Текст книги "Обезглавить. Адольф Гитлер"

Автор книги: Владимир Кошута

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

«Чудовищная ложь, – возмущалась Марина, – Неужели бельгийцы верят этому? Какой социальный подъем сулит Гитлер Европе? Такой, как установил в разграбленной, опустошенной Бельгии, доведенной до голода?». Выключила приемник, спросила мрачно сидевшего Марутаева:

– Ты веришь этому?

– Я не идиот, чтобы верить этому вранью.

– Что же теперь делать нам, русским, здесь, в Бельгии?

– Не знаю, – откровенно признался Марутаев. – Как-то не было времени подумать об этом. – Выдержав паузу и ничего не решив, поделился новостями, – В Брюсселе сегодня ночью немцы арестовали семерых наших эмигрантов.

– За что?

– Не знаю, но ни в чем эти бедолаги не виноваты ни перед немцами, ни перед бельгийцами.

Они сидели молча, занятые размышлениями о войне, судьбе русских в Бельгии и своей собственной доле.

– Фашисты боятся нас, русских, – нарушила тишину Марина.

Марутаев посмотрел непонимающе.

– Да, да, – продолжила она свою мысль, – Боятся, что мы в Бельгии будем мстить им за нашу Родину и стрелять в спину. Вот и арестовали тех, кого подозревают в этом.

– Ты так полагаешь? – спросил Марутаев, подумав, что в ее рассуждении, видимо, есть какая-то доля правды.

– Уверена, – ответила Марина.

Взгляд ее остановился на оброненном ноже, лежавшем на полу. Остро отточенное лезвие поблескивало на солнце, и у нее почему-то мелькнула мысль: «Нож ведь тоже оружие».

* * *

Весь «русский Брюссель» – все русские люди бельгийской столицы, собрались у православной церкви в коммуне Иссель.

Длительное время многие из них подавляли в себе малейший всплеск чувств любви к Родине, убежденные в том, что, отрекаясь от нее, поступают правильно. Но вот та самая большевистская Россия, конец которой ожидался со дня на день, оказалась в опасности и они, сняв с глаз пелену ненависти, совершенно иначе увидели ее, почувствовали свою национальную сопричастность к ее судьбе, вспомнили свой долг перед нею, как перед неблагодарно оставленной матерью. Война привела их к новому испытанию – духовному и гражданственному обновлению.

Для русских людей в Брюсселе православная церковь была не только местом совершения религиозных обрядов, но и местом общения между собой. Вдали от Родины, разъединенные чужими обычаями, законами, образом жизни, они постепенно ассимилировались, теряли свою русскость, и сбор в церкви по праздникам или по какому-то другому случаю духовно объединял их. Здесь звучала русская речь, исповедовалась христианская вера, и это вносило в сознание чувство умиротворенности, придавало силы, заряжало оптимизмом.

Двор церкви был заполнен до отказа, а со всех сторон города в одиночку и группами все спешили русские люди, будто боялись опоздать к началу чего-то важного.

Встревоженные и озабоченные лица одних, нескрываемые удовлетворение и радость в глазах других, неопределенность и выжидание у третьих. Первый же день войны решительно разделил русскую эмиграцию в Брюсселе на три лагеря: сторонников, противников России и нейтралов, представители этих лагерей пришли в церковь со своими настроениями, убеждениями.

Запыхавшись и от быстрой ходьбы и от волнения, протиснулась Марина в ворота и оказалась на церковном дворе. Поклонилась нескольким знакомым, прислушалась, что говорили вокруг.

– Боже ты мой, помоги и отведи беду от России-матушки, – шептала хорошо одетая женщина с бледным печальным лицом. В глазах ее стояли слезы.

Она крестилась, молящим взором обращаясь к зданию церкви, у входа в которую на паперти толпились люди.

– Что-то теперь будет с Россией? – с горечью в голосе спрашивала ее подруга, молитвенно сложив на груди руки.

– Кровью и слезами зальют землю русскую, – ответила первая. – Вот что будет.

– Что же нам, русским, теперь делать?

– Не знаю. Только больно сердцу.

Невольно став свидетельницей этого разговора, Марина подумала, что опасность, нависшая над Родиной, глубокой скорбью отдалась в сердцах русских женщин. И вот собрались они у церкви подавленные горем, вытирают слезы, настороженно прислушиваются к разговорам.

– А у меня в Киеве родители живут, – подошла к Марине, объятая страхом женщина и нельзя было взять в толк, при чем здесь Киев, родители этой женщины, – Говорят, Киев сегодня немцы бомбили. Как вы думаете, могли они убить моих маму и папу? – безумный взгляд панически раскрытых глаз требовательно уставился на Марину и не отвернуться от него, не отойти в сторону, – Могли? А? – дергала ее за рукав кофточки женщина.

– Киев – город большой, – утешила ее Марина, – Ваши родители, наверное, живы. Успокойтесь.

– Спасибо. Благодарю вас, сударыня.

Неестественная улыбка появилась на лице женщины. Она отошла от Марины и, обращаясь к кому-то, вновь спрашивала: «У меня в Киеве родители живут…»

* * *

Первые часы войны с Советским Союзом двадцать второго июня принесли в ставку Гитлера и штаб вермахта победные сообщения, которые по официальным, а, больше всего, неофициальным каналам молниеносно распространялись по различным штабам войск, вызывая у фашистов настроение парадности и непобедимости. В таком же настроении пребывали Фолькенхаузен и Нагель, когда им доложили о сборе русских эмигрантов у церкви коммуны Иссель. Доклад об этом заставил призадуматься, отозвался в их победно настроенном сознании предупредительным голосом. Значит, в Брюсселе, несмотря на принятые меры, было не так спокойно, как предполагалось, как об этом поступали сообщения от подчиненных. Более прямолинейный в принятии решений и по-военному категоричный Фолькенхаузен, предложил Нагелю:

– Разгоните этот сброд.

– Зачем же так? – не согласился шеф гестапо. – Организованного выступления против Германии они не сделают, а их сбор создает идеальную возможность выяснить, кто есть кто!

– Не понимаю, – проговорил Фолькенхаузен, слегка поморщившись от того, что Нагель затевает какую-то возню с русскими.

– Там уже есть мои люди, – разъяснял Нагель, – и они подробно доложат, кто и как там вел себя. Кроме того, я сейчас пошлю к этому сборищу господина Войцеховского, и все будет лучшим образом.

Войцеховский принадлежал к тому типу эмигрантов, которые, оставив Родину, не страдали любовью к ней. Их сердца были словно из металла, не поддававшегося эрозии ностальгии – извечной болезни русского эмигранта. Такие, как Войцеховский составляли тот арсенал людей без роду, без племени, из которого фашисты черпали свои кадры. Пятно Каина, постыдное для любого порядочного человека, как бы украшало их, возвеличивало в собственных глазах и, пользуясь поддержкой своих хозяев, они исполняли иудейские обязанности с поразительным рвением дикарей, добравшихся к карающей власти.

Войцеховский, потомственный дворянин польского происхождения в России, предки которого считали оскорбительным подать руку любому полицейскому или жандармскому чину, буквально нашел себя в гестапо – вначале тайным агентом, затем официальным сотрудником по работе среди русской эмиграции. Стремительное восхождение по нижнему звену ступеней иерархической лестницы гестапо (верхние были недоступными) являлось не только следствием личной преданности службе безопасности, но и результатом его работы. В документах досье Войцеховского в гестапо с немецкой педантичностью, словно в бухгалтерской книге, подсчитывались все его успехи на стези негласной и официальной работы. В 1936 году в Германии выдал гестапо пятерых немецких коммунистов, готовившихся воевать в Испании на стороне Республики против Франко.

Коммунисты были расстреляны, Войцеховский получил вознаграждение 500 марок – по 100 марок за каждую жертву. Там же, в Германии, выдал гестапо семь антифашистов, судьба которых осталась неизвестной. Павшему в бездну ниже катиться некуда, но Войцеховский продолжал скатываться. В 1938 году его направили в Брюссель для работы среди русской эмиграции. С оккупацией Бельгии, он участвовал в облавах, арестах, отправке бельгийцев на каторжные работы в Германию. Его не томило чувство угрызения совести даже тогда, когда в потоке обреченных замечал отчаянно мятущуюся в поисках спасения чью-то русскую душу.

– Не знаю, право, что представляет собой Войцеховский, – продолжал сомневаться Фолькенхаузен, – но я бы разогнал это сборище.

– Благодарю вас, генерал, за совет добрый, – ответил Нагель.

И все же, доверяя гестапо и Нагелю, Фолькенхаузен, осторожности ради, направил в район русской православной церкви батальон солдат. Он был очень недоверчивым человеком.

* * *

У церкви тем временем распространялись свежие новости из первых уст, от непосредственных очевидцев, обретая от этого непогрешимую достоверность.

– Сегодня ночью немцы арестовали семерых русских, – услыхала Марина чей-то осторожный женский голос.

– Кого же арестовали? – поинтересовался басовитый мужчина.

– Поручика Коноплина Вениамина Александровича. Помните, на железной дороге кочегаром работал? Денисова Егора Спиридоновича, штабс-капитана, таксиста. Мельникова Андрея Прокофьевича, поручика, официанта из ресторана «Националь», – перечисляла женщина, будто при этом загибала пальцы на руке. – Остальных не знаю.

– За что?

– А кто их, немцев, знает? Арестовали и все.

– Мда-а… – протянул басовито мужчина. – Сгинут люди, и не узнаешь за что.

– Говорят, их сам Войцеховский арестовывал, – вмешался в разговор старый человек с благообразным длинным лицом и профессорской седой бородкой, – Своих же, русских людей, арестовывает, негодяй.

– Вот именно, своих, – согласилась женщина, – Господи, и как только этого христопродавца земля держит?

– Не Бога об этом спрашивать надо, – заметил ей человек с профессорской бородкой.

– Кого же?

– Нас. Русских. Тарас Бульба за измену родного сына убил. Сына!

– Боже мой, Боже мой, – запричитала женщина и растворилась в толпе.

– В Москве по радио выступал Молотов, – послышался за спиной у Марины мужской голос. Это был брюссельский шарманщик штабс-капитан. Одет он был в старый, довольно поношенный и потертый военный китель без погон, на котором четко выделялись два георгиевских креста на выцветших муаровых ленточках и какой-то орден. С крестами и орденом на груди среди собравшейся публики он выглядел довольно странно, и Марина подумала, что такая парадность сегодня здесь ни к чему, но, всмотревшись в иссеченное мелкими шрамами лицо Никитина, на котором застыла решимость и бесстрашие, подумала, что награды он надел, видимо, не случайно. А он, почувствовав к себе внимание людей, немного выждал и повторил все также взволнованно, громче.

– Да, да, господа. Выступал Молотов!

– Откуда это вам известно? – спросил кто-то недоверчиво.

Никитин повернул в его сторону слепое лицо, ответил с вызовом:

– Я слепой, господа, но не глухой. Я сам слушал радио из Москвы!

Его плотно обступили, негромко раздалось: «Он слушал Москву», «Что сказал Молотов?», «Говори, Никитин, не бойся». «Говори, да не заговаривайся, штабс-капитан. Немцы и слепых не милуют». «Ты лучше бы Берлин слушал».

– Что? Что сказал Молотов? – потребовал кто-то настойчиво. – Чего молчишь, Никитин? Говори. Не томи сердце.

Минуту выждав, Никитин поднял выше голову, чтобы больше людей слышало.

– Господа! Господа русские, – произнес он с душевной взволнованностью, – Я имею честь сообщить вам обнадеживающую новость. В Москве выступал Молотов. Он обвинил Гитлера в неспровоцированном нападении на наше отечество и заявил народу: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Вы слышите меня, господа? Победа будет за русскими. Россия выстоит! – выкрикнул он с убежденной горячностью, звонко, радостно.

Он внес в толпу на церковном дворе то единственное озарение, которое рождает веру в победу, и народ зашумел: «Выступал Молотов!». «Враг будет разбит!». «Победа будет за нами!». Став центром внимания и поняв, что взоры многих теперь обращены к нему, Никитин ощутил прилив сил. Никогда еще он не испытывал такого нравственного возвышения, как сейчас и поэтому со всей страстностью бросил в толпу:

– Господа, очень жаль, что штабс-капитан Серафим Никитин волею судьбы слепой. Очень жаль! – В голосе его зазвучала слеза, губы горестно и нервно искривились. – А то бы он пешком пошел. Не хватило бы сил идти, на животе по-пластунски пополз в Россию, чтобы защитить ее, единственную для русского человека, от фашистов. – Лицо его перекосила мучительная гримаса, из пустых глазниц, прикрытых темными стеклами очков, выкатились слезы и, спустившись по морщинистым, иссеченным мелкими шрамами щекам, запутались в рыжих, прокуренных усах. Он замер, подавляя волнение, а, справившись с собой, повел лицом по толпе, будто кого-то отыскивая. – Господа русские офицеры! – дерзостно зазвенел его голос над притихшим церковным двором набатным кличем, – Вы-то зрячие! Вы должны видеть то, что судьба не позволяет видеть мне. Это говорю вам я, кавалер орденов нашего отечества.

Взрыв одобрения одних, и негодования других раздался на церковном дворе, расколов толпу на две части, и трудно было слепому Никитину определить, к какой части больше примкнуло людей. Он напряженно прислушивался к шуму, острым слухом ловил голоса одних и других, и вскоре больше чутьем, чем слухом, безошибочно определил, что за Россию было больше. Поняв это, сочным голосом, перекрывая шум, провозгласил клятвенно:

– Победа будет за нами, господа русские! За нами!

В тот же момент ощутил, что кто-то цепко взял его за руку выше локтя, услыхал угрожающе и властно прозвучавшее над ухом:

– Довольно, господин Никитин. Пройдемте.

Никитин повернул слепое лицо в сторону взявшего за руку, будто всматриваясь в него невидящими глазами, по голосу припоминая, кто бы это мог быть?

– Пройдемте, пройдемте, – вновь послышалось требовательно.

– А-а-а? Это вы, ваше гестаповское превосходительство, господин Войцеховский? – со злой иронией поинтересовался Никитин, – Как вам служится в гестапо? Говорят, сегодня всю ночь работали, русских людей арестовывать соизволили? Небось, устали адски?

– Хорошо служится, – проворчал недобро Войцеховский. Помня указание Нагеля не обострять обстановку на церковном дворе, погасил вспышку гнева, повторил, – Хорошо служится.

– Я и не сомневался в этом, – продолжал издеваться Никитин, – Но вы безнадежно опоздали. Штабс-капитан Никитин уже все сказал.

– Вот и отлично. Вы все это повторите в гестапо и мы вас там внимательно послушаем, – грубо увлекал его Войцеховский к выходу со двора на улицу, где ждала полицейская машина.

Толпа людей при виде Войцеховского притихла, расступилась и по образовавшемуся коридору пропускала Никитина, шедшего с высоко поднятой головой, довольным выражением на Изуродованном лице – он сказал своим соотечественникам все, что хотел и мог.

– Вперед, вперед, штабс-капитан, – подталкивал Войцеховский Никитина.

У ворот Никитин вырвал локоть из его цепкой руки и, низко поклонившись людям, громко сказал:

– Прощайте, люди русские. Помните штабс-капитана русской армии Никитина. Он любил Родину. Россия непобедима!

Во дворе воцарилась тягостная тишина. Всем было видно, как Никитин подошел к автомашине, брезгливо отстранил руки гестаповцев и с потрясающим спокойствием вошел в фургон, словно с полным сознанием до конца исполненного долга перед людьми и Отчизной переступил роковую черту. Громко хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина увезла Никитина в бессмертие, а у церкви многие русские еще долго стояли с обнаженными головами, суровыми лицами.

«Как он мог? Как он мог?» – не могла Марина оторвать глаз от удалявшейся машины с Никитиным. Ей казалось, что даже известие о войне в ее сознании отошло на второй план и всю ее до глубины – до такой степени восхитили женщину невероятной смелости поступок Никитина.

Очередной приступ сердечной боли накануне уложил Шафрова в постель, но известие о войне подняло на ноги и он отправился в церковь, где, по его мнению, должны были собраться свои, русские, люди. Шел медленно, часто останавливался отдышаться, прислушаться к биению сердца. Путь в церковь был в общем-то не столь далеким, однако казался ему непостижимо длинным, растянутым. Правда, эта растянутость, вынужденно неторопливый шаг давали возможность в какой-то мере осмыслить происшедшее. По-первоначалу возникшая в голове сумятица мыслей постепенно успокаивалась и он обращался к своей многолетней привычке – рассматривать любую проблему без торопливой спешки, стараясь глубже вникнуть в ее существо, проследить в развитии, мысленно он делал экскурс в историческое прошлое своей Родины, чтобы из ее военных сражений от древних до нынешних времен вывести обнадеживающую закономерность, получить ответ – сумеет ли Россия выстоять и победить в нынешний войне?

Историю государства российского знал он хорошо. С увлечением изучал ее в школе, затем постигал победы русского оружия на суше и на море в военно-морском корпусе и поэтому сохранившаяся до сих пор ясность памяти отнесла его к давно минувшим войнам России за свою честь и независимость, оставившим немеркнущий след в ее истории.

Вспоминал он давно прошедшие времена Киевской Руси, когда князь Святослав в боях с кочевниками утверждал в истории первое русское государство, историческое сражение с войсками Золотой Орды на Куликовом поле, победу на Чудском озере над псами-рыцарями тевтонского ордена, блистательную викторию Петра Первого над войсками шведского короля Карла XII.

«Войны, битвы, сражения, победы… – думал Шафров, – Сколько их уготовила судьба русскому народу, сколько крови пролил он, защищая свое Отечество от чужеземного рабства».

Он останавливался передохнуть, а память, как бы разогнавшись, продолжала прокручивать в его голове новые победы русского оружия. Вспоминались походы под командованием генералиссимуса Суворова, фельдмаршала Кутузова. Со свойственной ему, военно-морскому офицеру, гордостью, вспоминал русских флотоводцев-адмиралов Ушакова, Лазарева, Нахимова, их блистательные победы в Керченском, Наваринском, Синодском морских сражениях, героическую оборону Севастополя, наконец, полные мужества и патриотического накала сражения в Цусимском проливе с японскими эскадрами, оборону Порт-Артура.

Сделав таким образом мысленный экскурс в историческое прошлое России, вновь осмыслив победы русского оружия, он пришел к решительному выводу – Россия была и останется непобедимой. Менялись методы ведения войны, иногда у русских оказывалось меньше войск, порой было несовершенным вооружение, что сказывалось на ходе боев, но всегда неизменной и неистребимой оставалась любовь отечеству.

Правда, все, о чем он думал, вспоминал, относилось к бывшей России. А как теперь? Имеет ли она все необходимое для отражения нападения противника? Сумела ли советская власть и большевики воспитать чувство высокой и благородной любви к Родине у молодого поколения, выросшего после революции, и у тех, кто родился в начале века? Ведь именно на них ляжет вся тяжесть невиданной войны. Сумеют ли они подниматься в атаку, идти на верную смерть за Родину, как в свое время поднимались на врага их предки с возгласами: «За веру, царя и отечество!» На примерах истории советской России, ее побед на Дальнем Востоке у озера Хасан, в Монголии на Халхинголе, в финскую кампанию, он утверждался в мысли, что и в этом вопросе Россия, кажется, находится на высоте положения.

К церкви Шафров подошел, когда в напряженной тишине церковного двора убежденно и страстно прозвучал голос Никитина: «Россия непобедима!» Рассудок подсказал ему, что здесь произошло что-то исключительно важное и почувствовал он себя так, словно был виновен в том, что не поспел вовремя. «Нет, не перевелись среди русских самоотверженные люди, – думал он. – Кто бы мог предположить, что ничем не выделявшийся среди эмигрантов шарманщик Серафим, от которого безнадежно отвернулась госпожа судьба, на задворках Европы не растерял сыновних чувств к Родине и веру в ее непобедимость».

Осмотревшись, он увидел на паперти церкви офицеров своего ранга и направился к ним. Вскоре к нему подошла Марина, пристально всмотрелась в его изможденное, как бы уменьшенное усталостью и болезнью лицо со впалыми щеками, на котором лихорадочно блестели черные глаза.

– Ты это зачем здесь? – спросила его с легким упреком. – Ты же болен. Тебе в постели лежать надо.

Шафров посмотрел на нее и она прочла в его взгляде мучительную боль и тревогу.

– Иначе нельзя, дочка, – ответил он возбужденно. – С сегодняшнего дня русские люди потеряли право на любую болезнь, кроме сердечной боли за нашу Родину. Не волнуйся, я выдержу.

Постояв с Шафровым, Марина вскоре поняла, что не всех русских людей, собравшихся на церковном дворе, в одинаковой мере беспокоила судьба России. Старцев, Новосельцев и окружавшие их бывшие офицеры такого чувства не испытывали. Напротив, они выглядели торжественно. Их приподнятое настроение нарушил разве только Никитин, да и то не надолго.

– Господа, наши молитвы дошли до Бога, – торжествовал Старцев, – Соблаговолим же сегодня отслужить молебен в честь фюрера великой Германии господина Адольфа Гитлера, который принесет избавление от большевиков нашей многострадальной стране, – Обвел стоявших на паперти взглядом провидца, сказал доверительно, – Можно, господа, собираться домой с дорогим нашим наследником престола российского. Пожили в чужих краях, помыкали горе, а теперь с Богом восвояси.

На паперти одобрительно зашумели.

– Что не говори, а Гитлер гениален, – не отстал от Старцева Новосельцев, – Он наведет и в России порядок. Побаловались большевички, и баста! Стопори машину, спускай пары.

– Верно, правильно, – раздалось несколько одобрительных голосов, – В Россию! На Родину!

– Воспользуемся помощью господина Гитлера, а там и сами за руль России-матушки, – пророчествовал Старцев.

– О теперь, господа, этот руль из наших рук чернь не вышибет, – пригрозил Новосельцев. – Учеными стали!

Размышляя над услышанным, Шафров думал, что рассуждение Старцева и Новосельцева новизной не отличались. Они попросту повторяли давно превратившуюся в старые рваные лохмотья теорию монархистов о повороте истории России вспять. Сколько было этих теорий? Какую дремучую узость ума демонстрировали их создатели, так и не поняв элементарной истины – русского мужика, познавшего свободную жизнь, не загнать вновь в подчинение барина. Своими рассуждениями о судьбе России и Гитлере Старцев и Новосельцев как бы сгущали удушливый мрак над Шафровым и, вырываясь из этого мрака, он спросил сухо:

– Не рано ли, господа, шкуру неубитого медведя делим?

Голос его прозвучал негромко, невоинственно, а буднично, примиренно, но те, кому он был адресован, почувствовали в нем предупреждающую силу. Старцев сделал вид, будто только сейчас заметил Шафрова, многозначительно ответил:

– Ваш образ мышления и действий, любезный Александр Александрович, для нас хорошо известен.

Шафров понял намек, предупредительно положил горячую ладонь на руку Марины, попытавшуюся остановить его, ответил:

– Война только началась, господа. И судить о ее конце рано.

– Рано? – злорадно пробасил Новосельцев. – Войска фюрера разбили большевиков на границе и вышли на оперативный простор. Вся Европа против России пошла! Такая военная машина запущена! Нет, не рано. В самый раз.

– Позволю себе напомнить, господа, – не обратил Шафров внимания на Новосельцева. – История России свидетельствует о том, что на иностранное нашествие она отвечала отечественной войной. И тогда противник едва уносил ноги. Вспомните Наполеона.

Кое-кто из присутствующих опасливо оглянулся по сторонам. Нашлись и такие, кто, молча, ушел с паперти.

– То было когда-то, – поморщился недовольно Старцев.

– Смею уверить, дорогой Сергей Семенович, что и сейчас так может быть, – стоял на своем Шафров, – А что касается руля государства российского… – протянул, делая небольшую паузу, словно подбирая нужные слова, – то, полагаю, Гитлер не для нас с вами, русских эмигрантов, хочет этот руль вырвать из рук большевиков. На капитанский мостик России он сам взойти мечтает, а у руля своего рулевого поставить. Вот в чем дело, господа.

По толпе пронеслась весть о выходе к верующим отца Виталия, и люди повалили в переполненную церковь, поближе к раскрытым дверям, чтобы услышать проповедь священника. Со вздохом облегчения отошли офицеры от Старцева и Шафрова, не желая быть свидетелями их спора, чтобы, не дай Бог, давать показания Войцеховскому в гестапо.

– История нас рассудит, Александр Александрович, – примирительно сказал Старцев, направляясь в церковь.

– Не сомневаюсь в ее объективности, – в тон ему ответил Шафров.

* * *

В приоткрытое окно алтаря с церковного двора вливался нарастающий взволнованный людской гомон. В глубоком кресле в полном облачении, с серебряным крестом в руке, устало свисавшей с подлокотника, сидел владыко русской православной церкви в Бельгии отец Виталий. Солнечный луч воскресного летнего дня, раздробленный частыми фигурными переплетами окна, раскрашенный и приглушенный разноцветьем стекол, проникал в алтарь, падал на неподвижную, словно окаменелую, фигуру владыки, его седовласую, массивную голову, скорбное лицо с резко обозначившимися чертами. Невидящий взгляд отца Виталия уставлен на распятие Иисуса Христа, стоявшее против него в углу алтаря. Время от времени этот взгляд оживлялся, отражая борьбу внутренних переживаний, но тут же вновь угасал, под тяжелыми веками, сведенными к переносице густыми бровями.

Известие о войне Гитлера с Советским Союзом застигло отца Виталия здесь же, в алтаре, за подготовкой к воскресной литургии, и он понял, что его проповедь, призывавшая верующих к смирению, покорности судьбе эмигранта в чужой оккупированной стране, к молитве за здоровье и благополучие короля Леопольда, оказалась не нужной, неожиданно перечеркнутой и отброшенной историей в небытие. Перед изумленным человечеством, в том числе перед русскими людьми, живущими за рубежом, история начала разматывать месяцы, а то и годы испытаний русского народа и ему теперь нужны были иные мысли, иные слова. Чтобы найти их, он обращался к России, надеясь в ее грядущем, которое теперь казалось отсюда, из-за рубежа, непонятным, найти хотя бы какую-то маленькую надежду на победу, чтобы укрепить дух верующих, ожидавших его в церкви и на церковном дворе. Ему надо было высказать народу не только свое, личное, отношение к войне, к Советскому Союзу, но и отношение православной церкви. А каково оно? Память относила его к историческому прошлому русской церкви и он находил в ней примеры верности своему народу и отечеству.

Яркий пример служения России видел отец Виталий в деятельности игумена Сергея Радонежского, пробудившего духовные силы народа, заставившего русских людей поверить в себя. «И престало время у татар и наступило время русских», – проповедовал он, благословляя великого князя Димитрия на битву с татарами на Куликовом поле в сентябре 1380 года.

Святой патриарх Гермоген, вошедший в историю, как «муж непоколебимой твердости и правоты» в период польской интервенции 1610 года был пленен поляками, но из заточения до мученической кончины рассылал по всем городам грамоты, призывая людей к всенародному восстанию. Его мучения не были напрасными: народное ополчение Козьмы Минина под водительством князя Димитрия Пожарского принесло освобождение Отечеству, водворило мир в пределах России.

Эти и другие примеры свидетельствовали о том, что в тяжелые годы испытания русская православная церковь была с народом, благословляла и поднимала его на борьбу с врагом за веру, царя и отечество. Так было ранее. А как должна она поступить сейчас? Чью сторону должна занять в войне Гитлера с советской Россией? Что скажет об этом патриарх православной церкви митрополит Московский и всея Руси Сергий? К чему призовет верующих?

Отец Виталий не знал, что в первый же день войны, 22 июня 1941 года, митрополит Сергей обратился к пастырям и верующим русской православной церкви с воззванием встать на защиту Советского Союза: «Православная наша церковь всегда разделяла судьбу народа, – заявил он, – Не оставит она его и теперь.

Благословляет небесным благословением предстоящий народный подвиг, благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. В начавшейся схватке с фашизмом церковь на стороне Советского государства».

Мысли о позиции православной церкви в войне Германии с Советским Союзом то затухали, то вновь воспламенялись в голове отца Виталия, настойчиво вопрошали его совесть и он не мог отмахнуться от них, должен был дать ответ своей пастве! Но какой ответ и кому? Ведь его появление на амвоне и проповедь с одинаковым нетерпением ждут как те, что не раз исповедовались в ностальгии по Родине, так и те, кто патологически ненавидели ее и сейчас пребывали в неистовом восторге по случаю войны.

Размышляя над войной, явственно представляя, как пылают в ее пламени деревни и села, превращаются в руины города России, как льется невинная кровь русских людей, отец Виталий все больше склонялся к тому, чтобы призвать верующих молиться за спасение Родины, пусть она будет даже советской. Он надеялся, что опасность, нависшая над Россией, сблизит всех русских людей на чужбине, независимо от того, как они к ней относились до сих пор. История богата примерами, когда нападение врага гасило распри между людьми, объединяло и двигало их на борьбу за отечество. Ему хотелось верить, что так будет и сейчас.

Утвердившись в таком мнении, он начал осмысливать, каким образом высказать его верующим. Он знал, что каждое его слово станет известным в гестапо потому, что среди прихожан были и такие, которые грешили душой и совестью перед Богом, служили Каину. Так какие же подобрать слова, в какую невинную оболочку облачить мысли, чтобы люди все правильно поняли и в случае необходимости можно было оправдаться перед гестапо?

Слуха Виталия коснулся необычный шум, донесшийся со двора в приоткрытое окно. Похоже было, что кто-то громко произносил речь. Он открыл окно и замер от неожиданности. В толпе жадно слушавших людей, высоко подняв к небу слепое лицо, о чем-то вдохновенно говорил штабс-капитан Никитин. Виталий обратил внимание не только на его одухотворенное лицо, но и на ордена и медали, поблескивавшие на старом изрядно поношенном кителе. Прислушавшись, уловил обрывки фраз: «Выступал Молотов… Обвинил Гитлера… Наше дело правое… Победа будет за нами…» Встревоженным взглядом охватил Виталий людей на церковном дворе и заметил, что у многих в глазах искрилась надежда. А в алтарь все пробивались спрессованно-четкие слова Никитина: «Волею судьбы я слепой… По-пластунски полз бы в Россию, чтобы защитить ее, единственную… Господа русские офицеры! Вы-то зрячие… Россия непобедима!»

Отец Виталий почувствовал, как сердце его болезненно сжалось, а совесть пронзил горький упрек – Никитин без колебаний определил свое отношение к России, а он, владыко церкви, позволил себе сомнение. Устыдившись своего колебания, простер перед собой серебряный крест с распятием Иисуса Христа, прошептал страстно: «Прости меня, великий Боже. Прости». Прижал крест к губам и какое-то время стоял в покаянной позе перед Всевышним. Когда же вновь поднял глаза и посмотрел в окно, перед ним раскрылась полная драматизма картина – по коридору, образованному расступившимися людьми, с непокорно поднятой головой в сопровождении Войцеховского к машине гестапо шел Никитин. У ворот церкви он остановился, низко поклонился людям и что-то произнес. Виталий весь превратился в слух, но до него донеслось лишь уверенное: «Россия непобедима!»