Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

Васарис уныло прихлебывал кофе, готовый отречься от этих злосчастных стихов, казавшихся ему сейчас ужасно дрянными.

Она заметила его беспокойство и стала мягко оправдываться:

– Вы не сердитесь, правда? Я с вами говорю откровенно, потому что знаю, какой вы хороший.

И тут Васарис сам ощутил потребность разоткровенничаться, поделиться с ней своими мыслями и сомнениями относительно многих-многих вещей. Но как это сделать? В этой шумной, накуренной гостиной каждый мог подойти к ним или следить за ними издали. Он уже заметил насмешливый взгляд ксендза Трикаускаса, стоявшего в другом конце комнаты. Встретиться с глазу на глаз?.. Но угрожающий перст духовной дисциплины привел в смятение его совесть. Он внутренне сжался от чувства холодной резиньяции. «Эх, все это не для тебя. Ни путь поэта, ни искренние, душевные излияния, ни ободряющие слова любви. Ты останешься в одиночестве, и никто не разделит с тобой ни радости, ни горя».

– О чем вы так задумались? – спросила Люце.

– Почему-то мне вспомнилась семинария. Я там усвоил привычку ни с кем не делиться своими мыслями. А сегодня вот начинаю раскаиваться в этом.

– Зачем вы вспоминаете сейчас о семинарии? Еще едва половина каникул прошла. Кстати, почему вы ни разу не приглашали нас на проводы?

И вдруг она точно ожила. Васарис увидел на ее лице то же шаловливое выражение, ту же улыбку, тот же блеск черных глаз, который пронизывал его, обжигал, точно уголь.

– Знаете что, Павасарелис, может быть, для вас это последние месяцы свободы, для меня тоже. Устройте для нас проводы, а там будь что будет. Хорошо?

Васарис непривычно-восторженно ответил:

– Очень хорошо, Люция.

– Значит, уговорились? Даете слово?

– Уговорились! Даю слово!

Домой он возвращался, как в угаре. В голове не было ни единой отчетливой мысли. Он кружился в каком-то тумане, он ждал чего-то, но это был у него самый счастливый день за все каникулы.

Он пока не думал о том, что может рухнуть в одну минуту кропотливо возводимая им в течение долгого времени плотина, которой он хотел сдержать порывы своего сердца.

XXI

Смутно и неравномерно тянулись для Васариса последующие за юбилеем настоятеля Кимши дни каникул: одни проходили в тревоге и раскаянии, другие – в борьбе разноречивых чувств или в мечтах и ожидании. Внешне он старался придерживаться того же распорядка, что и раньше. По субботам отправлялся в приходской костел и ночевал у настоятеля. В воскресенье причащался, перед службой читал прихожанам утренние молитвы, во время обедни собирал пожертвования, а после вечерни снова читал молитвы и запевал «Ангела господня». После обеда иногда обучал приходских «певчих» латинским духовным песнопениям. В понедельник или во вторник опять возвращался домой – до следующей субботы. Здесь он мог беспрепятственно давать волю своим мыслям, причудам настроения и воображению.

Первое время Васарис упрекал себя в том, что так быстро и легкомысленно возобновил знакомство с Люце и даже зашел еще дальше. Это казалось ему не только опасным, но и постыдным. И он издевался над собой:

«Прошлым летом сбежал из дому, ездил в Вильнюс, в семинарии ударился в мистику, каялся – и вот достаточно было нескольких часов свидания, как все пошло прахом… Хорош ты будешь ксендз, Васарис… Негодовал на Радастинаса, а сам что делаешь?»

Однако на другой день ему так живо вспоминалось празднование юбилея, что он снова переживал весь ход возобновления прежнего знакомства. Сидя где-нибудь на Заревой горе или шагая по полевой меже, он в то же время присутствовал за обеденным столом у клевишкского настоятеля, встречал взгляд Люце, выражавший что-то новое, пил за ее здоровье, разговаривал с ней в гостиной.

Нет, теперь он видел все это еще лучше, их разговоры были еще многозначительнее, выводы из них – убедительнее, потому что воображение Васариса приукрашивало, возвышало, смягчало их. Здесь не было ни назойливого Петрилы, ни насмешника Трикаускаса, ни подозрительного Бразгиса, ни стесняющих гостей. И когда наконец в памяти скова звучал ее веселый голос, ее слова: «Знаешь что, Павасарелис, для тебя это последние месяць свободы, для меня тоже. Устрой для нас проводы, а там будь что будет!» – порыв безрассудной готовности разгонял все сомнения, укоры и угрызения совести. Нет, более убедительных доводов никто бы и не придумал! Васарис вскакивал и принимался вышагивать с удвоенной энергией, а сам уже рисовал в мечтах подробности этих проводов.

Возобновление «опасного знакомства» и ожидание проводов изрядно нарушили его душевное равновесие. Теперь ему никуда не хотелось ехать, ни навещать товарищей, ни приглашать их к себе. Он бродил по полям, выбирая места, где его никто не мог увидеть, заранее избегая встреч с людьми, лежал на солнышке, кое-что почитывал, а чаще всего бездельничал. Он старался заполнить все свои дни мечтами и настроениями «последних месяцев свободы». Он как бы временно выключился из механизма обыденной жизни с ее делами. Ведь он возобновил отношения, борьба с которыми была одной из пружин этого механизма.

Даже духовные упражнения он выполнял без прежнего рвения. Утром второпях – да и то не всегда – прочитывал, не вдумываясь в них, пункты медитации, вечерние молитвы отбарабанивал где-нибудь на пригорке, любуясь картиной заката, духовное чтение, святое писание и четки совсем забросил.

Постоянно вспоминая красивую племянницу настоятеля, Людас Васарис вспоминал и о той перемене, которую заметил в ней на юбилее. Если бы не эта перемена, вероятно, все бы обернулось иначе. Правда, ему мила была и прежняя ветреная, веселая Люце с искрящимися черными глазами и открывающимися в улыбке белыми зубами, но теперешний ее сосредоточенный взгляд и тихая улыбка хватали его за сердце.

И действительно, за два года, что они не виделись, Люце сильно изменилась. Раньше это была, хотя и сформировавшаяся, но еще не успевшая расстаться с ребяческими и гимназическими замашками девушка. Сейчас она вошла в тот возраст, когда начинают глубже думать и чувствовать, осознавать свое «я» и когда забота о будущем вытесняет пережитки детства.

Дядя любил племянницу и тревожился за ее судьбу. Ему хотелось поскорее выдать ее замуж, – он отлично видел, что пребывание Люце в его доме связано со многими неудобствами и опасностями. Бразгис казался самой подходящей для нее парой.

– И чего ты от него требуешь? – часто увещевал ее настоятель. – Правда, он социалиста из себя корчит, на это больше для форсу. Это у него пройдет. А вообще мужчина серьезный, ученый, обходительный и хорошим лекарем станет. Словом, человек с будущностью. Я дам кое-что на обзаведение. Чего еще тебе надо?

– Не люблю я его! – упрямо твердила племянница.

– А ты полюби, – возражал настоятель, хотя и сам видел бесполезность своих слов.

– Полюбить такого кудлатого, такого растрепу? Никогда!

– Ну, так остриги его, побрей, если не нравится.

– Фи! – восклицала она и выбегала из комнаты. Виновата ли она, что ее интересуют духовные? Она с первой же встречи обратила внимание на Васариса и не могла отдать свое сердце ни Бразгису, ни кому другому. Однако и чувство ее к Васарису не было еще любовью. Они одновременно почувствовали приязнь друг к другу, но разница в положении их была так велика и оба они были так неопытны, что редкие встречи могли поддерживать в них лишь неопределенную взаимную симпатию. Кроме того, Васарис вскоре увидел грозившую его будущности опасность и объявил ей войну. Но Люце ни о каких опасностях не думала и не забыла «соседа» за два года разлуки. Практическая сторона жизни еще не имела для нее большого значения. Кроме того, несмотря на живой темперамент, Люце была мечтательницей. Пучок палевых бессмертников, которые она нарвала, сидя рядом с Павасарелисом на Заревой горе, всю зиму красовался в ее комнате, как память о застенчивом, деликатном юноше в сутане.

Наступило лето, приехал из семинарии Петрила, окончил курс медицины Бразгис, а Павасарелис все не появлялся. Она ждала его каждое воскресенье, никому не говоря об этом. Настроение у нее портилось. Она на всех злилась и сердилась без всякого повода. Трикаускас все-таки угадал, в чем тут дело, и часто поддразнивал ее Васарисом. Ему помогал Петрила и даже Бразгис.

– Что, Люция, и сегодня «он» не приехал? – начинал Трикаускас, когда настоятеля не бывало в комнате.

– А вы ревнуете?.. Что? – отрезала она.

– Не ревную, Люците, а сочувствую. Только не одобряю я вашего вкуса. Такой молокосос…

Люце отвечала, сердито блеснув глазами:

– За мои вкусы, пожалуйста, не беспокойтесь!

– Это и меня сбило с толку, – вступил в разговор Бразгис. – Я принес в жертву и усы и бороду, лишь бы походить на духовного. И все попусту.

– Вы попытайтесь поступить в семинарию и облачиться в сутану. Семинариста Люците непременно пожалеет, – советовал ему Трикаускас.

Но Бразгис печально отвечал:

– Увы, ксендз доктор, если бы я был невинным мальчиком, как наш Павасарелис!.. Но что миновало, того уж не вернешь.

– А не съездить ли нам за сладкими грушами?

Люце хватала что под руку попадалось и запускала в насмешников или выбегала из комнаты. Иногда подобные сцены кончались всеобщим смехом, иногда – слезами.

Так прошли каникулы, когда Васарис ездил в Вильнюс, а Бразгис продолжал с величайшим терпением завоевывать сердце и руку красивой племянницы богатого настоятеля. Он умел не только посмеяться над ней, что случалось лишь изредка, но и утешить, и развеселить, и потакнуть всяческим ее капризам. И это ей нравилось. Хотя она чувствовала, что сердце ее влечет к «Павасарелису», но когда задумывалась о браке, то признавала правоту дядиных слов.

После каникул окрыленный надеждами Бразгис поехал в Москву попрактиковаться в клиниках, и вокруг Люце все успокоилось. Долгими осенними и зимними вечерами, сидя за рукоделием, она, подобно Васарису, жила воспоминаниями и впечатлениями прошлого. Но ей не было нужды ни отрекаться от них, ни бороться с ними. Ей приятно было перебирать все эпизоды знакомства с Павасарелисом, вот она и вспоминала их. Однако и ее воспоминаниям сопутствовали, если не угрызения совести, то мысли о том, что из всего этого ничего не выйдет. Она знала, что не в силах заставить Людаса уйти из семинарии, да и не хотела этого. Чувство ее еще не окрепло до такой степени, в нем не было ничего житейского. В этом отношении Людас был для нее почти тем же, чем для него была Незнакомка. Люце в самом деле скучала по нем и прождала его все лето. Не дождавшись, она долгими вечерами рылась в недурной дядиной библиотеке, много читала и кое-что изучала. Иногда она искала в своих воспоминаниях Павасарелиса, обдумывала его положение, колебалась между ним и Бразгисом. В ее характере появились черты задумчивости, серьезности, меланхолии.

Но вот опять подошли каникулы. Вернулся Бразгис, обосновался в соседнем уездном городе, и, хотя в ответах Люце на его и дядины многократные вопросы не было ничего определенного, они скорее означали «да», чем «нет».

Наконец на дядином юбилее она встретилась с Васарисом. Увидев, как повзрослел он, Люце ощутила какой-то новый оттенок в своем вновь заговорившем чувстве. Смущенно смотрела она на семинариста, который, оказалось, был и поэтом. Она хотела угадать истинную причину его бегства, выведать, что творится в его сердце. И с радостью увидела, что ее присутствие вновь волнует его. Она ухватилась за проводы, как за возможность еще раз испытать то сладостно-нежное чувство, то безоблачное настроение, которое обретала всякий раз, когда они были вместе – она хотела проводить последнее лето его и своей свободы.

Однажды в воскресенье, к концу каникул, Васарис поехал в Клевишкис приглашать гостей на свои проводы. В тот день ксендз Трикаускас уехал куда-то на престольный праздник, так что и обедню и вечерню служил сам настоятель. Васарис сразу после проповеди пошел к нему в дом Люце была в столовой и накрывала на стол, но, услышав голос гостя, выбежала ему навстречу.

– Как хорошо, что вы приехали. Я всегда рада вас видеть.

И, заметив его улыбку, грустно добавила:

– Ну да, вы все насмехаетесь надо мной. А я вам тогда, на горке, правду сказала, что буду скучать по вас.

– Я думал, вы давно позабыли эту горку.

– Нет, Павасарелис, я никогда не забуду тех мест, где мы бывали вместе.

Люце сказала это изменившимся голосом, тихо-тихо, и Васарис понял, что она не шутит.

– А вы забыли? – спросила она, не сводя с него взгляда.

– Нет, не забыл и я.

– Я еще храню бессмертники с той горки. Подумайте, целых два года! Идемте, покажу.

– Где они?

– В моей комнате – где же еще? Идемте.

Васарис колебался. Он стеснялся идти с ней в ее комнату. Но Люце не отставала:

– Какой вы, право, боязливый! Фи! Ну, чего вы боитесь?

Ему не хотелось сердить ее или показаться смешным. Как ему было знакомо это «фи!» Они вошли в комнату Люце, и Васарис увидел за образком над изголовьем кровати пучок засохших бессмертников с Заревой горы. Она достала его, и сухие палевые цветы зашуршали в ее пальцах.

– А свежих вы мне не привезли?

– Когда приедете на проводы, пойдем и наберем вместе, – оправдывался он.

– Если бы вы сами привезли, они мне были бы милее.

Семинариста уже начал смущать и этот разговор, и то, что он велся в комнате барышни.

– Теперь я вижу, что вам, в самом деле, нравятся эти цветочки, – сказал он, направляясь к выходу.

Но Люце опередила его и, прислонившись к двери, не давала пройти. Глаза ее заискрились, как бывало раньше, и она капризно крикнула:

– А, Павасарелис хочет удрать от меня? Вот и не пущу. Будете моим пленником, ладно?

Люце внимательно следила за выражением его лица. Видимо, она читала по нему, как по книге, потому что тотчас отошла от двери, взяла его за руку и, сразу став серьезной, сказала:

– Ну, не сердитесь на меня, Павасарелис. Я иногда люблю подурачиться, как маленькая, но это только с вами. Я бы сюда больше никого не впустила.

Васариса тронули эти оправдания. Они вернулись в гостиную. В открытые окна доносились из костела голоса органа. Началась вечерня. Васарису, как гостю, можно было и пропустить ее. Люце затворила окна и села напротив него в кресло. В руке она все еще держала один цветок бессмертника, который время от времени подносила к губам.

– Ну, расскажите, Павасарелис, как проводите каникулы?

Но мог ли он рассказывать об этом? Мог ли он признаться в том, что ему жаль уходящего лета и что он часто вспоминает ее? Васарис ответил уклончиво:

– Каникулы почти всегда проходят незаметно. Ничего путного не сделаешь, а глядь – и уезжать пора.

– Мы с вами оба такие. Я тоже в этом году не могу войти в колею, хотя вообще-то жизнь у меня пустая. В будущем году будет иначе.

– Что будет иначе?

– Вы станете иподиаконом, я выйду замуж. Вот и будет иначе.

Глубокая печаль была в ее понизившемся голосе Ему это было приятно. Чтобы окончательно увериться, он переспросил:

– Вы серьезно выходите замуж в будущем году?

– Да, серьезно. Стану госпожой Бразгене. А вы будете приезжать к нам в гости.

Это было для него неожиданностью. Ему казалось, что когда она выйдет замуж, то все будет кончено навеки, и он больше никогда не увидит ее.

– Не знаю… – неуверенно сказал он. Теперь удивилась она:

– Почему же не знаете? Мы с вами можем и впредь оставаться хорошими знакомыми и даже друзьями. – Она не раз уже думала о том, что ксендз Васарис будет самым дорогим гостем в ее доме.

– Да, возможно, – одними губами произнес он. Но мысль эта еще казалась ему странной.

Они говорили о лете и общих знакомых, пока из прихожей не послышались шаги Петрилы.

– А, вот они где воркуют, – воскликнул он, входя в гостиную. – Ох, Люция, не вскружите голову нашему Людасу.

Холодный ответ Люце отбил у него охоту шутить.

– Будьте добры, Юозас, не говорите глупостей хоть при дяде. Достаточно он наслушался ваших выдумок.

Вскоре пришел и сам каноник. Он был в хорошем расположении духа и за обедом пустился в воспоминания о своих молодых годах. Васарису он с каждым разом нравился все больше. Он заключил по некоторым рассказам настоятеля, что тот бурно прожил молодость и отличался пылким нравом.

«И это тот самый человек, которым я когда-то, будучи первокурсником, так возмущался, – думал он. – Вот что значит узнать человека ближе. А может, я и сам изменился?»

Он пригласил каноника, Люце и Петрилу с родителями на свои проводы в последнее воскресенье каникул. Все дали обещание приехать. Ксендзу Трикаускасу Васарис оставил записку. На прощание каноник навязал ему бутылку коньяка Шустова, чтобы на проводах было весело и хозяевам и гостям.

Людас возвращался домой с приятным сознанием сделанного важного шага. Его отношения с Люце с одной стороны стали проще, с другой усложнились. Теперь он знал, что она выходит замуж, следовательно, ему больше не грозит опасность. Прежде, бывало, эта мысль навевала на него чувство грусти и покорного сожаления. Он воображал, что, выйдя замуж, Люце будет несчастной или сразу перестанет существовать для него, и чувствовал себя глубоко обиженным. Но сегодня она заговорила о своем замужестве, как о самом обыкновенном событии, которое не только не прервет их знакомства, но еще больше укрепит его. И опять в душе у него зашевелилась тревога. Успокоила его лишь мысль о том, что к тому времени он окончит семинарию и, может быть, получит назначение в отдаленный приход, что встречаться они будут очень редко и, наконец, что семинаристу трудно судить об опасностях, которые подстерегают ксендза.

Постепенно Васарис вполне свыкся с мыслью, что будет поддерживать это знакомство и тогда, когда Люце выйдет замуж, а сам он будет ксендзом. Он даже иногда рисовал в мечтах, как госпожа Бразгене принимает гостей и в числе их присутствует ксендз Васарис.

Он знал по рассказам о незавидном положении молодых приходских священников, которые лишены интеллигентного общества. Они опускаются, грубеют, опрощаются. Надо во что бы то ни стало поддерживать связь с интеллигенцией. Один приятель рассказывал Васарису о своем приходском викарии, умевшем поддерживать такие связи, какой это был приятный, благовоспитанный человек, как его все любили. Он даже подарки получал от дам. Одна помещица искусно вышила ему в подарок к рождеству экран для камина. Однако бедняга-викарий, несмотря на всю свою интеллигентность, сроду не видывал таких вещей и поставил его не перед печкой, а на окошко.

Васарис вспомнил, как ректор и духовник не раз заклинали их остерегаться подобных знакомств, фамильярных отношений, особливо же как огня бояться подарков от женщин, ибо это есть первый шаг к погибели. Но он знал, что в семинарии принято показывать все эти опасности сквозь увеличительное стекло. Разумеется, ни о каких подарках он не мечтал. Перчатки, связанные ему когда-то Люцией, были просто детской забавой. Когда он вступит в жизнь, знакомство с ней станет лишь одним из многих знакомств, которых невозможно избежать, общаясь с людьми.

Так Людас Васарис развивал новый вариант «опасного знакомства». И таково было действие самообмана, что чем больше опасностей таили эти варианты, тем невиннее казалось ему само знакомство.

XXII

Васарис постарался, чтобы на единственных за все годы его учения проводах не стыдно было ни ему, ни родным. Он пригласил множество гостей. Кроме ближайшей родни и окрестных знакомых, обещали приехать и Касайтис, и посвященный перед самыми каникулами в ксендзы Йонелайтис, и товарищи по гимназии, теперь уже студенты, Гуджюнас и Крапайтис. Собиралась пожаловать и дальняя родственница Васарисов, курсистка Мурмайте вместе с гостившей у нее подругой, которой Людас не знал. Словом, состав приглашенных отличался и многочисленностью и разнообразием.

Всю неделю Васарисы провели в лихорадочных приготовлениях и хлопотах. Решено было оставить гостей ночевать, так как ехать в семинарию надо было лишь в конце недели, и время на сборы еще оставалось. Готовились, словно к свадьбе, крестинам или еще какому-нибудь торжеству. Только будущее празднование по случаю посвящения в ксендзы должно было превзойти эти неожиданные проводы. Для родителей Васариса они и послужили как бы подготовительным испытанием к тому дню. Хотя Людас ничего определенного им не сказал, но они слышали от настоятеля, что на следующие каникулы он вернется домой иподиаконом, потому что семинарское начальство отзывается о нем хорошо. Не только родители, но и посторонние верили этому: Людас и в костеле и на людях держался, как подобает духовному лицу.

Васарисы обо всем позаботились, все предусмотрели. Угощения к деревенским пирушкам и всегда-то припасают вдоволь, больше, чем требуется, а здесь хозяйке посулила помочь сама настоятелева экономка! Хмельного старый Васарис не любил, но решительно возражал лишь против водки. Зато весьма одобрял яблочное вино, а оно у них в прошлом году удалось. Старик радовался этой возможности еще раз похвастаться благами своего сада.

Сам Людас позаботился о том, чтобы все было опрятно и красиво. Подмел с помощью братьев двор, вычистил сад и вместе с сестрой привел в порядок ее палисадничек. Не забыл он и Заревую гору, куда собирался повести на прогулку молодежь.

Наконец наступило долгожданное воскресенье. Приготовления закончились, и с утра весь дом был в ожидании. Людас с родителями вернулся из костела раньше всех, вместе с ними приехали Касайтис и студент Гуджюнас. Вслед за ними показалась бричка дяди Мурмы, в которой рядом с его женой и дочерью-курсисткой сидела их гостья в шляпке. Постепенно прибывали и другие приглашенные, здоровались, знакомились, заводили между собой разговоры. Каждый прикидывал, к кому лучше присоединиться, с кем легче найти общий язык. Многие встретились здесь впервые и оттого стеснялись друг друга. Речи отличались немногословием, шутки были вымученные. Семинаристы робели перед барышнями, а те чувствовали себя неловко с семинаристами и не знали, о чем заговорить. Все чего-то ждали, надеялись, что новые гости внесут с собой больше непринужденности и оживления. Не помогали и все старания Людаса расшевелить их.

Наконец приехал настоятель прихода, а вскоре и Петрила со студентом Крапайтисом. Настроение стало улучшаться. Подобралась изрядная компания старых знакомых, которые не стеснялись друг друга и ободряли остальных или по крайней мере избавляли их от обязанности поддерживать разговор. Два студента и три семинариста, в прошлом закадычные друзья-одноклассники, после нескольких лет разлуки вновь восстанавливали скреплявшие их связи. Обе барышни почувствовали, что у них есть союзники, и общество духовных их больше не стесняло. Родители Петрилы и Васариса радовались, что уже виден конец «этим мучениям» и к будущему лету их сыновья будут бесповоротно связаны с церковью. Настоятель, как человек разносторонних интересов, находил о чем поговорить со всеми.

Старому Васарису давно уже нетерпелось показать гостям сад и пчельник, но он все ждал клевишкского настоятеля, который, по его мнению, смыслил в этих вещах больше всех. Однако солнце клонилось к западу, и он решился предложить хотя бы присутствующим посмотреть какие-то там яблони и груши. Все пошли в сад: кто послушать объяснения хозяина, кто натрясти и набрать фруктов, а кто вообще поговорить и погулять с кем-нибудь наедине.

Осмотрели уже половину сада, когда на дороге показалась полная седоков бричка. Это, действительно, были они, клевишкские. Хозяева и кое-кто из гостей вышли встречать приехавших, те же, которые меньше знали их, остались в саду или наблюдали издали.

Каковы же были удивление и радость Людаса, когда, кроме каноника и Люце, он увидел в бричке ксендза Йонелайтиса и Варненаса. Васарис знал, что Варненас, якобы по болезни, выпросил разрешение поехать за границу и учился в одном из немецких университетов, но за последний год имел о нем лишь скудные сведения.

– Смотри, какого неожиданного гостя я притащил, – сказал, здороваясь, Йонелайтис. – Вряд ли бы ты и узнал его. Совсем непохож на прежнего семинариста Варненаса.

К счастью, эти слова слышали только Людас и вновь прибывшие гости, иначе бы Варненас навеки упал в глазах сельчан. Йонелайтис сам спохватился, сказав бестактность, и все переглянулись: больше, мол, об этом ни гу-гу.

– Я и не думал попасть в ваши края, – оправдывался перед Васарисом Варненас. – Теперь придется тебе отвозить меня обратно за три мили.

Но тут вмешался каноник:

– Люблю я всяких литераторов, поэтов, артистов и об этом уж сам позабочусь. Погостишь еще у меня несколько дней. «В стихах цвела надежд отрада…» – вот это по мне! Вот это человек! Ты бы так мог, а? Хоть ты и поэт, – и он похлопал по плечу Васариса.

Тот заметил направленный на него взгляд Люце, смутился и не нашелся, что ответить. Но в это время хозяева, поздоровавшись с гостями, повели их дальше, и все вошли в дом, где на столе ждала приготовленная закуска.

Людас радовался, что гостей собралось больше, чем ожидали, и что не приехал Трикаускас, которого он пригласил лишь из вежливости. Он бы со своей фанаберией только портил людям настроение. Хорошо, что нет и Бразгиса. Этот и без приглашения мог прикатить вместе с Люце, случись ему быть в этот день в Клевишкисе.

Просторная горница Васарисов была полна гостей. Одни закусывали, другие пили чай или пиво, кто сидел, а кто ходил взад и вперед. Но оставаться в доме никому не хотелось, когда на дворе было так тепло и хорошо. Молодежь вскоре снова оказалась в саду. Стали сговариваться, что бы такое спеть, как бы повеселиться.

– На горку! – крикнула, захлопав в ладоши, Люце. – Вот там уж мы споем – на всю округу слышно будет! Пускай одни старички гуляют по саду!

– На горку, на горку!.. – подхватили остальные. Всем понравилось это предложение.

– Ведите нас на горку!

И все вышли за ворота, на полевую тропинку.

Есть ли что прекраснее вечереющего дня теплой ранней осени? Солнцу не остается совершить и четверти небесного пути, и оно бережно сбоку греет вам лицо. В воздухе не чувствуется летней духоты, ровное успокоительное тепло живит вас, заставляет двигаться, смеяться, петь. Сжатые озимые поля пахнут влажной землей. Сухо шаркают ноги по вытоптанному скотиной выгону. Идите, куда глаза глядят, и никто не скажет вам ни слова, нигде вы не встретите преград. Кое-где рыжеет полоска льна, кое-где чернеет клинышек клевера, кое-где еще зеленеет картофельное поле, но и шагая по нему, вы не причините большого ущерба. Широко и отрадно раздолье осенних полей, как желания ваши, как мечты.

Когда молодежь вышла за деревню, осмелели и оживились даже самые робкие. Деревенские пареньки и девушки почувствовали себя здесь в привычной обстановке, они куда лучше приноравливались к ней, чем барышни, студенты и семинаристы. В поле только и раздаваться голосам деревенской молодежи, здесь только и певать деревенские песни.

И они запели. Высоко-высоко начал сын соседей Васарисов. Для таких голосов не подберешь названия в музыкальной терминологии, ибо природа предназначает их лишь для собственной эстрады. Не назовешь их ни тенором, ни фальцетом, как не назовешь сопрано выводящего свои колена соловья или альтом заливающуюся пением иволгу.

Остальные только подтягивали ему. Их было много. И чем больше их было, тем гармоничнее, тем прекраснее звучал первый голос. Вся деревня слушала их пение, и все знали, что к семинаристу Васарису съехалось на проводы много гостей.

Пение оборвалось, как только подошли к Заревой горе. Надо было взобраться на вершину, и все рассыпались в разные стороны. Самые ловкие пытались одолеть подъем с разбега, другие хватали их за полы, соскальзывали обратно, – кругом раздавались крики и смех. В поисках поддержки каждая девушка старалась опереться на руку того, кто ей больше нравился. Поэтому всем были приятны эти минуты подъема, и многие охотно бы продлили их или начали всё сызнова.

Люце держалась за руку Людаса, но не столько пользовалась его помощью, сколько шалила и мешала подниматься в гору. Сегодня это была прежняя, веселая, неугомонная Люце, которую он знал три года назад. Она трепетала от избытка счастья, лицо у нее разгорелось, глаза блестели. Людас ощущал крепкое пожатие ее горячей, сильной руки, и время от времени радость волной поднималась в его груди. Никто не следил за ними, потому что здесь не было ни одного обиженного или недовольного.

Нахохотавшись и нашалившись, Люце сказала, понизив голос:

– Павасарелис, я ужасно довольна проводами и очень благодарна вам. А вы?

– Я и подавно, Люце, ведь это ваша затея. Право, рад, что послушался вас.

Они перекидывались короткими, ничего не значащими фразами. Зато сколько всего угадывалось за ними! Быть может, им, как некогда первобытным детям природы, достаточно было одного слова, одного возгласа, чтобы все было сказано и понято.

– Хорошо?

– Чудесно.

– Ау?

– Ау!

Те, кто добрался до вершины, оглядывались вокруг, любовались открывавшимся оттуда видом и глубоко дышали, чувствуя, как легко и приятно становится в груди.

– Совсем, как в горах, – удивлялся Варненас. – Главное, далеко видно вокруг. Что толку карабкаться на целый километр и больше, если скалы все равно загораживают весь вид. Здесь и взбираться невысоко, а видно полсвета.

Эта гипербола всех развеселила. Некоторые старались угадать, что за места открываются перед ними и какой именно костел виднеется за рощей. Одни уселись, другие растянулись на сухой траве, среди душистого чебреца и палевых невянущих цветов бессмертника.

Васарис стал расспрашивать Варненаса о его жизни за границей, об учении, но возле них тотчас появилась Люция.

– Как интересно, что вы учитесь за границей! – со свойственной ей живостью воскликнула она. – Возьмите туда с собой и Павасарелиса. Вы ведь знаете, он поэт, а в семинарии ему не о чем писать. Еще примется сочинять проповеди в стихах. Читали, какие у него стихи возвышенные и трогательные?

– Какая вы жестокая, Люце, – посетовал Васарис.

Но Варненас с интересом посмотрел на веселую барышню и хлопнул его по плечу.

– Критики, приятель, вообще народ жестокий. А Люце, видать, хороший критик.

Люце запротестовала:

– Неправда, Пятрас! Я вовсе не критик, а просто избалованная читательница. Я не хочу, чтобы меня поучали. Я хочу радоваться, любить, плакать, ненавидеть, хочу чем-то наслаждаться, что-то воображать, – а тут сплошные идеалы! Фи!

Варненас пришел в восторг.

– Васарис, да если у тебя есть такие читательницы, как Люце, иди в поэты. И когда пишешь, помни, что она прочтет это.

Васарис, не отвечая, глядел на запад. Солнце близилось к закату, из-за горизонта поднимались узкие полоски облаков, уже порозовевшие с краев.

Люце вспомнила про бессмертники.

– Павасарелис, помогите мне нарвать. Вы знаете, где их больше всего.