Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Владимир Вафин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Типовая характеристика: «Березин Василий состоит на учете как возвратившийся из спецшколы, но на путь исправления не встал. Совершил серию краж, распивает спиртные напитки, вовлекая своих однокурсников, грубо ведет себя, хулиганит. Бабушка признает свое бессилие и от опеки отказывается. Мать от воспитания сына злостно уклоняется. Проводилась большая работа со стороны инспекции по делам несовершеннолетних и педколлектива училища, но она положительных результатов не дала. Березин Василий нуждается в изоляции от детского коллектива, так как действует на него разлагающе и оказывает дурное влияние. Необходимо дальнейшее обучение в специальном учебном заведении для несовершеннолетних правонарушителей».

«...И вот я уже в третий раз побывал в приемнике. Разные мысли у меня были, когда я ждал путевку в «спецуху». Теперь она придет точно, и никто меня не пожалеет. Я думал о том, какая будет у меня жизнь в спецучилище и сколько там пробуду. Переживал, а сейчас, когда я сижу уже здесь, могу вам сказать, что у меня все хорошо, отношения с пацанами нормальные. Были вообще-то конфликты с теми, кого я ненавижу: с вредными нытиками и подхалимами, которые на карачках ползают перед «старшаками». С ними я мириться не собираюсь. Но у нас все-таки больше хороших ребят, и я их уважаю, они меня тоже.

Учусь на слесаря, время за работой проходит быстро. Когда я выйду – это зависит от меня.

Сижу я в «спецухе» и думаю о прошлом; ведь этого могло и не случиться. Так кто же виноват? На этот вопрос можно ответить однозначно. Конечно же, я сам. Если бы я тогда не связался с «веселыми ребятами», то не был бы в спецшколе и не сидел бы сейчас в спецучилище. Никто же мне в рот водку не наливал, из дома не выгонял и за руку на кражи не тащил. Я делал все это сознательно. Сколько со мной работали, помогали встать на правильный путь, проводили беседы, уговаривали меня! Даже в школе одна из моих учительниц сказала, что умная голова дураку досталась. Но всего этого я понять не мог, а сейчас каюсь. Конечно, поздно раскаиваться, юность проходит, надо было думать раньше. А бабушка, моя бабушка! Сколько я у нее унес здоровья! Сколько она переживала, нервничала на старости лет! Только из-за меня, из-за моих дурацких поступков за два года у нее пробилась седина. Жаль бабушку. Я только сейчас понял, как люблю ее. Она заменила мне родителей.

Есть, конечно, в моей судьбе и вина родителей. В том, что я сбился со своего пути, виновата моя мать. Если бы она, когда мне было два года, не совершила той глупой ошибки, то, может быть, под влиянием отца я бы не стал ни пить, ни курить, ни воровать. Но прежде всего, конечно, виноват я сам, и мне придется самому исправлять ошибки в своей жизни и устраивать ее. Ошибок я совершил много, не задумываясь, хотя и была голова на плечах. Я тогда думал, что это все шуточки, но со мной не шутили. И вот теперь, прожив такую, жизнь, я хочу сказать вам, пацаны: «Не делайте таких глупостей в жизни, как я, прекращайте свои дурные занятия». Ох, если бы мне дали возможность уехать домой, я бы не знал, как благодарить. Дома я устроился бы на работу электриком или автослесарем и посвятил бы всю жизнь этому и даже учил других, а это очень хорошее дело, и работать я люблю. Записался бы в какую-нибудь секцию, читал бы книжки и, думаю, смог бы уберечь себя от поступков, которые я совершал раньше. Но, увы, такой возможности у меня в ближайшее время не предвидится. Спасибо вам, Владимир Александрович, за доброту, за то, что отнеслись ко мне по-человечески, что поверили мне Я навсегда запомню ваши слова: «Чтобы стать подлецом, нужен один шаг в сторону, а чтобы стать человеком, нужно идти по трудной дороге жизни»

Я прочитал то, что написал вам, и почувствовал боль в душе. Я резанул себя сам и сколько буду жить, так и будет эта боль... Ваш воспитанник Василий Березин».

Тезки

– К тебе там пришли, – предупредил меня дежурный первого этажа.

– Кто? – поинтересовался я

– Откуда я знаю, парень какой-то. И чего они лазят, я бы приемник вообще обходил, – ворчал сержант.

Не дослушав его, я поспешил на второй этаж принимать ночную смену в приемнике. На банкетке сидел высокий, коротко остриженный парень лет 17—18. Увидев меня, он подошел

– Здравствуйте, Владимир Александрович. Не узнаете? Да вы же меня в «спецуху» отвозили. Вспомнили?

– Лицо знакомое, – сказал я, пристально вглядываясь в него – А вот как зовут, не помню. Вас за девять лет столько прошло, разве всех упомнишь!

– Никита я! – напомнил он.

– Подожди-подожди, я тебя, вроде, куда-то на юга отвозил, – вспомнил я.

– Точно! – улыбнулся Никита

– Что, в гости к нам? – спросил я его.

– Да, хотел вас повидать Вспомнил свое детство, – кивнул он головой на воспитанников, которые с интересом прислушивались к нашему разговору.

– Меня в армию забирают. До поезда еще три часа, вот и отпросился к вам.

Уложив пацанов спать, мы сели на банкетку

– Курить-то мне сейчас можно?

Я кивнул.

– Смотрю я на них и себя вспоминаю, – закуривая, начал он, – как я так же сидел, все ждал, может, не отправят в «спецуху». Весь день маешься от безделья, а вечер придет – вздохнешь с облегчением^- еще один день прошел. Потом привык. Человек ко всему привыкает.

Все дни друг на друга похожи были: утром встанешь – моешь полы, от ментов получаешь, потом сидишь весь день у телевизора с перерывом на обед. Где тебя повар отматерит, что есть не захочешь. Хорошо, когда в мастерскую возьмут, за работой время быстрее идет. А вечером опять приседания, отжимания, «подъем-отбой». Это сейчас вспоминать весело, а тогда...

– Но все равно грустные у тебя воспоминания получаются, – заметил я.

– Так все детство в приемнике да по «спецухам». Что вспоминать? – вздохнул он. – Отца-алкофана, мать, постоянно избитую, в синяках, или тех старых пердунов из комиссии, которые меня в «спецуху» отправили?! Дружков, которые сейчас по зонам, или подруг, которые напьются и тянут в постель... Вспоминаю, как воровал, а воровал-то от нужды; угонял от безделья, а водку пил, чтобы заглушить свою тоску. Я же никому не был нужен, одно слово – воспитанник... Кругом воспитатели, в школе орут, в ментовке пугают, всякая там общественность от скуки ради совестит, а воспитания-то нет и не было. Спихнули в «спецуху» и отвязались. В «спецухе» жил сам по себе, главное было – до выпуска дотянуть, не «тормознуться». Да и в «спецухе» мы тоже воспитанники такого-то отряда, а у кого что на душе – всем по фиг.

Воспитателям нашим было важно, чтобы мы не дергались, не выступали и чтобы в побег не ломанулись. Пашешь на благо профтеха, и тебе к выпуску наскребут, чтобы хоть шмотье купить, чтобы домой не стыдно было ехать. А как ты живешь, воспитанник «спецухи», никого не волнует: толпой в столовую, строем в кино, отрядом на учебу, отделением на отдых. Вот пацаны и придумали свои законы, чтобы нескучно было: слабак – значит «чуха», сломался – «мареха». Доказывай, кто ты – вор, бугор, пацан, и кем жить будешь. Сколько пацанов прошло через это! Некоторые не выдержали. Кто потом в психушку попал, кто был постоянно в бегах, лишь бы не вернули, лишь бы снова не нарваться на кулаки мастаков и беспредел пацанов. Был такой, что не выдержал и головой вниз с четвертого... Короче, были мы никто за высоким забором вдали от дома. От родоков лишь письма и свиданки. Высокий забор, а за ним жизнь в джунглях.

Я не знаю, зачем я вам все это рассказываю, – вдруг смущенно произнес он и продолжал:

– Меня как-то после «спецухи» спросили: как там житуха? Я друганам ничего не мог рассказать. А почему вам рассказываю, вот так, запросто? Наверное, посмотрел на этих мелких, вспомнилось...

Никита замолчал и глубоко затянулся. Чувствовалось, что ему хочется выговориться, как бы освободиться от тяжелых воспоминаний, которые давят на него. Он пришел сюда, в приемник, в котором осталась частичка его детства, чтобы судить себя и всех тех, кто был причастен к его бедовой жизни, к детству без мальчишеской радости. Никита еще раз вдохнул дым и бросил окурок.

– А вы знаете, кого я вспоминал в «спецухе»? – улыбнувшись, спросил он. – Старшину, которого мы встретили в аэропорту, помните?

– Старшина?! – я старался вспомнить ту поездку с Никитой, и память моя высветила худощавого милиционера с седыми, как снег, волосами, грудь которого сверкала знаками милицейской доблести.

* * *

Мы с Никитой не знали, куда приткнуться в этом многолюдном аэропорту, где пассажиры сидели, лежали и спали на газетах. И тогда я решился.

– А будь что будет, пойдем в «дежурку».

И мы побежали под дождем в комнату милиции. Встретил нас тогда старшина, приветливо предложил чаю.

– Куда ты его? Сбежал? – поинтересовался он.

– Да нет, везу в спецучилище, – объяснил я.

Старшина внимательно посмотрел на Никиту и спросил:

– Это за какие такие грехи?

– Воровал, – коротко ответил подросток. Видимо, ему не хотелось ни расспросов, ни нотаций.

– Ясное дело.

Никита, выпив чаю, поставил стакан. И вдруг старшина задержал его руку. На ней была татуировка фашистского креста. Я сейчас отчетливо помню их руки. Сухая, жилистая рука старшины и твердая, с кровавыми корочками на костяшках и синеватой татуировкой рука подростка.

– Тебя зовут-то как? – спросил старшина.

– Никита!

– Ого! Так мы, выходит, тезки! Я тоже Никита, только Ефремович, – усмехнулся он. Потом достал папироску, размял ее, сделал из мундштука гармошку и закурил. – Я ведь, Никита, тоже воровал, только это давно было, в войну, – сказал запросто старшина, чем очень удивил нас. – Держали нас тогда фашисты в концлагере. Было нашего брата тогда несколько бараков, а к концу осталось лишь в двух. В нашем бараке, почитай, сорок пацанов ждали своего часа. Остальные – кто от работы помер, кто, кровь сдав, на утро мертвяком был, а кого в печах сожгли. К концу войны печь дымила без передыху. Нам-то повезло. Освободили нас американцы. Посадили на машины и повезли. Никто не знал, куда нас союзники везут: едем, гадаем. По дороге началась бомбежка. Ну, мы в лесок. Был среди нас шустрый паренек с Украины, лет пятнадцати, Василием звали. Лежим в кустах, а он нам и говорит:

– Бежать надо, пацаны, к своим пробираться.

Рванули мы за ним. Долго бежали. Остановились дух перевести, оказалось нас семеро разных годов, от десяти до четырнадцати. Слиняли мы от союзников, лазили по лесам. Тимка по звездам определил, куда идти. День уже идем голодными и как-то повстречали в лесу спящего фашиста. Автомат у него взяли. Мы бы потихоньку ушли, да он возьми и проснись. «Хальт!» – кричит. Мы как услышали, сразу будто озверели, кинулись на него. Чуть до смерти не забили. Бросили мы его. Идем, а есть хочется так, что в животе урчит. Ванюшка еле ноги передвигает,.его Ленька с Семкой тащат. Поглядел на нас командир Василь и говорит:

– Надо в деревню идти, пошукать...

Пришли мы, значит, лежим у дома. Выходит немец и поросят своих кормит. Тут Василий встает и с автоматом на него. Немчура перетрухал и начал кричать:

– Гитлер капут! Гитлер капут!

А Василь ему:

– Сами знаем, ты нам пожрать давай.

Сообразил, повел домой. Зашли. Жену его до смерти перепугали. Наелись, да только не досыта. Василь не дал. «А то помрете», – говорит. Тогда мы еду с собою взяли, сложили в телегу. Немец нам лошадку запряг, а сам все косился на командира.

– Давай-давай, вы у нас побольше взяли, а сколько погубили! – торопил его Василь.

Ох, и покатались мы с ветерком! Смеялись и веселились, давно такого не было. За время, что были в концлагере, разучились радоваться. Да только недолго мы веселились: началась бомбежка. Василь-то и говорит:

– Не, хлопцы, лучше пешком.

Распрягли мы лошадку, ну, она скотина умная, обратно к хозяину потопала. Пошли мы пешком. Оружия по лесам валялось навалом, вот мы и вооружились. А с пистолетами да автоматами мы храбрые были и злые на фашистов. По их деревням шастали, харчи себе доставали, одежонку справили. Как-то раз натолкнулись мы на винный погреб. Ну и напились. Идем по лесу, песни орем, немцы-то то ли боялись нас, то ли жалели – кто теперь поймет. Один только на нас с топором вышел, так Мишенька живо ему башмаки сделал. Он такого дал гапака! Как-то под вечер, светло еще было, зашли мы в городок небольшой. Нашли в нем магазинчик, а там велосипедов куча. Новенькие стоят, блестят. Взяли мы по велику и поехали. Не успели выехать, начали бомбить, мы – в канаву. Лежим. Крутом все бабахает, аж земля трясется. Уши заложило, звон стоит. Прямо перед нами бомба взорвалась, посыпался домик. Трехэтажный был и нету его, только груда камней и осталась. Еще рядом-один обвалился, а за ним и маленький загорелся. Лежим мы и слышим: вроде как пацан кричит. Точно! Выбегает из дома пацаненок лет так десяти, куртка на нем горит. Вдруг Василь срывается и – к нему. Куртку на ходу снял, сбил его с ног и курткой своей накрыл. А тут опять засвистело, и раздался взрыв. Мы ткнулись в землю. Как бабахнет! Нас землей забросало. Тихо так лежим, не двигаемся, перетрухали. Думали, кончаются наши жизни молодые. Слышим, вроде как стихло, выбрались из-под земли, выглядываем – лежит наш Василий. Мы его зовем, а он не шелохнется. Рванули к нему, подбегаем...

Старшина замолчал, раскуривая папироску. Я заметил, как дрожали его руки. Глубоко вздохнув, он продолжил:

– На спине у Василия кровавое пятно, осколком его сразу насмерть. Подняли мы его, а мальчишка, немец-то, живой. Гришака схватил автомат, передернул затвор и со слезами и злобой – на мальчишку...

– Фашистский гаденыш!

Тимка толкнул его, очередь выше прошла. Пацаненок перепугался и реветь.

– Не надо, Гришатка, Василь бы так не сделал, – сказал Тимка.

Гришака бросил автомат, сел на землю и зарыдал. Тут из дома немка выбегает, нас завидела, остановилась.

– Пауль! Пауль! – позвала она сына.

Потом подбежала и схватила его.

Похоронили мы Василия на берегу озера. Ванюшка упал на холмик, заплакал. Его Василь больше всех любил, жалел. Подняли мы его. Он в Тимку уткнулся и повторяет одно и то же:

– Васька, ну как же так? Васька, ну как же так?

Дали мы салют в память о боевом товарище, попрощались с ним и поклялись, что, если будем живы, все вместе придем на его могилу. Сестренку его с мамой найдем. Потом мы еще дней пять шли и вышли на своих. Они нас поначалу за «гитлер-югент» приняли, а как Гришатка матом начал их поливать, перестали стрелять.

– Пацаны, русские, наши!

– Да, русские мы, ош твою через тудрит да в зад, глаза обморозили вояки, – не унимался Гришатка.

Нас отмыли, накормили, одели в солдатское. Оружие, конечно, отобрали. Просились мы с ними, да куда там, не взяли: «Вы, – говорят, – свое отвоевали, мы теперь фрицам за вас покажем, ош твою».

Посадили нас в машину и на восток – домой, а там поездом. Пожили в детприемнике, воспитатели как увидели у нас номера на руках, заохали, кормили нас получше. После – кого куда. За Ванюшкой мать приехала. Тимку отец-летчик забрал, Леньку с Семкой – в детдом, Гришатку в суворовское – он песни хорошо пел. Мишку на Урал повезли, а меня вот – домой. Тут я мать и нашел. После войны нашел я и маму Василя с сестренкой, живы оказались. Как мне ни трудно было, рассказал я им, как погиб Василь – наш друг.

– Вот так-то, Никита! Ты вот что, надежду не теряй, все образуется, тезка. – Он поднялся, посмотрел в окно.

За окном рассветало. Занималось утро.

– Однако утро уже, да и автобусы вроде пошли, пора вам!

– А к Василию вы потом ездили? – спросил его Никита

– Да, встретились мы: Тимур, Ванька, Семка и Ленька. Только Мишку мы не дождались, сгинул он в лагерях, только уже среди наших. И Гришатку мы не увидели. Погиб от взрыва, когда бомбу доставал. Нашли мы ту могилку и не узнали ее. Ухоженная, цветы живые.

Мы поначалу растерялись. Подошел к нам немец, представился. Паулем зовут. Тут-то мы и сообразили. Запомнил, выходит, своего спасителя. У могилы Василия мы с ним по-русски помянули друзей своих, чье детство выпало на войну. Вот так-то вот. Ну что, прощаться будем?!

Нам было грустно расставаться с этим удивительным человеком. За эти часы как-то породнились.

– Будете в наших краях – заезжайте, – сказал мне на прощанье старшина.

Стали прощаться. Пожимая руку Никите, он вдруг задержал ее в своей ладони и, указав на татуировку, сказал:

– Зря ты это, паренек, дурная это память. Моя-то со мною до конца, – и он показал руку, на которой синели цифры. – В добрый путь!

Зазвонил телефон, он поднял трубку: начинался новый день милицейских буден, а мы поспешили к автобусу.

* * *

– Вы потом не заезжали к нему? – спросил Никита.

– Эх, жизнь наша! Бежим и не замечаем, как пробегаем мимо чьей-то судьбы, таких-то вот людей, мимо чего-то дорогого и близкого. Теряем родных, близких, друзей. Так недолго и себя потерять. Не по-людски это! Озлобились в своем безверии, сидим в своей скорлупе, лишь бы выжить. Не жизнь получается, а борьба за выживание. Сквозь злобу ничего не видим. Ох, как бы потом не обожгло совесть! Стыдно ведь! Если бы ты знал, Никита, как меня жжет внутри! Стыдно, стыдно, Никита.

– Ну, мне пора, – встрепенулся парень, – через полчаса отправка. А хорошо, что я зашел к вам: на душе так хорошо стало, полегчало вроде.

Он протянул мне руку. Я присмотрелся. Там, где была татуировка, остались рубцы на розоватой коже.

– Ты хоть напиши, Никита, – попросил я.

– Извините, но я не люблю писать. Лучше вот так поговорить, – оправдался он.

– Ну, тогда держись! – пожелал я.

– Чего-чего, а драться за себя на запретках, вроде этого приемника, научили так, что отобьемся и пробьемся.

Мы попрощались у ворот. Я стоял у окна и сквозь решетку смотрел, как Никита скорым шагом шел по заснеженной улице. Вот он остановился и помахал мне рукой.

Его ждали новые испытания. Выдержит? Такие вот парни, как Никита, выдержат. Как тогда, во время войны, выдержал Никита старший.

Цыганка

Первая группа детприемника возвращалась с прогулки. Среди стриженых пацанов я заметил невысокого роста девочку, в длинном зеленом платье и изношенной куртке. Поднимаясь по лестнице, мы случайно встретились взглядами. Грустные карие глаза словно изучали меня.

– А что за девчонка на первой группе? – спросил я воспитателя.

– Ранкова. Хитрая маленькая воришка. Тянула из карманов кошельки и брала не по мелочам, а сотнями. Ты что, ее не помнишь? Она же была на второй группе, как бродяжка. Последний раз ее привезли из Торгового центра. В кармане у нее лежали ворованные шестьсот рублей.

Вечером, передавая смену, я взял ее на уборку.

Вымыв полы, она села на банкетку, сложив свои маленькие ручки на коленях. Я чувствовал, что ей не хочется идти в группу.

– Света, а тебя за что привезли? – осторожно спросил ее.

Она молчала, опустив голову.

«Нет, сейчас она ничего не скажет», – подумал я и решил отложить разговор.

На следующий день полистал ее пухлое двухгодичное дело. Света доставлялась в приемник шестнадцать раз. Первый раз ее привезли с вокзала. Всхлипывая, она лгала, что потеряла мать, а мать, больная остеохондрозом, в это время лежала дома. Через три дня ее увезли домой. После этого дежурные детприемника зачастили в 104-й дом в городе Миассе, передавая ее матери. Но дома она не задерживалась. Утром в школьной форме и с учебниками садилась на проходящий поезд. Через несколько дней «путешественница» вновь попадала в приемник.

– Мама избивает Бьет меня и кричит: «Чтоб ты сдохла!», – плача рассказывала она воспитателю, а на вопрос: «Откуда у тебя деньги?» – как бы отключалась.

Света уже чувствовала себя своей в группе, свободно общалась с воспитанниками. Ей нравилось возиться с Ванюшкой, пятилетним мальчишкой. Ванюшка притягивал к себе многих. Это был славный мальчуган, с копной соломенных волос, выразительными голубыми глазами, симпатичными ямочками на щеках. Он был ласковый и тянулся ко всем. В приемник его привезли милиционеры. Они нашли Ванюшку ночью одного на конечной остановке троллейбуса, и он не мог объяснить, как оказался там. Света прониклась к нему любовью. За ручку водила его обедать, а по вечерам укладывала спать. Так же она подружилась с тремя девочками: Сашей, Женей и Машей. Этих девочек привезли в приемник голодными, грязными, больными. Их бросила мать, которая вела разгульный образ жизни. Дети для нее были лишь помехой. И когда она поняла, что у нее должен родиться еще один, ненужный ей ребенок, решила избавиться от него, сделав криминальный аборт. После этого она попала в больницу. Три девочки остались одни. Голодные, они останавливали во дворе соседей, возвращавшихся с продуктами и покупками из магазина, и, заглядывая в сумки, спрашивали: «Дядя, а что ты нам принес?». Так эти девочки оказались в приемнике. Когда мамаша выписалась из больницы, ее разыскали и привезли в приемник. Но она отказалась от детей. Когда ее предупредили, что лишат материнства, она спокойно ответила: «Ну и лишайте». Отказалась от детей женщина, которой было чуть больше двадцати лет. И девочки остались в приемнике, где их готовили для отправки в детдом.

Свете не хотелось расставаться с сестрами, когда ее вновь повезли домой. И, может быть, поэтому через пять дней она вновь числилась воспитанницей в группе.

«Да что такое, ведь недавно ее увезли, чего ей дома не сидится?» – возмущались сотрудники. Сделали запрос в Миасс и получили ответ: «Мать пьет, имея троих детей, обстановка неблагоприятная, жилищные условия плохие. Решается вопрос о направлении Райковой в спецшколу для трудновоспитуемых за совершение краж». Пока в Миассе решался этот вопрос, ее то задерживали с украденными деньгами, то привозили из аэропорта. Как-то ночью даже привезли из другого приемника. Потом будут приемники Нижнего Тагила, Сызрани, в которых ее охарактеризуют как беспокойную, лживую, неуравновешенную, неравнодушную к мальчикам девицу. В Миассе, видимо, надоело отписываться, и Свету направили в приемник на тридцать суток – пусть посидит взаперти.

Света знала, что рано или поздно придется отвечать за кражи кошельков в детских садах, универмагах, автобусах, но не думала, что это случится так скоро.

Вечером ее привели в первую группу. Она вошла в спальню, где уже готовились ко сну три девочки. Они с презрением оглядели маленькую Свету и о чем-то зашептались, после чего сказали ей, чтобы она сходила в туалет и через пять минут вернулась. Когда она вошла в спальню, при тусклом свете ночной лампы увидела расстеленное на полу полотенце, а так как она все же привыкла к порядку, подняла его. В ту же ночь девочки побили ее, сказав, что она стала «шошкой», подняв это полотенце, мол, они ее проверяли.

Первую ночь она беззвучно проплакала в подушку, а утром смирилась и тихо присела на лавку в игровой. С шумом, матерясь, туда входили пацаны и удивленно смотрели на нее. Она сидела, низко опустив голову. Так начались первые дни ее жизни в группе, среди воспитанников, отмеченных печатью детской преступности. Девочки заставляли ее мыть полы, стирать, а в столовой забирали еду из ее порции. И голод толкнул Свету украсть кружочек колбасы, за что она была жестоко избита поваром. Вскоре девочек увезли в спецучилище, и Света облегченно вздохнула, оставаясь одна с мальчишками в группе.

Вечером, когда все в приемнике угомонились, Света рассказала мне о своей двенадцатилетней горестной жизни.

Отца своего она совсем не помнила: он не выходил из тюрем. Жили они с матерью в Свердловской области. Однажды захотелось семилетней Свете навестить бабушку, которая жила на другом конце города. Села она на автобус, но привез он ее на вокзал. Растерялась девчушка. Заприметили ее на вокзале цыгане.

– Девочка, хочешь мы тебе куклу купим? Пойдем с нами, красивая наша.

И ушла Света в табор, став Ириной. Жила в палатках, кочевала по грязным вокзалам, пела цыганские песни, и ее не тянуло домой. Куклу ей не купили, она сама взяла ее у спящей в вагоне девочки. «Кому что, цыгане крадут шапки, а я лишь куклу», – успокаивала она себя. И неизвестно, как бы сложилась ее «цыганская» жизнь, если бы на одной из станций ее не приметил милиционер. Три дня, что жили цыгане на станции, он приглядывался к девочке и понял, что ее похитили. Как-то днем решительно направился к ней и, не обращая внимания на возмущавшихся, крикливых цыган, взял ее за руку и отвез домой к матери, так как она подала на нее в розыск. Измотанная поисками мать прижимала ее к себе, осыпала поцелуями и, плача, приговаривала:

– Света! Родная моя, нашлась!

Но, в сущности, дома не было ничего радостного. Изо дня в день пьяные мужики, от которых родились две ее сестренки, буйный сожитель, избивший мать так зверски, что сломал ей два ребра. Даже переезд в другой город ничего не изменил в жизни Светы: вновь пьянки, дядя с третьего этажа, спаивавший мать.

Для Светы, уже впитавшей в себя воздух вольной жизни, цыганские уроки не прошли даром. Как-то в гостях она распотрошила копилку у девочки, мать тут же с остервенением избила ее. На следующий день Света ушла из дома, рванула от этой опостылевшей жизни куда глаза глядят. Деньги на дорогу украла у матери, оторвав от сестренок. Когда ее вернули домой, мать снова избила ее. Проплакав весь день, Света дождалась вечера и опять за порог – ищи теперь.

Забрела она как-то в зоопарк, хотела посмотреть зверей, но как увидела валявшийся на земле кошелек, сразу про все забыла. Сердце от радости заколотилось, схватила кошелек и бежать! В нем лежало 150 рублей.

В тот же вечер поезд уносил ее от вечно пьяной матери и сестренок. Но и на этот раз ей не повезло: не сумела далеко уехать, опять через приемник вернули домой. Утром в школу не пошла. Села в подошедший автобус. Краденый кошелек, который она вытянула в тесноте у зазевавшегося пассажира, спрятала в надежное место. Ворованные деньги потратила на то, чего ей не хватало: на еду, конфеты и игрушки для сестренок. Жила на чужие деньги, радуясь на горе...

С каждой кражей Света становилась все хитрее: вытащит кошелек и незаметно передаст его подружке, которая старалась подальше уйти от опасного места. А Свету хватали за руки, обыскивали, угрожали.

– Девочка, верни, у меня сынок такой же, как ты. Я ему хотела костюм купить, – слезно уговаривала ее очередная пострадавшая женщина в универмаге.

– У меня же нет, вы меня обыскали. Ничего я не брала, – спокойно отвечала Света.

И женщина со слезами уходила из зала под осуждающие возгласы покупателей:

– Сама, наверное, потеряла, а на девочку сваливает!

Часть денег Света отдавала подружке, которая уносила их отцу с матерью, недавно отбывшим свой срок и вином заливавшим свою несчастную жизнь. Вскоре они потребовали от Светы всех денег, грозя сдать ее в милицию. И она отдавала, может, из-за жалости к вечно голодным детям этих алкашей, может, просто боялась расплаты. Отдаст деньги, а утром снова в автобус – тянуть кошельки у незадачливых пассажиров.

– А не жаль было тех, у кого воровала? – спросил я у Светы.

– А пусть не зевают, – усмехнулась она.

И так день за днем, месяц за месяцем. Света стала бродяжкой, воришкой и попрошайкой. Случайные попутчики, веря горьким рассказам девочки, жалели ее, кормили, давали деньги. Но как из-под земли появлялся дядя милиционер и снова вез ее по знакомому маршруту: инспекция на вокзале – приемник – дом. А дома опять одно и тоже.

Чувствовалось, что Свете неприятно было вспоминать о своей жизни.

По вечерам к матери приходил Феликс, и они садились вместе с ним пить. Мать пела тоскливые песни. Потом девочки ложились спать на диван, а мать с сожителем на пол. Однажды среди ночи раздался страшный крик. Проснувшись, Света увидела, как Феликс наотмашь бил мать. Боясь, что им достанется от озверевшего собутыльника матери, она прижимала к себе сестренку, зажимая ей рот, чтобы не закричала. В маленькой кроватке исходила криком Катя – младшая сестренка. Света кинулась к ней, успокаивая ее.

Утром, сложив вещи, Света последний раз посмотрела на избитую мать, на спящих сестренок и, подхватив сумку, ушла.

...Она замолчала, смахнув набежавшую слезу.

– А теперь меня отправят в спецшколу, да? – тихо спросила она. – Вы узнайте: мне пришла путевка?

Я не успел ей ничего ответить. Из группы прибежал подросток и с вызовом бросил:

– Ранкова, ты че сидишь!? Пошли! Мы все тебя ждем, воспитатель зовет. Тормозишь, что ли?

Света, поправив косынку, поднялась наверх. Я подошел к окну. Набежал свежий ветерок. Развеял бы он в моей душе смятение! Как бороться с безысходностью детских судеб? Как защитить их от злобы, равнодушия и предательства? Как уберечь их от ожесточения, озлобленности и безверия?

...Послышались тихие шаги на дорожке.

Света стояла, приложив пальцы ко рту, с надеждой в глазах.

– Можно я с вами посижу? Меня отпустили к вам.

Я не успел ей ответить, так как раздался звонок.

Через распахнутую дверь было видно, как по аллее шел милиционер с девушкой лет пятнадцати. Я занялся приемом ее в первую группу. Прочитав документы, я не поверил, что эта красивая, светловолосая девушка совершает кражи, сняла часы с подростка и что она не хочет учиться и занимается ранней половой жизнью. Теперь ее ждет спецучилище.

– Она тоже на первую группу? – спросила меня Света. – Хорошо. Теперь я буду не одна.

Поднимаясь по лестнице, она что-то объяснила новенькой. Как сложится их жизнь, не знаю. Грустно было сознавать, что они обречены на казенное детство и спецвоспитание, они, без вины виноватые.