Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)

– Хе-хе-хе! – радостно засмеялся толстяк. – Что же, попробуем, попробуем!

– Будем держаться! – отозвались другие.

Тем временем пришел и сам «апостол», рослый, крепкий человек со смелым и гордым взглядом.

Всех пригласили к обеду. «Апостол» занял место посредине стола. На одном конце сидели настоятели и пожилые ксендзы, на другом – викарии и семинаристы. На столе красовались графин с водкой, бутылка коньяка и несколько бутылок вина.

Начали с закусок, и Петрила тотчас же приступил к исполнению своих обязанностей, то есть следил за тем, чтобы не пустовали рюмки. Но лишь только он стал разливать водку, как шилучяйский викарий демонстративно перевернул свою рюмку вверх дном и громко сказал:

– Я призываю молодежь не следовать примеру стариков. Долой водку! Эй, Морта! Принеси нам водицы из колодца, – обратился он к служанке.

Однако настоятель Кимша был человек самолюбивый, к тому же вспыльчивый. Позволить, чтобы чей-то викарий распоряжался за его столом, казалось ему унизительным и позорным.

– Юозас, – крикнул он Петриле, – наливай всем, как я велел. Не обходи и шилучяйского викария.

Пожилые ксендзы уже пропустили по одной. Петрила снова начал наполнять рюмки, но когда дошел до «апостола», тот отнял у него графин и поставил перед собой.

– Арестовано! И не пытайся больше лезть.

Настоятель сердито поглядел на «апостола», опять приложился к рюмке и, стукнув кулаком по столу, сдерживая злобу, сказал:

– В моем доме, за моим столом просил бы гостей не распоряжаться! Юозас, наливай всем, а викария можешь обойти.

Но «апостол» уже обратился к своему соседу, молодому, смирному ксендзу:

– Хочешь налакаться? Изволь! Сам налью!

Тот пожал плечами, не зная, на чью сторону стать.

– Молодец! Не хочет! – решил «апостол», отодвигая графин.

– Хочет! – возразил настоятель. – Наливай, Петрила, раз я говорю!

«Апостол» снова хотел убрать графин, но нечаянно задел рюмку соседа и опрокинул ее на скатерть. Началась суматоха.

– Ксендз, что же это такое? – уже не сдерживаясь, крикнул настоятель. – Кто позволил тебе здесь распоряжаться? После этого ты не гость, а нахал! Я пожалуюсь на тебя епископу, ты у меня на коленях прощения попросишь!

Викарий, ничего не говоря, вышел из-за стола и приказал подавать лошадь. Поднялся переполох. Одни подскочили к настоятелю, другие к «апостолу» – убеждали, мирили, но все было напрасно. Слишком много наслушался настоятель о деятельности «апостола», а тот давно точил на настоятеля зубы из-за «пирушек», и когда наконец выпал случай свести счеты – не стоило тут же мириться! «Апостол» уехал, не извинившись.

После обеда гости перешли в просторную и богато убранную гостиную, где хозяин принялся угощать их сигарами, кофе и ликерами.

Разливала кофе барышня, которую Людас видел впервые. Но когда он услыхал, что ее зовут Люце, то почувствовал странное волнение, смешанное с любопытством, и принялся зорко наблюдать за ней. Люце была красивая девушка лет двадцати, темноволосая и загорелая. Несколько вздернутый нос и живые, сверкающие глаза придавали ее лицу задорное и даже вызывающее выражение. Людас видел, как она, подавая кофе, стреляла глазами в молодых викариев и каждому что-нибудь, улыбаясь или смеясь, говорила звонким, как колокольчик, голосом. Он заметил, что два викария и ксендз Трикаускас провожали ее жадными взглядами, и вспомнил вчерашнее приключение в саду. Это еще больше подстрекнуло его любопытство. Он уже заранее волновался, ожидая, когда Люце подойдет и предложит ему кофе. Желая по возможности отдалить этот момент, Людас забился в самый дальний угол.

Наконец она подошла к нему.

– Вам самое вкусное, потому что вы последний! – весело прощебетала она, блестя глазами.

Людас покраснел, его даже в жар бросило. Неловко положил он в свою чашку сахар и брызнул ей на руку.

– Ой! Горю! – воскликнула она, тряхнув пальцем.

Бедному семинаристу хотелось сквозь землю провалиться.

– Ну, ничего… Мне нравится все горячее, – успокоила его Люце, садясь рядом.

«Что бы ей сказать?» – ломал голову Васарис, но, как на зло, не находил ни слова. К счастью, настоятель позвал зачем-то Люце. У Людаса с груди точно камень свалился, хотя он и был недоволен собой. «Дурак я, дурак. Ни одного слова не сказал. Что она обо мне подумает?» Людас чувствовал, что он смешон, и ему было стыдно. Однако он побаивался, как бы эта нахальная девчонка не вернулась и снова не уселась с ним рядом. На всякий случай он встал и присоединился к другим семинаристам.

Людас вернулся домой вымотанный и утомленный избытком дневных впечатлений. Он еще не мог в них разобраться. Он никем не возмущался и никого не осуждал. Но ему казалось, что он приобрел какой-то опыт, которого прежде у него не было. Пережитые впечатления осели в глубине его души. Всплывут ли они еще когда-нибудь и взволнуют ли его снова?

Пропахшая стружками горница была для него в тот вечер самым приятным местом на свете, потому что там ничто не могло встревожить его души, успокаивающейся от дневной шумихи и впечатлений.

Заснул он в ту ночь глубоким юношеским сном.

VII

За неделю события, происшедшие в день святого Лаврентия, значительно потускнели в его памяти. Ссора настоятеля с шилучяйским викарием, конечно, была очень неприятной, но ни на одного из них не набросила тени. Васарис был на стороне викария, хотя и понимал, что тот вел себя бестактно и мог задеть настоятеля. То, что ксендзы любят на престольных праздниках выпить, ни для кого не было тайной и никого не возмущало. А о том, что произошло вечером в саду, они с Петрилой ничего толком не знали, и Васарис уже сомневался: видел ли он кого-нибудь в темноте или все это ему померещилось? Во всяком случае, если в аллее и был кто-нибудь, то уж, наверное, не викарий и не Люце.

Ярче всего в его памяти запечатлелся образ Люце. Весь промежуток от ее появления и до момента, когда настоятель ее зачем-то позвал, Васарис не только отлично помнил, но и живо ощущал, как он волновался при ее приближении, как смущался от ее болтовни, как сконфузился, когда обжег ей руку, и как сердился на себя за свою дурацкую стеснительность и неловкость. Недовольство собою мучило его всю неделю, оно то пропадало, то снова появлялось, принимая различные формы. Наконец Васарис твердо решил при первой же встрече исправить свою ошибку. Он представлял себе ту же сцену с кофе уже в исправленном виде: что бы он сказал вначале, как положил бы сахар и какая бы у них завязалась беседа. Он старался предусмотреть все обстоятельства и подробности. Незаметно эта сцена растягивалась и уже не умещалась в рамках минувшей встречи. После года семинарского аскетизма мечтательно-романтическое воображение Людаса грозило воспламениться от малейшей искры. Однако все эти мечты были так наивны и невинны! Ему ни разу и в голову не приходило, что в них может таиться что-либо опасное или недостойное. Правда, порождало их не столько эротическое чувство, сколько юношеское самолюбие, уязвленное при первой встрече с молодой, красивой девушкой.

Намечая в своих мечтах план действий, Васарис от души жалел, что каникулы кончаются и осуществление этого плана придется отложить до следующего года. Поэтому он необычайно обрадовался, когда, приехав в последнее воскресенье к настоятелю, получил письмо от Петрилы. Товарищ предлагал ему выехать на день раньше, завернуть к нему на проводы и на другое утро вместе отправиться в семинарию. Васарис, не долго думая, принял приглашение. Он не сомневался, что на проводах Петрилы будут оба ксендза и Люце.

Знай Васарис немного лучше Люце, он, вероятно, меньше терзался бы после первой встречи и меньше ждал второй. Но он был так юн и так мечтательно настроен, что вел бы себя совершенно так же, будь на месте Люце любая, хоть сколько-нибудь привлекательная девушка.

Питомицу настоятеля Люцию все звали Люце. Происхождение ее никому достоверно известно не было, да никто им особенно и не интересовался. Настоятель был из дальних мест, родни и близких в приходе не имел, и другие ксендзы знали его биографию лишь в общих чертах. Люце будто бы была дочкой покойной сестры, отца она потеряла еще раньше. Настоятель ее приютил, вырастил и дал образование. Вот и все, что о ней знали. Злые языки поговаривали, что Люце ни лицом, ни характером не походит на литовку, что настоятель провел молодость в Польше и там сблизился с молодой, веселой соломенной вдовушкой. Словом, появление настоятеля сопровождали кое-какие сплетни, но, не найдя благоприятной почвы, они заглохли. Люце училась в Вильнюсе, где дядя устроил ее в приличном пансионе, а по окончании гимназии приехала отдыхать в настоятельскую усадьбу. Дядя присматривал ей подходящую партию, но племянница, казалось, о замужестве серьезно не думала. Ей больше нравилось бездельничать в дядиной усадьбе, особенно с той поры, как она подружилась с ксендзом викарием.

Викарий прихода ксендз Зигмас Трикаускас приехал в Клевишкис год тому назад, как раз той весной, когда Люция кончила гимназию. Сам он проучился три года в Петербургской духовной академии. По каким причинам он ее не закончил и был назначен в здешний приход – никто не мог бы сказать. Одни предполагали, что петербургский климат был вреден его здоровью, другие утверждали, что епископ отозвал Трикаускаса за какие-то столичные грешки.

Ксендз Трикаускас был еще очень молод, но в качестве «академика» знал себе цену и на рядовых викариев поглядывал свысока. Хотя проведенные в академии три года кончились неудачей и никакой ученой степени Трикаускас не получил, но зато он привез отлично сшитую сутану с пелериной, палку с монограммами и серебряным набалдашником, пенсне на шнурке и десятка два оперных либретто. Кроме того, он мог сыграть на пианино несколько популярных арий, а иные из них даже артистически пел, так как голос у него был красивый. С подобным запасом «духовных» богатств, хорошими манерами, складной речью, да еще окруженный ореолом академии, ксендз Трикаускас в любом городе, будучи даже простым викарием, проник бы в высшее общество. Поэтому, когда он попал в родной приход семинариста Петрилы, то почувствовал себя незаслуженно обиженным и, неизвестно кому в отместку, решил пренебрегать своими обязанностями. Однако настоятель прихода ксендз Кимша, много повидавший на своем веку, сразу раскусил своего нового викария и так сумел воспользоваться его слабостями, что уже через несколько недель ксендз Трикаускас за глаза называл его достойнейшим настоятелем во всем благочинии и, сам того не подозревая, плясал под его дудку. Укреплению добрых отношений немало содействовала и воспитанница настоятеля Люце.

Когда ксендз Трикаускас был назначен викарием прихода, она уже окончила гимназию и поселилась у дяди. Увидав симпатичного, хорошо одетого и воспитанного викария, она тут же приняла близкое участие в его устройстве. Прежде всего Люце уговорила дядю отремонтировать дом причта, который, говоря по правде, был достаточно запущен. Трикаускас пока что поместился в гостиной настоятеля Кимши. Знакомство с красивой родственницей настоятеля быстро развивалось. Оба они любили музыку. Люце неплохо играла и часто засиживалась в гостиной, где стояло пианино. Ксендз Трикаускас достал оперные либретто и арии, музицируя, молодые люди делились впечатлениями, она о Вильнюсе, он – о Петербурге. Взаимная симпатия росла с каждым днем.

Но прошел год, жизнь в настоятельской усадьбе утратила новизну, и в поисках новых впечатлений живая девушка стала обращать внимание на посещавших настоятеля молодых ксендзов и семинаристов. Впрочем, случаев представлялось мало и ей не удалось завязать интересных знакомств. Семинариста Петрилу она оставила в покое, потому что он показался ей дурно воспитанным. Он, и вправду, был неотесанным малым. Вообще же ей было бесконечно приятно, если она замечала, что на кого-то «произвела впечатление», и ей непременно хотелось это впечатление продлить и углубить.

На престольном празднике Люце прекрасно заметила, что самое большое впечатление она произвела на юного семинаристика, который от волнения ошпарил ей руку и не мог выговорить ни слова. Семинарист ей понравился. Узнав, что он живет недалеко, Люце решила не упускать его из виду, и уже одна эта мысль доставила ей немалое удовольствие.

– Кого вы позвали на ваши проводы? Скучно не будет? – спросила она Петрилу. Услыхав, что в числе других ожидается и Васарис, Люце обещала приехать.

В назначенный день Людас простился с домашними и, напутствуемый благословлением матери, с сундучком, набитым сухарями и всякой другой снедью, уселся с отцом в бричку и отправился к Петриле. Он успокоил родителей обещанием, что в будущем году проводы устроят они. Дорогой Людас думал о возможной встрече с Люце и готовился к ней, как к серьезному экзамену. Вначале он был уверен, что выдержит его как мужчина, но уже с середины пути его отвага начала улетучиваться. Воображение назойливо рисовало ошпаренную руку девушки, заранее подготовленные планы рушились, и вздорными казались ему придуманные слова и выражения. Когда издалека показались деревья, окружавшие хутор Петрилы, Васарис уже начал жалеть о принятом приглашении. Насколько было бы лучше не участвовать в этом шумном сборище незнакомых людей!

Старики Петрилы и сам Петрила встретили их во дворе как долгожданных гостей.

– Теперь мы вроде как родня, – сказал старый Петрила, здороваясь со старым Васарисом. – Гляди-ка, скоро наши дети станут у алтаря.

– Дай-то бог, – ответил довольный Васарис, – как подумаешь, что еще пять лет ждать!

– Они пройдут быстро, – успокоила Петрилене. – Вишь, два-три годика, и наши семинаристы – иподиаконы, диаконы, говорят проповеди, причащают и служат обедню. Ну, пожалуйте в дом!

Старики увели лошадей и пошли поглядеть на гумно, а Петрилене позвала семинаристов в горницу. Васарис обрадовался, узнав, что гости из усадьбы настоятеля еще не прибыли.

Как только семинаристы остались вдвоем, Петрила подтолкнул товарища и, хитро улыбаясь, сказал:

– Ты у меня смотри! Ты нашей Люце приглянулся, она все о тебе справляется.

Слова Петрилы были так неожиданны, что Людас даже покраснел и не знал, что ответить.

– Ну что ты выдумал! – защищался он. – Еще неизвестно, кто ей больше приглянулся.

– Я ведь тебе говорил, что она меня не выносит. Только для того и приедет, чтобы с тобой повидаться.

Людас знал, что товарищ говорит так в шутку, но эта шутка все-таки подняла его настроение, и он больше не жалел, что приехал.

Между тем в саду уже собралась большая компания. Пошли туда и они. Петрила познакомил товарища со своими соседями и родней, среди которой выделялись две красивые девушки, двоюродные сестры Юозаса, и студент в очках, уезжавший в Москву.

– Что вы все в семинарию рветесь? – воскликнул тот, здороваясь с Людасом. – Литве нужна светская интеллигенция, а вы все в ксендзы да в ксендзы.

– А какая нам радость от этой светской интеллигенции? – отрезал один из многочисленных дядюшек Петрилы. – Получите образование, а там или сами уедете в Россию, или привезете русскую жену.

– Так, дядя, было лет десять назад, а теперь мы уже не думаем ни о России, ни о русских женах. Сейчас у нас и литовки есть. А кто не знает, что интеллигентам в Литве хлеб достается потяжелей, чем ксендзам.

– Ксендзы служат богу, потому и хлеб им должен даваться легко, – вставила какая-то тетушка.

Споров на такие темы Васарис не любил, а от деревенских рассуждений и доказательств его даже коробило. Желая дать другое направление разговору, он обратился к студенту:

– Но вы согласны с тем, что у ксендзов есть большие заслуги перед народом? Валанчюс, Баранаускас, Майронис…

– Конечно, согласен, – прервал его студент. – Но это только одна сторона медали. Еще неизвестно, что перевешивает, заслуги Валанчюса и Майрониса или то ополячивание, которое проводили в Литве ксендзы. Кто, как не они, вместе с дворянством ассимилировали через костелы треть, а может быть, и большую часть народа? Да и сегодня какой дух официально господствует у вас в семинарии? Что творится в Вильнюсской епархии? Правда, единицы из вашей среды отличились, однако вы еще не скоро сможете похвалиться, что загладили обиды, нанесенные вашими предшественниками народу.

– Наконец, – горячился студент, – давайте сравним ваше и наше положение. Правда, и вас прижимают власти, но всё же вы остаетесь в родном краю; а нам нелегко найти хоть какое-нибудь местечко в Литве. Вас множество! Родители загоняли в семинарию, да и теперь загоняют сотни мало-мальски одаренных юношей. Но только немногие из вас не утратят своей индивидуальности и сумеют хоть чем-нибудь отличиться. А нас можно по пальцам пересчитать, нас, пробившихся к науке против воли родителей. Хоть иных из нас губит туберкулез, как Вайчайтисов и Кудирок, а все-таки у нас больше заслуг перед народом, чем у вас. Ваши обязанности оставляют вам много свободного досуга, вам обеспечен кусок хлеба, – мы же должны всю свою энергию направлять на поиски работы, чтобы прокормить себя и свою семью. Кто же наконец разбудил Литву? Разве Валанчюс и Баранаускас? Нет! Басанавичюс, Янкус, Шлюпас, Кудирка, Вилейшис и наши журналы «Аушра»[23]23
  «Заря» (лит.).


[Закрыть] и «Варпас»[24]24
  «Колокол» (лит.).


[Закрыть]. Они-то и разбудили Литву! Кстати, оба эти журнала прокляты ксендзами! Если перелистать в обратном порядке страницы истории, ту же картину мы увидим и в шестнадцатом веке, в годы борьбы протестантизма с католичеством. Кто первый стал печатать литовские книги? – Реформаты! Католики только тогда стали писать по-литовски, когда пришлось бороться с реформатами, спасать свою шкуру.

Долго еще говорил бы студент, вызывая величайшее возмущение крестьян и тревожа сердца семинаристов, но тут загромыхали колеса, и гости из Клевишкиса въехали во двор. Одни пошли их встречать, другие разбрелись по саду. Васарис со студентом остались вдвоем и тоже направились во двор.

– Видите ли, – сказал студент, беря за руку Людаса, – я потому говорил так резко, что очутился в положении обороняющегося. Ведь все здесь против меня. И я ведь тоже чуть не попал в семинарию! Наконец, есть и оборотная сторона медали. Мне надоело вечно слышать, как ксендзы хвалятся Даукшами, Ширвидасами, Валанчюсами и Майронисами. Через некоторое время вы сами убедитесь, что духовенство беднее творческим духом, чем думаете вы, молодые семинаристы.

– Это было бы, конечно, большим разочарованием, – ответил Васарис. – Я верю, что в новом, молодом поколении ксендзов силен творческий дух.

– Желаю, чтобы и после пяти лет священства вы верили в это, – не без иронии заметил студент.

Во дворе они встретили приехавших: самого настоятеля, ксендза Трикаускаса, учителя и Люце. Их уже окружили хозяева дома и другие гости. Васарису было приятно показаться в обществе такого серьезного, бородатого студента.

С Люце он поздоровался последним. Она крепко пожала ему руку и, сверкнув глазами, пошутила:

– Вы так быстро сбежали от нас в день святого Лаврентия, что я и не заметила, а то бы не отпустила, не отпустила…

– Мне в тот день вообще не везло, – ответил ей Васарис. – Обжег вам руку, может, и теперь еще болит?

– Поглядите, – протянула она ему руку. – Угадайте, в каком месте?

– Нет никакого следа, – ответил он, не осмеливаясь коснуться руки. Однако он успел заметить, что рука красивая.

Тут старая Петрилене позвала Люце, так как хотела посоветоваться с ней относительно угощения. Васарис остался один. Он был доволен собой. Встреча прошла легко и естественно.

Ксендз Трикаускас с двоюродными сестрами Петрилы уже успел обежать сад и натрясти спелых груш. Настоятель, учитель и студент спорили о производстве литовского фруктового вина. Крестьяне говорили об урожае и о приближающемся севе, а семинарист Петрила возился в клети со своим сундучком.

Никем не замеченный, Васарис ускользнул в сад, чтобы полюбоваться этим последним вечером и тишиной теплого заката. Его охватило печальное, прощальное настроение. Пролетели каникулы, точно короткий сон, и уже завтра вечером будет он бродить по полутемным, пыльным и гулким коридорам, преклонять колени в тесной часовне, глядеть на изогнутые фигуры святых Алоизия Гонзага и Станислава Костки и слушать монотонный голос духовника. Прислонясь к забору, смотрел он на заходящее солнце и предавался прощальным мечтам.

Вдруг кто-то подкрался сзади и закрыл ему руками глаза. Это случилось так неожиданно, что он даже вздрогнул.

– Ну, кто? Угадайте! – зазвенел над самым ухом задорный и веселый женский голос, от которого замерло сердце Васариса.

– Люция?

– Нет! Не угадали! Не пущу!

Он уже ощущал не только ее пальцы и ладони, но и локти, и грудь. Первое приятное ощущение уступило место другому: ему стало неловко и стыдно, не хватало дыхания, мешали ее ладони, плотно прижатые к глазам. Людас боялся, что он выглядит смешным и нетерпеливо, почти умоляюще пробормотал:

– Как не угадал, я знаю, что это вы! Пустите, пожалуйста!..

В одно мгновение она отскочила от него на два шага и, насмехаясь и передразнивая его, плаксиво протянула:

– Пустите, пожалуйста. Господи, какая невинность! Недотрога! Фи!.. – и, шаловливо гримасничая, Люце повернулась и быстро пошла в избу.

А семинарист Васарис так и остался, сгорая от стыда и чувствуя себя в десять раз более смешным и жалким, чем в день святого Лаврентия. Готовясь ко второй встрече с Люце, он не предвидел, что попадет в такое положение. Он огорчался тем сильнее, что не знал за собой никакой вины. Что же ему оставалось делать, если не только его глаза, но и нос были так зажаты, что захватывало дыхание? И на что она обиделась? Тут, наверно, какое-нибудь недоразумение. Но различные догадки о причине, побудившей Люце убежать, нисколько его не успокаивали. Он понимал только одно, что его возглас: «Пустите, пожалуйста!» был действительно смешон, ребячлив и жалок.

Васарис забрел в глубину сада, глядел на деревья, искал падалиц. Но презрительное «фи!» Люце все еще раздавалось в его ушах. С ужасом думал он, как теперь с ней встретится и что ей скажет. Оклик Петрилы прервал его блуждания.

– Что вы, ксенженька, пригорюнились? – озабоченно спросила Людаса Петрилене. – Побудьте с нами – повеселитесь.

– Э, матушка, и ты бы пригорюнилась, если бы в молодые годы тебя заперли в монастырь, – весело воскликнул студент.

Люце притворно заступилась за Людаса:

– Неправда! Я сама видела, что ксенженька в саду молился, и ему ничуть не жалко уезжать в семинарию.

Ксендз Трикаускас оглядел Людаса с головы до ног сквозь пенсне, похлопал его по плечу и сказал:

– Что же, из таких невинных юношей и вырастают истинные слуги божьи. А уж с богомолками ему придется помучиться. Не сумеет он с ними справляться так быстро, как мы, – раз, раз и готово. Исповедь кончена!

Услыхав эти насмешки, Людас Васарис, как улитка, ушел в свою раковину, ему уже стало безразлично, что о нем скажут. Он видел, что Трикаускас, а может быть, и Люце считают его дурачком, но именно поэтому чувствовал свое превосходство над обоими. В такие моменты он рос и становился крепче, как растет и крепнет пораненное, но глубоко вцепившееся корнями в землю деревцо.

VIII

С самого начала второго учебного года Людас Васарис почувствовал себя в семинарии много уверенней и самостоятельней. У него уже было кое-какое прошлое, кое-какой опыт. В минувшем учебном году он освоился с духом и порядками семинарии, и ему больше не приходилось бояться неожиданностей, заставлявших прежде метаться, предаваться отчаянию и считать себя ничтожным, ничего не смыслящим новичком. Жил Васарис уже не в отвратительном «лабиринте», а в комнате, где было их всего четверо. Правда, в ней он только ночевал, так как дни проводил в аудитории, но все-таки это было лучше «лабиринта».

К тому же здесь не было формария, который не спускал с них глаз, контролировал, приставал с разговорами, читал наставления, а порой и придумывал разные шутки, изводившие всех. Второкурсникам было очень приятно сознавать, что они уже не последние, что есть и пониже их.

На каникулах Людас получил возможность познакомиться с жизнью духовенства, поэтому духовные беседы стали для него понятней, а наставления конкретней. Наконец и личные переживания, хотя и немногочисленные и не очень глубокие, все же отразились на нем и оставили след в душе.

Первую трехдневную реколлекцию Васарис провел, вспоминая о каникулах. Духовник читал о веренице страшных грехов, о покаянии и о божьем милосердии, об аде и рае, а он мечтал о солнечной, летней природе, тянулся к домашнему уюту, вспоминал спор настоятеля Кимши с «апостолом», мысленно возражал студенту, а еще чаще представлял себе встречи и разговоры с Люце. Все эти обрывки мыслей, образов и воспоминаний то затуманивались, то разрастались в волнующие, драматические сцены. Конечно, самое сильное впечатление осталось у него от встречи с Люце, но о характере своего чувства он не задумывался. Скорее всего это была не влюбленность, а только первое неудачное пробуждение юношеского самолюбия и воображения. Думая о ней, Васарис больше думал о себе и тосковал он в сущности не по ней, а по образу зрелого мужчины, каким хотел стать. Поэтому он, тогда еще такой щепетильный в вопросах совести и постоянно выискивающий новые грехи, чтобы разнообразить исповеди, ни разу не догадался извлечь из своего знакомства с Люце материал для исповедальни.

Возможно, что лишь по своей неопытности он не сообразил, что тревога, которую заронила в его сердце Люце, была его первой и неосознанной тоской по женщине, первым проявлением чувственности. Люция была первой женщиной, возбудившей воображение Васариса и его юношеское самолюбие.

В бытность свою в гимназии он не встречался с девушками и знакомств с ними не заводил. В ту пору женщина была для него только общим понятием «другого пола», которое возбуждало его любопытство. Люце же возбудила не только его любопытство, но и желание отличиться и понравиться.

Сопоставляя себя с нею, Людас видел, как они различны: она – смелая, самоуверенная девушка, а он – некрасивый, как ему казалось, робкий, неловкий, тихоня-семинарист. Она была непокорной, никого не стеснялась и всякому, кто попытался бы ее обидеть, могла выцарапать глаза, а он перед всеми тушевался и готов был целовать руку каждому, кто только ее протянет. И все-таки Васарис чувствовал, что нравится Люце, хоть она и смеялась над ним и отнеслась к нему с пренебрежением. «Значит – надо расти, крепнуть, мужать. Нет, больше ей не удастся посмеяться надо мной!» Отличиться в глазах Люце теперь казалось ему важнее, чем быть на хорошем счету у семинарского начальства. Как зернышко, упавшее на благоприятную почву, желание это постепенно начало пускать корни в его душе.

Таким образом, один из главных факторов, формирующих личность юноши, оказался не предусмотренным семинарским воспитанием, и развитие Васариса пошло несколько иным путем. Общение с молодыми женщинами семинарскими правилами строго осуждалось, считалось опасным и даже греховным. Ксендзу, давшему обеты целомудрия и безбрачия, конечно, надлежало избегать женщины, которая могла бы ослабить его волю и помешать выполнению этих обетов. Поэтому и семинария и духовные руководители выработали целую систему, помогающую уберечь ксендза от женщины и привить ему стойкость.

Почти на каждой реколлекции Васарису приходилось выслушивать параграф, посвященный разбору отношений священника с лицами другого пола. – Женщины, – говорилось им, – с духовной стороны, конечно, равны мужчинам. Христианство не только освободило женщину от рабства, но и возвысило ее, возвело, на алтарь богоматерь и сотни других святых праведниц. Однако женщина в то же время является причиной тягчайших грехов – источником похоти. Семинаристы и ксендзы должны избегать опасных знакомств и дружеских отношений с женщинами. «Остерегайся женщины и избегай ее» – вот основная заповедь ксендза. В семинарии эту заповедь подкрепляли различными примерами из жизни святых, а также из повседневной жизни. Часто приводилось в пример образное сравнение одного из отцов церкви. «И вода хороша, и земля хороша, а смешай их, и получится грязь».

Влияние семинарской морали сводило отношения ксендза и женщины к следующей схеме: в религии – культ женщины, а в быту – отрицание женщины. В поэтических мечтах юности – идеализация женщины, а в прозаической действительности – презрение к ней. Подлинной разумной средины здесь не было и нет. Поэтому и в жизни ксендза нет сердечных, простых и естественных отношений с женщиной.

У многих запертых в семинарских стенах юношей были знакомые женщины, которые им нравились. В минуты откровенности в самой надежной товарищеской среде они беседовали о них, признавались друг другу, а порою и горевали, что обречены на вечное одиночество. Оставаясь наедине, они в своих мечтах наделяли «сестриц» всеми совершенствами: красотой, нежностью и ангельской сущностью. Но в большой компании считалось хорошим тоном бросить презрительное словечко по адресу «баб». Впрочем, в этом еще не было подлинного цинизма. Цинизм появлялся позднее, когда они уже становились ксендзами и когда многие из них от юношеских идеалов и мечтаний переходили к связи с женщиной и проникались презрением к ней. Именно они-то и считали женщину низшим существом, лишенным интеллекта и творческого начала.

После каникул, на первой реколлекции, посвященной целомудрию ксендза и опасностям, которым оно подвергается, Васарису вспомнилось, как накануне храмового праздника они с Петрилой застали подозрительную сцену в саду настоятеля, и в словах духовника он услышал предостережение.

– А как поступил бы я на месте Трикаускаса? – спрашивал свою совесть Васарис, но ему казалось, что его отношения с Люце никогда бы не зашли так далеко. Подобный вопрос задал ему когда-то Варёкас, а теперь его поставила перед ним сама жизнь. Еще не раз возвращался к нему Васарис и всегда успокаивал себя, потому что семинарист не знал старой философской поговорки: «ignoti nulla cupido»[25]25
  Чего не знают, того не жаждут (латинск.).


[Закрыть]. Не знал он также, какие опасности таит его романтическая, мечтательная натура. Внешняя скромность, мягкость и робость Васариса вводили в заблуждение не только других, но и его самого.

Например, однажды случилось довольно мелкое, но характерное происшествие. Прошло уже недели две с начала учебного года. Весь механизм семинарии был окончательно налажен. Васарис успел освоиться с положением второкурсника и войти во вкус. И в трапезной и в часовне они занимали теперь лучшее место, а самое главное – не надо было жить в ненавистном «лабиринте». Комната, в которую он теперь перебрался, была совершенно сносной, обитатели ее, за исключением одного поляка, все литовцы. Старостой комнаты был пятикурсник, человек веселый и приятный. Он сквозь пальцы смотрел на соблюдения silentium'а и на многие другие семинарские правила. Порой они продолжали беседу в постелях, а иногда позволяли себе даже невинные шутки, особенно если удавалось пронюхать, что «мазура» нет в семинарии. И вот после двухнедельной идиллии пришел конец его пребыванию в этой комнате. Вернулся запоздавший по болезни третьекурсник-поляк, и Васарису велели уступить ему место, а самому перебраться в «лабиринт», хотя двое первокурсников по каким-то неведомым соображениям жили не в «лабиринте», а в комнатах. Неожиданное и несправедливое распоряжение вызвало в душе Васариса бурю протеста.