Текст книги "Обезглавить. Адольф Гитлер"

Автор книги: Владимир Кошута

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Я не исключаю, господин штурмбанфюрер, – осторожно начал он, – что это могла сделать и русская женщина.

– У вас есть на этот счет какая-то информация?

– Я, не могу позволить себе утверждать точно. Но есть основание полагать, что это могла сделать госпожа Хабарова Вероника.

– Какие основания?

– Я достаточно хорошо знаю ее образ мышления, настроения. Неоднократно ранее был свидетелем ее просоветских высказываний. Нагель задержал на лице Старцева требовательный, холодный взгляд, и тот продолжил.

– Я имел возможность присутствовать при одном весьма интересном разговоре, который проливает свет на личность Хабаровой. Это было где-то в начале 1940 года на квартире известного вам капитана первого ранга Новосельцева, – с холодной расчетливостью врал Старцев, закладывая Хабарову. Он знал, что Нагель проверять не будет, а если и проверит, то подготовить к этому Новосельцева большого труда не составит, – Мы вели политический разговор о положении русской эмиграции за рубежом и ее отношении к Советскому Союзу. Хабарова в этой политической полемике страстно и убежденно отстаивала свое кредо – возвращение в Советскую Россию примирение с большевиками, – Заметив, что все это на Нагеля не производит нужного впечатления, Старцев продолжил: – Кроме того, с началом войны с Россией, Хабарова неоднократно высказывалась за оказание помощи Москве.

– Каким образом? – посуровел Нагель.

– Быть может, этот образ оказания помощи Москве она и показала бельгийцам, убив майора Крюге, – подталкивал его Старцев к желаемой цели.

– Проверим, – пообещал Нагель, – К сожалению, господин генерал, это только предположения. А мне нужны конкретные данные.

Недобрый взгляд шефа гестапо приковал Старцева к креслу. Он понял, что Хабаровой Нагелю мало и поспешил подать, в общем-то и не новую, но полезную в таком случае мысль – вместо того, чтобы тратить время и безуспешно искать убийцу, взять какую-либо коммунистку, благо таких гестапо, видимо, знает, обвинить ее в убийстве Крюге, расстрелять и дело с концом. Зачем заложники? Зачем ненужное озлобление бельгийцев? Ведь еще не известно, к чему приведет уничтожение заложников? Это был второй вариант ответа, которым Старцев рассчитывал отвести от себя недовольство и гнев Нагеля.

– Должно быть, господин штурмбанфюрер, – осторожно начал он, – убийство майора Крюге совершила коммунистка. Я эту публику знаю. Десятками вешал их на фонарных столбах в России.

Однако на лице Нагеля не дрогнул ни один мускул. Одолеваемый раздражением, он не придал значения словам Старцева, казавшимся ему бездельником, на котором можно было излить всю свою злобу, отвести душу.

– Вижу, вы напрасно наш хлеб едите, – бросил он жестко Старцеву, побагровев в лице.

Старцев вздрогнул, как от неожиданного и непостижимо сильного удара. Фигура его, гордо и независимо покоившаяся в кресле, сникла, узкие плечи опустились и весь он стал каким-то беззащитным, жалким. Оскорбление для него было таким неожиданным и так поразило его, что он на какое-то время растерялся и сидел неподвижно, низко опустив голову. Но вот он выпрямился, обретя прежний независимый вид, бесстрашно посмотрел в недобрые глаза Нагеля.

– Господин штурмбанфюрер, – сказал сдержанно, понимая, что и это унижение должен выдержать, ибо такова судьба эмигранта – бьют тебя по одной щеке, подставляй другую, – Я всегда помню ваше благодеяние и стараюсь оправдывать его, но мне… – замялся, подбирая слова, чтобы не обидеть шефа, – дворянину и генералу, весьма прискорбно слушать унизительное обращение. Я позволю себе просить вас…

Но Нагелем владело такое возбуждение, что упреки Старцева воспринять он не мог.

– Говорите, коммунистов в России на фонарных столбах вешали? – спросил он с каким-то скрытым смыслом, который Старцев сначала разгадать не смог.

– Десятками, господин барон.

– Ну, и как? Приятное зрелище? – с плохо скрываемой иронией прозвучал вопрос Нагеля.

– Не сказал бы, но смотреть можно, – насторожился Старцев. От предчувствия чего-то недоброго у него неприятно засосало под ложечкой.

– А сами не пробовали?

– Что? – побледнел Старцев.

– Висеть не пробовали, спрашиваю?

– Как видите, не приходилось, господин штурмбанфюрер.

– Совершенно верно, – поднялся Нагель из-за стола и тот час с кресла подскочил Старцев, – Если вы не найдете убийцу, то вполне возможно, придется вам попробовать.

В одно мгновение на душе Старцева стало тоскливо и голосом, будто перетянутым петлей, он пообещал:

– Я постараюсь, господин начальник. Дайте срок, мы еще повесим на фонарном столбе коммунистку, которая убила Крюге.

– Кого-то повесим, – ответил ему Нагель, – Вы свободны. Усилием воли Старцев заставил себя медленно повернуться и мелкими, заплетающимися шагами пойти к выходу.

* * *

Плен. Что может быть унизительнее положения пленника? Так часто думала королева бельгийцев Елизавета, коротая томительно однообразные дни «почетного плена» в замке Лакен и не находила ответа, ибо положение узника сравнить было не с чем. Гитлер проявил великодушие, оставив Леопольду и ей королевскую резиденцию – замок Лакен, но приказал при этом взять его под охрану, и у въезда в замок круглосуточно стоял караул из войск СС. Ей был разрешен выезд в Брюссель, но только в сопровождении охраны. «Когда-то был эскорт, теперь конвой», – горько подшучивала она над собой. Ей дозволено было принимать нужных лиц, но круг их был ограничен, да и тех немногих, кому разрешалось переступить порог замка, предварительно проверяла служба безопасности гестапо. Она могла пользоваться телефоном, но хорошо знала, что разговоры контролируются. Ей предоставлялось право переписки, но корреспонденция просматривалась и часто не попадала адресатам. И только мысли ее находились еще вне контроля лишь потому, что фашисты не придумали, каким образом это делать. Оставаясь в одиночестве, она углублялась в тяжелые размышления о судьбе Бельгии, бельгийского народа, но во мраке нацизма, плотно окутавшим ее страну, просвета не находила и от этого еще больше кручинилась.

Сообщение о поражении фашистских войск под Москвой и убийстве на площади Порт де Намюр вывело ее из состояния безнадежности. В победе Красной Армии она увидела тот проблеск освобождения Бельгии и всей Европы от фашизма, который ждала с первых дней вторжения гитлеровского вермахта в Россию, надеясь, что там, на Востоке, ему сломают хребет.

Ей вспомнился парад Красной Армии на Красной площади в Москве седьмого ноября, который показался ей чем-то из области древней мифологии. Даже, обращаясь к услугам самой буйной фантазии, она не могла представить его себе в городе, у стен которого истекала кровью армия защитников, и то восторгалась им, видя в нем проявление непобедимости русского духа, то, поддаваясь сомнению, с горечью расценивала его, как агонию обреченных, которые, презирая смерть, парадным маршем идут в последнее сражение. Да, у нее, как и у многих европейцев, были основания в одинаковой мере восторгаться и сомневаться в истинных целях парада – фашизм тогда не знал поражений, его армии стояли у стен Москвы, а гитлеровская пропаганда с упрямством маньяков ежечасно твердила об окончательной победе на Востоке, над большевистской Россией. И лишь несколько позже дошедшая до европейцев речь Сталина на этом параде внесла в их умы успокоение, надежду на освобождение.

Со смешанным чувством удовлетворения и тревоги восприняла Елизавета сообщение об убийстве на площади Порт де Намюр. И чем больше вдумывалась в этот отчаянной смелости акт, тем больше утверждалась в мысли, что неизвестный патриот Бельгии своим дерзновенным поступком открыто и смело бросил вызов в лицо фашистам, подал пример бельгийцам. И то, что эти два события в жизни России: и Бельгии, несоизмеримых по своей масштабности, но служивших одной цели, совпали во времени, было не случайным явлением – пример России вдохновлял бельгийцев.

Секретарь доложила о прибытии учителя русского языка доктора Деклера. Глаза Елизаветы приветливо засветились, и она устремила теплый взгляд в сторону двери, из которой должен был появиться Деклер.

Прочная дружба связывала ее с этим до удивления скромным, спокойным и располагающим к себе человеком. Познакомились они накануне войны в университете на одном из вечеров, посвященном мировой литературе. Выступали многие. Читали стихи классиков разных стран в переводе и подлиннике. Елизавета по достоинству ценила каждого выступающего, восторгаясь удачным выбором стихов, великолепным искусством перевода и, пожалуй, среди участников вечера не смогла бы выделить наиболее достойного, если бы не выступил Деклер. Он читал стихи Пушкина, Лермонтова в собственном переводе, а затем прочел два стихотворения на русском языке с такой ошеломляющей выразительностью и доходчивостью, что она без перевода, каким-то внутренним чутьем, поняла их содержание и отдала ему пальму первенства. Вскоре Деклер стал частым гостем замка Лакен, а Елизавета изъявила желание изучить русский язык.

Ее приближенные расценили это, как очередную прихоть, но после оккупации Бельгии она увидела в своем увлечении русским языком иной смысл. Елизавета смотрела дальше своих советников и короля Леопольда. Многолетний жизненный опыт, умение правильно оценить расстановку враждующих сил в Европе и на мировой арене привели ее к выводу, что фашизм будет разбит Советским Союзом, и она продолжала упорно изучать русский язык, готовясь с победителем над фашизмом разговаривать на его родном языке.

– Здравствуйте, ваше величество, – приветствовал Елизавету Деклер, войдя в кабинет.

– Здравствуйте, мой учитель, – ответила она, как всегда тепло, но в отличие от заведенного ранее порядка пригласила его не к столу, приготовленному для занятий, а показала место на тахте, и это несколько озадачило Деклера.

– Туда, – показала рукой на стол для занятий, – мы сядем несколько позже. – Лицо ее озарила слабая улыбка и она с долей иронии спросила: – Надеюсь, вы разрешите своей ученице сегодня отступить от регламента?

– О, да, ваше величество. Как вам будет угодно, – поторопился согласиться Деклер, занимая указанное ему место на тахте.

Елизавета молчала. Думала. Но вот она посмотрела на Деклера грустными глазами, ее продолговатое, холеное лицо приобрело землистый оттенок и выглядело болезненным. Деклер еще не видел ее такой уставшей и с искренним сожалением подумал, что положение пленной королевы, видимо, подрывает ее силы.

– Как себя чувствует мой учитель? – спросила Елизавета, и Деклеру почудилось, что голос ее от усталости дрогнул.

– Благодарю вас, хорошо, – поспешил он с ответом и в свою очередь участливо спросил: – Может быть, ваше величество чувствует себя плохо? Тогда разрешите отложить занятия?

Участливый голос Деклера привел Елизавету в замешательство – она не любила состраданий, от кого бы они не исходили, не хотела показывать свою слабость и поэтому отшатнулась от него, будто отказываясь от протянутой руки помощи, энергично запротестовала.

– Нет, нет. Занятия должны состояться. – И, словно делясь сокровенным и наболевшим, медленно проговорила. – Королева бельгийцев не имеет права чувствовать себя плохо. – Посмотрела на него продолжительно и доверчиво подчеркнула: – Хотя бы она должна быть сильной.

Деклер хорошо понял ее слова «Хотя бы она (то есть, хотя бы королева, если не король Леопольд) должна быть сильной» и подумал, что сегодня Елизавета открывается перед ним с неожиданной стороны. А она опустила голову, о чем-то задумалась и после небольшой паузы доверительно спросила:

– Скажите, мой учитель, что говорит Брюссель о победе русских под Москвой и убийстве немецкого офицера на площади Порт де Намюр? Мне это очень важно знать.

«Она уже все знает», – мелькнула мысль у Деклера. И от того, что своим вопросом, располагающим к откровению тоном, Елизавета как бы взломала лед осторожности, который все еще стоял между ними – королевой и ее подданным – Деклер окончательно понял, что она хотела откровенного разговора и приготовился к этому сам.

– Ваше величество, вам, королеве Бельгии, я не могу говорить неправду, – клятвенно прозвучал его ответ, и это польстило Елизавете.

– Я только на это и рассчитываю, – напомнила она и смотрела на него требовательным, жаждущим правды взглядом.

– Брюссельцы потрясены разгромом фашистов под Москвой, искренне радуются этой победе и восхищены подвигом патриота Бельгии на площади Порт де Намюр, – гордо доложил Деклер.

В кабинете наступило молчание. Выжидательно уставившаяся на Деклера королева не изменила позы, не сдвинулась с места. Широко распахнутыми глазами, постепенно наполнявшимися радостью, она жадно смотрела на Деклера, будто медленно осмысливала им сказанное.

– Вы говорите потрясены? – спросила она полушепотом, словно задохнулась от внезапной радости. И, не ожидая ответа Деклера, заговорила страстно, убежденно, излагая, видно, уже давно выношенные мысли, – Бельгийцы должны знать, на каком горизонте загорается звезда надежды на избавление от оккупации, – Посмотрела на Деклера долгим взглядом, доверительно произнесла, – Она загорается на Востоке.

Отвела от него взгляд и какое-то время молчала. Ее худое длинное лицо отражало еще не угасшие чувства внутренних переживаний, и оно то становилось строгим, когда она думала о бесправном, унизительном положении Бельгии, то озарялось нежной улыбкой, когда мысль ее обращалась к победе русских под Москвой, убийству на площади Порт де Намюр.

– Позвольте, как вы сказали? – вдруг поспешно спросила она Деклера. – Вы сказали, что бельгийцы восхищены подвигом патриота? Подвигом? Я так вас поняла?

– Да, подвигом, ваше величество. Так говорят все бельгийцы.

– Боже мой! – всплеснула она руками, – Не убийство, а подвиг! Я знала, что бельгийцы правильно оценят пример неизвестного патриота. Ведь он действительно совершил подвиг. Он рисковал жизнью во имя свободы Бельгии!»

– Они уже оценили, – произнес загадочно Деклер.

– Оценили? Как? – нетерпеливо потребовала Елизавета.

– С восьмого декабря на улицах Брюсселя убито еще два фашиста. На днях в здании немецкого учреждения взорвана бомба. К сожалению, никто из немцев не пострадал. А вчера в сенате, когда немецкие генералы и офицеры поднимались по парадной лестнице в зал заседаний, с пьедестала рухнула к их ногам и в вдребезги разбилась скульптура Гитлера. Немцы переполошились. Полагают, что это кто-то специально подстроил. Ищут виновных.

– Ха-ха-ха, – вдруг рассмеялась Елизавета.

Она легко представила происшедшее, вообразила, какой возник переполох в здании сената, когда на глазах ошеломленных генералов и офицеров рухнула скульптура их идола и смеялась от души и долго. Смех действовал на нее успокаивающе и, насмеявшись вдоволь, она почувствовала себя внутренне расслабленной, удовлетворенной.

– Благодарю вас, мой друг, за информацию. Вы меня утешили. Право, утешили. – Она поднялась с тахты, – А теперь займемся русским языком.

– Я к вашим услугам, – учтиво произнес Деклер и поспешил к столу для занятий, – Сегодня у нас диктант, – напомнил он, и когда королева приготовилась записывать, сказал, – Ваше величество, прошу сначала выслушать мою мысль. Я буду говорить по-русски.

– Я готова, – покорно ответила Елизавета. Взгляд ее оживился, стал сосредоточенно внимательным.

– Война тысяча восемьсот двенадцатого года, превосходно отображенная писателем Львом Толстым в романе «Война и мир», была для России войной Отечественной.

Елизавета шевелила губами, по-русски повторяя про себя каждое слово Деклера.

– Россия выстояла в войне с Наполеоном, – диктовал Деклер, – разбила его армию и освободила Европу.

Елизавета писала, а Деклер, растягивая слова, по слогам, медленно диктовал текст, заглядывая в тетрадь, где крупным уверенным почерком королева бельгийцев старательно выводила русские слова.

– Ваше величество, – обратил он ее внимание, – соблаговолите слово «Россия» написать с двумя «эс».

Елизавета отложила ручку, с легким вздохом сказала:

– Столько занимаемся, а я все делаю ошибки. Видно, я плохая ученица?

– О, нет, – уверил ее Деклер, – Ваши успехи достойны самой ВЫСОКОЙ оценки. А что касается ошибок, то, смею заметить, их допускали даже цари России.

– Да? Каким же образом? – подняла на него оживленный взгляд Елизавета.

– Право, не знаю, насколько это соответствует действительности, – отвечал Деклер, – но в России утверждают, будто на одном из документов о расследовании восстания декабристов русский царь Николай первый написал: «Казнить нельзя помиловать». Он допустил ошибку – не поставил запятой между этими словами. Ее можно было поставить после слов «казнить нельзя» и тогда декабристов надо было помиловать. Придворные не стали уточнять или исправлять ошибку царя и декабристов казнили. Таким образом, ошибка царя стоила жизни декабристам.

Елизавета ответила не сразу, опустила глаза в тетрадь, но ничего там не видела, а думала о Леопольде, с необыкновенной остротой чувствуя значение его ошибки, которую исправить теперь не было никакой возможности.

– Да, – согласилась она подавленным голосом – ошибки монархов дорого обходятся народам, – Помолчав, предложила, – Продолжим, мой учитель. Что я должна написать?

– Россия выстояла в войне с Наполеоном, – напомнил Деклер, – разбила его армию и освободила Европу.

Елизавета вновь склонилась над тетрадью, от усердия по-детски шевелила губами, старательно выписывая русскую фразу с большим политическим смыслом. Она понимала, что Деклер не случайно перекидывал мостик и смело проводил параллель между историческими событиями более чем столетней давности и событиями нынешнего дня, – Королева закончила фразу, прочла вслух последние слова: «Освободила Европу» и подала тетрадь с написанным текстом Деклеру.

– Посмотрите, здесь нет ошибок?

– Вы правильно написали, – ответил он, – Ошибок нет.

Она еще хотела что-то спросить, ее просто подмывало продлить ранее начатый разговор о перспективах войны Германии с Россией, судьбе Бельгии, но в кабинет вошел Леопольд.

– Простите, но нам придется прервать занятие, – сказала Елизавета Деклеру, явно недовольная не во время появившимся сыном.

– Вы все продолжаете изучать русский язык? – с оттенком иронии в голосе оживленно спросил Леопольд, когда из кабинета вышел Деклер. Опустился на тахту, закинул ногу на ногу и, поигрывая носком до ослепительного блеска начищенного ботинка, продолжил беспечно: – Не понимаю вашего увлечения. Право же, не понимаю.

– Это не увлечение. И не прихоть, как это думают некоторые, – ответила Елизавета сдержанно и холодно, защищаясь от его расспросов и ненужных объяснений.

– Что же тогда? Если не секрет, разумеется, – снисходительно улыбнулся Леопольд, прощая ей холодный тон.

– Цель. Полагаю, что знание русского языка мне еще пригодится.

– Вот как? – удивился Леопольд. На его лице появилась и застыла улыбка любопытства, – Общаться с русскими?

Возмущаясь от настойчивых вопросов сына и видя его безмятежность Елизавета подумала, какая огромная пропасть залегла между ними, какое непонимание друг друга разделяло их.

– Не исключаю и этого, – ответила сдержанно.

– Ха-ха-ха, – вдруг засмеялся Леопольд, – Каким образом?

Лицо Елизаветы покрылось бледностью, но она ничего не ответила, молча отвернулась и принялась ходить по кабинету, унимая чувство возмущения.

– Я предвижу развитие событий несколько в ином плане, чем видите их вы, – заговорила она тихо, но взволнованно, – И я была бы счастлива, если бы вы поняли меня.

По мере того, как она говорила, голос ее обретал силу, уверенность, – Освобождение Бельгии от фашизма, – убеждала она Леопольда, – надо ожидать с Востока. Только слепые политики не видят этого. Свободу, независимость Европе принесет Россия! Видит Бог, я не ошибаюсь в этом.

– Вы верите Сталину?

– Да, – незамедлительно ответила она. – Верю. Русскому народу верю.

– Но не забывайте, что войска Гитлера находятся в России, а не Красная Армия в Германии, – напомнил Леопольд, – и в таком случае…

– Это еще ни о чем не говорит, – прервала его Елизавета, – Наполеон тоже был в России, в Москве, но… – она остановилась, припоминая слова диктанта, который только-что давал Деклер, и, вспомнив, победно, как школьница, хорошо заучившая урок, продолжила: – Но Россия выстояла в войне с Наполеоном, разбила его армию и освободила Европу.

– Исторические параллели не всегда уместны в оценке текущих событий, – с оттенком досады на настойчивость и убежденность Елизаветы ответил Леопольд, – Простите, но праздновать победу над Гитлером преждевременно.

Желание Елизаветы оказать на него свое влияние натолкнулось на глухую стену сопротивления и не смогло одолеть ее. Елизавета помрачнела, с ее лица медленно сползало выражение решимости.

– Что касается вас, – Леопольд скользнул по ней недовольным взором, в его словах послышалось раздражение, – ваших взглядов на советскую Россию, то позволю себе дать вам добрый совет – умерьте, пожалуйста, свой пыл и предрасположение к Советам.

Раздражительный тон Леопольда ожесточил сердце Елизаветы, она ощутила потребность в резком ответе, но Леопольд не дал ей возразить.

– Надеюсь, вы понимаете, что в нынешних условиях это к добру не приведет, – предупредил он, – Я также хочу поставить вас в известность, что при дворе вас и так называют красной королевой. Не слишком ли?

Елизавета, намеревавшаяся было резко выразить возмущение вмешательством Леопольда в ее личные дела, вдруг ощутила, как последние его слова расплавили у нее в груди это возмущение и она неожиданно тихо, изумленно спросила:

– Как вы сказали? Меня зовут красной королевой?

– Да, – прозвучал резко ответ Леопольда.

В кабинете наступила выжидательная тишина. На лице Елизаветы появилась и медленно распускалась по-детски радостная улыбка. Леопольд не мог понять, чему она радуется. Но вот она залилась негромким, довольным смехом.

– Ха-ха-ха! Елизавета – красная королева Бельгии? Ха-ха-ха!

Леопольд досадливо передернулся плечами, но Елизавета, словно не заметив его недовольства, продолжала увлеченно:

– Я – Красная королева Бельгии! А что? Звучит красиво, – заключила она и, на какой-то миг задумавшись, согнав с лица улыбку, сказала с душевной болью – Ваше величество, сын мой. Если освобождение от фашизма Европе и Бельгии принесет Красная Армия, то в знак искренней благодарности ей я согласна называться красной королевой. Сочту за великую честь носить такое почетное имя, – горделиво закончила она.

Тут словно с небольшим запозданием пришло к ней волнение, выбросив на бледные, старческие щеки заметный румянец. Она стояла у стола в величественной позе, ожидая возражений Леопольда, но он молчал. Смотрел на ее одухотворенное лицо и молчал, не в состоянии понять убежденной решимости матери.

Раскрылась дверьми, и в кабинет вошла секретарь Елизаветы, средних лет, худощавая и чопорная женщина со строгим лицом.

– Ваше величество, – доложила она. – Позвонили из военной комендатуры и передали, что немецкого офицера на площади Порт де Намюр убила какая-то женщина.

– Что? – в один голос спросили Елизавета и Леопольд.

– Женщина? Вы не ошиблись? – уточнила Елизавета.

– Нет, не ошиблась. Фашиста убила женщина.

– Боже мой, Боже мой, – зашептала ошеломленная таким сообщением Елизавета, не в состоянии представить, что столь дерзкое по своей смелости убийство совершила женщина. И только когда прошли первые минуты замешательства, она отпустила секретаря и едва не задохнулась от восторга.

– Вы представляете? – обратилась она к Леопольду, – Этот подвиг совершила женщина!

– Подвиг? – холодно спросил Леопольд и так же холодно ответил: – Это убийство из-за угла.

– Что?

Она метнула на Леопольда протестующий взгляд. – Нет! Это подвиг! Неизвестная патриотка шла на смерть. Она жертвовала собой во имя Бельгии!

Осененная какой-то внезапно возникшей мыслью, Елизавета вдруг умолкла. Ее худое, усталое лицо с резко обозначившимися морщинами на лбу, приняло выражение глубокого раздумья. Видно было, что она остановилась на каком-то важном решении и напряженно осмысливала его прежде, чем сказать Леопольду.

– Женщина, совершившая этот подвиг, – произнесла она убежденно, – это наша бельгийская Жанна д'Арк. Да, да, – заторопилась она, заметив на лице Леопольда снисходительную улыбку. – Это бельгийская национальная героиня.

– Может быть, может быть, – уклончиво ответил Леопольд, прощая свойственную ей восторженность и увлеченность.

– Как я счастлива, – продолжала Елизавета, – что у нас есть такие отважные женщины. Да видит Бог, – обратила она взор к небу. – Придет время и я воздам должное этой бесстрашной бельгийке.

* * *

– Нет, дорогой Шарль, – возмущался Киевиц, обращаясь к Деклеру. – Я человек военный и в силу склада своего характера, сформированного военной службой, не могу воспринять это варварство – взятие заложников!

Разговор их был на конспиративной квартире в Брюсселе на авеню Ватерлоо. Киевиц ходил по комнате, энергично рубил воздух рукой, протестуя против чудовищной жестокости немцев.

– Я привык дело иметь с противником открыто и честно. Даже в самом жестоком сражении есть определенные принципы морали, которые никто не смеет нарушать. Нельзя же убивать противника, если он поднял руки вверх и бросил оружие. Мне, к примеру, и в голову не придет мысль взять одну, две тысячи военнопленных и предъявить противнику ультиматум – либо сдать занимаемые позиции, либо я уничтожу пленных. Это же дикость!

– Все дело в том, Анри, – ответил Деклер, – что вы воспитаны на здоровой нравственной основе, содержанием которой является порядочность и честность.

– Не стану отрицать, – с чувством достоинства согласился Киевиц, – что в моей семье потомственных военных бельгийской армии порядочность и честность воспитываются с детства. Но ведь генерал Фолькенхаузен тоже из рода военных, а штурмбанфюрер СС Нагель барон! Смею думать, нравственные устои их семей должны быть достаточно высокими, что бы не позволять им опуститься до варварства.

Деклер сдержанно улыбнулся его суждениям, а он вполне искренне вопрошал:

– Неужели наследники великих германских гуманистов Гёте, Гейне не остановятся перед казнью невинных?

– Вы забыли об одном, Анри. При этом весьма важном, – заметил Деклер и Киевиц моментально остановился, устремил на него внимательный взгляд. – Вы забыли, что Фолькенхаузен и Нагель – фашисты.

– Но они прежде всего немцы!

– Прежде всего они фашисты, – повторил Деклер, – в этом вся суть вопроса. Гитлер разложил нацию. Своих противников – коммунистов, социалистов, наконец, просто порядочных людей, о которых вы речь ведете, он бросил в тюрьмы и концлагеря.

Фашистам нет дела до Гёте, Гейне, Фейхтвангера, Эйнштейна. Их произведения, наряду с произведениями других немецких писателей и ученых, они сожгли на кострах. Вы разве забыли, то время, когда над Германией стоял дым и летел в воздух пепел сжигаемых книг? Поймите, Гитлер, фашисты, в том числе генерал Фолькенхаузен, барон Нагель, способны уничтожить весь мир. Отсюда и взятие заложников, казнь невинных. Трудно представить, до чего может дойти фашизм, если его не остановить, не уничтожить. А вы твердите о каких-то нравственных устоях Фолькенхаузена, Нагеля. Бельгия имеет дело с фашизмом, – еще раз подчеркнул Деклер и извинился. – Простите, я, кажется, увлекся и произнес слишком длинную речь?

– Нет, почему же? – запротестовал Киевиц, – Я очень доволен, – Хитровато сощурил глаза, спросил: – А вы, Шарль, такие же речи произносите и студентам университета?

– Пока нет. Но был бы рад, – засмеялся в ответ Деклер и тут же подавил смех, – А теперь о главном?

– Да, конечно.

– Я пригласил Вас, чтобы посоветоваться, что можно сделать для спасения заложников.

– Штурмовать тюрьму Сент-Жиль, к сожалению, сил у нас нет, – тускло улыбнулся Киевиц.

– В политическом аспекте освобождение заложников будет иметь огромное значение.

– Вы, Шарль, имеете в виду военную акцию?

– Не исключено и этого.

– В таком случае, надо хорошо подумать. – Киевиц неторопливо раскурил сигарету, – Любая военная операция, мой друг, требует детальной разработки. Силы у нас еще незначительные и это налагает особую ответственность за их умелое использование.

– Давайте думать вместе, – попросил Деклер.

– Если бы знать, где будут казнить заложников, – после небольшой паузы стал размышлять вслух Киевиц, – тогда на месте казни можно было бы устроить засаду или совершить нападение на конвой в пути следования.

– Мысль хорошая, но, видно, их казнят в тюрьме.

– Пожалуй так.

Шло время. Были изучены различные варианты освобождения заложников, объективно оценены возможности их осуществления и, к великому огорчению, Киевиц и Деклер не могли найти оптимального решения – у них не хватало сил.

– Да, медленно, слишком медленно мы поднимаем народ против оккупантов, – сделал неутешительный вывод Деклер.

– Пример мадам Марины, надо думать, поможет, – сказал Киевиц, – Вчера к нам в лагерь пришло еще пять офицеров моего полка. Силы будут расти.

– Надо, чтобы они росли быстрее.

Помолчали. Через закрытые окна в квартиру прорывался приглушенный, монотонный шум города. Но вот, где-то в стороне, в начале авеню Ватерлоо, сначала отдаленно и тихо, а затем все громче, набирая силу, многоголосо и бравурно послышался марш «Германия превыше всего…» Сотни глоток эсэсовцев во все легкие распевали его под чеканный шаг колонны. Десятки труб оркестра, барабанов и литавр сотрясали воздух в миг присмиревшего Брюсселя.

Киевиц и Деклер подошли к окнам и молча наблюдали парадное шествие немцев. Говорить ни о чем не хотелось, их охватило ощущение внутренней подавленности и держалось оно до тех пор, пока шла колонна, громыхали барабаны да звучала на авеню Ватерлоо песня оккупантов. Правда, к концу прохождения колонны ощущение это стало ослабевать и постепенно уступать место чувству недовольства собственной беспомощностью что-либо сделать немцам. Да что немцам? Совесть упрекала их в том, что они ничего не могут предпринять даже для спасения заложников.

– А, может быть, поучиться у противника, – прерывая затянувшееся тягостное молчание, как-то виновато и осторожно начал Деклер.

– Ходить парадным маршем? – иронически хохотнул Киевиц, – Или брать заложников?

– Надо предъявить Фолькенхаузену и Нагелю ультиматум.

– Ультиматум? – Киевиц бросил в огонь камина сигарету, подошел к Деклеру, – Это уже интересно, Шарль.

– Нужно категорически, в ультимативной форме предупредить военного коменданта и шефа гестапо, что если они казнят шестьдесят заложников, то в ответ на это мы уничтожим в Брюсселе шестьдесят немецких офицеров. Думаю, это подействует на них отрезвляюще.

Деклер посмотрел на Киевица, ища его поддержки.