Текст книги "В тени алтарей"
Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)
Ввиду того, что русская литература считалась «казенщиной», предметом, навязанным полицейской программой, на нее мало обращали внимания, и только несколько воспринятых на слух отрывков составляли весь литературный багаж семинаристов.
На втором курсе они уже заканчивали изучение латинского языка, но знали его хуже, чем в гимназии, несмотря на то, что философию, а позже богословие, каноническое право, литургику и кое-какие другие предметы проходили по-латыни. Но это была упрощенная латынь средневековья с элементарным построением фраз и философско-богословским литургическим словарем. Язык классической латыни в семинарии не изучали. С большим трудом семинаристы читали отрывки из Цицерона, Цезаря и Тита Ливия. Поэтому богатство классической литературы было им недоступно. Ни одного поэта-классика семинаристы не читали, ничего о них не слыхали, а если иному и попадал в руки текст из классической поэзии, то все равно он не мог его понять.
Таким образом, из-за незнания мировой литературы в развитии семинаристов оставался серьезный пробел. Заполнить его путем чтения в семинарии они не могли даже при желании, во-первых, потому, что не было подходящей библиотеки; во-вторых, потому, что никто не знал, что надо читать, да наконец и времени не хватало. Кто увлекался книгами, отставал в занятиях. Совмещать уроки с чтением могли разве только немногие, обладающие незаурядными способностями и отличной памятью.
Людас Васарис со второго курса уделял урокам ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы получить отметки, позволяющие без переэкзаменовок переходить на следующий курс. Таким образом, помимо литовской литературы, ему удалось познакомиться и с кое-какими выдающимися произведениями польских писателей старшего поколения.
– Все-таки господь обделил способностями Васариса, – сказал однажды Касайтису один поляк.
– Почему вы так думаете? – изумился тот.
– Я всегда вижу его уткнувшимся в книжку, а поглядите, как он отвечает.
Второе полугодие проходило спокойно и тихо, ничего нового не внося в жизнь Васариса и его друзей. После инцидентов с Варненасом и Марчюлисом они стали еще осторожней. Собраний не устраивали и разговаривали друг с другом только во время прогулок, да и то изредка, ведь они знали, что в семинарии всегда известно, кто с кем гуляет.
Молчаливый и замкнутый Васарис не обращал на себя ничьего внимания. Он уже привык совершенно машинально прислушиваться к звону семинарского колокола и, не раздумывая, шел в часовню, в трапезную и на занятия, куда бы его не призывал этот звон. С самого начала silentium'а Васарис уже сидел на своем месте перед открытой книгой. Но его мечтательная душа не всегда охотно следовала за ним. В часовне его продолжали волновать мысли, возникшие во время чтения; в аудитории, уткнувшись в открытый учебник, он вспоминал какой-нибудь приятный эпизод. И неизвестно, вызывалось ли это рассеянностью или, скорей всего, внутренней сосредоточенностью. В такие минуты посещал его образ Незнакомки, которую он видел иногда по воскресеньям в соборе, или образ Люце, чей подарок – перчатки с оторочкой – всякий день напоминал о ней.
Наступила весна, зацвел сад, а он был красивый и большой. После вечерних молитв Людас не ходил в шумную, освещенную керосиновыми лампами аудиторию, а убегал в душистую, опьяняющую свежестью, вечернюю мглу, желая надышаться всей природой, какая только могла вместиться в этом небольшом, обнесенном каменными стенами пространстве. Цветущие деревья с молодой листвой в сумерках казались еще гуще и пышнее, чем днем, – проходя по аллеям, Людас всей грудью впивал животворное дыхание зелени.
Последний день учебного года, о котором все так мечтали и которого так ждали, был омрачен для Васариса и его друзей печальным событием: Варненасу «за отсутствием призвания» рекомендовали после каникул не возвращаться в семинарию.
– Католической церкви, – сказал ему ректор, – нужны священники, отдающиеся ей всем сердцем и разумом. Нужны священники добродетельные, послушные, смиренные, чуждые мирской суеты, борьбы страстей, национального самолюбия, тщеславия. Таким священником тебе не стать, ты способный литератор, критик, может быть, и поэт, да мало ли еще кто… В миру все эти качества ценятся и превозносятся, но церкви они не нужны. Наоборот, в них таится большая опасность. Углубившись в изучение светской литературы, ты и сам станешь мирянином. Ты заразишься микробами, которыми кишат произведения даже величайших писателей. Недаром много таких произведений святая церковь внесла в индекс запрещенных книг. Может быть, тебя ожидает успех, а он способствует честолюбию и гордыне, зачатки которых я уже теперь замечаю в тебе. Твой критический ум не удовлетворится областью литературы, и ты, не дай бог, обратишь его на учение самой церкви. Тщеславие, гордыня, самолюбие и критицизм – вот источники всяческой ереси и отступничества. Поэтому, ради твоего спасения и ради блага церкви полезней будет, если ты оставишь попытки проникнуть в среду, обязанности которой тебе чужды, ибо тебя не призвал к ним господь.
Закончив свою речь, ректор поцеловал Варненаса в лоб и проводил до дверей со словами: «Да поможет тебе господь и да сохранит он тебя!»
Передавая товарищам слова ректора, Варненас был совершенно спокоен и почти доволен случившимся.
– Что же, старик прав: ксендз это ксендз, а литератор – литератор, – закончил он свой рассказ.
Но друзья не хотели согласиться с ним. Изгнание Варненаса они считали тяжелым ударом для литовцев, а самого Варненаса невинной жертвой.
– Во всем виновата твоя неразумная выходка! – горестно укорял его Йонелайтис. – Эта декламация не принесла никому никакой пользы, только показала, что ты «бунтовщик». Стали разнюхивать и разнюхали! Мы должны соблюдать осторожность и не давать повода для придирок, не то нас всех повыгоняют. Кто от этого выгадает?
– Впервые слышу, – горячился Серейка, – что литературный критик не может быть ксендзом. Почему литературную критику нельзя обосновать христианской эстетикой и философией? Я уверен, что такие литераторы нужны и всем католикам и церкви. Им бы радоваться, что нашелся такой в семинарии, а не выгонять его! Бояться самолюбия, гордости и критики? Так неужели здесь место только глупцам и чурбанам? Нет, это только предлог, а причина та, что ты литовец и уже сотрудничаешь в литовской печати. Вот что!
Васарис промолчал. В голове у него был сплошной хаос. И в словах ректора и в упреках Серейки было много правды. Но как их согласовать? Только позже понял он, что ректор ставил вопрос конкретно: совместим ли характер деятельности ксендза с характером деятельности литератора, а Серейка подходил к нему отвлеченно: не значит ли, что ксендз вообще не может быть литератором.
Казалось, что с последним рукопожатием Варненас оставил в наследство Васарису этот двойной вопрос, который впоследствии стал проблемой всей его жизни.
XIII
Тяжелое впечатление от прощания с Варненасом омрачило Васарису начало вторых каникул. Исключение Варненаса значило для него больше, нежели утрата доброго друга. Он понимал, что, по существу, дело заключается не в интригах, не в национальном вопросе или мести, но что оно затрагивает важную проблему священства, при решении которой не должно быть никаких личных соображений, никакого снисхождения.
На примере Варненаса ректор ясно показал, что не всякого рода идеализм совместим со служением церкви. Вероятно, и сам ректор не сомневался, что Варненас идеалист. Но может статься, что религиозный идеализм, привитый даже идеалистически настроенному художнику, патриоту или поэту, станет именно тем ферментом, который разрушит всю творческую мощь, энергию, энтузиазм, подобно тому, как кровь неподходящего состава, перелитая в жилы здорового человека, разрушает весь организм и несет смерть. Васарис чувствовал, но еще не вполне понимал, как он заблуждался, считая, что достаточно доброй воли, чистых намерений, благородных желаний, спасительной цели, словом, идеализма, чтобы стать достойным пастырем. Он понял это только через много лет на примере своей собственной жизни.
Разлука с Варненасом, точно заноза, мучила его всю первую половину каникул. Он был так озабочен и непохож на себя, что мать часто со страхом спрашивала:
– Почему вы в этот приезд так невеселы? Уж не больны ли?
– Ничего, мама, – отвечал он, прикидываясь беззаботным, – не успел еще прийти в себя после семинарии. Этот год был очень трудный… – затем он уходил куда-нибудь в поле, где его никто не мог увидеть и заговорить с ним.
Больше всего в родных полях полюбился ему холм, прозванный Заревой горой. Он возвышался над всей окрестностью, вдалеке от построек, троп и дорог. Здесь проводил Людас большую часть дня. Подобно всем мечтательным и созерцательным натурам, он любил широкий простор, где ничто не препятствует взгляду охватывать далекий, окутанный голубоватой дымкой горизонт. Именно такой вид открывался с Заревой горы.
С юга, за отцовским домом и деревней, виднелся лес. С левой стороны он подступал к ней полукругом, оттенял пейзаж и, уходя вдаль, становился все синее. Далеко на востоке он превращался в узкую полосу, протянувшуюся между землей и небом. Затем, перебегая направо, он приближался снова уже с противоположной, северной стороны, и в узкой, глубокой долине переходил в рощу захиревших сосенок и тонкоствольных, кривых берез. Под ними росло много черники и водились змеи. По другую сторону рощи, далеко-далеко уходили плодородные поля, окруженные деревьями хутора и виднелись колокольни дальних костелов.
В памяти Людаса эта картина запечатлелась еще с детства. Погожими осенними днями, когда пастух выгонял свое стадо на жнивье, Людасу неизменно хотелось побежать в поле и взобраться на Заревую гору. На вершине ее никогда не пахали и не сеяли, она поросла странной, сухой травой, пахучим чебрецом и палевыми бессмертниками. В небе плавали разрозненные белые облака, и с Заревой горы было отлично видно, как темные большие тени ползли по нивам, пашням, лугам и долинам.
Но мальчика интересовало, что там, за рощей. Случалось, что большое облако черной тенью покрывало все поле до самой рощи, а за ней, точно в сказке, все светилось и брызгало солнечными лучами. И он не мог отвести глаз от этой Солнечной дали и от темной рощи, где водились змеи, где было сыро и страшно. Залитая солнцем даль казалась ему другим миром. Там виделись ему дивные белые палаты, которых не было на этой стороне, деревья, непохожие на отцовские ивы и на соседские березы, и высокие колокольни костела, блестевшие и светившиеся на закате.
Это зрелище и теперь привлекало семинариста Васариса, но глаза его все чаще обращались к западу, где тянулась широкая равнина, и ни лес, ни холмы не застилали далекого горизонта. Там опускалось огромное красное солнце, и, словно сквозь волшебную подзорную трубу, он отчетливо различал какие-то высокие деревья, которых в другое время никак не мог рассмотреть.
Сидя на Заревой горе, глядя на дальние леса и на тихие закаты, Васарис невольно приучился видеть природу окрашенной своим чувством и настроением. Он ощущал ее робким, скованным сердцем семинариста и потому невольно воссоздавал условные, схематические картины природы, которые долго служили фоном для его разнообразных настроений.
После захода солнца в низких луговинах, окружавших Заревую гору, а иногда и на полях, от леса и до самой рощи стелился густой, белесый туман. В бледном свете луны он казался огромным озером, а избы и деревья какими-то жуткими, таинственными островами. Жутко становилось и Васарису, который все еще глядел на догорающий закат, и он росистой тропинкой возвращался домой.
Укладываясь в постель, он слышал, как вздыхала и молилась в своей комнатушке мать…
Бывая дома, он привык ежедневно взбираться на Заревую гору. Здесь сосредоточивалась вся жизнь его ума и сердца.
Иногда, по возвращении, он зажигал свечу и пытался писать. Широкая панорама заката еще стояла перед глазами, и настроение, охватившее его на Заревой горе, продолжало владеть им. Лучшие из его юношеских, еще незрелых стихотворений он написал именно в ту пору.
Эмоциональная насыщенность была главным достоинством этих стихотворений. Природу он описывал такой, какой видел ее с Заревой горы. Это было несколько схематических образов: красное закатное небо, голубые сумерки, белесый туман, звездное небо, лунный свет. Чувства, пронизывающие его стихи, были тоже несложные, общие: печаль о проходящей юности, тоска о полноте жизни, о любви, о свободе, или наоборот – о тишине и покое, жалобы на вечное одиночество, а порою – жажда одиночества и его апофеоз.
Молодой поэт Васарис еще не сознавал, что чем шире кажется ему простор, видимый с Заревой горы, чем субъективнее его переживания, тем уже становится круг его творчества. Вглядываясь в далекие синеющие леса, всегда одинаковые, в сверкающие закаты – всегда величавые, он не замечал, что здесь же, у его ног, ключом бьет волшебно-прекрасная жизнь этой горы, со множеством тончайших оттенков и многообразием форм, вызывающих чувства простые, но интересные и новые. Но разве был он виноват, что обстановка, в которую он попал так рано, воспитала в нем пафос, нездоровую мечтательность, меланхолию и пессимизм? Разве кто-нибудь объяснил ему, что вдохновением для поэта может служить скромная ромашка и василек, душистый чебрец или ветерок, всколыхнувший метлицу?
На Заревой горе Людас часто обдумывал различные события семинарской жизни, главным образом – исключение Варненаса. При этом он старался поглубже заглянуть в свое сердце и предугадать, каким ксендзом будет он сам. Эти размышления и догадки в ту пору не внушали ему серьезного беспокойства. Правда, иногда, особенно когда он был под впечатлением «настроения заката», какое-то неясное чувство подсказывало, что ему не место в семинарии. Но когда он ставил перед собой вопрос конкретно, то обосновать свои сомнения не мог. Свой талант он ценил еще настолько мало, что большого конфликта из-за него не предвидел. Намерения его были чисты. И хотя его нельзя было назвать слишком усердным семинаристом, но таких, как он, было много, Васарис с этим уже свыкся и не хотел быть чересчур «дотошным», как этому учили в семинарии.
Он знал, что наибольшая опасность грозит ксендзам со стороны женщин. Но тут уж его совесть была спокойна. Ведь увлечение Незнакомкой было чисто платоническим и никакого отношения к реальной жизни не имело. А знакомство с Люце было настолько поверхностным, что бросать из-за него семинарию казалось не только смешным, но и глупым. Правда, он часто мечтал о ней, сидя на Заревой горе, но таково уж свойство человеческой натуры, что величайшая слабость проходит незамеченной или же оправданной даже самым суровым самоанализом.
Недооценивал этой слабости и Васарис, а ведь в данном случае дело касалось не почти неземной Незнакомки, которой он даже ни разу не видал вблизи, но живой, темпераментной, «взбалмошной», как говорил Петрила, девушки. Девушке этой он приглянулся и не бежал от искушения. Правда, к концу учебного года воспоминания о Люце изрядно поблекли, а исключение Варненаса на долгое время и совсем изгнало ее из его мыслей. Однако уже к концу первого месяца каникул Васарис все чаще стал подумывать о том, чтобы навестить своего соседа и друга Петрилу. Притягивала же его, конечно, Люце.
Васарис отлично знал, что в клевишкском приходе первое воскресенье каждого месяца праздновалось торжественно и обедня была с выставленными на' алтарь святыми дарами. Этим обстоятельством он воспользовался как предлогом, чтобы навестить соседей. Свой визит он приурочил к первому августовскому воскресенью. Васарис приехал довольно поздно, к самой обедне, и ему удалось увидеть Люце только перед обедом.
– А, вы еще живы? – воскликнула она, встретив его с Петрилой в саду. – А я уже думала, что вас доконали молитвы. Такой заморыш!
В ее словах Васарису послышался упрек за долгое отсутствие, и он начал было оправдываться, но Люце неожиданно перебила его:
– Напротив, мы ждали вас не раньше праздника святого Лаврентия, как в прошлом году. Помните? – и она поторопилась уйти.
Васарису стало стыдно.
«Действительно, зачем я сюда приперся?» – упрекал он себя, раздумывая, что сказать настоятелю, если и тот при виде его выразит изумление. Однако настоятель не изумился.
– А вот и наш милый сосед, – сказал он, подавая ему руку. – Хорошо сделал, что не забыл нас. Давно надо было приехать. Ну, как живешь?
Васарис сразу ожил. В гостиной, кроме ксендза Трикаускаса, который на этот раз отнесся к нему с меньшим высокомерием, был еще студент Бразгис. Васарис едва его узнал, потому что тот сбрил бороду, остригся и был не в студенческой тужурке, а в светлом штатском костюме.
– О, да вы возмужали, – сказал студент, здороваясь с Васарисом. – В прошлом году я боялся, как бы совсем не доконала вас семинария.
«Ведь это почти слова Люце… странно…» – подумал семинарист и громко ответил:
– Все же я, наверно, изменился меньше, чем вы. Я даже не сразу и узнал вас. Вероятно, вы уже окончили?
– Нет, еще год остался, – отвечал студент, – а так как время проходит быстро, я решил, что пора привыкать к буржуйскому виду.
– И к молодой жене, не правда ли? – прибавил, расхохотавшись, ксендз Трикаускас.
– Пока только к симпатии, – скромно поправил его студент.
«Люце…» – мелькнуло в голове Васариса, и он помрачнел еще больше.
Вскоре пришла и она. На ней было темное шелковое платье. Такой нарядной Людас ее прежде не видал. Она казалась еще красивей, чем когда приезжала в семинарию. Студент тотчас же очутился рядом с нею, и они, пересмеиваясь, о чем-то оживленно заговорили. Васарис украдкой поглядывал на нее, но она не оглянулась ни разу.
«Словно меня и нет здесь…» – подумал он, все больше раскаиваясь, что приехал.
За обедом Люце сидела рядом со студентом, а Васариса посадили на другом конце стола, ближе к настоятелю. Ксендз Трикаускас поместился напротив, а слева сидел Петрила. Закусывая, ксендзы и студент опрокинули по несколько рюмок, и разговор оживился. Бразгис, поглядев с сожалением на семинаристов, сказал:
– Нет на свете более несчастного создания, чем семинарист. Я еще понимаю ксендза. Ксендз это ксендз. Правда, многое ему запрещается, но многое и разрешается. Пить он может, сколько дай бог каждому! Нельзя жениться, это, конечно, минус, но… но… где уж тут глупому человеку разобраться в промысле божьем! Не правда ли, ксендз доктор? – обратился он к Трикаускасу. – Но вот семинаристы, попики, левиты – тем уж не позавидуешь! Ничего, нигде и никогда им не разрешается: пить нельзя, курить нельзя, любить нельзя, пофлиртовать, и то нельзя. Ах ты, господи! И ведь это еще не ксендзы, а просто юноши. И чего они в эту семинарию лезут?
– Если вам кажется, что без водки, табака и флирта не спасешься, то, конечно, в семинарию поступать незачем, – смело отрезал Васарис, но тут же сам устыдился своих слов. Слишком шаблонно, по-семинарски звучало это «не спасешься».
– Конечно, вам лучше знать, без чего нельзя «спастись», – продолжал студент, – но вот Адам Мицкевич говорит, что если при жизни не спустишься на землю, то и на небо попадешь не сразу. – Тут он осушил еще одну рюмку и, довольный собою, продолжал: – Но я знаю, вы не из тех, кому угрожал Мицкевич. Вы, конечно, сразу попадете на небо, потому что и на землю иногда спускаетесь, хотя бы мысленно. Я слыхал, впрочем, что богословие не делает различия между поступками и мыслями. А в мыслях вы мало чем отличаетесь от нас, простых смертных. Только все то, что мы делаем открыто, вы таите про себя. Мысленно вы и любите, и флиртуете, и красивым девушкам радуетесь.
Васарис уткнулся в тарелку, чтобы скрыть краску стыда. Ему показалось, что эти слова были обращены прямо к нему. Уж не Люце ли что-нибудь наговорила Бразгису? Тот влюблен в нее и теперь из ревности, в отместку или шутки ради пытается его задеть.
Но самой большой неприятностью было то, что Люце слушала иронические слова студента, а может быть, в душе и соглашалась с ними. Васарис не вытерпел и украдкой поглядел в ее сторону. Племянница настоятеля и впрямь смотрела на него, да еще такими насмешливыми глазами, что его в жар бросило, и он не знал, как усидеть на месте: кусок не лез ему в горло. Людасу казалось, что не она одна, но и настоятель, и ксендз Трикаускас, и Петрила догадались, кому адресованы слова Бразгиса. Васарис не решался вторично взглянуть на Люце, но чувствовал, что она следит за ним, видит, как он сконфужен и отлично понимает причину его смущения.
Все, за исключением Васариса, были в превосходном настроении. Настоятель от разговора о семинаристах перешел к другим темам, студент был доволен, что высказался, а Люце веселилась и не обращала на Васариса ни малейшего внимания, точно его здесь и не было.
Тотчас после обеда Людас стал прощаться, ссылаясь на то, что родители хотят уехать пораньше. Люце равнодушно протянула ему руку и продолжала разговаривать со студентом. Провожать его пошел один Петрила и на крыльце сказал товарищу, показав глазами на окна гостиной:
– Видишь, что делается с Люце? Не зря Бразгис пожертвовал своей бородой и подстриг волосы. Скоро дождемся свадьбы.
– И пора, – ответил Людас. – Если она не собирается продолжать учение, то чего ради ей здесь засиживаться?
Еще до заката Васарис вернулся домой. Отец ушел пасти лошадей. Мать прилегла отдохнуть, и во всем доме было пусто и тоскливо.
Захватив книжку, Людас отправился на свою любимую гору. В тихий, праздничный вечер на ней было еще приятнее обычного. Он растянулся на пригретой солнцем вершине, мысленно перебирал малейшие подробности своего неудачного визита и делал выводы. То, что Люце выходит за Бразгиса, только в первый момент больно поразило его. Теперь же это казалось ему совершенно естественным. Но отчего же она на него рассердилась, почему так явно его третировала, – он никак не мог догадаться. «Приедет Павасарелис!» – все еще звучал в его ушах ее веселый смеющийся голос. Вот как приветливо встретила она Павасарелиса!
Но гораздо больней, чем холодность Люце, его задевали слова студента: «Мысленно вы флиртуете, и любите, и красивым девушкам радуетесь. Только то, что мы делаем открыто, вы таите про себя». Он слушал эти слова, точно их кто-то говорил над самым его ухом. Да, Бразгису удалось заглянуть в его сердце! Но какой вывод сделал он из первых несмелых упований тихого и робкого юноши в черной сутане?
В этот день Васарис впервые услыхал упрек от чужого человека. И в чем же? – в тягчайшем грехе – влечении к женщине. Сам по себе упрек был ничтожен и не стоил внимания, но потревоженная чужим прикосновением совесть Васариса болезненно реагировала. Чужое прикосновение мучило и унижало его. Ведь если поглядеть на него глазами Бразгиса, то каким ничтожным, смешным и жалким покажется он со своими мечтами о женщине, о Люце, о Незнакомке.
Долго еще терзал себя Васарис различными размышлениями на ту же тему и только дома, уже улегшись в постель, пришел к такому выводу: «Бразгис прав, ты ничтожен и смешон, ты семинарист-левит и должен знать свое место. Мечты о земных радостях, о счастье, девичьей улыбке – все это не для тебя! Каждый имеет право влезть в твою душу, узнать твою тайну, высмеять и унизить тебя ни за что ни про что».
Две недели терзался Васарис, вспоминая роковое воскресенье, но уже в следующие две недели происшедшее начало забываться. Жизнерадостность, присущая юности, брала верх, а вокруг было столько летнего солнца, синего неба, цветов и бьющей ключом жизни, что этот случай не мог долго жить в его сознании, он затаился в темной глубине памяти, хоть и не исчез, как не исчезает ничто из пережитого нами.
В день праздника святого Лаврентия Людас не поехал в Клевишкис, хоть и настоятель звал его и родители уговаривали. Все же Людас выдержал характер и остался дома. В этот день он чувствовал себя обиженным и в то же время гордился своим одиночеством.
«Пусть знают! – утешал он себя. – Они думают, что я очень нуждаюсь в их дружбе, обойдусь и без них!»
Через несколько дней после праздника, в погожий полдень, когда Людас сидел на высокой Заревой горе, он вдруг увидал бричку, которая свернула с большака по направлению к их дому. Людас решил, что, вероятнее всего, это приехал в гости кто-нибудь из товарищей; он спустился с горы и поспешил домой. Однако, увидав кто эти гости, Людас так растерялся, что не знал, что и сказать: в бричке сидел клевишкский органист и Люце.
– Ха-ха-ха! – звонко смеялась Люце, спрыгивая с брички. – Вижу, что вы не ждали таких гостей! Мы и хотели удивить вас. Не прогоните?
– Нежданные гости еще приятней. Верно, вы издалека едете? Вот и хорошо, что завернули к соседям!
– Представьте себе, нет. Прямо из Клевищкиса – к вам.
– Что-то не верится, – сказал Людас. – Однако, что же это мы стоим? Входите, пожалуйста, вы совсем запылились.
Тем временем вышла встречать гостей и мать Людаса, потому что барышня из усадьбы настоятеля, хоть и не сам ксендз, а все же особа к нему близкая, и такое посещение – честь каждому дому.
– Видите ли, матушка, – по пути в горницу говорила Люция, – чтобы вы не очень удивлялись нашему приезду, хочу вам все сразу объяснить. Мы узнали, что у вас в саду поспели ранние, сладкие груши, а они как раз очень нужны нашей экономке. Если дадите нам груш – останемся, если нет – тотчас уедем обратно.
– Пожалуйста, пожалуйста, – сколько хотите! – поспешила уверить ее мать Людаса. – Груши теперь как раз налились, а скоро и перезреют.
– Дяди сегодня дома нет, вот я и уговорила нашего органиста поехать со мной.
Между тем с поля пришел старый Васарис поглядеть на неожиданных гостей. Узнав, зачем приехала племянница настоятеля, старик был очень польщен. Для него не было большей радости, чем похвала его саду, потому что все деревья он и посадил и привил сам. А тут еще не кто-нибудь хвалит, а племянница такого знаменитого настоятеля! Он тотчас повел всех в сад, чтобы показать сладкие груши, рассказать их историю, а заодно и обойти каждое дерево. Оказывается, Люце отлично умела поддерживать разговор о садоводстве, а старого Васариса, точно медом по губам мазали:
– Вот, барышня, хоть и господского звания, хоть и ученая, а за садом ухаживать умеет, – похвалил ее отец Людаса. – Да, правда, у клевишкского настоятеля прекрасный сад. Наверно, вы помогаете ухаживать за ним?
– Да, мы с дядей знаем каждое дерево, – подтвердила Люце.
Показав деревья, старик хотел повести ее еще и на пчельник, но тут уж Люция запротестовала:
– Боюсь! Боюсь! – закричала она и замахала руками. – Почему-то меня не любят пчелы. Только вчера одна ужалила! – Тут Люце засучила рукав повыше локтя и показала ужаленное место. Однако ни Людас, ни другие не обнаружили никакого следа на гладкой, белой, округлой руке.
– Ничего уже не осталось, вот и хорошо! – обрадовалась девушка.
Любителем пчел оказался органист. Старый Васарис был счастлив найти слушателя. Он тотчас подвел его к одному из ульев и сказал: – Вот в этот улей в праздник святого Антанаса залетел пчелиный рой.
– А мы пойдем поглядеть на ту красивую горку, где вы сидели, когда я подъезжала, – предложила Люце семинаристу.
– Ничего особенного, самая обыкновенная горка, – отговаривался Людас.
Его равнодушие, видимо, задело Люце.
– Не хотите? – спросила она, поглядев на него в упор.
– Очень хочу. Да боюсь, не понравится вам мое любимое местечко.
Поднимаясь на Заревую гору, они разговаривали о самых обыкновенных вещах. Потом Люце принялась расспрашивать его, как он провел каникулы, не скучал ли с родителями и со старым настоятелем? Людас отвечал, что ничуть не скучал, что ему было очень хорошо, потому что он любит одиночество.
– Конечно. Оттого, верно, и забыли навестить нас, – упрекнула его Люце.
– Как забыл? Вы же отлично знаете, что я был у вас.
– Скажите, Павасарелис, вы очень на меня тогда рассердились?
Людас почувствовал, что она говорит искренне и точно извиняется.
– Чего ради я стал бы сердиться? Вы были заняты другим, на меня не обращали внимания – и только. Кроме того, я заметил, что был тогда незваным гостем.
– Я вела себя так нарочно. Сама не знаю, какой бес толкнул меня на это. К тому же я чуточку сердилась на вас за то, что вы долго не приезжали. Вот и все. Ах, как я жалела об этом, когда вы уехали! А когда вы не явились и на престольный праздник, я совсем заскучала.
Слова Люце были очень приятны Людасу. Он сразу поверил им, хотя и сделал вид, что сомневается.
– Вы только теперь так говорите, а тогда я видел, кому вы дарили свое внимание!
– Бразгису? – спросила Люце.
– Конечно.
– Все это комедия. Должна же я с кем-нибудь разговаривать.
– Но вы выходите за него замуж, – несмело заметил семинарист.
Люце расхохоталась:
– Ведь вы-то, Павасарелис, не женитесь на мне? Людасу стало стыдно, и он ничего не ответил.
Они уже взбирались на холм, подъем был довольно крутой, и она ухватилась за его руку. Оба запыхались, но тем приятней было отдохнуть на вершине.
– Ах, как здесь красиво и как далеко видно, – восхищаясь открывшейся панорамой, воскликнула Люце, – я не удивляюсь, что вы так любите эту горку.
Они уселись рядом на солнечном припеке; было тепло, пахло травой, стрекотали невидимые кузнечики. Люце нарвала чебреца и палевых бессмертников, росших прямо под ее ногами, и перебирала их, любуясь и составляя букет.
– Привезу домой цветы с горы Павасарелиса. Будет у меня хоть воспоминание. А бессмертники не вянут. Я сохраню их до будущей весны. Тогда вы должны будете привезти мне свежих.
Доселе неиспытанное чувство захватило Васариса: никогда прежде не бывал он наедине с молодой, красивой девушкой, а тут еще такие ласковые слова!
Но вдруг ему вспомнилась насмешка Бразгиса.
– Скажите, – неожиданно спросил он, – говорили ли вы когда-нибудь обо мне с Бразгисом?
– Еще бы! Я расхваливала ему вас. Васарис вскочил, точно ошпаренный.
– Нам пора возвращаться. Матушка дожидается с закуской, а вы, наверное, проголодались.
Голос Васариса выдавал его волнение, и Люце удивленно поглядела на него:
– Что с вами, Павасарелис?
– Ничего, – сухо ответил он. – Я только вспомнил, что мне скоро возвращаться в семинарию.
По его волнению она поняла смысл этих слов, и ей уже не хотелось подшучивать над ним.
– Не забывай меня в семинарии, Павасарелис, – чуть слышно прошептала девушка. – Знай, что я буду скучать по тебе.
Вечером, после отъезда гостей, Васарис снова поднялся на Заревую гору и поздно пришел домой.
XIV
Он вернулся в семинарию, повторяя ее слова: «Не забывай меня, Павасарелис, я буду скучать по тебе…» Слова эти долго были для него опорой, источником оптимизма. А такая опора ему была очень нужна.
