали мои предки. Поверьте, я не испытываю восторга от того, что на кладбищах западной Европы вижу могилы русских людей. Идешь по кладбищу и читаешь на надгробиях: «Князь такой-то», «Граф такой-то, артист такой-то, писатель такой-то». Да полноте, господа! Русскими ли костями бесславно удобрять землю Европы? Я убедился, что тысячу раз был прав Иван Сергеевич Тургенев, сказав, что Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас не может без нее обойтись. В Россию русского эмигранта тянет! И вас, господа, тянет. Только вы на Родину с царем идти собираетесь, а приведет случай, то и с Гитлером пойдете. Я же туда с семьей хочу.

– Вы понимаете, что вы сделали? – спросил Старцев.

– Понимаю. И горжусь этим.

– Это предательство! – вновь разъяренно воззрился Новосельцев на Шафрова, поднялся со стула и стал против него мрачной громадой, – Русская эмиграция тебе этого никогда не простит. Ты сошел с ума, капитан второго ранга. Господин генерал, Семен Сергеевич, – обратился он к Старцеву. – Потребуйте, наконец, от Шафрова забрать документы из большевистского посольства. Нельзя допускать этого!

– Александр Александрович, – примирительно с виду, но властно заговорил Старцев, – А ведь Федор Аркадьевич прав. Мой вам добрый совет – пока не поздно, заберите документы из посольства. Иначе мы вынуждены будем принять меры.

– Что? – вступилась за Шафрова Марина. – Как вы смеете вмешиваться в нашу жизнь? Кто вам дал на это право?

Шафров вновь жестом руки остановил ее и, обращаясь к Старцеву и Новосельцеву, ответил так, что у них не возникло сомнений – решение он принял обдуманно и изменять его не станет.

– Господа, – заговорил он тихо, с трудом удерживая волнение. – Я долгое время живу за границей, но по городам и весям Европы любовь к Отчизне не растерял. – С каждым словом голос его звучал громче, увереннее. В нем чувствовались воедино слитые воля к достижению цели и гнев к тем, кто осмелился ему мешать. – Все это время я чувствую себя моряком в затянувшемся дальнем плавании и жду счастливую минуту, когда мой корабль ошвартуется у родного причала, – Он повысил голос и уже не без торжественности заключил, словно давал клятву, – Я взял курс на Родину, господа, и никто не собьет меня с этого курса, не помешает достичь желанных берегов. Я пойду на абордаж, на таран, но цель свою достигну! – Победно посмотрел на Старцева и Новосельцева. – Я сказал все, господа. Честь имею.

Громко хлопнула дверь за Старцевым и Новосельцевым. Шафров устало опустился в кресло.

* * *

Тяжелым выдался для Бельгии тысяча девятьсот сороковой год. Одно за другим складывали оружие перед немецким вермахтом государства западной Европы. Присоединена к Германии Австрия, оккупированы Польша и Чехословакия, капитулировала Дания, окончена молниеносная война с Норвегией.

Напряженная политическая обстановка, доведенная Гитлером до военных конфликтов и войн, вынуждала государственных деятелей малых стран, судьба которых до поры, до времени еще не была поставлена на карту и не предрешена генеральным штабом вермахта, с пристальным вниманием следить за дальнейшим развитием событий. С чувством опасения следил за ними и король Бельгии Леопольд Третий. Доклады премьер-министра Пьерло, министра иностранных дел Спаака, министра обороны Дени и без того неутешительные, с каждым днем становились тревожнее и не вызывали сомнение в том, что война подошла к границам Бельгии, что начало ее – дело времени, а скорее всего – воли Гитлера.

Преднамеренно подчеркивая готовность в любой момент приступить к исполнению обязанностей командующего армией, Леопольд надел военную форму генерала, полагая, что этим внесет в сознание подданных уверенность, повысит моральный дух солдат и генералов.

Королем Бельгии он стал в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, и ему потребовалось не так уж много времени, чтобы применительно к новой расстановке сил в Европе приспособить политику своей страны. Прежде всего он пересмотрел договорные отношения с Англией и Францией, которые были заключены после первой мировой войны и направлены против побежденной Германии. Он понимал, что Германия была уже не той, что во времена версальского мира. С приходом к власти Гитлера она набирала силу, и более дальновидные политики, к числу которых Леопольд относил и себя, не исключали ее войны с Францией и Англией и поэтому торопились по отношению к враждующим сторонам занять правильную позицию. Решал с кем быть и Леопольд. Укрепить или разорвать союз с Англией и Францией в новой обстановке, ставшей опасной для Бельгии? Если решиться на разрыв, то с кем быть, какой тропинкой в сложных международных отношениях идти дальше? После продолжительных колебаний, он порвал с Англией и Францией и в тысяча девятьсот тридцать шестом году торжественно провозгласил нейтралитет.

По дипломатическим каналам из Берлина вскоре Леопольд получил сообщение, что Гитлер назвал его великим человеком за решительный поворот в политике, смелое изменение курса в отношении Германии. И, несмотря на то, что эти слова принадлежали человеку, к которому он не испытывал никаких симпатий и мог бы их отвергнуть, все же этого не сделал. Самолюбивое стремление быть великим оказалось настолько желанным, что он не нашел в себе сил открыто отмежеваться от льстивого заявления германского фюрера.

Провозгласив политику невмешательства в дела Европы, Леопольд уверовал в силу нейтралитета, полагая, что он помешает фашистскому диктатору предпринять нападение на Бельгию. Однако в часы сомнений, которые нет-нет да и овладевали им, испытывал обезоруживающий страх перед военной мощью Германии и в тысяча девятьсот сороковом году осторожно, чтобы не скомпрометировать нейтралитет Бельгии перед Гитлером, вновь начал искать контакты с Францией и Англией, надеясь заручиться их поддержкой в случае нападения Германии. Нейтралитет легче было провозгласить, чем сохранить в стремительно менявшейся политической и военной обстановке в Европе.

Леопольд подошел к оперативной карте, разложенной на столе у окна, и глядел на нее долгим, озабоченным взглядом. Немецкие войска, обозначенные синим цветом, плотным кольцом охватывали границы Бельгии и, он с чувством опасения и страха представлял, как в час икс, назначенный Гитлером, они устремятся на Запад, пронзая территорию Бельгии клиньями танковых колонн, заполняя все ее пространство ударными группировками, которые остановить будет невозможно. Конечно, его солдаты и офицеры будут сражаться храбро и мужественно, но ведь и у них есть предел возможностей. От таких мыслей, холодивших сердце, ему стало не по себе, и чтобы избавиться от неприятного, гнетущего ощущения неуверенности, он принялся ходить по кабинету. Размеренный шаг по мягкому ковру обычно действовал на него успокаивающе, однако на этот раз желанное успокоение не наступало.

Миновал третий день после того, как по договоренности с Рейно и Черчиллем он направил в Париж министра обороны генерала Дени с секретной миссией – совместно с представителями генеральных штабов французской и английской армий разработать план обороны Бельгии от нападения вермахта, и с тех пор со все возрастающим волнением ожидал своего министра. «Что скажут Франция и Англия? Удастся ли с их помощью обеспечить безопасность Бельгии? Наконец, что сделает Гитлер, если узнает о нарушении нейтралитета?» Эти беспокойные мысли, а особенно последняя, взвинчивали нервы, унять которые было не так-то просто.

Леопольд посмотрел на часы. Было двенадцать – время доклада министра обороны, но дверь кабинета не раскрывалась и в ней, как обычно, не появлялся сосредоточенно-серьезный Дени. Король сел в глубокое кресло, опустил лицо на ладони и сидел неподвижно, во власти нелегких размышлений. И, странное дело, каким бы сильным не представлялся ему враг, какая бы неуверенность не овладевала им, где-то в тайниках его сознания все же теплилась, не угасала мысль о нейтралитете, в силу которого король все еще верил.

Сколько времени находился он в состоянии тягостных размышлений Леопольд не помнил. Вывел его из этого состояния неслышно появившийся в кабинете адъютант.

– Ваше величество, – доложил он, – В приемной министр обороны генерал Дени.

Леопольд какое-то время смотрел на него отсутствующим взглядом – так глубоко вошел он в свои мысли, что даже появление адъютанта не могло вывести из состояния размышлений и тревоги.

– Да, да, просите, – наконец, сказал он поспешно, будто извиняясь. Тяжело поднялся с кресла и принял величественную позу.

Когда же Дени доложил о теплом приеме, оказанном ему в генеральном штабе французской армии, той заинтересованности, которая была проявлена французами и англичанами к разработке плана совместных действий, изложил три варианта такого плана, Леопольд почувствовал что-то вроде облегчения. Он не знал и, бесспорно, не мог знать, как развернутся боевые действия, если их начнет Германия, но то, что против Гитлера он окажется не один, его обнадеживало.

– Какими данными располагают французы и англичане о противнике? – спросил он, когда Дени умолк, ожидая вопросов.

– По данным их генеральных штабов, на западных границах Гитлер развернул три группы войск из восьми армий, в которых насчитывается сто тридцать шесть дивизий, в том числе двенадцать танковых, семь моторизованных. На восточных границах Голландии, Бельгии, Люксембурга и Франции Гитлер имеет две тысячи пятьсот танков, семь тысяч триста артиллерийских орудий и три тысячи восемьсот самолетов.

Министр обороны водил указкой по оперативной карте, показывая расположение немецких войск, штабов, аэродромов и Леопольд снова сник. Доклад Дени подействовал на него ошеломляюще. Три с половиной миллиона солдат, офицеров и генералов с опытом ведения военных действий в Польше, Дании, Норвегии, тысячи танков, самолетов, орудий составляли такую силу, которую ему трудно было представить, но она была, могла обрушиться на Бельгию в любую минуту и еще не известно, сумеют ли придти на помощь французы и англичане, чтобы предотвратить трагедию Бельгии. В душу заползало сомнение.

– Чем располагают Франция и Англия? – спросил он после паузы подавленно.

– Франция и Англия имеют сто сорок две дивизии, в их составе более трех тысяч танков, две тысячи самолетов.

– Значит, силы примерно равны? – заключил Леопольд, сопоставив цифры. Голос его несколько оживился.

– Да, ваше величество.

– Надеюсь, об этом знает и Гитлер?

– Не исключено. Такое количество войск трудно скрыть от разведки противника.

Леопольд помолчал, нахмурив брови. После некоторого размышления, спросил:

– При равенстве сил противников для Бельгии, наверное, выгоднее нейтралитет? Как вы полагаете?

– Нейтралитет в такой обстановке? – Дени показал на карту, как бы предлагая ему самому убедиться в опасности, грозившей Бельгии, и продолжил, как мог убедительнее: – Ваше величество, боюсь быть слишком категоричным в суждениях, но, если ничего не изменится, то это – война.

– Война?

– Иной оценки действиям Гитлера дать не могу.

Леопольд ничего не ответил. Отошел к окну. Он верил министру обороны, его оценке действий Гитлера, но ведь была и другая оценка – политические круги государств Европы, и не только Европы полагали, что Гитлер не столь безрассуден, чтобы начать войну с Францией и Англией. Главным в его политике должна быть война с Россией, и Леопольд склонен был думать, что сосредоточение германских войск на западе может быть отвлекающим моментом в то время, как наступление последует на восток, на Россию. Значит, и в этом случае нужно выждать. Нужен нейтралитет. Резко открылась дверь кабинета и адъютант доложил:

– Ваше величество. В приемной заместитель начальника генерального штаба генерал де Руссо. Он просит срочно принять.

– Де Руссо?

Вопросительный взгляд Леопольда остановился на Дени, но тот недоуменно пожал плечами.

Предчувствие чего-то недоброго тревожно стиснуло сердце Леопольда и он, преодолевая это неприятное ощущение, ответил адъютанту:

– Просите. Пожалуйста, просите генерала.

– Ваше величество, – сдерживая возбуждение, начал де Руссо, оказавшись в кабинете. Голос его, обладавший командирской твердостью, на этот раз звучал как-то непривычно тускло, – Только чрезвычайные обстоятельства заставили меня явиться к вам без разрешения.

– Я слушаю вас, мой генерал – ответил Леопольд, заражаясь от него волнением.

Де Руссо перевел дыхание, открыто посмотрел в напряженное лицо короля.

– Ваше величество, – начал он торопливо, – Час тому назад на нашем аэродроме в Мехелене сделал вынужденную посадку немецкий самолет связи «Тайфун». В нем оказались пилот, майор немецкого полка связи, и офицер полка обеспечения воздушных сил «Флигер фюрер-220» майор Райнбергер с совершенно секретными документами ставки Гитлера. Майор Райнбергер летел в штаб 1-го авиакорпуса в Кёльн знакомить офицеров с разработкой выброски авиадесанта на территорию Бельгии в районе Антс-Самбр-Мез. Условно эта операция немцами названа «желтым планом». Наши офицеры и солдаты захватили экипаж. Немецкие летчики пытались сжечь документы Ставки, но решительными действиями наших офицеров эта попытка была предотвращена.

Доложив главное, де Руссо умолк и выжидательно смотрел на Леопольда и Дени. По холеному лицу короля расплывалась землистая серость, а на лбу мелкими бисеринками выступила испарина. Он сдвинул брови к переносице и из-под них смотрел на Дени и де Руссо взглядом боли и горечи. Если верить документам ставки Гитлера, которые в пакете держал де Руссо, то его политике нейтралитета, кажется, подходил конец, и война явственно обозначилась на границе Бельгии.

– Надеюсь, вы отметили офицеров и солдат за смелые и решительные действия по захвату немецкого экипажа? – спросил он с деланным спокойствием.

– Пакет оказался со столь важными сведениями, что мы еще не успели подумать об этом, – откровенно ответил де Руссо.

– Летчиков интернировать, офицеров и солдат отметить моим приказом по армии, – приказал Леопольд. Взял из рук де Руссо пакет, осторожно развернул обгоревший по краям документ, положил на оперативную карту и стал читать вслух себе и генералам.

– «19 октября 1939 года. Первый вариант «Желтого плана», – прочел Леопольд и остановился, мысленно отметив, что в генеральном штабе вермахта еще в октябре 1939 года решена судьба Бельгии, – Немецкие вооруженные силы Запада состоят из трех армейских групп. Группа армий II (1-я и 7-я армии) занимают оборону между Мозель и швейцарской границей. Группа армий А и Б составляют основной костяк наступления в районе между рекой Вааль и рекой Мозель, прикрываемый с фланга группировкой «Норд», наступающей на Утрехт. Группе Б на севере наступать в трех направлениях: Нимеч, Дьест, Ааршот (2-я армия). Севернее Льежа, севернее Брюсселя (6-я армия). Южнее Льежа, в районе реки Мез между Льежем и Намюром, южнее Брюсселя (4-я армия). Группа А прикрывает группу Б с юга. Второй и третий воздушные флота поддерживают соответственно групп Б, А и Ц. Танковые дивизии образуют две группы, приданные соответственно 4-й и 6-й армиям. Следовательно сложатся два основные «центра тяжести» по одну и другую сторону Льежа…»

Леопольд окончил читать. В кабинете воцарилось тягостное молчание. Король и генералы стояли у оперативной карты Бельгии в полном безмолвии, словно у гроба покойника.

– Документ был заверен печатью ставки Гитлера, – нарушил безмолвие де Руссо.

Леопольд оторвал взгляд от секретного документа Ставки, посмотрел на генералов, затрудненно выдохнул тревогой наполненный вопрос:

– Что это значит?

– Это война, – со свойственной ему решимостью ответил де Руссо.

– Да. Это война, – подтвердил Дени.

* * *

После посещения советского посольства Шафровым жизнь в семье Марутаевых круто изменилась, словно выбилась из привычной, годами наезженной, колеи. Если раньше не было дня, чтобы в доме не вспоминали о России, то теперь мыслью о ней жили и говорили с таким чувством, будто речь вели о родной матери, по ласке которой соскучились после долгой разлуки. Марина и Марутаев, создавшие в своем воображении образ России по рассказам старшего поколения да по тому, что писали о ней на Западе, больше всего в искаженном виде, вдруг поняли, что их представление о Родине крайне неполно и принялись изучать все, что было связано с нею – искусство, литературу, политику, экономику. При этом совершенно неожиданно обнаружили, что давно прочитанные и даже когда-то выученные наизусть стихи, полюбившиеся места рассказов, повестей русских писателей зазвучали для них по-новому. Теперь каждая строчка о Родине как бы наполнялась до этого неведомым глубоким смыслом, чувством любви к ней.

– Послушай. Нет, ты только послушай, Марина, – восторженно заговорил Марутаев. Его голубые глаза, обращенные к Марине, блестели почти детской радостью. – Сколько раз читаю, наизусть знаю, а ведь сейчас будто вновь открыл. Послушай, родная.

Прижав к груди томик стихов Есенина, он читал:

 
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
И как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу…
 

Марина отложила вязание и к его распевному голосу присоединила свой, задушевный, нежный, от чего в доме вскоре зазвучала проникновенная песня в два прекрасно спетых голоса. Пели до слез трогательно, как бы находя что-то общее с судьбой клена, вышедшего за деревню, представляя себя за околицей России, где под холодными ветрами чужбины не мудрено не только «приморозить ногу», но и заледенеть. Была окончена песня, отложен в сторону томик Есенина, а они еще долго сидели молча в задумчивой скорбности по Родине.

Марина вспоминала занесенную снегом деревню во Владимирской губернии, куда в детстве ее отправляли погостить к тете. Прошло свыше двадцати лет, но память до мельчайших подробностей сохранила те радостные дни детства.

Как испокон веков заведено в деревнях, в доме тети поднимались рано, но уже к тому времени с кухни доносился ароматный запах такого вкусного свежеиспеченного хлеба, что однажды отведав его, запомнишь на всю жизнь. И где бы ты потом ни был, куда бы ни забросила судьба, тебе будет мерещиться тот каравай, испеченный простой деревенской женщиной в русской печи. И нигде в чужих краях не будет тебе хлеба слаще того, что ел ты на Родине.

Образовавшуюся тишину вскоре резко разорвал звонок в прихожей, Марина торопливо пошла открыть дверь и через минуту вернулась с Шафровым.

– Здравствуйте, дети, – сказал Шафров и, сделав вид, что не замечает устремленных на него спрашивающих взглядов Марины и Марутаева, пожаловался, – Фу, устал, Сердце так и колотится.

– А вы садитесь, Александр Александрович, – предложил кресло Марутаев, про себя отметив, что лицо Шафрова потемнело, глаза подсеклись и под ними резко обозначились траурные тени, отчего выглядело оно предельно уставшим. И то, что он смотрел виновато, пряча глаза в сторону, что дольше обычного отдувался, восстанавливая сбивчивое дыхание, что замедленно вытирал платком вспотевший лоб казалось в поведении Шафрова каким-то неестественным.

– Совсем старым стал, – продолжал он жаловаться, – Вроде бы и недалеко до вашего дома, а долго пришлось подгребать. Сердце так и колотится, – прижал он руку к груди.

Марина открыла буфет, достала лекарство и подала Шафрову.

– Рано тебе в старики записываться. Ты должен на Родину молодым от счастья вернуться.

Шафров выпил лекарство, закрыл глаза, словно прислушиваясь, как тяжело перекатывались в голове нерадостные мысли. В дом Марутаевых он пришел с плохими вестями и, щадя ранимую натуру дочери, не решался сказать о них с порога.

– Дай-то Бог старому моряку увидеть берег родной, – ответил он с насильственной бодрецой, но тон этот выдержать не сумел и, минуту помолчав, дрогнувшим голосом печально продолжил: – Жаль только, что этот желанный берег достичь нелегко.

Искусственное оживление, поддерживать которое у Шафрова не хватило сил, не понравилось Марине.

– Как это понимать? – спросила она и ощутила как в грудь к ней стал заползать неприятный давящий сердце холодок. Она опасливо посмотрела на Шафрова и он не выдержал ее взгляда.

– Я был в советском посольстве,– потерянно ответил он и опустил голову, будто покорился судьбе. Ему стало жалко словно в ожидании смертельного удара застывшую перед ним Марину.

– Ну, и что? – услыхал он ее ослабленный голос, упавший до испуганного шепота. – Что там тебе сказали?

Шафров медленно поднял на нее виноватый взгляд и ему бросилось в глаза, как по шее Марины от воротничка платья до подбородка прошла нервная рябь и, перевалив на щеки, разлилась по лицу холодной синевой. Поняв ее состояние, он попытался смягчить жестокость своего сообщения и, как мог успокаивающе, мягко ответил:

– Консул уведомил меня, что решение о нашем отъезде откладывается на какое-то время. Что…

Марина охнула, обессиленно опустилась на стул и Шафров тот час умолк.

– Почему откладывается? – глухо прозвучал вопрос Марутаева. Шафров участливо посмотрел на моментально сникшую Марину и на его лице появилась болезненная гримаса сострадания к ней.

– События в Европе вносят осложнение в наш отъезд,– щадяще ответил он, хорошо понимая, что сдержанным тоном не прикрыть страшной правды.

– Какие события? – простонала Марина.

– Война в Европе, дочка.

– Война?… – переспросила она отчужденно. Разум ее отказывался воспринимать то, что стало на пути возвращения на Родину. – О, да, да, война, – шептала она, одеревеневшими губами, будто с трудом постигая значение этого слова, – Война в Европе… война…

– Александр Александрович, вам отказали в посольстве? – осторожно уточнил Марутаев, плохо скрывая тревогу.

– Нет, конечно. Там работают люди достаточно тактичные. Они дали понять, что война – не время для возвращения.

– Война… Война… Не время для возвращения на Родину? – в тягостном отчаянии метался голос Марины – Война… – Она вдруг встрепенулась, и заговорила оживленно, словно открыла какую-то надежду. – Но при чем тут Бельгия? Ведь король Леопольд еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году провозгласил нейтралитет. Об этом знает вся Европа. Знает Гитлер. Бельгия нейтральна!

– Нейтралитет, – проговорил с осуждающей иронией Шафров, – Дай Бог королю сохранить этот нейтралитет. Но, если смотреть правде в глаза, то события в Европе не оставляют надежды на это. Война на пороге Бельгии, и Гитлеру нет дела до ее нейтралитета. Надо готовиться к войне, дети, – закончил он и его старческие глаза человека, умудренного жизнью и пониманием военной ситуации в Европе, налились печалью.

Могильная тишина заполнила квартиру, будто сплошной сырой пеленой обволокла Марутаевых и Шафрова, отчего им стало безрадостно и холодно. Они так настроили себя на положительное решение в советском посольстве их судьбы, так были переполнены радостью возвращения на Родину, что совершенно уверовали в свое близкое счастье и поэтому ошеломляющее известие обрушилось на них со всей беспощадной жестокостью, повергло в оцепенение.