Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Владимир Вафин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Где ты, Мишка?

Был вечер. Один за другим подходили автобусы, забирая пассажиров с остановки. Из одного из них вывалилась веселая компания, которая сразу привлекла к себе внимание. Я пригляделся. Было что-то знакомое в том симпатичном парне, на котором повисла девушка. Я не ошибся. Отстранив свою спутницу, он подошел ко мне.

– Здравствуйте, Владимир Александрович! Не узнаете? – спросил парень, и я почувствовал, как от него пахнуло перегаром.

– Вот сейчас узнал. Здравствуй, Миша. Гуляете? Ты когда приехал в Челябинск?

И он рассказал, что уже третий день в городе, успел поссориться с отцом. Тот упрекнул: дескать, ехал не к больному отцу, а к друзьям. На что Мишка, хлопнув дверью, ушел.

– А что, он не прав? – спросил я его, кивнув на товарищей, которые, забеспокоившись, подошли к нам.

– Че, Миха, он дергается? – спросил с вызовом один из них.

– Все «ништяк», это мой друг Владимир, – он не успел досказать, их окликнула девушка: «Мужики, горбатый!» – и они побежали к автобусу.

– До свидания! – уже на ходу прокричал мне Мишка.

Тут подошел мой каштакский автобус, и я поехал домой. Но мысль о Мишке не оставляла меня. Неужели я ошибся в нем? Перебрал в своей памяти все, что было связано с этим подростком. Вспомнил день нашего знакомства...

Я пришел на ночное дежурство в приемник, и в глаза бросилась запись в книге заданий: «Товарищи сотрудники, просьба взять под контроль вновь прибывшего воспитанника Климантова М. – вторая группа, бывшего учащегося спецшколы. Он был в колонии, озлоблен, открыто заявляет о том, что может совершить побег».

Я принял это к сведению, еще не ведая, что мне предстоит услышать в ту ночь грустную исповедь озлобленного воспитанника. Вечером, после отбоя, я заметил, что Мишка не спит. Мы познакомились. Я почувствовал, что в душе подростка шла какая-то большая внутренняя работа. Может, он впервые пытался обдумать свою короткую, но такую нескладную жизнь.

Родился на ЧМЗ.

– Помню, когда я был маленьким, в доме все было по-хорошему, пока не пробежала черная кошка между отцом и матерью. Родители начали ссориться, да так, что я убегал из дома, оглохнув от скандалов. И все чаще бродил по улицам, пока однажды вечером не встретил Котю, своего одноклассника в кругу незнакомых мне парней, которые «обмывали» новую «Аляску». Предложили выпить, я не отказался. После первого стакана было плохо, тошнило, но я заглушил это вторым стаканом. Домой идти не хотелось, и парни повели меня к себе. Так я впервые ушел из дома. А потом стал появляться там совсем редко. Мне нравилась эта жизнь, где никто тебе мораль не читает – делай, что хочешь. «Свобода» – радовался я тогда. Но как я ошибался! Родители пытались воспитывать меня нотациями, но я видел: им не до меня.

На вино нужно было где-то доставать деньги. И вот вечером Пахан сказал:

– Сегодня на заводе день получки, деньги «валяются» на дороге.

Я вначале не понял, а когда они вытаскивали из кармана пьяного кошелек, до меня дошло. Было противно, но я промолчал. Потом, когда грабили киоски и столовые, я уже не думал об этом, спокойно шел на кражи. Все барахло и еду мы приносили на квартиру Цыпе, у которого мать работала в дальних рейсах проводником. И начиналась веселая жизнь, куда Басмач и Котя приносили вино и водку, а Пахан приводил девочек.

Но наши «фестивали» по осени прикрыла милиция. Мне оформили документы в спецшколу, где я просидел год, но так ничего и не понял. Кражу я совершил в самой спецшколе. Был суд, меня воспитывали, но через неделю я ушел в побег. Меня искали дома, а я был в Магнитогорске, жил у знакомого парня, с которым познакомился на сборах, когда я еще ходил в секцию бокса. Герку тоже турнули из секции за драку. Жилось мне у него свободно. Мать его не просыхала, отец отбывал срок за убийство. Только денег не хватало.

Как-то Герка предложил: «Тут в соседнем доме живет продавщица. Она всех обсчитывает в магазине. Деньги дома держит. Возьмем?»

У Герки я не мог жить долго, надо было уезжать. Деньги были нужны позарез, и я согласился. Кражу мы совершили днем. Я влез в окно. Сердце бешено колотилось, думал, вот-вот вырвется. Схватил пачку десяток, прихватил цепочку, кольцо, браслет и выбрался. Деньги мы поделили. Я на свои купил куртку, штаны, а вечером мы набрали водки и пошли к девчонкам. Потом Герка ушел со Светкой, а я остался у Танюхи. Утром, запыхавшись, прибежала Светка и сказала, что Герку взяла милиция. Я понял, что мне надо бежать, но куда?

В поезде я вспомнил Антона, с которым, сидел в «спецухе». Я его прикрыл, когда меня взяли на краже, и на суде всю вину взял на себя. Он освободился и звал меня к себе. Я решил ехать к нему. Приехал, переночевал, а утром услышал разговор его родителей, что, мол, надо гнать, пока я чего-нибудь не взял у них, да и для Антона спокойней. Я ушел, обидно было: разве я могу взять в доме моего друга?

Поездом я добрался до Челябинска, где вскоре меня и арестовали. Потом судили и отправили в колонию малолеток на Атлян. Отец мог меня защитить, но сказал: «Сам виноват, пусть и выкручивается». Может, только в колонии я впервые задумался: как жить дальше?

Начал думать о себе, о матери. На отца я тогда держал обиду, а зря. В колонии я прошел суровую школу. Там действовали жестокие законы пацанов, где право на свою жизнь надо было отстаивать каждый день. Я много думал: неужели у меня будет такая жизнь?! И я не буду вылезать из колонии? Страшно было даже представить это, и я дал себе слово – все, конец той «веселой жизни»!

Освободили меня досрочно и я сразу же поехал к отцу. Они с матерью к тому времени развелись. Пожил я у него три дня и понял, что здесь я чужой – тянуло к матери. Решил ехать к ней. Всю дорогу в поезде представлял, как мы встретимся, как она обрадуется. Она и вправду обрадовалась, а вот отчим – нет. С ним с первого дня у меня началась необъявленная война. Я поначалу все терпел из-за матери, а потом не выдержал, и дело дошло до драки. Больно было смотреть на нее. Она металась между нами.

Я устроился на работу, домой приходил редко, а если и приходил, то сразу запирался в своей комнате. И здесь у меня не было дома. Встретил я хорошую девушку и после одного случая понял, что она настоящая, а не дешевка. Как-то я пошел ее провожать. Стоим с ней, разговариваем. Подходит сержант, спрашивает: «Ты что тут ошиваешься?» Видимо, ему не понравилось, что я стриженый. Я ему объяснил, а он мне: «Ты давай отсюда, кругом чемоданы, как бы того...»

– Чего того? – обозлился я. – Если я судимый, значит, не могу нигде появляться? Может, вы мне и дышать запретите?

В ответ он скрутил мне руки и повел в комнату милиции. Начал воспитывать и учить, как я должен с ним разговаривать. Но я оказался, видимо, упрямым. Тогда он решил мне силой внушить. Больно было не от того, что он ударил меня, – привык уже, на душе было больно. Я вытер рукой кровь с разбитой губы и как будто озверел: рванулся на него, чтобы ударить. «Плевать мне, что он мент, – подумал я. – Сейчас я его грохну».

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не вмешался старшина, который вошел в комнату милиции.

Вышел я, смотрю – Танюшка стоит.

– Ты чего не уехала?

– Как я уеду, когда ты в милиции?

И понял я тогда, какая же она хорошая! Я прижал ее к себе, чтобы она слез моих не видела. И когда у меня был отпуск, а у нее каникулы, решили мы поехать к моему отцу, да только ей родители запретили.

Я поехал один. Он меня не принял. Тогда я отыскал своих старых дружков, и как-то ночью взяли нас в парке, на «поляне сказок», говорят, за дебоширство. Пацанов домой отправили, а меня, так как я не челябинский, к вам сюда. Завтра домой, к матери. Не знаю, почему я вам это рассказал. Надоело все. Как жить дальше?

Я слушал парня. И его судьба не могла оставить меня равнодушным. Каким же одиноким надо быть, чтобы вот так открыться малознакомому человеку, тем более милиционеру, искать у него помощи! Не было в семье его родителей пьянства, но и не было домашнего тепла, которое бы согревало этого парня. Сирота при живых родителях. Уверен, на работе каждый из них считался вполне благополучным работником. Ну, а то, что в семье произошел разлад, – этим сегодня никого не удивишь.

Долго говорили мы в ту ночь. Не повезло ему – не оказалось рядом родителей, педагогов, просто знакомых, кто подал бы парню руку помощи в трудную минуту. Конечно, натворил он много, но главное – не сломался, не захотел идти по преступной дорожке дальше.

Утром, прощаясь, я сказал ему:

– Постарайся, Мишка, найти себя, верь себе и людям, даже если они не верят тебе.

Он смотрел на меня при расставании, как на друга, которому доверился.

– Владимир Александрович, можно я вам напишу? – напоследок спросил он.

Мишка уходил по дороге все дальше и дальше, а я думал о его дальнейшей судьбе. Он оглянулся и, высоко подняв руку, помахал мне на прощание.

Скажу откровенно, я не верил в то, что он напишет, и как же я был удивлен, когда мама протянула мне письмо. Оно было радостным и оптимистичным. Мишка рассказывал о своей жизни: работает, живет в общежитии. Из дому ушел, чтобы не причинять боль матери, лишь изредка наведывается. С Танюшкой все нормально. А главное, он помнит мои слова: «Не потерять себя». Я тут же сел и написал ему, но ответа не получил.

Прошло полгода. Как-то, вернувшись из командировки, я вошел в приемник и увидел Мишку. Он приехал повидаться со мной. Мы долго бродили по родному городу, и он неожиданно попросил:

– Владимир Александрович, вы не смогли бы поехать к моему отцу?

– Зачем?

– Понимаете, он не верит, что вы есть. Говорит, что у меня не может быть друга-милиционера.

...И вот мы сидим у Мишкиного отца, пьем крепкий золотистый чай. Когда Мишка вышел, отец спросил меня:

– Вы верите ему?

Увидев мой кивок, продолжил:

– А я – нет! Сколько раз он меня обманывал! Я от него жду только плохого.

Он говорил о том, что всегда любил сына и никогда ему ни в чем не отказывал. Когда рухнула семья, понимал, что трудно парню. Но все его усилия разбивались об упрямство Михаила и его друзей, которые оторвали сына от отца. Больно было слышать такое от родного человека. Да, тот мужчина любил сына по-своему. Помогал ему материально. Мишка всегда был обут, одет. Но отцу не хватало чувства такта, умения понимать и выслушивать сына, – это оставалось за чертой их отношений.

Собирался отец сходить с Мишкой в поход. Что же, может быть, у лесного костра растаяли бы непонимание и недоверие друг к другу. Но, как всегда, помешали обстоятельства. Поход не состоялся, как и не состоялась дружба между отцом и сыном. А Мишка так хотел найти в своем отце друга!

Это было три месяца назад, а сегодня я снова встретил подвыпившего Климантова. Неужели все-таки сломался парень, и я ошибся в нем, надеясь, что он найдет в себе силы изменить жизнь? Неужели прав оказался его отец?

Мучался сомнениями до утра, пока неожиданно Мишка не приехал ко мне домой.

– Извините за вчерашнее, просто не выдержал, – пряча глаза, произнес он.

Слушая его, я понимал – нельзя его отталкивать. Видя мое расположение к нему, он посветлел лицом и уже в хорошем настроении провожал меня на службу.

Волнуясь, он неожиданно попросил:

– Владимир Александрович, вы не можете мне одолжить рублей двадцать?

Я вспомнил предупреждение отца: «Не давать Мишке денег», но, веря ему, протянул деньги. Поблагодарив, Мишка поспешил на троллейбус.

Нам не суждено было встретиться на другой день: я улетел в командировку. Когда я вернулся, мама рассказала, что приходил какой-то парень и оставил записку:

«Здравствуйте, Владимир Александрович! Очень хотел вас увидеть, завтра уезжаю. Спасибо вам за то, что поверили мне. Поверили, что я не пропащий. Мишка».

Через месяц я получил перевод на двадцать рублей, а следом за ним письмо. Оно было тревожным. Мишка писал, что к нему приезжали старые дружки с Атляна. Предложили пойти с ними на дело, но он наотрез отказался, заявив им, что завязал и что в эти игры больше не играет и им не советует. Они пожили у него. Он их кормил, даже дал деньги. На прощание сказал, что пусть заходят к нему, но возвращаться назад в колонию он не хочет.

Они не стали уговаривать его и молча ушли. А ночью подговорили парней и избили его, сейчас он лежит в больнице со сломанной рукой и сотрясением мозга. Мишка писал, что к нему приходит лишь Танюшка, хотя ее отец закрыл перед ним дверь, зло бросив вслед: «Чтобы я тебя здесь больше не видел! Забудь сюда дорогу, уголовник!» Один раз приходила мать, но отчим даже сюда за ней пришел, и с тех пор она не приходила.

Не откладывая в долгий ящик, я написал ответ: «Мишка, ты сделал свой выбор и не смотря ни на что – ни на злобу старых дружков, ни на предательство родных тебе людей – иди по выбранному тобой пути. Будь тверд, и тогда никто и никогда не собьет тебя с твоей тропинки! Помни: рядом с тобой твоя Танюшка и твой друг Владимир. Держись, Мишка!»

С ответом он не задержался: «Все нормально, работаю. Как здорово, когда тебя любят и верят тебе. И вы правы, я пойду своей дорогой, какой бы трудной она ни была».

Это было его последнее письмо. Больше Мишка в моей жизни не появлялся. Но живет во мне постоянная тревога за его судьбу: уж очень трудно она складывалась. Где ты, Мишка?

Живет и надежда: он встретил свою первую любовь, пусть встретит и настоящих друзей. Пусть сведет его жизнь с добрыми людьми: хватило ему равнодушных, от которых только зло и беда. Будет в его жизни любовь, дружба и людская доброта – значит, будет опора, которая поможет сделать верный шаг в будущее!

Крестник

Ночное дежурство выдалось спокойным. Наши воспитанники спали, кое-кто из них во сне матерился. Мы – дежурные приемника-распределителя, уютно расположившись на банкетках, пили крепкий чай. Я выдавал анекдоты из милицейской серии:

– Мужик говорит: «Да вот смотрю, где жить хорошо», а милиционер отвечает: «Э, жить хорошо, там где нас нет».

«Вот я и смотрю, где вас нет».

– Или вот еще: «Раздается звонок в райотделе, и дежурный...»

Только я успел это произнести, как раздался звонок на первом этаже.

– Ну вот, накаркал, – сказала дежурная и, отложив вязание, пошла вниз.

Я спустился следом посмотреть, кто же нарушил наш покой. Дверь открылась, и женщина-инспектор ввела двух подростков лет пятнадцати. Они прошли в инспекторскую. Лицо одного мне было знакомо. Он был раньше у нас. Второго я видел впервые: копна волос пшеничного цвета, челка, закрывающая глаза, приятное лицо.

Я прочитал постановление из закрытого города. Каргулин Александр: хулиганил, пьянствовал, дрался, ну и, конечно, пропускал уроки, И вывод: вышел из-под контроля, социально опасен, необходимо изолировать. Проще говоря, лишить свободы на 30 суток, как говорится, «без суда и следствия».

Ну, что ж, приказ надо выполнять.

– Встать и раздеваться до трусов, – скомандовал я.

Через полчаса помытый и остриженный наголо, в заношенной одежонке и затасканных тапочках, Саша присел на стул и спросил с обидой:

– А зачем нас постригли?

Как ему объяснить, что начальник приемника издал свой приказ, чтобы всех стричь, потому что, по его глубокому убеждению, все попавшие сюда – преступники и нечего их жалеть.

– А ты думал, на курорт приехал? – съязвил я.

– Да ничего я не думал. На курорте решеток не ставят и не стригут всех, как баранов, под одну гребенку. Там нет ментов, которые подкалывают.

– Что ты сказал? – обида захлестнула меня. – А ну-ка пошли со мной.

– Что, бить будете? -Мы поднимались на второй этаж, и, честно говоря, у меня мелькнула мысль врезать ему, чтобы в следующий раз думал, когда и что говорить. Только что это изменит? Он еще раз убедится, что все мы – менты, и будет продолжать ненавидеть нас.

– Садись, – приказал ему я, указывая на стул.

Посмотрев на меня удивленными глазами, он сел.

– Чай будешь пить?

– Че? Не понял!

В его широко раскрытых глазах скользнуло удивление.

– А ты думал, что я заведу тебя в уголок и начну бить за то, что ты меня ментом обозвал? Так? Расслабься, я с тобой поговорить хочу.

Так в июльскую ночь вошел в мою жизнь Сашка, для которого я впоследствии стал настоящим другом. А тогда он мне сказал слова, надолго врезавшиеся в мою память: милиция делится на милиционеров, которых он почти не встречал, и на «ментов», которых «хоть пруд пруди».

Что меня толкнуло к этому разуверившемуся во всем пацану? Обида за себя? Я мог, конечно, рубануть по его душе резким, обидным словом, но не захотел. Мы всю ночь говорили с ним. Он поначалу настороженно отвечал на мои вопросы, но постепенно разговорился и рассказал о себе.

В его неприкаянной жизни было то же, что и у многих пацанов: отчим, с которым он не сроднился, пьянки с друзьями, драки, хулиганство, дешевая романтика с блатными песнями. И он, ранее незаметный, попал под прицел учителей, общественности и милиции, которые, видя в нем лишь будущего уголовника, пытались забить всяческие проявления личности.

...Я, тот самый конвоир, который призван охранять его, сидел и слушал историю загнанного подростка, в которой было много боли и обиды и лишь маленькая вера в то, что когда-то и у него наступит другая жизнь. Как помочь ему окончательно не потерять эту веру? Как поддержать его в трудную минуту?

Я подошел к окну и открыл его. Комнату наполнила прохлада утреннего дождя. Подозвал Сашку. Когда он подошел, я положил ему руку на плечо. Он вздрогнул, но не сбросил руки.

– Вот смотри, Сашка, – сказал я ему, – эту решетку поставили потому, что боятся тебя. Самое трудное доказать им, что ты тоже человек, что ты такой же, как они, чтобы они поверили тебе. И если тебе будет трудно, напиши мне.

В то же утро я расстался с Сашкой, уходя в отпуск. И, честно говоря, среди суеты я как-то забыл о нем. И вдруг письмо. Он писал мне, своему конвоиру, которого знал-то всего одну ночь:

«В приемнике я чуть с ума не сошел оттого, что на тебя постоянно орут менты. Пашешь за какую-то баланду, как негр, и каждый день ждешь, когда же все это кончится. Я написал вам потому, что вспомнил, как вы всю ночь со мной разговаривали по душам. Если честно, то я вашу профессию ненавижу. Зачем вы только пошли в милицию? Была бы моя воля, я бы вас... Не буду дальше писать. В общем, я в первый раз в своей жизни встретил такого, как вы. В принципе я еще не знаю, что вы за человек. В общем, не обижайтесь, но я вам не верю!»

Долго я не мог прийти в себя. Его письмо было для меня неожиданностью. Писали мне из спецучилищ, колоний, но чтобы из дому написать в приемник, о котором остались лишь мрачные воспоминания?.. Вспомнилась та ночь: «Если будет трудно, напиши», – сказал я ему тогда. Я понял, что был нужен ему, и поэтому должен помочь. В тот же день я написал ответ.

Писем от Сашки долго не приходило. Во мне зародилась смутная тревога. Было такое чувство, будто с ним что-то случилось. Я расспрашивал о нем пацанов, поступавших в приемник из того города, где он живет, и вот один из них мне сообщил печальную весть, что Сашка, избив мужика, находится под следствием. Это известие больно резануло меня. Я осознал, что потерял его.

Не помню, прошел месяц или полтора, но однажды, проходя мимо инспекторской, я заметил знакомое лицо, копну волос соломенного цвета. Неужели Сашка? Не может быть!

...Суд вынес приговор направить Каргулина в колонию, а так как на него пришла путевка в спецучилище, то решили направить его туда. Когда я увидел его, то испытал какое-то двойственное чувство: и обиду, и радость одновременно. Почувствовал, что меня что-то связывает с этим парнем, и ему, как воздух, нужна моя помощь и поддержка. Не сделай я этого, он озлобится, уйдет в себя, и я потом не смогу себе простить этого.

Я сам вызвался сопровождать его в спецучилище. По дороге Сашка как-то по-новому открывался мне. Я чувствовал, что в нем живут доброта и вера, что он способен любить и дружить. Радовало то, что он еще не все покалечил в себе, не променял на уголовщину. Грустным было наше расставание, как будто я отрывал от себя что-то родное. В глазах Сашки была такая тоска! Казалось, он ничего не замечает вокруг. Я прижал его к себе. Он уткнулся мне в плечо и, скрывая слезы, прошептал:

– Простите меня, Владимир Александрович!

– За что, Сашка?

– Простите и все! – он оторвался от меня и посмотрел мне в глаза.

– Держись, – сказал я, пожимая ему руку на прощание.

Он долго смотрел мне вслед. Душа моя сжималась от жалости и грусти.

Потом были письма. Они, как живая нить, протянулись между нами. Из писем я узнавал о его жизни в спецучилище, о тоске по дому. В них он осуждал себя:

«Теперь я понял, что стоит свобода, и как дорого я за нее расплачиваюсь. Очень тянет домой. Часто вспоминаю мать, хотя она меня только поучала. Вспоминается девушка. Как вспомню, хочется плакать. Чтобы не так было тоскливо, много работаю в мастерских, играю в ансамбле, хожу в секцию. Мне тут немного осталось, больше половины отсидел и скоро увижу белый свет – свободу! И она, девушка моя, ждет меня, своего уголовника...»

Часто у меня возникало желание поехать к Сашке, повидать его, поддержать, но все как-то не получалось. Для меня он перестал быть только воспитанником. Я уже смотрел на него как на младшего друга, попавшего в беду.

С каждым письмом Сашка все доверительнее относился ко мне, делился самым сокровенным. Иногда его письма вызывали тревогу.

Неспокойно было у меня на душе. Я боялся, как бы он в пылу отчаяния не совершил побег, и ответил ему письмом, вселяющим веру и надежду. Сейчас, когда я перечитываю наши с ним письма, я понимаю, что выбрал верный тон: задушевный и дружеский, а не назидательный. И что удивительно, я стал с ним, бывшим воспитанником, делиться своими тревогами и сомнениями.

Когда я попал под давление начальника приемника, у меня появилось отчаянное желание уйти. Я написал об этом Сашке. Его ответ поддержал меня:

«Если вы помогли мне, то помогите и другим пацанам. Я первый раз встретил милиционера, который хочет помочь всем нам – пацанам, хулиганам, может по-человечески поговорить, как с ровесником. Я раньше думал, что вы меня на «понт» берете со своими вопросами, поэтому не доверял. А сейчас у меня другое мнение. Хотя я и презираю профессию милиционера! Слово-то какое выдумали: милиционер – «мусор», одним словом. Вот и все, что я могу сказать. Вы не подумайте, что я о вас так думаю. Нет, вы лучший из всех».

Ну что ж, можно только радоваться, что Сашка перестал видеть во мне «мента», а разглядел человека, но все равно от его слов было не по себе. Какая-то обида грызла мою душу. Вспоминались хорошие парни, которые служат в милиции и порой идут на смерть, чтобы помочь людям, попавшим в беду. Как доказать Сашке, что не все милиционеры – «мусора». Как залечить в его юношеской душе незаживающую рану от встреч с «ментами», которые оскорблениями, а чаще всего кулаками, вселяли в него страх, пытаясь сломать?

Время шло к окончанию спецучилища. Сашка рвался домой. В письмах он писал, что хочет увидеть мать, подружку, друзей. Просил разрешения приехать ко мне после освобождения.

Одно из писем было вскрыто моим начальником. Он посчитал своим долгом вмешаться в нашу переписку, оградить меня от опасной связи с малолетним преступником.

– Что, уголовника ждешь? – с ехидцей спросил он.

Во мне все кипело. Было трудно сдержать себя.

– Это подло читать чужие письма! – резким тоном заметил я.

– Ну, письмо, предположим, не чужое, оно на адрес приемника пришло, и моему сотруднику. А все письма в закрытого типа учреждениях проверяются.

Слушая начальника, я невольно вспоминал слова Сашки, сказанные им с презрением о ментах. Неужели он был прав, и я столько лет себя обманывал?

С тех пор письма от всех подростков приходили мне домой. Я ждал Сашку, хотелось помочь ему найти себя в наше смутное время. Я знал, что, вернувшись домой после освобождения, они трудно входят в нашу жизнь, где их встречают с недоверием и опаской. Есть среди них и такие, которые вновь возвращаются за высокий забор, чтобы прожить там до армии только потому, что на воле они никому не нужны. Но они возвращаются в то спецучреждение, в котором к ним относились по-людски, пытаясь в них хоть что-то изменить.

Мой Сашка жил возвращением из «спецухи», которая не стала ему домом. Он спал и видел день своего освобождения.

Пришло письмо из спецучилища. «Прошел педсовет, – писал он, – значит, скоро домой! Даже не верится. Выпустят птичку из клетки! Я хорошо помню, как мы с вами летели в самолете, как прощались. Как будто все это было только вчера. И еще я хочу сказать, что теперь верю вам! А вера эта появилась во мне с тех пор, когда меня не хотели отпускать за продуктами на волю, хотя у меня была путевка, но вы сказали, что всю ответственность берете на себя, и меня взяли и вывели за забор. Тогда я спросил вас: «А если сбегу?». Вы мне ответили: «Беги, если хочешь сделать мне подлянку», – а сами ушли. А я стоял за забором минут пятнадцать и мог свободно уйти, но просто не хотел вас обижать. А был бы кто-нибудь другой, а не вы, то я бы ушел, ей Богу, ушел бы...»

Я тоже вспомнил тот случай. Что творилось в моей душе! Сколько мыслей промелькнуло за эти пятнадцать минут! Но я твердо верил в то, что, если довериться подростку, он не подведет. И когда Сашка позвонил, и ему открыли ворота, он просто, даже с какой-то обидой в голосе спросил: «Ну, мы идем за продуктами?»

Эта была победа, наша с ним общая победа! Над теми сотрудниками в приемнике, кто видел в подростках только преступников.

Наступила весна. Прошел его день рождения, к которому он обещал приехать. Я с нетерпением ждал встречи с Сашкой.

Встретились мы неожиданно. Я собирался выйти из приемника, открыл ворота и увидел его перед собой со своим товарищем. На нем была черная роба спецучилища и кирзовые сапоги. Он стоял, приветливо улыбаясь. Было видно, что Сашка рад встрече. Радовался и я. Он специально отложил встречу с матерью и подружкой на день, чтобы повидаться со мной. Я дал ему деньги на сигареты, ключи от дома, чтобы он переоделся. Когда Сашка ушел, я встретился с недоуменными взглядами наших инспекторов.

– Ты что, с ума сошел? Да он же тебя ограбит, обворует начисто!

Я на это лишь рассмеялся.

Вечером он приехал в приемник к концу моей службы, и мы поехали домой. Мы просидели с ним всю ночь, и какой короткой показалась она нам... Я был оглушен его рассказом о спецучилище, о тех звериных законах среди пацанов, когда выживает только сильный, о безжалостном отношении воспитателей, для которых перевоспитать – значит, сломать подростка. Как же ему было трудно пройти через все это и выдержать, сохранить себя! Теперь понятно, почему бегут пацаны из «спецух», иногда погибая в дороге, бегут, наверняка зная, что их будут ловить.

– «Спецуха» – та же самая зона, только вывеска другая, – признался мне Сашка...

Было далеко за полночь, а я все слушал его. Он брал гитару и пел грустные, щемящие душу песни о зоне и воле. Да, о таком не напишешь в письмах!

Утром я проводил его на автобус. Я не знал, увидимся ли мы с ним еще, но боялся одного, чтобы он, опьяненный свободой, не натворил чего-нибудь. Хотелось верить, что он выдержит.

После общения с Сашкой я понял, что нужен пацанам. Но я стал белой вороной в приемнике, где некоторые сотрудники, от которых зависела судьба подростков, жили по другим законам. Они были глухи и слепы к трагедиям детских судеб.

Мне стало трудно служить в приемнике. Да и вряд ли это можно было назвать службой, теперь, скорее, это была борьба за свое «я».

От Сашки не было никаких вестей, и меня охватила тревога. Что с ним? Как он живет? Может, опять совершил преступление, осужден и скрывает это? Мне вспомнились слова, сказанные однажды моим другом Владиславом Крапивиным: «Они приходят к тебе только тогда, когда ты им нужен». Значит, думал я, у него все нормально. И только через год я получил письмо от солдата Александра Каргулина.

«Пишет вам тот самый Сашка, который вас обманул, а вы ему так верили. Прощение просить не по-мужски, и все-таки я попытаюсь. Простите, если сможете. Стыдно как-то, не по себе. Ругайте меня, я виноват, но поймите: только освободился, в голове все помутилось. «Неужели я на свободе?» – спрашивал я себя. Потом пошло-поехало. Загулял ваш Сашка, но ненадолго: в июне забрали в армию. Попал я в стройбат. Ничего, служить можно...»

Получив письмо, я обрадовался, но появилось беспокойство: как ему будет служиться, человеку с обостренным чувством собственного достоинства? Как к нему относятся офицеры? Нет, дедовщины я не боялся: Сашка и не через такое прошел. Знал, что он достойно выдержит все испытания, не сломается.

Теперь нас соединяли солдатские письма, и я как будто слышал его голос, только вот лицо стал забывать. Сашка писал о своей армейской жизни, просил совета, оставаться ли ему в армии. Меня это успокоило: если хочет связать свою жизнь с армией – значит, служба у него в норме.

«Живу нормально, работаю на лесоповале, бревна ворочаю. Служу Родине, так сказать... Трудновато, но ничего, на то мы и солдаты. Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Да, может, и не зря вы столько лет проработали в приемнике. Это ваша профессия, она вам нравится, и я ничего не имею против. Я уже не 17-летний пацан, чтобы рассуждать по-детски, и уже давно смирился со всем: мент – это мент, военный– это военный. У каждого есть права и обязанности. Это их работа – служить. Жизнь штука крутая, и ее надо прожить, чтобы в старости не жалеть, что прожил впустую. Милиция, конечно, нужна, я не спорю, без нее не обойтись. Да, действительно, там есть мужики хорошие, но есть такие «шакалы»! Зачем их только мать родила?!»

Я был рад, что Сашка, который в моей памяти оставался все еще пацаном, теперь имеет свои взгляды на жизнь. Понял, что в жизни порой приходится смириться, хотя за право быть самим собой надо драться, будить в себе Человека, все доброе, лучшее. Об этом я написал Сашке.

«У меня все нормально, работаю бригадиром, вроде получается. Я теперь командир отделения. Служим, как полагается. Когда ездил в отпуск, встретил своего старого участкового. Так он меня сразу в милицию агитировать начал, мне даже смешно стало. Ментом, конечно, служить не пойду, как в неохотку...»

«Вот сегодня заступил в наряд дежурным по роте. Скучно до ужаса. Невозможно уже в казарме сидеть – сильно тянет домой, да и из армии уходить не хочется. Здесь много друзей, которые скоро разъедутся, я их, может, и не увижу никогда больше».

И моя судьба в приемнике тоже подходила к концу. Я вступил в борьбу с теми, для кого пацаны были «придурками» и которых они безнаказанно унижали.

«На счет вас и приемника. Я бы на вашем месте ушел бы. Против стаи волков трудно идти. Да и нервы надо иметь крепкие, чтобы бороться с волками...»