Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

Тут они, как это часто бывало, увязли в анализах и рассуждениях, пока Варненас не заметил:

– Вот куда мы заехали. Начали с госпожи Глауджювене и добрались до этических и психологических проблем.

– Все пути ведут в Рим, – закончил разговор Васарис.

Проводив Варненаса, он еще долго думал о своих отношениях с Люцией. Хотя Васарис и утверждал, что предостережение товарищей и общественное мнение не имеют для него значения, однако после разговора с Варненасом вся неблагопристойность этих отношений стала для него еще очевидней, тем более, что он и сам осудил их. Но порвать с Люце без борьбы с самим собой он не мог, а решиться на эту борьбу в конце концов его заставила Ауксе.

Через два дня после разговора с Варненасом Ауксе позвонила Васарису и попросила немедленно прийти поговорить о чем-то очень важном, касающемся их обоих. Васарис сразу понял, что ей уже все известно и что разговор будет серьезным, а может быть, и решающим.

Ауксе приняла его как обычно, поздоровалась так сердечно, что Васарис даже подумал, что она еще ничего не знает и хочет говорить о чем-то другом. Однако с первых же ее слов он понял, что это не так.

– Я просила тебя прийти, – начала она, – чтобы объясниться с тобою по поводу того, что произошло за последние две недели. Мне кажется, я имею на это право после нашей последней встречи. Мне будет легче, если ты скажешь, что знаешь, о чем я хочу говорить.

– Да, Ауксе, знаю, – признался Васарис. – Ты услыхала от Индрулиса или от кого-нибудь еще об экскурсии по Неману в троицын день, а может быть, и о моем визите к госпоже Глауджювене.

– Спасибо, что своим признанием ты избавил меня от необходимости самой называть эти факты. Ты, конечно, понимаешь, как меня унижает и оскорбляет твоя бессмысленная ложь.

– Да, Ауксе, я с самого начала понял, что веду себя некрасиво, не по-джентльменски. Но постарайся и ты понять меня. Я ничуть не оправдываюсь, только хочу объяснить. Я и сам не знаю, зачем солгал тебе, будто еду домой, а не на пикник с госпожой Глауджювене. Она пригласила меня раньше, чем ты, и я уже дал ей согласие. Но солгал я тебе ненамеренно. Солгал как-то помимо своей воли, точно эти слова произнес за меня кто-то другой. Вероятно, я инстинктивно хотел оградить себя от объяснения, а тебя от неприятного сознания, что я вожусь с неподходящей компанией.

– Напрасно, – заметила Ауксе, – будь ты со мной откровенен, я бы не стала ревновать.

– Конечно, меня подвел эгоистический инстинкт, но согласись, что неведение часто охраняет нас от лишних опасений и подозрений. Но, повторяю, я не оправдываюсь. Может быть, у меня есть какая-то злополучная склонность прикрываться неведением даже перед самыми близкими людьми и прибегать ко лжи. Если ты мне поможешь избавиться от этого, я буду тебе очень благодарен.

– После троицы мы встречались несколько раз, и у тебя было достаточно случаев сознаться. Однако ты этого не сделал и вряд ли сделал бы, если бы я сама не начала разговора. И никогда не говори мне, что лучше не знать правды. Если один из друзей что-то скрывает от другого, то создается неравенство отношений, которое рано или поздно приводит к разрыву. Будем называть все своими именами: ложь, так ложь, неискренность, так неискренность, скрытность, так скрытность и так далее.

– Не стану отрицать, – согласился Васарис, – я поступил скверно. Но и меня и тебя должны больше тревожить не отдельные поступки, а их причины, корни. Я не согласен, что каждый дурной поступок свидетельствует о порочности человеческой натуры. Порой неведомые нам самим побуждения толкают нас на проступки. Я понимаю, что в прошлый раз, когда ты забежала ко мне с сиренью, мне следовало все тебе рассказать. Тогда сделать это было нетрудно. Возможно, мы бы даже вместе посмеялись. Однако я этого не сделал. Почему? Из ложного стыда? Или из гордости? А может быть, из трусости? Думаю, что нет. Я сам не знаю, почему. Язык не повернулся – и все.

Но Ауксе, видимо, не убедили его слова.

– Не нравится мне эта витиеватая философия, – отрезала она, – мне кажется, что ты стараешься объяснить какими-то глубокими тайными причинами свое малодушие и распущенность, чтобы только оправдать себя.

– Не знаю. Иногда я хочу сделать одно, а делаю другое. Сейчас вот, идя к тебе, я собирался оправдываться и защищаться, а пришел и сознался во всем. Делай со мной, что хочешь.

– Так слушай, я тебе скажу, почему ты не захотел рассказать мне правду и солгал. Произошло это потому, что ты тогда еще не решил порвать с госпожой Глауджювене. Да и теперь еще не решил. Правда?

Людас немного подумал и тихо ответил:

– Правда. Но разве это так необходимо?

– Ты все еще любишь ее?

– Нет, но она мне дорога с юношеских лет.

Ауксе поглядела на него сосредоточенным взглядом И, словно дело шло о самом простом, спросила:

– Ты целовался с ней после того пикника?

Первым движением Васариса было рассмеяться, прикинуться наивным, изумленным, воскликнуть: «Что ты?» Но он замялся, помедлил и, сделав над собой усилие, признался:

– Да, целовался.

Печаль затуманила глаза Ауксе. Помолчав с минуту, она сказала упавшим голосом:

– Видишь, дело здесь не в твоей лжи по поводу пикника, все обстоит гораздо серьезней. Я думаю, что и тебе ясно создавшееся положение и ты справедливо оценишь его. Гордость не позволяет мне встречаться с тобой, посколько ты связан с другой женщиной, хотя и говоришь, что любишь меня. Я еще не знаю, в какую форму выльются наши отношения, но делать из них забаву не могу. Для меня это вопрос жизни.

Она ожидала ответа, и Васарис, немного подумав, сказал:

– Хорошо. Я решил разойтись с госпожой Глауджювене.

Но не того ждала от него Ауксе. Лицо ее затуманилось еще больше, и она совсем тихо сказала:

– Боюсь, что ты решился только на словах. А чтобы выполнить это решение, нужно время, борьба с самим собой и умение кое-чем пожертвовать. Я вижу, что ты не очень хорошо разбираешься в своих мыслях и чувствах. Я хочу, чтобы ты проверил себя. Поэтому мы должны разойтись, а значит, не общаться, не встречаться долгое время, а может быть, и никогда.

– Ауксе! – воскликнул Васарис. – К чему эта комедия? Я и без того могу не бывать у Глауджювене, если ты этого непременно хочешь.

– Если ты считаешь это комедией, тем хуже. Наконец дело не только в том, что ты бываешь у нее. Поздней ты сам поймешь это.

Он ничего не ответил. Некоторое время оба обдумывали свои слова. Васарис тыкал окурком в пепельницу, а Ауксе машинально распутывала бахрому диванной подушки.

– Может быть, это и к лучшему, – наконец сказала она – что мы будем считать близкие отношения порванными. Тебе будет легче проверить себя и на что-то решиться. Тебе прежде всего нужна ясность. Иначе ты погубишь себя и свой талант.

Он хотел еще возражать и спорить, но Ауксе перебила его:

– Не говори ненужных слов. Видишь, я не сержусь, не горячусь и все это хорошо обдумала. Насколько я тебя знаю, я уверена, что поступаю правильно. Прощай, Людас. Скоро я на все лето уеду за границу. Ничего от тебя не требую. Поступай так, будто я и не существую!

– А ты? – воскликнул Васарис. – Неужели ты с легким сердцем и так жестоко выносишь мне приговор? Неужели ты все взваливаешь на меня одного, миришься с создавшимся положением и уезжаешь, словно только от меня зависит судьба наших дальнейших отношений? Это несправедливо, Ауксе.

Ауксе печально усмехнулась:

– Поверь мне, если бы она зависела от меня, я бы не побоялась никаких жертв. Но теперь все в твоих руках. Ведь расстаемся мы не по моей вине.

Выражение решимости и надежды озарило лицо Васариса. Он пристально взглянул ей в глаза и, взяв за руку, сказал:

– Хорошо, Ауксе, ты хочешь меня испытать? Я согласен. Надеюсь, что когда мы встретимся осенью, и тени недоразумения не останется между нами.

– Дай-то бог, – ответила Ауксе.

Он собрался уходить. Разговор их принял совершенно неожиданное для Васариса направление. Что-то роковое нависло над ними обоими. Прощаясь с Ауксе, Васарис чувствовал, что их отношения перешли за грань обычного знакомства и легкой влюбленности. Однако в душе Ауксе образовалась пустота. На прощание она поцеловала Васариса, словно видела его в последний раз.

XVI

Васарис не знал точно, когда она уехала. После того разговора он уже не старался ее увидеть, не искал с нею встреч, стал спокойней, собраннее, осознал свой долг и решил его выполнить. Он даже гордился, чувствуя, что хорошо справится с задачей.

Пока что ничего в его жизни не изменилось. Учебный год подходил к концу, и надо было внимательно следить за Витукасом, чтобы он выдержал вступительные экзамены; поэтому сразу порвать знакомство с Глауджюсами Васарис счел неудобным. По субботам, после занятий с крестником, он оставался посидеть у Люции. Иногда они уезжали в автомобиле далеко за город, а порой она сама заходила к нему на квартиру.

Каждый раз он был недоволен собой, чувствовал угрызения совести, но ничего не предпринимал, чтобы выпутаться из этого ложного положения. После каждого свидания с Люцией, он вспоминал последний разговор с Ауксе. И словно живая струя вливалась в его сердце и укрепляла его решимость. Особенно ему запомнился тот момент, когда он признался ей, что целовал Люцию. Этим признанием он гордился, считая его первым шагом по пути к намеченной цели.

Действительно это был значительный момент, потому что он открыл Васарису, какое облагораживающее влияние оказывает любовь. До тех пор Людас жил одиноко, замкнуто, не чувствуя себя обязанным кому бы то ни было давать отчет в своем поведении или перед кем-нибудь открывать тайное тайных своей души. Правда, Васарис часто отчитывался перед своей совестью, но поскольку его поступки касались только его одного, он ни с кем их не согласовывал, все таил в себе и лавировал, руководствуясь только субъективными суждениями.

Подружившись с Ауксе и полюбив ее, Людас уже не раз чувствовал, что его уклончивое поведение не вяжется с прямотой и принципиальностью Ауксе и что одному из них придется уступить. Ведь для полной гармонии в их отношениях необходимы были полная искренность и откровенность. Кроме того, он увидал, что говорить неправду любимому человеку тяжело, что бремя этой лжи невозможно выносить долгое время и что правда всегда всплывает наружу. Полюбив, человек старается быть правдивым, двойственность ему невыносима, он становится сильнее, прямодушнее и совершеннее.

Людас Васарис, признавшись любимой и любящей женщине в том, что он целовал другую, совершил подвиг, то есть сделал первый шаг на пути к совершенствованию. Ауксе оценила это признание, но справедливо рассчитала, что дальнейшее должно исходить не от нее, а от Васариса. Ведь если бы она продолжала оказывать на него давление, то он решил бы, что Ауксе так поступает из мелкой ревности, и она бы ему опротивела. Теперь же, когда они разошлись и ему грозила опасность совсем потерять ее, Васарис должен был убедиться, насколько она ему дорога, добровольно подчинить свое поведение требованиям любви.

Так и случилось.

Вскоре после отъезда Ауксе он начал тосковать по ней, вспоминал все их встречи, разговоры, споры и шутки. Он представлял себе Ауксе так живо, словно она была тут же, рядом. В мечтах физическое ее обаяние волновало его сильнее, чем в действительности. Золотистый отблеск ее волос, ласковый взгляд, весь ее облик, прикосновение руки и, наконец, поцелуй – все это казалось ему теперь недостижимым счастьем. Он искренне сожалел, что прежде мало интересовался ею и мало наслаждался ее обществом. Благородство ее души, ее доброта и тонкая прелесть, – все это теперь привело его к мысли, что совершеннее женщины он не встречал за всю свою жизнь и вряд ли встретит. Невозможность видеть Ауксе и общаться с нею его мучила.

Беспокойство его было тем сильней, что они расстались не как добрые друзья, уверенные в скором счастливом свидании, но как дипломаты, поставившие перед собой определенные задачи, от решения которых зависели их дальнейшие отношения.

Размышляя обо всем этом, Людас ощущал недовольство не только собою, но и Люцией, из-за которой был осужден на такое тяжелое испытание. Он нетерпеливо ждал экзаменов Витукаса, потому что только после них решил серьезно поговорить с госпожой Глауджювене и покончить с этой двусмысленной связью.

Да и очарование Люции уже несколько поблекло в его глазах. Его живое воображение, его артистическая натура требовала от женщины тонкого духовного содержания и отклика на все мучившие его конфликты, проблемы и вопросы. Меж тем Люция не интересовалась никакими проблемами – ни личности, ни нации, ни литературы, ни общественными. Их отношения были однообразны и редко выходили за пределы элементарной приятности.

Поэтому, если бы даже Ауксе не поставила резко вопрос о его отношениях с Люцией, они все равно бы рано или поздно оборвались, но тогда этот разрыв не имел бы для него такого морального значения. Теперь же ему приходилось бороться с собою, отказываясь от Люции. Он сознавал, что поступает так ради любимой, и это придавало ему уверенность в себе и еще больше сближало с Ауксе.

Наконец экзамены Витукаса благополучно закончились, мальчик поступил в гимназию, и Людас мог уже не ходить к Глауджюсам. Люция собиралась вскоре ехать в Палангу, и он готовился к решительному прощанию, потому что хотел покончить со всем этим раз и навсегда.

Позднее он так же долго вспоминал это прощание с Люцией, как и первое знаменательное прощание с ней, когда она приехала приглашать его на свою свадьбу перед его посвящением в иподьяконы.

В тот вечер Васарис позвонил Люции по телефону и, удостоверившись, что она одна и никого не ждет, пошел к ней. Люция, приказав по обыкновению горничной никого не принимать под предлогом, что ее нет дома, повела Васариса в гостиную. Витукас все еще не освоился со своим счастьем – ведь он был уже гимназист – и вертелся возле них, пока мать не пожурила его и не отослала спать.

Было жарко и душно в нагревшейся за день гостиной, но Люция заперла окно, потому что не выносила уличного шума. Зажигать свет было еще рано. Да и вечера в конце июня достаточно светлы, чтобы уютно посидеть вдвоем.

Люция удобно расположилась на диване и предложила Васарису место рядом, но он шагал по гостиной и курил.

– Садись же, Людас, разве ты не находился за день?

– Спасибо, Люция. Сегодня ужасно жарко, а на диване особенно…

– Ах, значит ты хочешь освежиться, шагая из угла в угол?

– Да, проветриваю комнату и вношу освежающую прохладу.

Таким полушутливым, полуироническим разговором они часто начинали свои вечера, но на этот раз Люция сказало раздраженно:

– От тебя и так весь вечер холодом веет. Сядь же наконец. Меня нервирует это метание.

Он придвинул кресло и сел. Некоторое время оба молча курили.

– Я думала, – заговорила Люция, – что мы проведем этот вечер, как старые друзья, а происходит что-то, похожее на сцену.

– Люция, – начал Васарис, – сегодня я хочу поговорить с вами искренне и серьезно.

– Для чего же это предисловие? Я не двадцатилетняя невеста, меня ничем не удивишь и не огорчишь.

– Тем лучше. Я хотел сказать, что с некоторых пор наши отношения, как они сложились за последнее время, очень тревожат меня, и я недоволен собою. Все-таки вы замужняя женщина, а я…

– Ксендз?

– Нет, дело не в этом. Но я хочу построить свою жизнь на иных основах. Сегодня я не смогу вам всего объяснить, но вскоре вы поймете.

Люция ответила не сразу, а когда заговорила, трудно было понять, что она чувствует – так спокойно и ровно звучал ее голос.

– Я предвидела, что наш роман этим кончится, только не думала, что конец наступит так скоро. Правда, я немного старше тебя, но еще не старуха. Значит, здесь замешана другая женщина. Хочешь, я назову ее имя?

– Не надо. И дело тут не в возрасте.

– Тогда сродство душ? Высокий интеллект? Конечно, этим я тебе импонировать не могу. Последние десять лет иссушили меня, приучили иначе относиться к жизни и требовать от нее иного, – с горькой усмешкой призналась госпожа Глауджювене.

Васарис не хотел ни утешать ее, ни возражать.

– Я уверен, – сказал он, – что в глубине души вы не одобряете произошедшей во мне перемены. Вероятно, было бы лучше, если бы мы вообще не встретились. По крайней мере не были бы так жестоко развеяны юношеские иллюзии.

Но Люция возразила:

– Наоборот, я довольна, что мы встретились. Теперь я хоть знаю, что все кончено и не о чем жалеть.

Эта трезвость не понравилась Людасу, и он с горечью сказал:

– Разве что так. А все-таки мне и теперь жаль наших встреч на Заревой горе.

– Ах, оставь в покое эту Заревую гору! – с внезапным раздражением воскликнула Люция. – Я могу подумать, что когда ты жалеешь о тех временах, то метишь в меня: вот, мол, какая ты была юная, красивая, веселая, чистая, а теперь стала старой, развратной ведьмой, которая покушается и на мою невинность. Вот как могу я понять твои сожаления.

Васарису стало нестерпимо стыдно за свои слова, но его удивило внезапное волнение Люции.

– Ну что вы выдумали, – защищался он. – Мне и в голову не приходили подобные мысли! Мне просто приятно вспоминать наше первое знакомство, юношескую идиллию, и только…

– А я в этих воспоминаниях не нахожу ничего приятного. Наоборот – одну горечь, разочарование и безнадежность.

– Не понимаю, почему? – изумился Васарис.

– Что тут непонятного? Ты думаешь, приятно сравнивать чистое, красивое прошлое с черным, грязным настоящим? Вспоминать юношеские мечты и сознавать полное свое банкротство? У кого жизнь обернулась так, как у меня, тому нечего умиляться воспоминаниями о девичьей чистоте.

Люция так глубоко затянулась папиросой, что даже закашлялась, и слезы выступили на ее глазах. Успокоившись, она продолжала:

– Ты знаешь, Людас, что я несчастна, но не видишь, какой ад у меня в душе. Ты думаешь, я не слышу, что говорят обо мне в городе? Я отлично знаю, как обо мне злословят мои милые друзья и приятели, от чьих комплиментов мне тошно становится. Эх, что уж там! Недавно, правда, вся эта лесть опьяняла меня, как наркотики, но теперь – довольно. Надоело, опротивело. Наконец все это просто смешно и глупо!..

Она говорила так искренне и с такой болью, что Васарис не пытался ни возражать, ни протестовать.

– Теперь ты понимаешь, Людас, – продолжала она, – что знакомство с тобой было для меня не просто развлечением, легкой забавой или причудой. Не знаю, что ты обо мне думаешь, но я уверена, что ты меня не презираешь. Чувствую, что ты понимаешь меня. Ты один не отвернулся от меня, не делал гримас, и я ни разу не заметила на твоем лице циничной улыбки. Для такой женщины, как я, это уже очень много.

Он пытался возражать, уверить ее, что она напрасно так бичует себя, но Люция не давала ему говорить:

– Довольно!.. Все кончено… Ты понимаешь меня, я – тебя. Тебя ждет новая жизнь, новые дела. Прощай и будь счастлив!..

Васарис не уходил. Ему казалось, что он только сейчас до конца понял Люцию, и захотелось отдалить момент прощания.

– Признайся, Людас, – помолчав с минуту, обратилась к нему Люция, – что, идя сюда, ты не надеялся так легко порвать со мной?

Он согласился.

– Да. Я не надеялся на себя. Связь, соединявшая нас, всегда была крепка. Думаю, что такой она и останется, хотя с этого вечера наши пути разойдутся. Люция печально улыбнулась.

– Спасибо за утешение. Но знай, что я никогда не воспользуюсь этой связью и не встану на твоем пути. Меня радует, что у тебя еще остались благородные порывы. Ну, конечно, ты человек с талантом, и жизнь у тебя впереди. А что остается мне?

– Неужели ничего? – попробовал подбодрить ее Васарис. – С вашими-то способностями, развитием и богатством? А общественная жизнь, благотворительность?

Она громко расхохоталась. Его слова показались ей нелепыми.

– Может быть, прикажешь мне сделаться синим чулком, надеть очки, вооружиться брошюрами и агитировать за федерацию труда? Фи! И как могла тебе прийти в голову такая чушь?

Васарис не пытался спорить. Ему самому было ясно, что для подобной деятельности Люция не подходит. Будущее ее рисовалось ему незавидным.

– Единственное, что еще поддерживает во мне желание жить – это сын, – сказала она. – Ради него я могла бы выносить нужду, выполнять любую работу. Не будь его, с утратой молодости жизнь потеряла бы всякий смысл. Ах, Людас, и у тебя жизнь сложилась неудачно, но ты не представляешь себе всей пустоты моей жизни.

Она произнесла это таким хватающим за сердце голосом, что Васарис даже вздрогнул. И хотя он думал, что хорошо знает Люцию, но только сейчас понял, что есть у нее такие черты, о которых он и не подозревал.

Прощаясь, Васарис был благодарен Люции за то, что она не попрекала его, не насмехалась и, хотя знала причину разрыва, тактично обходила ее молчанием. Казалось, Люция нарочно избегала всего, что могло бы оскорбить его и унизить. Они простились мирно, как добрые друзья, которые понимают, что уже бессильны помочь друг другу. Васарис горячо прижал к губам руку Люции и покинул ее, а Люция продолжала сидеть на том же самом месте. Она словно не имела сил подняться, стряхнуть с себя груз гнетущих мыслей. Еще немного, и Васарис отказался бы от своего решения и остался бы с ней еще на час, а может быть и навсегда. Но он овладел собой, не оглядываясь, тихо вышел из комнаты и очутился на улице.

Прохладный душистый ночной воздух повеял ему в лицо. Город, казалось, дремал, только на другой стороне улицы галдели какие-то молодые люди, и где-то вдали цокала копытами по мостовой лошадь запоздавшего извозчика.

Возвращаться домой Васарису не хотелось. Тишина этой теплой ночи так успокаивала его и манила, что он машинально повернул в переулок, дошел до Немана и направился по мосту в Алексотас. Васарис решил подняться на Весулавский берег и полюбоваться зрелищем ночного Каунаса. Говоря по правде, его влекло не столько зрелище, сколько желание сделать что-то необычное и тем самым как-то отметить прощание с Люцией.

Миновав мост, он повернул налево и стал взбираться по лестнице. По одну сторону был крутой берег, по другую – глубокий, поросший деревьями и кустами овраг, дно которого тонуло во мраке. Оттуда тянуло сырой прохладой. Бесконечно длинной показалась Васарису эта лестница. Наконец ему удалось добраться до вершины. Здесь было светлее и уютнее. На скамьях виднелись силуэты сидящих людей, в чаще деревьев кто-то свистел, кто-то разговаривал вполголоса. Вдали загудел паровоз, и по железному мосту прогрохотал поезд.

Васарис нашел место, откуда лучше всего были видны Неман и Каунас. Город утопал в густой тени.

Тысячи огней мерцали в огромной долине. Огненные бусины отмечали тянущуюся вдоль ленту Укмергского шоссе. В самом низу, за деревьями, бесшумно катились волны Немана. Огни другого берега отражались в них, преломлялись, зыбились и вытягивались до середины реки. Возле каменного мола Цимбрувки дремали тихие пароходы. Окрашенные в светлую краску борта отражались в воде, а отнесенные назад толстые трубы терялись во мраке и в тени берега.

У самой воды маячил костел Витаутаса. Сверху он казался не выше окружающих домов, его восьмигранная красная башня не выделялась на фоне неба, и отыскать ее можно было только зная, где она находится. Но эту башню осенял ореол героической эпохи, она была овеяна легендами. Отыскав костел в темноте, Васарис долго не мог оторвать взгляда от его смутных очертаний.

Налево виднелся стройный костел и башни ратуши. Их белые силуэты поднимались над городом. Дальше массивная, четырехугольная башня базилики слегка возвышалась над ее темными стенами, еще дальше – только огни и темная даль, в которой невозможно было различить, где кончается город и начинается ночной мрак.

Людас Васарис долго сидел над обрывом, окидывая взглядом эту широкую панораму. Он повидал много больших городов, знал их жизнь, улавливал настроение. Каунас, по сравнению с ними, казался маленьким, убогим провинциальным городком, одним из тех, которые можно встретить только в небогатом краю. Но теперь Васарис почувствовал, что и над Каунасом расправляет крылья и точит когти демон больших городов, и, чтобы насытить его, требуется много невинных жертв, много тщетных усилий, много униженных, обреченных, разочарованных сердец и поверженных во прах благородных идеалов.

Здесь, на вершине Весулавы, Васарис размышлял в ту ночь о том, что одной из жертв демона столичной цивилизации стала Люция, что этот демон и в него вперил свой огненный взгляд и в его сердце хочет запустить острые когти. Васарис понял, что ему надо быть начеку, постоянно совершенствоваться и работать, чтобы не превратиться в моральную развалину, не задохнуться в этой душной, тесной, пыльной каунасской низине.

Сосредоточенно вглядывался он в далекий горизонт. Заря уже перешла с запада на север, подвинулась к востоку и из белесой сделалась огненно-золотой. Воздух был прозрачным. Словно какой-то пепел стлался низко над землей, а выше становилось все светлее и яснее. Костельные башни уже отделялись одна от другой. В пространстве определилось расстояние и открылась перспектива. Вдалеке, направо, выступил светлый купол Игулы, еще дальше – белые башни кармелитского костела и закопченные фабричные трубы. На холме Витаутаса чуть заметно вырисовывались ажурные мачты радиостанции.

Весь Каунас скучился в долине, и уже ясно обозначалась граница между откосами Зеленой горы и розовевшим горизонтом. Но солнце еще не всходило.

Людас Васарис поднялся со своего места и бодрым шагом направился домой.

XVII

Это лето было для него как бы длительной медитацией, как бы уходом в самого себя. Отойдя от людей, от жизни, он хотел получше разобраться в себе, собраться с силами и окончательно стать на тот или другой путь. Он ясно понимал, что год, прожитый в Литве, пока он был директором гимназии и выполнял обязанности ксендза, отнюдь не вернул его к священству. Теперь Людас Васарис жалел, что, будучи за границей, только по своей инертности, только из страха перед решительным шагом не отрекся от сана. Этот год был тесно связан с тем моментом, когда он в последний раз служил обедню, казался продолжением того времени. Но каким печальным продолжением! Это была какая-то агония, какое-то призрачное, двойственное существование, которое он уже не в силах был выносить.

Захоти он только, сейчас было бы самое время вернуться к прошлому! С Люцией он успел порвать, Ауксе же дала ему полную свободу и все предоставила на его усмотрение. Ауксе, правда, имела в виду только его отношения с Люцией, однако он-то знал, что его сан имеет огромное значение не только для него самого, но и для нее. Значит, нужно на что-то решиться. Иначе он не мог быть искренним с Ауксе и вообще не знал, как себя с нею вести.

Вот почему Людас решил провести свой отпуск в тишине и в уединении Ниды, где никто из каунасских знакомых не помешал бы ему обдумать этот вопрос.

Однако сначала надо было еще навестить родителей. В своих письмах они молили его вернуться домой и подольше погостить у них. Писали, что оба хворают и, бог весть, дождутся ли следующей весны. Людас отлично понимал, что сентиментальное настроение родителей обезоружит его, помешает сделать решительный шаг, но не откликнуться на их мольбу было бы слишком жестоко и гадко.

С тяжелым сердцем поехал домой Людас.

Он понимал, что является для родителей единственной опорой. Не будь его, жизнь казалась бы им пустой, лишенной смысла. Если бы он отрекся от сана, они считали бы, что это их вина, что на них лежит тяжкая ответственность за его грех. Людас также хорошо знал, что его мать винила себя за все проступки своих детей. Это она плохая, если плохи дети, это она не сумела воспитать их как следует, это она их родила такими и она отвечает за них перед богом. Она плакала, мучилась, ходила к исповеди, и никакими доводами нельзя было выбить из ее головы эти мысли.

И теперь она часто говорила Людасу:

– Если бы не вы, ксенженька, не знаю, что бы со мной и было. Теперь хоть тем и утешаюсь, что сын у меня ксендз. Когда умру, помолитесь за меня, отслужите святую обедню, может быть, смилостивится господь и надо мной, грешницей.

Для него эти слова были, как нож в сердце. Избегая дальнейших разговоров, он уходил в сад или в поле, и страшно становилось ему, когда он представлял себе, что будет с его матерью, если он отречется от сана. Большей муки для нее не придумал бы никакой палач.

Иногда же в сердце его поднималась ярая злоба против всего того, что воздвигало стену непонимания между ним и его родителями и так угнетало мать, что она и тени своей боялась. Он знал, что мать его была святая женщина, никогда никому не причинившая зла. Она отдавала все силы, чтобы примером собственной жизни, своим трудолюбием, молитвами и наставлениями спасти души детей. А могла ли бы дать ей эта жизнь хоть искорку радости, если бы она узнала, что Людас, ее надежда, идет гибельным путем?

Размышляя обо всем этом и в то же время присматриваясь к жизни крестьян, стараясь вжиться в их печали, заботы и чаяния, Васарис чувствовал, особенно после разговоров с матерью, что земля уходит из-под его ног, что центр жизни перемещается куда-то в сторону. Вся его решимость, планы и надежды отступали перед библейским: «Все суета сует». Он снова впадал в хандру, становился вялым и мрачно смотрел на будущее. Ему хотелось бросить в огонь все свои стихи, все рукописи, пойти к епископу и сказать: «Назначьте меня куда-нибудь в Шлавантай или Пипирмечяй. Пусть я там сгину, как жертва собственного заблуждения, на радость родителям, на благо церкви, к вящей славе господней».

Конечно, в таких душевных порывах была минутная искренность, но также и театральность. Однако, подобно тому, как волнуется и страдает актер, переживая чужую драму, так и Васарис глубоко страдал от своей собственной.

Наконец, когда наступил день отъезда, на сердце у него полегчало, словно он совершил трудный подвиг. Но и тут Васарис корил себя за то, что радуется, покидая опечаленных родителей, хотя и не Мог оставаться с ними дольше. Мать озабоченным взглядом следила за сыном, когда, снова переодевшись в пиджак, он уложил в чемодан свою сутану и, не утерпев, спросила:

– Что же вы там, в Каунасе, совсем не носите сутаны?

– Надеваю, мама, по воскресеньям, когда хожу в костел.

– Разве вы только по воскресеньям служите обедню?

– Кое-когда и в будни, но по большей части не удается. Приходится пораньше идти в гимназию, готовиться к занятиям.

– Разве не грешно так редко служить обедню?

– Нет, мама, не грешно. Ксендз обязан только раз в год отслужить обедню. Вот если он этого не выполнит, тогда уж согрешит.

Мать не верила своим ушам. Ей всегда казалось, что это учение у французов да у немцев могло сбить с толку ее ксенженьку. Теперь она опасалась, что так и случилось.