Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)

– Н-да… Анекдот про кальвиниста как нельзя лучше подходит к нынешней проповеди нашего поэта. Мы, старики, хоть и влезаем на амвон прямо из хлева или из риги, а, благодарение богу, находим, что сказать. Так-то… Видать, барынины книжонки и стихокропательство не вдохновляют на подобающие для проповедей мысли. Хе-хе-хе.

После рождества для причта нашлось новое дело – христославить по всему приходу. К счастью, на долю Васариса досталась самая меньшая часть работы, так как в сравнительно небольшом калнинском приходе эта выгодная обязанность распределялась между настоятелем и первым викарием. Однако в двух деревнях пришлось христославить и ему.

Со двора настоятельского дома выезжало трое саней. В первых сидели ксендз и органист, во вторых – причетник и звонарь, а третьи были предназначены для рождественских даров – хлеба, холста, пряжи и так далее. «Христославы» обычно ехали в приятном настроении и были расположены ко всяким шуткам. Иной раз возница и самого ксендза вываливал из саней в мягкий придорожный сугроб. Настроение особенно поднималось к вечеру, потому что «христославов» угощали в каждом доме, а возницы и провожатые отведывали в одном месте горькой, в другом сладкой, в третьем пива.

Однажды в воскресенье посреди святок настоятель обратился за ужином к Васарису:

– Завтра вы будете замещать меня. По моим расчетам, на днях должна отелиться Пеструха. Это моя лучшая корова голландской породы. Придется остаться дома, а то как бы чего не случилось. Дело такое, что чуть отлучишься из дому, и без тебя обязательно что-нибудь не так сделают. Как назло…

– Куда ехать? – спросил Васарис.

– В Палепяй. Не люблю я этого гнезда смутьянов. В прошлом году Стрипайтис даже не заехал к Жодялису. Но вы поезжайте, в первый раз это удобнее. Потом, слыхал я, социалисты хорошо отзываются о вас. Там ведь всех нас аттестует учитель.

На следующее утро, пораньше отслужив обедню, Васарис сел рядом с органистом в первые сани, и христославы отправились в деревню Палепяй. Веселый звон колокольчика известил о их выезде.

В очередной деревне в такой день обычно происходило сущее столпотворение. Хозяева насыпали в мешки зерно и высчитывали, сколько дать на костел, то есть настоятелю, сколько ксендзу-христославу, органисту, причетнику, звонарю и возницам. Хозяйки с работницами подметали и мыли в избах, умывали и одевали ребятишек, хлопотали над угощением для ксендза и остальных христославов. Молодежь – девушки, пастушки, ребятишки – дрожали от страха, потому что ксендз сперва заставлял читать наизусть молитвы и отвечать по катехизису, а потом только оделял святыми образками и конфетами. Случалось часто, что в крайних избах не успевали кончить уборку, а вдали уже раздавался звон колокольчика, и стоявший у ворот на часах пастушок стремглав вбегал в избу с криком: «Едут!» Поднималась суматоха, и христославам приходилось наблюдать забавные сцены.

В этот день у Васариса все как будто спорилось, но ему было так противно принимать рождественские «дары» и деньги, что он в каждом доме испытывал пренеприятные переживания.

Въехав в деревню, христославы остановились перед избушкой бедного бобыля. В дверях их встретили с умильными лицами хозяева и кинулись целовать крест и руку ксендзу. Васарис покропил святой водой, органист затянул «Слава младенцу Христу», остальные стали вторить ему, и вся толпа ввалилась в сенцы. В избе, видимо, только что кончили подметать: пыль щекотала ноздри, заставляла чихать. В углу, у печи, сбились в кучку трое оробевших ребятишек в одних рубахах и испуганными глазенками следили за каждым движением ксендза.

Следовало как-нибудь вызвать хозяев на разговор, сказать что-нибудь этим детишкам, притом так, чтобы это соответствовало случаю и окружающей обстановке. Но ксендз Васарис был смущен, а хозяева стеснялись и того больше. Он пробормотал что-то, протянул детям по конфетке, положил на стол два образка и собрался уходить. Тут хозяин, поцеловав ему руку, сунул полтинник мелочью и начал оправдываться:

– Больше нет, отец-духовник… Денег негде раздобыть… Сами еле можем прокормиться. Семейство, слава богу, немалое, а люди мы неимущие…

– Не надо, не надо, – отказывался Васарис. – Оставьте себе. Я не из-за денег…

Но мужичок подумал, что «отец-духовник» не берет оттого, что мало дают, и тут он опять начал оправдываться вместе с хозяйкой:

– Ей-ей, больше нет… Не отказывайтесь, пожалуйста. Все-таки во славу господню…

Ксендз взял деньги, будто это были горячие угли, и направился к двери.

– А нам не надо дать? – закричали, пропуская его, органист, причетник и звонарь. – Знаем мы вас! Круглый год на заработки ходите, у вас побольше денег, чем у иного хозяина. А слугам церкви прикажете с голоду подыхать?

Васарис разделил между ними полученный полтинник, и все поехали дальше.

– Вы им не верьте, – поучал органист Васариса. – Деньги у них водятся, только скупятся они. Увидели молодого ксендза, вот и решили надуть. О-о, при ксендзе Стрипайтисе или настоятеле они бы не так…

Потом они заехали к зажиточному крестьянину, и там все шло гладко. Когда кончили петь, кропить святой водой и все приложились к кресту, ксендза и органиста повели в горницу, а остальных христославов в черную избу. И тех и других стали потчевать закусками и сладкой водкой. Хозяйка здесь была женщина шустрая, ловкая, и нелегко было избавиться от ее забот. Васарис попытался проверить младших членов семьи по катехизису, но хозяйка все превратила в шутку, потому что сама лезла «экзаменовать».

– Ну, сколько у нас богов? – спросил ксендз мальчика, который прошел уже весь катехизис и был у причастия.

Мальчик выпучил глаза и монотонным голосом, словно читая молитву, начал говорить вопросы и ответы:

– Сколько суть богов один бог в трех лицах бог-отец бог-сын и бог дух святой. Где находится бог на небе на земле и повсюду. Кто тебя сотворил бог отец кто искупил бог сын кто просветил дух святой, – без передышки выпалил он вызубренную наизусть первую страницу катехизиса.

Все рассмеялись над таким усердным ответом, а мать начала сама задавать вопросы:

– Казялис, а отчего гром гремит и сверкает молния?

– Илья-пророк по небу едет и трубку курит.

– А что бывает, когда ксендз во время обедни возносит святое причастие?

– Отворяются врата чистилища, и одна душенька летит на небеса.

– Казялис, – вмешался его младший братишка, – а кто в раю с хвостом?

– Святой дух в образе голубином!

Здесь опять все рассмеялись, а хозяйка, оттеснив мальчика на задний план, сама заняла его место.

– Знает, все он знает, ксенженька, и молитвы, и заповеди, и таинства, и девять добрых дел, и семь смертных грехов, как орехи грызет. Ну, хватит уже молитв! Пожалуйте подзакусить. Ведь немалый конец проехали! – И, поцеловав ксендзу руку, подтолкнула его к столу.

Если бы Васарис не вырвался с помощью органиста от хлебосольной хозяйки, на том бы и кончилась в этот день поездка. «На крест» он получил два рубля, все его спутники тоже остались довольны и дальше ехали чуть ли не с песнями.

К счастью, другие крестьяне деревни Палепяй оказались менее гостеприимными, и христославы получили возможность быстрее справляться с духовными визитами. Обедать они должны были у одного богатого крестьянина, лучшего певчего во всем приходе и хоругвеносца, который, пользовался доверием настоятеля. Но сосед его Жодялис, еще с утра узнав, что вместо настоятеля приедет ксендз Васарис, решил не сдаваться и угостить его обедом у себя. Сделать это было легко, так как христославы должны были по пути заехать сперва к нему, а потом уж направиться к хоругвеносцу.

Жодялис считался самым богатым крестьянином в деревне. Все усадебные строения у него отличались солидностью и содержались в порядке. Жилой дом был покрыт черепицей, амбар – дранкой, а рига и хлевы – железом, что было редкостью в тех краях. Землю он обрабатывал по-новому, пользовался удобрениями и не только молотил, но и косил сено и жал хлеб машинами. В хозяйственной деятельности Жодялис соперничал с настоятелем и, может быть, опередил бы его, если бы имел хотя бы половину той поддержки, которую настоятель получал от прихода. Жодялис так и говорил соседям, а иногда рассуждал об этом в Калнинай на базаре или на костельном дворе.

Разговоры эти дошли до ушей настоятеля. Он решил, что Жодялис завидует ему и подстрекает прихожан не ездить к нему на помочь и меньше жертвовать на костел. Отсюда и взялась неблагонадежность Жолялиса. Тактика и деятельность ксендза Стрипайтиса в потребительском обществе еще больше усиливали эту вражду. Палепского богача прозвали «передовым» и «сицилистом». Это задело самолюбие упрямого и самоуверенного крестьянина и в то же время раззадорило его. Прозвище «передовой», несмотря на осуждение ксендзов, звучало как-то по-новомодному, важно. Жодялис подписался на газету «Укининкас»[150]150
  «Сельский хозяин» (литовск.).


[Закрыть], отпустил бородку, стал носить «жидовский» картуз и курить короткую интеллигентскую трубочку. Раньше он мечтал разбогатеть и отдать сына в ксендзы, чтобы сидеть за одним столом с настоятелем, а теперь, став «передовым», вознамерился сделать его врачом или инженером.

Однако осуждение со стороны приходского духовенства мучило его, точно кошмар, особенно с прошлых святок, когда Стрипайтис объехал его дом. Это была сенсация для всего прихода. Многие начали избегать Жодялиса, а женщины иногда прямо в глаза обзывали его безбожником, «сицилистом». В глубине души Жодялис оставался все таким же верующим, немного суеверным мужиком, каким был и раньше. Его тянуло к дому настоятеля, и он охотнее бы увидел своего сына ксендзом, чем инженером или врачом. Поэтому, взявшись перевезти ксендза Стрипайтиса, он хотел помириться с ним и показать всем это. Поэтому же и теперь, услыхав, что христославить приезжает Васарис, он решил во что бы то ни стало устроить обед у себя. Давать обед христославам считалось большой честью, и весь приход знал, у кого в каком селе происходило пиршество.

Когда христославы приехали к Жодялису, почти уж подошло время обедать. Васарис предполагал здесь долго не задерживаться. День подходил к концу, и он видел, что к вечеру еле управится. Однако Жодялис с женой затормошили его с первых же шагов. Ксендзу пришлось основательно проверить знания молитв и катехизиса у батрака, батрачки, пастушка и всех детей.

– Нет, нет! Поспрашивайте еще, – настаивал Жодялис. – Чтобы потом не говорили, будто мои дети не знают катехизиса. Что ж, что я передовой. Раз надо, значит, надо…

Когда было покончено с экзаменом по катехизису и всех оделили образками и конфетами, вошла раскрасневшаяся Жодялене.

– Ну, а теперь, ксенженька, после таких трудов пора и подкрепиться. Просим остаться у нас отобедать. Постарались приготовить, что получше.

– Но ведь к обеду нас ждет ваш сосед, – с недоумением сказал Васарис. – Как же теперь быть?

– Ну и пускай ждет. Пришло время обедать, мы и просим вас. А без обеда не отпустим, – категорическим тоном заявили хозяева и тут же начали собирать на стол.

Тогда запротестовал органист, который был на стороне соседа, но Жодялис подмигнул ему, в подкрепление схватил за руку и проворно сунул рублевку. Органист, почувствовав в горсти весомость слов хозяина, стал сдаваться и колебаться: может, и правда, лучше пообедать у Жодялиса, а напоследки закусить у соседа. С таким известием и послали к ним мальчика.

Обед был приготовлен на славу, и всё подавалось не хуже, чем в доме настоятеля. К закускам хозяин поднес настоенной на кореньях «лекарственной» водки, и ксендз должен был выпить по рюмке и с хозяином и с хозяйкой. Органист пришел к выводу, что такой напиток, пане, будет позабористей шустовского коньяка, и пил со всеми, кто только брался за рюмку.

Во время обеда неожиданно явился учитель, величайший враг настоятеля. Органист при виде его поморщился, будто хватил горького перца, и по сему случаю опрокинул еще рюмку.

– Прошу уважаемого ксендза и господ хозяев извинить меня за то, что я вторгся к вам без приглашения, – стал оправдываться учитель. – Увидел в Калнинай возле лавки вашего мальчика и узнал, что вы готовите обед к приезду ксендза Васариса. Вот я и воспользовался этим случаем, чтобы познакомиться с уважаемым ксендзом. Домой к вам мне идти неудобно, а здесь, так сказать, нейтральная зона.

Хозяин усадил его рядом с ксендзом, выпил за его здоровье и попросил закусить.

– Я ведь большой ваш почитатель, – говорил учитель Васарису. – Ксендзов, признаться, недолюбливаю, но мне довелось прочитать много ваших стихов, и тогда я сказал себе: этот совсем иной! За этого я готов голову положить! Радуюсь, ксендз, настоящему случаю и пью за ваше здоровье!

Хозяин и остальные удивились, услыхав, что ксендз пишет в газетах, которые читает и учитель. Все помнили, что еще в прошлом году ксендз Стрипайтис проклял эти газеты и тех, кто их читает. Но органист, сидевший в другом конце стола, объяснил, что ксендз пишет в самые «порядочные» газеты.

После обеда заспешили дальше. Сосед Жодялиса был крайне обижен тем, что ксендз «так сделал», а его притворно-смиренная жена с горечью повторяла:

– Где уж нам… Жодялис побогаче, он сумел получше принять ксенженьку. Разве я так вкусно состряпаю, как Жодялене!

Хоругвеносец и все домашние не совсем успокоились и вечером, когда христославы на обратном пути заехали к ним поужинать. Ни у кого не было настроения, хотя хозяин и благодарил ксендза за то, что он не побрезговал под конец их мужицким угощением.

Когда миновали все треволнения этого дня и Васарис уселся в сани и выехал из деревни, он вздохнул полной грудью, как человек, развязавшийся с продолжительной неприятной работой. Обычно в подобных случаях он приводил в порядок разрозненные впечатления, анализировал и взвешивал их. Теперь, после целого дня, проведенного среди малознакомых людей – одних робких, других смелых до нахальства, третьих – напыщенных и лицемерных, Васарис почувствовал себя настолько измотанным и опустошенным, что сознавал только одно: кончено.

Они быстро мчались по гладкой, как стол, дороге, бойко звенели колокольчики, лошади мерно стучали копытами по белому насту, и комья смерзшегося снега отлетали в стороны. Была тихая морозная лунная ночь. Завернувшись в тулуп и подняв воротник, Васарис глядел на укороченные тени возницы и лошадей, на белеющие поля, на головокружительно-глубокое небо, блещущее бесчисленными звездами, и крупными и мелкими, и неподвижными и мерцающими, сбившимися в кучки и навек одинокими на волшебном небосводе.

Эта дорога была для него единственным воздаянием за все мучения минувшего дня.

XX

На другой день у Васариса нашлось достаточно досуга, чтобы поразмыслить над впечатлениями от первого святочного посещения прихода. Он убедился, что они имеют очень мало общего с пастырской деятельностью. Для богатых это повод попировать, для бедняков – необходимость отдавать с трудом нажитые гроши. Что касается его самого, то он узнал, что его литературная деятельность, его стихи пользуются большей известностью, чем он хотел бы. Оказалось, что учитель читает его стихи и может прочесть их Жодялису и другим знакомым крестьянам. А они могут понять их превратно. Он вспомнил слова Рамутиса и встревожился. На каждом шагу, в любой обстановке он чувствовал, как в нем сталкивались священник и поэт. Правда, учитель выразил ему свое восхищение и одобрение, но надолго ли это? Разве его привлекали нравственные качества Васариса-ксендза? Нет. Как ксендз он нисколько не повлиял на учителя, не приблизил его к церкви.

Поездка эта возымела еще одно последствие: Васарис приобрел в приходе врагов. Хоругвеносец, а особенно жена его, начали всем рассказывать, что молодой ксендз пировал у Жодялиса со всякими безбожниками, что он бог знает что пишет в газетах, а учитель не нарадуется на него. Все это весьма не понравилось настоятелю, и однажды он вслух выразил свое недовольство:

– Вы еще молоды, так и надо было придерживаться установленных порядков. Где было условлено, там и следовало пообедать. Теперь из-за этого начались интриги и раздоры. Учитель никогда не был и не будет другом ксендзу. Теперь он при первом же случае сделает какую-нибудь пакость. Эх уж, ничего хорошего из вашей поэзии не выйдет.

Васариса разозлило, что настоятель ведет подобные разговоры при Юле. Когда она вышла из комнаты, он сказал:

– Я убедительно прошу вас, ксендз настоятель, не делать мне замечаний в присутствии прислуги или других посторонних лиц. Думаю, вам вполне понятны мотивы моей просьбы.

– Я был бы рад, когда бы мне вовсе не пришлось делать вам замечаний, – отрезал настоятель и оставил его одного.

Юле, услышав раз-два такие разговоры, быстро смекнула, что настоятель не любит Васариса и хочет от него отделаться. Это внесло немалую сумятицу в ее чувства. Все ее симпатии были на стороне молодого ксендза, особенно после отъезда Стрипайтиса. А он не только не обращал на нее внимания, но явно избегал ее и просто недолюбливал. Такое отношение ксенженьки ранило ее сердце, возбуждало чувство ревности. Юле начала незаметно, но неотступно следить за Васарисом. Ей очень не нравилось, что он часто ходил в усадьбу, а теперь вот спутался с «сицилистами». После замечаний настоятеля она убедилась, что не ошибается. Ей было жаль ксенженьку и хотелось, чтобы настоятель вывел его на путь истинный. Поэтому она еще усерднее принялась следить за ним и обо всем, что слышала и видела, тотчас докладывала настоятелю.

А Васарис действительно начал ее недолюбливать. Ее заботы опротивели ему с первого же дня. Сначала она ходила к нему на исповедь раз в две недели, потом каждую неделю, а теперь уже прибегала по два-три раза в неделю. Он строго запретил делать это, но отвязаться от нее не мог. Исповеди ее были неискренни, грехи выдуманные и Васарис прекрасно видел, что она хочет как-нибудь повлиять на него.

Как-то Юле посетовала, что однажды, увидев баронессу в штанах и верхом на лошади, выругалась: «чтобы на тебе черти ездили», а потом ей приснилось, как черт на баронессе верхом скакал. Из-за этого ее самое одолели дурные грешные мысли. Еще как-то она призналась, что рассердилась на ксенженьку за то, что он в усадьбу похаживает… А вот после того, как он был там в последний раз, стала чистить его выходную сутану, а от нее запахло духами и опять ее одолели дурные мысли… Она поверяла ему свои горести, сны и искушения, все свои нелепые мысли и все слышанные где-нибудь разговоры или же спрашивала по всякому поводу совета, заставляла ломать голову над разными казусами и просила разрешить бесчисленные затруднения по поводу отпущения грехов. За последние месяцы Юле отравляла ему жизнь больше, чем угрюмый настоятель или попечительный Рамутис.

С наступлением великого поста работы в костеле прибавилось. Чаще приходилось служить панихиды. Тогда Васарис садился с органистом петь Nocturnum и Laudes. Это была единственная обязанность, которую он охотно выполнял. Ему нравились эти суровые, скорбные псалмы, лирические антифоны, трогательные песнопения. Когда он пел эти печальные гимны, то чувствовал как бы потустороннее дыхание смерти, умалялись все его жизненные заботы, и от устрашающих слов в сердце закрадывался ужас.

– Domine, quando veneris judicare terram, ubi me abscondam a vultu irae tuae? Quia peccavi nimis in vita mea. – Господи, когда прийдешь судить землю, куда скроюсь от гнева лица твоего? Ибо много грешил я в жизни своей.

Тогда он раскаивался в своей слабости и непостоянстве и снова, следуя архаическому напеву канционала[151]151
  Книга псалмов, духовных гимнов и песнопений.


[Закрыть], выводил несложную мелодию:

– Delicto juventutis meae et ignorantias meas ne memineris, domine. – Преступлений юности моей и неведения моего не вспоминай, господи.

С пробуждавшейся надеждой пел он слова утешения:

– Ego sum resurrectio et vita: qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet; et omnis, qui vivit et credit in me, non morietur in aeternum. – Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет; и всякий, живущий и верующий в меня, не умрет вовек.

И заканчивал печальный обряд глубоко горестной мольбой:

– De profundis clamavi ad te, domine: domine, exaudi vocem meam. – Из глубины взываю к тебе, господи: господи, услышь голос мой.

Нет, Васарис за всю свою жизнь не знал более прекрасного богослужения, чем Ofiicium defunctorum[152]152
  Заупокойное богослужение (латинск.).


[Закрыть]. Поэтому он старательно учил органиста и слезно просил, чтобы тот бросил скверную привычку спешить, проглатывать слова, начинать новый стих, когда ксендз еще не кончил своего, импровизировать мелодию или подтягивать ксендзу второй.

По окончании заупокойной службы, Васарис опять шел в исповедальню, а родственники покойного, заказывавшие панихиду, и их соседи садились петь по четкам заупокойные молитвы. Эти молитвы выводили Васариса из терпения и рассеивали все лирическое молитвенное настроение. Выслушивая шепот исповедываемого, он слышал в то же время, как мужские и женские голоса попеременно повторяли один и тот же нескончаемый стих:

– Иису-усе, сыне Давида, помилуй ду-ушу!..

Васарису казалось, что мужчины и женщины дразнят этим стихом друг друга, как разбаловавшиеся дети. Он затыкал свободное ухо, чтобы не слышать этой пародии, а кончив исповедывать, спешил выбежать из костела. Однако в ушах у него весь день раздавался надоедливый стих:

– Иису-усе, сыне Давида, помилуй ду-ушу…

С приближением пасхи работы все прибавлялось. Народ валом валил к великопостной исповеди. По воскресеньям все три ксендза поднимались до света и усаживались в исповедальнях. Пока успевали всех отпустить, наступал уже вечер. Теперь и исповедовать было тяжелее. Теперь шли не набожные бабенки, рассказывавшие одни пустяки, но «серьезные» грешники, которые ходили к исповеди два, три, а то и один раз в год. Приходили плохо подготовившись, и надо было обо всем напоминать им, обо всем предупреждать их, выспрашивать. Парни и девушки так изворачивались, исповедуясь в некоторых грехах, что молодой ксендз едва мог догадаться, что ему хотят рассказать, а может быть, и утаить. В последние дни поста исповедальни осаждались с утра до вечера.

Во время поста у Васариса не было ни времени, ни охоты приниматься за какое-нибудь дело. Он ничего не писал, ничего не читал. Сил у него оставалось ровно столько, сколько требовалось на чтение бревиария. Общие с Рамутисом медитации давно прекратились. Не исполнял он их к в одиночку. Занятия, к которым у него не было расположения, все сильнее угнетали его, действовали на него деморализующе. Он начал превращаться в автомат, в церковного чиновника, выполняющего служебные обязанности.

После пасхи Васарис вздохнул свободнее. Дел теперь стало меньше, но первоначальное усердие больше к нему не возвращалось. Он решил распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. С ксендзом Рамутисом у него установились прохладные отношения. Ничто не связывало их больше, они не находили общего языка. Васарис уважал своего старшего коллегу и по-прежнему считал его образцовым ксендзом, но отнюдь не следовал его примеру. Необъяснимый дух противоречия заставлял его иногда поступать словно на зло Рамутису. Ему не нравилось, что тот после богослужения так долго занимается gratiarum actionem[153]153
  Делами милости (латинск.).


[Закрыть], а после обеда visitationem sanctissimi, хотя он и знал, что это похвально и прекрасно. Иногда он готов был объяснять рвение, покорность, набожность и ясность духа своего коллеги только духовной ограниченностью. Он убедился, что никогда не будет таким ксендзом, как Рамутис. Оттого тот был для Васариса как бы живым укором, каждый его поступок будил в нем тревогу и портил ему настроение.

Однажды, испытывая свою совесть, он пришел к выводу, что до приезда Рамутиса горел желанием трудиться на благо церкви, хотя и тогда этот труд не находил приятным. Что же случилось потом? Неужели он так быстро сдал, опустился? И вот, проанализировав себя, он решил, что нашел объяснение этому: прежнее его рвение тоже было вызвано духом противоречия. Тогда он увидел опустившегося настоятеля и ксендза Стрипайтиса и из оппозиции к ним все делал на зло им. Но почему же теперь его одолевало желание стать в оппозицию к Рамутису?

Угрюмый, удрученный расхаживал он по своим комнатам или по просыхающей уже дорожке в саду. Настоятель пытливо взглядывал на него за обедом, а ксендз Рамутис гадал с озабоченным видом, чем и как ему помочь. Юле, приходя убирать комнаты, каждый раз испускала троекратный соболезнующий вздох, а Васарис немедля брал шляпу и, не говоря ни слова, выходил из дому.

С приходом весны он все чаще заглядывал в усадьбу, когда же просохла дорога, часто ходил прогуляться мимо парка к озерцу. Дом стоял еще глухой и слепой, с запертыми ставнями.

XXI

Теплые майские дни в этом году, как всегда, принесли Васарису мечтательное настроение, чувство светлой радости и желание насладиться миром и жизнью. Все три калнинских ксендза сейчас шли своими разными дорогами. Настоятель целые дни напролет проводил на дворе или в поле с палкой в одной руке и с бревиарием в другой. Он при сматривал за хозяйственными работами, то принимаясь ругаться, то молиться.

Васарис в свободное время уходил в сад или в рощу, а ксендз Рамутис занимался с детьми катехизисом и готовился к майским молебствиям.

Занятия эти Рамутис считал весьма важной обязанностью и любил их. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами, был добросердечен и прост в обращении, всегда находился в хорошем расположении духа, умел приноровиться к детскому уровню понимания, хорошо знал методику и имел немалый опыт. Дети любили его и, раскрыв рты, слушали, когда он излагал события священной истории или объяснял символ веры. Несколько раз пытался заниматься с детьми и Васарис, но ничего из этого не вышло. Гладко рассказывать он не умел, а главное, не мог установить такой атмосферы, в которой бы дети чувствовали себя непринужденно, заинтересовались бы предметом, не боялись бы его и не стеснялись задавать вопросы или отвечать на них. Робкие чуждались и стеснялись его, баловники не слушали, тормошили младших, толкались и подымали шум.

Другой заботой ксендза Рамутиса были майские молебствия. В последний день апреля богомольные калнинские бабенки плели венки и тащили в костел пучки трав и цветов во славу царицы небес и весны. Алтарь с образом девы Марии утопал в первой весенней зелени и цветах. Рамутис всерьез схватился с настоятелем, пока не получил достаточно свечей, чтобы молебствия веселили сердца и возвышали души. Каждый день после обедни, перед литанией пресвятой девы, ревностный ксендз читал краткую проповедь, стараясь вложить в слушателей все добродетели богоматери. Калнинские прихожане давно не видели в своем костеле таких прекрасных молебствий и усердно посещали их.

Любил эти молебствия и Васарис. По большей части они с Рамутисом и служили их. Васарис совершал литургию и пел литанию, а Рамутис читал молитвы и проповеди. Эти молебствия были поэтическими эпизодами религиозной жизни, которых не коснулась будничная рутина. Васарису нравился этот культ непорочной девы с его символикой, нравились выразительные, такие необычные обращения литании. Под гудение органа вместе со всей толпой молящихся он пел полным голосом и чувствовал, что растворяется в этом море звуков.

– Мистическая роза, башня Давида, башня непорочности, златой чертог, арка завета, врата неба, заступница грешников, утешительница скорбящих, – молись за нас!

Запах свечного воска и ладана смешивался с сильным запахом сирени, и от этих ароматов, от пения во славу царицы дев почти кружилась голова.

В свободное время ксендз Рамутис работал в своей комнате или, прохаживаясь по костельному двору, читал по четкам молитвы, а Васарис, стараясь не встретиться с ним, уходил куда-нибудь поближе к природе.

Чаще всего его можно было увидеть шагающим по дороге к лесу или озерцу за барской усадьбой. Он смотрел на зелень, на птиц и насекомых, любуясь в то же время синевой неба и отражающимися в озерце деревьями. То вглядываясь, то вслушиваясь в окружающее, он старался чутко ощутить всем сердцем пробуждение природы и бесконечно многообразные проявления ее жизни.

Иногда, отыскав просохшую полянку, покрытую густой молодой травкой, Васарис снимал сутану, расстилал ее, ложился на спину и, закинув за голову руки, целыми часами предавался пассивному созерцанию. С наслаждением чувствовал он, как обдувает его мягкий пахучий ветерок, как ласкает тело приятное тепло солнечных лучей.

После таких прогулок он возвращался домой умиротворенный, собранный, с чувством внутренней радости и удовлетворения. По вечерам он снова выходил в сад. Сначала густо зацветающий цвет, а затем пышно распустившаяся листва деревьев с наступлением ночи, казалось, нарочно обступала его, заслоняла небо, окутывала своей мягкой, нежной массой. Он осторожно шел тропинкой до костельного двора, и только там открывалось над ним темно-синее, глубокое, звездное небо.

Он отворял калитку и входил во двор. В лицо ему ударяла волна сухого тепла, идущего от костела. Сняв шляпу, Васарис обходил его кругом. Иногда его охватывало мистическое чувство не то страха, не то благоговения, когда он достигал окна, против которого стоял главный алтарь со святыми дарами и мерцал красный огонек лампады. Он останавливался, оглядывался и, убедившись, что поблизости никого нет, становился на колени и, опершись на палку, погружался в раздумье. Это было единственное проявление его религиозной жизни, в котором участвовало сердце.

По вечерам Васарис кое-когда писал. Живя близко к природе, он по большей части в ней и черпал вдохновение. В стихах той поры, посвященных природе, он далеко шагнул вперед. Раньше он пытался описывать ее красоты, воспроизводить пейзаж или же изливать собственные чувства на ее фоне. Ведь раньше он или только любовался природой, или сильнее ощущал перед лицом ее свое «я», свое одиночество, отречение от собственной личности, а иногда какую-нибудь свою действительную или мнимую победу.

Теперь же он начал ощущать не только себя, но и самоё природу. Чувства его точно обострились и проникали глубже, он стал восприимчивее. Он узнал, что у природы есть своя жизнь, своя душа и свой язык. Шепот природы, пробудившейся для любви, сейчас стал ему понятнее, ибо он сам пробудился для нее. Привыкнув выражать символами свои мысли и чувства, он хотел теми же приемами создавать и стихи о природе. Подменяя смысл слов, он строил из реального пейзажа символический образ: природа – храм, населенный таинственными существами, которые любят, борются и страдают под властью не знающей пощады судьбы. Но тут же его поэтическая память и интуиция подсказывали ему какой-нибудь простенький мотив и искренние слова для его воплощения.