Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)

– С какой стати они выселяют именно меня? Меня, второкурсника, когда два первокурсника остаются в комнатах? – спрашивал себя Васарис, и негодование душило его. – Вероятно, потому, что я тихий, робкий и беззащитный? – подсказывало ему оскорбленное самолюбие. – Конечно, со мной никто не считается, я всегда на последнем месте. Ткнут куда-нибудь, и вся недолга! С другими больше церемонятся…

А тут еще и товарищи поддавали жару:

– Боятся, чтобы мы не испортили Васариса. Такой невинный младенец!

– Смотрите-ка, Васарис возвращается к формарию, чтобы научиться прислуживать за обедней, – шутили другие.

– Бедняга Васарис, – жалели третьи, – придется тебе опять мыть умывальник.

Староста-пятикурсник думал, что тут могли интриговать поляки или просто Мазурковский решил подсунуть в их комнату фискала.

– Васарис семинарист хороший, – говорил он своим сожителям, – а при этом полячишке и рта раскрыть нельзя будет. Ведь он и по-литовски понимает. Надо что-то предпринять.

И все принялись подстрекать Васариса, чтобы он, сославшись на слабое здоровье, попросил инспектора не переселять его в сырой и холодный «лабиринт» и оставить на прежнем месте. Васарис согласился и тотчас же со всеми подробностями начал представлять себе разговор с инспектором, по обыкновению все сильно преувеличивая и драматизируя. Мысленно он уже видел себя героем, который необычайно смело спорит с Мазурковским и готов скорей уйти из семинарии, чем подчиниться несправедливому и оскорбительному требованию. Так разжигал он себя всю послеобеденную рекреацию и наконец с бьющимся сердцем очутился перед дверьми начальника.

– Слава Иисусу Христу, – сказал он, войдя, и половина его решимости исчезла.

– Co powiesz dobrego, mój drogi?[26]26
  Что скажешь хорошего, мой дорогой? (польск.)


[Закрыть] – елейным голосом спросил его Мазурковский, сложив руки и склонив голову набок.

Под ногами Васариса разверзлась бездна.

– Я хотел просить вас, ксендз каноник, не переводить меня из шестой комнаты в «лабиринт»… – В голосе Васариса не было ни протеста, ни твердости.

– А почему? – уже резко и с изумлением спросил ксендз каноник.

– У меня слабое здоровье и головные боли…

– Пустяки, – перебил его инспектор, – ты совершенно здоров. Смотри же, переберись во время вечерней рекреации. Ну, можешь идти!

Семинарист поцеловал ему руку и вышел. Вернувшись, он рассказал товарищам, что инспектор сильно его разбранил и не захотел слушать никаких доводов.

Вечером Васарис перебрался в «лабиринт», а улегшись в постель, снова пережил в своем воображении всю ситуацию и плакал от обиды и своей беспомощности. Однако прошло несколько дней, и он успокоился: обида уже не казалась ему такой большой. В следующую субботу, идя на исповедь, он сформулировал какое-то неудачное признание о «непослушании старшим» и выслушал от духовника несколько официальных упреков и наставлений.

Эта податливость спасла репутацию Васариса в глазах начальства, а от сознания своего смирения он вырос и в собственном мнении. В ту пору он еще не думал, что его покорность была только приспособляемостью к обстоятельствам, а не одержанной над собою победой. Заноза оставалась неизвлеченной, царапина незалеченной.

Мятежное воображение, податливость и скорее внешнее, чем подлинное смирение были не только его крупными недостатками, но и основными чертами характера, которые, наряду с замкнутостью, удерживали Васариса в семинарии и сохраняли его индивидуальность.

Странные вещи творились в душе юного семинариста. Мало кто из его друзей проявлял большее смирение и в то же время мало кто был так далек от этой основной семинарской добродетели. Васарис легко уступал и смирялся, но при этом глубоко страдал от своего унижения и мучил себя мыслью, что весь мир и вся полнота жизни уже не для него, что он никогда не сделает ничего замечательного, никому не понравится, никого не пленит. Все это не для него. И хотя вскоре обнаружился его талант, а через несколько лет товарищи уже считали его признанным поэтом, он все еще не верил в себя, все еще думал: «Все это не для меня. Почему бы из многих тысяч людей господь наделил талантом именно меня?»

Если бы тогда ничто не подавляло его фантазии, если бы ему в душу проник хоть один луч свободы с высоких небес, если бы он поверил в себя и в свой талант, то вся его жизнь и творчество пошли бы по совершенно другому пути.

IX

Приближался престольный праздник непорочного зачатия, который праздновался в соборе особенно торжественно. В таких случаях на долю семинаристов выпадала двойная работа, и редко кто был свободен от тех или других обязанностей. Первые службы – заутреня, – поскольку праздник совпадал с рождественским постом, – обедня, которую собирался служить сам епископ, да и другие службы требовали нескольких смен прислуживающих. К счастью, Васарис на втором курсе уже был свободен от прислуживания. Дело в том, что он с самого начала года усердно занимался в хоре, научился читать с листа ноты, играть на фисгармонии и вызубрил наизусть свои партии. За эти таланты его взяли под свое покровительство профессор пения с регентом и спасли от прислуживания, как одного из наиболее необходимых участников хора. Таким образом, несноснейшая обуза свалилась с плеч Васариса. У певчих было еще и то преимущество, что они были свободнее других во время богослужений и часто шли не в пресбитерию[27]27
  Возвышение между алтарем и внутренностью костела, отгороженное баллюстрадой.


[Закрыть], но к органу, где уже не нужно было мучиться, подчиняться церемониалу и совершать коленопреклонения.

Однако и у певчих хватало работы, потому что праздничный репертуар был обширен. Приходилось разучивать много новых вещей и репетировать на всех рекреациях. С приближением праздника темп работы ускорялся, и всеми уже заранее овладевало торжественное настроение. Торжественность усугубляло еще то обстоятельство, что праздник приходился на понедельник и, значит, в семинарии начинался с субботнего вечера.

В субботу ко многим семинаристам приехали родственники. Из приемной доносились голоса и смех. Многие девушки были знакомы с товарищами своих братьев. В такие дни доступ в семинарию был свободней и разрешения на свидания давали легче. Семинаристы, не ожидавшие гостей, всегда находили предлог пройти через приемную, увидеть новые лица, услыхать голоса и молодой девичий смех.

Людаса Васариса никто не навестил, и ему было грустно слушать веселый гомон. Пахнуло свободной жизнью, и в разгар зимы ворвалось манящее лето. Снова в памяти ожил образ Люце, потускневший за последнее время. Людас вышел в сад. Свежевыпавший снег мягко хрустел под ногами. Вдали звенели колокольчики, кто-то кричал, кто-то разговаривал. Быстро шагая по аллеям, он вспомнил, как в саду Петрилы Люце, подкравшись сзади, закрыла ему ладонями глаза, как она посмеялась над ним и убежала. Но теперь это воспоминание уже не вызывало ни стыда, ни возмущения, а скорей казалось забавным.

– Баловница! – пробормотал он, весело улыбаясь и продолжая свою прогулку.

Людас Васарис уже не боялся показаться смешным. Он повзрослел и стал гораздо увереннее в себе. Теперь он не сомневался, что, встретив Люце, сам напомнит ей былую сценку, и они вместе посмеются. Ему хотелось продлить воспоминание о Люце и представить себе новые образы и сцены. Но сегодня это ему не удавалось. Мысли уносились далеко, картины обрывались, путались. Воспоминание о Люце больше не волновало его и не будило воображения. Однако он ощущал какую-то пустоту, беспокойство… и ожидание новой необычайной встречи.

Васарис долго гулял один по аллеям пустынного сада; ранний зимний вечер подернул белесоватой голубизной башни собора, здание семинарии и туманную даль. Пошел снег. Он падал крупными, редкими хлопьями, прилипал к пальто и нежно щекотал ресницы.

Постепенно мечтательное настроение овладело Васарисом. Казалось, что он кружит не по старому, обнесенному стеной семинарскому саду, но идет все вперед и вперед, в молочную голубизну, бесконечным, неведомым путем. С просветленным лицом, с улыбкой, блуждающей на губах, он не столько мечтал, сколько отдавался сказке своей убогой юности. Ему казалось, что с другого конца медленно идет навстречу Неведомая и Невиданная, чье приближение он так живо ощущает.

Радость захлестнула Васариса. Таких счастливых мгновений он не переживал давно. Людас забыл семинарию, ненавистный «лабиринт», наскучившие медитации и неутешающие исповеди – словом, все, что его стесняло и отделяло от прекрасного, необъятного мира.

В этот памятный вечер Васарис возвращался из сада полный смутной надежды, словно и впрямь ждала его в приемной какая-то необыкновенная встреча. И он не мог удержаться, чтобы не заглянуть туда. Конечно, там никого не было, но надежда все же не покидала его.

На следующий день, в воскресенье, он был занят на спевке почти до самой вечерни, которой начинался престольный праздник непорочного зачатия. В ожидании очередного удара колокола семинаристы толпились в коридоре, тихо беседуя. Их уже охватило торжественное настроение наступающего праздника. Белоснежные стихари у многих были украшены широкими кружевами. Головы покрывали четырехугольные береты с шелковыми кисточками. В руках они держали бревиарии или же другие молитвенники. Дождавшись знака, семинаристы выстроились попарно, тихо вошли в костел и, обмакнув пальцы в святую воду, преклонили колени перед главным алтарем, потом поклонились на обе стороны и разошлись попарно, одни направо, другие налево, старшие пошли наверх, где стояли аналои со скамеечками для коленопреклонений, младшие – вниз, к простым скамьям. Украшенный живыми цветами и необожженными свечами алтарь и устланная пушистым красным ковром пресбитерия производили эффектное впечатление и подчеркивали святость и величие большого праздника. Не привычным к роскоши юношам странно было ощущать под ногами мягкий плюш, и они осторожно ступали по фантастическому узору ковра. За ними следовали члены капитула – прелаты и каноники в накинутых поверх стихарей шелковых красных и синих, причудливых тогах, в которых они казались еще толще и неповоротливей.

Но вот из дверей ризницы показалась процессия: впереди два свеченосца, несшие в обеих руках свечи в подсвечниках, потом турибулярий с кадильницей и церемоннарий, за ними иподиакон и диакон в подризниках, в белых, вышитых золотом далматиках, и наконец сам епископ в тяжелой, отливающей серебром и золотом ризе.

Загудел орган, запахло ладаном, и голубое облако дыма поднялось перед алтарем со святыми дарами.

Наблюдая из своего угла за движущейся процессией, семинарист Васарис чувствовал все нарастающую торжественность и был охвачен общим настроением, царившим в костеле. Казалось, он сливался со всеми, кто глядел на алтарь, слушал орган и вдыхал пахнущий ладаном воздух собора. Никто не обращал на него внимания и не нарушал торжественного пафоса, вызванного всем праздничным окружением. Ему казалось, что никогда еще так трогательно не теплились свечи, так опьяняюще не пахло ладаном, так мощно не звучал огромный орган. И когда пришло время петь псалмы, он, сидя на своей скамье, с упоением и во весь голос вместе со всеми затянул несложную, все повторяющуюся мелодию.

Уже во второй половине службы он нечаянно бросил взгляд на молящихся прихожан, и его словно что-то пронзило, – он мгновенно отвел глаза, но вскоре, собравшись с духом, снова поглядел на то же место. Напротив, вблизи баллюстрады, отделявшей пресбитерию от середины костела, у колонны стояла женщина. Она была слишком далеко, и Васарис не мог хорошенько разглядеть черты ее лица. Он уловил только общий облик, общее впечатление. Женщина была еще очень молода, в расцвете красоты. Она была высока и стройна, в темном платье, с белой шалью на голове. Темные волосы оттеняли белизну шали и нежную розоватость тонкого лица. Васарису казалось, что лицо ее было спокойным, но печальным, что темные глаза ее задумчиво глядели вдаль, что она не видела и не замечала ничего, что творилось вокруг.

Этот образ показался мечтательному семинаристу каким-то видением, вызванным романтическим настроением, владевшим им со вчерашнего вечера. Конечно, это было отражением его юношеской мечты, а она, по всей вероятности, была самой обыкновенной женщиной, чем-то напоминавшей созданный им идеал. Но Васарис не спрашивал себя, что, как и почему. Уголок его души, в котором с ранней юности маячил неясный волнующий образ женщины, уголок только приоткрытый, но не занятый Люцией, теперь заполнила незнакомка, и он идеализировал ее со всей чистотой своего, еще не тронутого цинизмом, сердца.

Все было так естественно и просто, что щепетильный семинарист не испытывал угрызений совести, даже когда он поглядывал в сторону колонны, чтобы еще раз увидеть незнакомку в белой шелковой шали, такую спокойную и печальную, в венке темных волос, с нежно-розовым лицом, со взглядом, устремленным вдаль. Ему было легко делать это незаметно для окружающих, так как он сидел недалеко от решетки, сбоку от алтаря, и колонна, возле которой она стояла, находилась прямо против него. Поэтому он решил и завтра занять то же место, хотя и не стремился обратить на себя ее внимание. Скорее наоборот, он избегал этого и довольствовался тем, что хранил свою тайну про себя. Однако, когда он вышел вместе с хором на середину пресбитерии, чтобы петь «Magnificat»[28]28
  Велúчит (латинск.).


[Закрыть], он ощутил прилив энтузиазма, голос его звучал полнее, он улавливал новые созвучия и оттенки, и все настроение гимна давало ему еще не испытанную радость.

Дальнейшее богослужение пролетело для Васариса, как одно мгновение. Из костела он вышел довольный, почти веселый. Васарис гулял, разговаривал и шутил с товарищами больше, чем всегда. Многие, заметив это, говорили:

– Поглядите, как сегодня разошелся Васарис. С чего бы это?

– Не оттого ли такой веселый, что у него гости?

– Ай да Васарис! Оказывается, он и шутить умеет! Вот не подумал бы!

А Васарис, довольно улыбаясь, не завидовал тем, у кого были гости, и сам их не ждал.

Ужин прошел так же весело. По праздничным дням не читали «Жития святых» Скарги и ни одного профессора не было за профессорским столом, поэтому в трапезной раздавался веселый шум и говор. На вечерней рекреации семинаристы пели народные песни, и Васарис был запевалой. Услыхав звон колокола, призывающий к вечерним молитвам, они запели псалом «Laudate dominum omnes gentes»[29]29
  Хвалите господа все народы (латинск.).


[Закрыть] и, стараясь сосредоточиться, но все еще потихоньку пересмеиваясь, отправились в часовню. После вечерних молитв до сна оставалось уже немного времени. Васарис пошел в аудиторию, и так как было известно, что в этот вечер ни ректор, ни инспектор не придут, то оставшиеся полчаса он шептался с товарищами.

Дождавшись девяти ударов, Васарис отправился в холодный «лабиринт» и, улегшись в постель, заснул, ощущая приятную усталость души и тела. В последнем проблеске его сознания мелькнуло печальное женское лицо, темные волосы и белая шелковая шаль.

В праздник непорочного зачатия все время между завтраком и до обедни он провел на спевке, потому что хор должен был впервые исполнить только что разученную обедню. В этот день служил сам епископ. Празднество было пышным, и Васарис с высоты органа видел внизу море голов; дальше, по обеим сторонам пресбитерии, – ряды семинаристов в белых стихарях, свечи, горящие на алтаре, голубой дым ладана, вышитые серебром и золотом ризы и размеренные движения прислуживающих.

Однако теперь толстая колонна скрывала от него то место, где вчера, наискосок от баллюстрады, стояла Незнакомка, и он впервые пожалел, что находится на органе, а не на скамьях пресбитерии.

После обеда, прошедшего так же шумно и весело, как вчерашний ужин, семинарист Петрила предложил Васарису прогуляться по саду.

– Знаешь, могу сообщить тебе новость, – сказал он. – Я получил письмо от настоятеля. Он хочет приехать перед рождеством. У него какое-то дело к епископу. Собирается навестить и нас, привезет гостинцы от родителей. А с настоятелем, знаешь, кто еще приедет?

– Кто же? Твоя сестра?

– Какая тебе сестра! Люце!

– А она зачем? – недоверчиво спросил Васарис.

– Хочет хотя бы раз на семинарию поглядеть. И тебя увидеть, конечно, – добавил Петрила, толкнув товарища в бок.

– Почему обязательно меня, а не тебя? – отнекивался Васарис, несколько задетый насмешливым тоном Петрилы.

– Я же тебе говорю, что ты ей приглянулся, – продолжал шутить Петрила. – Смотри, брат, уведет она тебя из семинарии. Взбалмошная девчонка.

– Не бойся, нет никакой опасности. И чего ради настоятель держит ее у себя? Почему замуж не выдает?

– И то верно, – согласился Петрила. – В кавалерах у нее недостатка нет. Видал на моих проводах студента Бразгиса? Помнишь, того бородача?.. По уши влюблен.

Васарис, конечно, помнил его прекрасно.

– Что ж, серьезный человек, хотя и либерал.

– Она и глядеть на него не хочет. Питает слабость к духовенству, и все тут!

– И я от своего настоятеля слыхал, что есть такие женщины, – вспомнил Васарис.

Весть о приезде Люце его все-таки заинтриговала. Он уже не боялся встречи с ней, как трудного экзамена, просто ему было интересно знать, как она теперь выглядит и о чем будет говорить с ним.

Но приближалась вечерня, и образ Незнакомки опять вытеснил из его головы воспоминание о Люце. Васарис уже загадывал: увидит ли сегодня женщину в белой шали, такую далекую, таинственную и в то же время точно близкую и родную. Когда наступило время идти в костел, он протиснулся в первый ряд, чтобы занять вчерашнее место. В костеле он ощущал, как постепенно кровь приливала к его щекам, и никак не решался бросить взгляд в сторону колонны. Только после того, как вошли все семинаристы и священнодействующий вместе с сослужащими и прислуживающими поклонились высшему духовенству, а семинаристы стали вполоборота к алтарю и к молящимся, Васарис незаметно глянул туда.

Да, она стояла у колонны с тем же выражением лица, в той же одежде, что и накануне. Васарису стало легче на душе, надежды и чаяния его не обманули. Спокойно следил он за службой и с одушевлением пел псалмы, время от времени посматривая в сторону колонны. Он глядел туда невольно, сам того не замечая, так же, как младенец, улыбаясь, глядит на солнечный луч, упавший сквозь узкое окно.

После вечерни предстояла торжественная процессия в костеле. Семинаристы с зажженными свечами провожали священнодействующего, а он шел под белым балдахином, окуриваемый душистым ладаном, и нес тяжелую золотую дарохранительницу, которую с обеих сторон поддерживали диакон и иподиакон. Вскоре процессия повернула за угловую колонну, и Васарис с растущим беспокойством приблизился к тому месту, где стояла таинственная Незнакомка. Он, как нарочно, шел со стороны колонны и знал, что их отделяет только один шаг, и, может быть, проходя, он даже заденет ее одежду. Его страшно волновала мысль, что стоит только поднять глаза, чтобы увидеть Незнакомку вблизи и запечатлеть в памяти черты ее лица, а может быть, и встретиться с ее печальным, мечтательным взглядом. Да, Васарис был уверен, что встретит этот взгляд, и побоялся, не решился. Он прошел мимо с опущенной головой, хотя сутаной и белоснежным стихарем коснулся ее одежды, опьянев на мгновение, ощутил ее близость и даже тепло дыхания.

Васарис не знал тогда, что робость, помешавшая ему поднять глаза, вероятно, спасла от гибели прекрасную мечту юности, которая еще долго оберегала его душу от искушений. Как знать, может быть, вместо нежной печали, которая издали мерещилась ему, он увидал бы на ее лице отпечаток равнодушия, а вместо проникающего в душу глубокого взгляда, встретил бы изумленную или насмешливую улыбку, вызванную явным смущением засмотревшегося на красавицу семинариста.

X

На другой день был «quies», день отдыха. Такие дни полагались порой после больших праздников, чтобы семинаристы могли хоть немного отдохнуть от изнурительных служб и пения в хоре, а также и подготовиться к урокам. Эти дни чаще всего бывали серыми, скучными, – чувствовался естественный упадок энергии после длительного напряжения. В такую пору вчерашний день всегда кажется недосягаемо прекрасным, а завтрашний – постылым и будничным.

И все же семинаристы ожидали этих «квиесов», а дождавшись, радовались, потому что была своя приятность и в их серой меланхолии.

Людасу Васарису эти «квиесы» были даже милее самих праздников. Больше других склонный к мечтательности, к воспоминаниям и к анализу испытанных впечатлений, он во время «квиеса» вторично молчаливо переживал вчерашнее, только уже в другой плоскости, в ином освещении. На этот раз все его мысли и чувства принадлежали Незнакомке в белой шали. Он видел ее в своем воображении такой же, как вчера и позавчера в соборе, но его собственное настроение было уже другим. Тогда Людас Васарис был доволен, даже весел, ощущал радость жизни, был полон энтузиазма и все видел в розовом свете. Теперь же все, что было вчера светлым – омрачилось, что было приятным – приобрело привкус горечи, что возбуждало радость и энтузиазм – вызывало апатию и тоску. Словно волшебник повернул колесо в другую сторону, и все потускнело, изменилось, все, кроме образа Незнакомки. Началось это вечером, в ту самую минуту, когда он, проходя мимо, не осмелился взглянуть на нее. Людас не сожалел о своем поступке, не упрекал себя, но и сам не знал, почему ему стало так грустно. Вероятно, Васарис неожиданно вспомнил, что он в недалеком будущем станет ксендзом, что всякая радость общения с женщиной не для него, что он никогда не испытает ее во всей полноте и даже не вправе желать этого.

Эта горькая мысль овладела им именно в тот миг, когда он проходил мимо Незнакомки и когда его сутана – символ отречения – коснулась ее одежды. В тот вечер семинарист Васарис уже не пел и не шутил с товарищами на рекреации, но одиноко просидел в углу залы, перелистывая комплект «Тыгодника» с вырезанными и выскобленными портретами красавиц – актрис, варшавского театра.

Утром он проснулся, несколько протрезвев, но каждый раз, когда вспоминал Незнакомку, печаль сжимала ему сердце. Вспоминал же он ее все время, пока унылое настроение «квиеса» не превратилось в глубокую меланхолию.

Долгие послеобеденные часы silentium'а сидел он за раскрытой книгой, погрузившись в воспоминания о празднике и о летних каникулах, которые, казалось, отошли в далекое прошлое. Вспомнил он, как ехал домой из семинарии в теплый, солнечный день душистыми полями и лесами, и каким обездоленным был он тогда, и как ему хотелось плакать. Почти такое же чувство было у него и сейчас. Но тогда оно было вызвано близостью необъятной природы, а теперь образами, навеянными очаровавшей его Незнакомкой. Людас Васарис уже чувствовал в себе задатки поэта. Еще шаг вперед, еще порыв ввысь, и это чувство охватит все его существо, коснется его отношения к миру, и он дерзнет поведать о нем всему свету.

Васарис и впрямь дерзнул. Уткнувшись в парту, украдкой от товарищей, он записал в тетрадку латинских слов свое первое стихотворение. Но оно не было ни восхвалением женской красоты, ни перепевами тоски, словом, не походило на те стихотворения, которые пишет едва ли не каждый влюбленный юноша. Первая песня любви Васариса была самой обыкновенной элегией. В ней прорывалась юношеская тревога, тоска по свободе, недовольство жизнью и увлечение недосягаемым идеалом.

Долго он перечитывал свое первое произведение, тщетно стараясь понять, хорошо ли оно. Он хотел забыть, что сам только что написал его, взглянуть на него со стороны и прочесть как бы впервые. Но он уже знал его наизусть, и оно было ему дорого как плод пережитых волнений.

В тот вечер в сердце Васариса пробудились неясные надежды. Ему было хорошо и спокойно со своей печалью. В «лабиринте», свернувшись под холодным одеялом, Васарис тешился прекрасными мечтами, хоть и не верил в их осуществление.

Вскоре жизнь опять вошла в нормальную колею. Приближалось рождество, и работы было много. Приходилось готовиться к новым длинным службам в соборе и приналечь на некоторые предметы. На втором курсе прибавился трудный предмет – философия, в частности логика, изучением которой они хвастались, но понимали ее мало. «Философию» надо было зубрить по латинскому учебнику, называвшемуся «Compendium philosophiae scholasticae»[30]30
  Краткий курс схоластической философии (латинск.).


[Закрыть], а второкурсники были еще слишком слабыми латинистами. Профессор, объяснив несколько параграфов, переводил текст учебника, пока семинаристы записывали трудно запоминающиеся слова тут же между строк текста. Все они, как молитву, выучили назубок несколько первых определений, казавшихся им бесконечно путаными и мудреными. Определения-то они вызубрили, однако, что же собственно представляют собой философия и логика – еще долго не понимали. Один третьекурсник объяснил им, что когда они пройдут философию или хотя бы логику, то смогут читать книги философского содержания. Семинаристы знали, что логика учит правильно мыслить и рассуждать, а когда научились выводить силлогизмы и затвердили правила построения, то иные, не хватавшие звезд с неба, возомнили себя великими философами. В спорах с новичками они обрушивались на оппонента с устрашающим вопросом: «Где у тебя логика?» Впрочем, их философский жар остыл уже во втором полугодии, когда начали проходить онтологию[31]31
  Учение о бытии. Метафизика.


[Закрыть] и второкурсники должны были отвечать профессору, что означает ens[32]32
  Существо (латинск.).


[Закрыть] и почему каждый ens должен быть unum, verum, bonum[33]33
  Единственным, добрым, истинным (латинск.).


[Закрыть].

Прошло несколько дней после праздника непорочного зачатия, и Васарис зашел в семинарскую библиотеку, чтобы выбрать себе какую-нибудь книжку. Там никого не было, кроме библиотекаря семинариста Йонелайтиса. Подбирая для Васариса книги, Йонелайтис спросил, какую литературу тот предпочитает? Васарис любил беллетристику. А кого он знает из литовских авторов? Тут выяснилось, что за прошлый год Васарис успел познакомиться со многими.

– А читаешь ли ты литовские газеты и журналы?

– Да, я на каникулах у настоятеля читал «Вильтис», «Шальтинис» и «Драугия»[34]34
  «Надежда», «Родник», «Содружество» – названия литовских журналов.


[Закрыть]. Но в семинарии газеты и журналы запрещены папским указом.

Йонелайтис скептически улыбнулся.

– Это не совсем так, – сказал он, понизив голос. – Папа запретил семинаристам только газеты, но наши «паны» не хотят, чтобы мы читали литовские журналы, и поэтому прикрываются папским указом.

Васарис уже знал, какая национальная политика проводилась в семинарии, и ему не надо было объяснять, почему запрещены литовские журналы. Немного поколебавшись, Йонелайтис добавил:

– Хоть и запрещены, но все-таки мы кое-что потихоньку получаем. Если хочешь почитать, могу дать. Только, конечно, нужно соблюдать осторожность. – С этими словами он провел Васариса в другую комнату, где они просмотрели несколько новых номеров «Вильтис», потом Йонелайтис достал последний номер «Драугии», обернутый в польскую газету, и вручил его Васарису.

– Можешь взять. Дня через два-три вернешь.

А когда Васарис, засунув запретный плод за пазуху, уже собрался уходить, Йонелайтис, словно ненароком, спросил:

– А сам ты не пытался писать?

Васарис смутился, ему было стыдно признаться, что он написал стихи. Если бы что-нибудь другое, а то стихи! Писать стихи казалось ему занятием несерьезным, претенциозным и ребяческим. Он даже покраснел, пытаясь отговориться:

– Нет. Ничего… так… На днях попробовал…

– Надо писать, – подбодрил его Йонелайтис. – Все мы пытаемся писать, а если удается, то и печатаем.

Васарис знал, что Йонелайтис уже напечатал историческую монографию об одном приходе, и поэтому с уважением относился к его «попыткам».

– Знаешь что, – сказал Йонелайтис, провожая Васариса, – когда будешь возвращать «Драугию», захвати и свои стихи, мы посмотрим.

Васарис был искренне счастлив оказанным ему доверием и проявленным к нему интересом. В тот же вечер, воспользовавшись тишиной sacrosanctum silentium, он написал еще одно стихотворение и через два дня, прочитав «Драугию», пошел к Йонелайтису. Йонелайтис взял его стихи, пообещал показать их понимающему человеку и сообщить Васарису его мнение.

Прошло довольно много времени, Йонелайтис ничего не говорил, и Людас успел окончательно увериться в бездарности своих стихов и пожалеть, что показал их товарищу. Но однажды после обеда библиотекарь предложил Васарису зайти к нему.

– Я тебе кое-что покажу, – сказал он, запирая дверь и вытаскивая из кармана сложенный номер еженедельника, – прочти. Может быть, узнаешь?

Васарис не поверил своим глазам. Его первое стихотворение напечатано! Нет, такого сюрприза он не ожидал. На этот раз он прочел стихотворение так, словно его написал другой. И теперь оно показалось ему очень хорошим, просто замечательным! Да, это его стихотворение!

Йонелайтис, увидав его волнение, пообещал в другой раз поговорить по-подробней, и Васарис выскочил из библиотеки, захватив еженедельник. Но где укрыться, чтобы перечитать и порадоваться наедине, не привлекая ничьего внимания? Он вспомнил «крысятник» и лесенку, ведущую на чердак. Через минуту он уже притаился там, как вор с крадеными драгоценностями. На чердаке было грязно, темно и холодно, но Васарис не променял бы его теперь на самую великолепную гостиную. Подойдя к замерзшему слуховому окошку, Васарис вынул газету и снова принялся читать свое стихотворение. Да, это его стихи, но какими печальными словами они говорят с ним, какую неразрешимую загадку загадывают! Он был изумлен и напуган некоторыми строками, так ясно выражавшими его неудовлетворенность, тревогу и даже мятежность.

Приподняв полы сутаны, Васарис сел на пыльную балку и по своей привычке отдался не размышлениям, но нахлынувшему потоку чувств.

В ушах его все еще звучали отдельные строки стихов, а сам он видел себя ничтожным семинаристом, униженно целующим руку епископу, и ректору, и Мазурковскому, и духовнику, и профессорам, и настоятелю… Виделась ему тихая часовня, красная лампадка перед sanctissimum. Он слышал монотонный голос духовника, произносящего пугающие слова: «jaka procesja grzechów» и вторящее эхо литании: ora pro nobis[35]35
  Молись за нас (латинск.).


[Закрыть]. Какой контраст с образом поэта, который неясно представлялся ему в воображении!

Васарис встал, сунул в карман еженедельник, стиснул зубы, чтобы удержать слезы, и пробормотал:

– Поэт?.. Поэзия? Нет! Все это, должно быть, не для меня!

Так молодой поэт Людас Васарис отпраздновал появление в печати своего первого стихотворения.

На другой день Йонелайтис опять увел Васариса в библиотеку. В отдаленной комнате их ждали два семинариста, уже знакомых Людасу. В семинарии ходили слухи, что они сотрудничают в журнале «Драугия». Это были третьекурсник Пятрас Варненас и четверокурсник Матас Серейка. Товарищи считали их многообещающими юношами, надеждой родины. Литовские профессора и влиятельные ксендзы уже заранее заботились о том, чтобы их послали в академию. Но, как нарочно, оба друга были на плохом счету у семинарского начальства.