Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

Иногда Васарис пытался определить ритм природы, ее душу и настроение. Он принимался за поиски таких слов, созвучий и ритмов, которые были бы в состоянии выразить непередаваемое и передать невыразимое. Он пробовал настраивать себя как струну, которая бы воспроизводила тона, услышанные им в общении с природой. Не все могли понять эти его стихи, но многие чувствовали, что «в них что-то есть».

Однажды, идя к роще мимо барского парка, Васарис увидел, что в доме отворены все окна, мебель вынесена наружу и несколько человек суетятся вокруг, выбивают ковры, чистят утварь и окапывают цветочные клумбы.

Он хотел было подойти и узнать, когда приезжают господин барон с супругой, но удержался. Разве не интереснее ждать и надеяться день за днем, чем знать точный срок и иметь перед собой скучный, ничем не заполненный промежуток времени? В тот день он долго лежал на берегу озерца, следя за плывущими с запада облачками, а поднявшись, снова увидел их отражение в гладкой поверхности воды.

Баронесса еще не приехала, когда Васарис получил письмо из Науяполиса. Супруги Бразгисы приглашали его на крестины сына и просили быть крестным отцом. Поехал он неохотно, так как все его мысли сейчас вертелись вокруг приезда баронессы. Кроме того, роль кума казалась ему смешной и прозаической.

У Бразгисов он застал каноника Кимшу. Старик обрадовался ему и расцеловал в обе щеки. Потом отстранил немного и, держа руки на плечах, оглядел с головы до ног.

– Ну, платунасовские хлеба тебе впрок не идут. Все не здоровеешь… Побледнел. Лицом возмужал, все черты стали резче, в глазах этакое вдохновение… «В стихах цвела надежд отрада…» Эхе-хе!.. Ну, поди познакомься с будущим крестником.

Госпожа Бразгене выглядела теперь совсем иначе, чем в последнюю их встречу. Она вновь стала почти прежней Люце. Стан ее был строен и тонок, лицо блистало молодостью и красотой, глаза сияли радостью и счастьем.

– Вот увидите, он вовсе не такой маленький, – говорила она, ведя Васариса к сыну. – Растет прямо на глазах. Йонас говорит, он похож на него, а мне кажется, на меня. Ну, скажите, на кого он похож?

Васарису казалось, что ребенок ни на кого не похож, но из желания угодить матери он посмотрел на нее и на сына и сказал:

– Конечно, на вас. И овал лица, и губы…

– И глаза, главное, глаза! Пусть только он проснется. Тогда увидите!

Ребенок лежал в кроватке, потонув среди подушек и кружев. Он спал спокойным младенческим сном и казался очень забавным со своим крохотным носиком, оттопыренными губками и мягкими редкими еще волосиками. Мать не утерпела, – начала поправлять одеяло и подушки – и ребенок проснулся. Он зачмокал губами, открыл глаза, сморщился и сделал гримасу, похожую на улыбку.

– О, наш мужчина улыбается! Он всегда улыбается, когда хорошо выспится… – И она начала лепетать ему слова, которые может найти только молодая мать для своего первенца.

– А теперь оставьте нас одних, – обратилась она к Васарису. – Нам надо покушать перед таким важным делом…

Она сама кормила сына. Васарис вышел. Крестины должны были состояться здесь же дома, перед обедом. Одной из первых явилась восприемница. Затем прибыли капеллан Лайбис и прелат Гирвидас. Пришли еще несколько знакомых господ и дам.

Васариса немедленно познакомили с кумой. Его давно уже заинтриговали обещания госпожи Бразгене, что кумой будет необыкновенно симпатичная и красивая дама, которая успела заочно влюбиться в него. И вот он увидел, как в гостиную вкатилась еще не старая, но невероятно толстая женщина. Она была в черном платье, украшенном черным стеклярусом, отчего белизна ее лица приобретала какой-то меловой оттенок. Все здесь, видимо, ее знали, со всеми она держалась запросто, и с приходом ее в гостиной стало оживленнее. Когда доктор Бразгис представил ей ксендза Васариса как будущего кума, она стала изъявлять свое удовольствие так громогласно, точно хотела, чтобы каждое ее слово слышали все обитатели дома.

– Ах, ксендз Васарис!.. Поэт!.. Какое счастье!.. Я так давно хочу с вами познакомиться!.. А теперь мы кумовья!.. Вы подумайте! Породнимся!.. Вы должны прочесть нам стихи!.. Сымпровизируйте что-нибудь!.. Такое важное событие!..

Васарис покраснел, не зная, как отвечать на такие агрессивные комплименты кумы и выйти из смешного положения. Ему было досадно, что Люция вздумала свести его в пару с этой голосистой толстухой. Однако подошло время крестить, и кума укатилась в спальню одевать младенца.

Церемония крестин, совершаемая на дому, оказалась более торжественной, чем в костеле. В гостиной на столике было разложено все необходимое для обряда. Каноник Кимша облачился в красивый кружевной стихарь и расшитую шелком эпитрахиль и стал ждать восприемников с младенцем. Гости столпились вдоль стен. Наконец двери столовой распахнулись, и вошли восприемники. Ксендз Васарис нес ребенка, а кума – белую крестильную рубашечку. Обряд шел гладко. Каноник Кимша громким голосом вопросил:

– Витаутас-Казимерас, – ибо родители выбрали ему это двойное национальное имя, – чего чаешь от церкви божьей?

– Веры, – ответили за Витаутаса-Казимераса восприемники.

– Что тебе дает вера?

– Жизнь вечную.

– Если хочешь войти в жизнь вечную, исполняй заповедь: возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, а ближнего твоего, как самого себя.

Но тут наступил момент, когда каноник вложил Витаутасу-Казимерасу в ротик «соль мудрости». Почувствовав, вероятно, непривычный вкус, младенец так заорал и засучил ногами и руками, что восприемник даже испугался. Он продолжал кричать в продолжение всех заклинаний «нечистого духа» и «окаянного дьявола», а на вопрос каноника:

– Отрицаешься ли сатаны? – крикнул с удвоенной силой.

Но восприемница, заглушая крестного сына и восприемника, гаркнула:

– Отрицаюсь.

– И всех дел его?

– Отрицаюсь.

– И всея гордыни его?

– Отрицаюсь.

Тогда каноник, сменив синюю эпитрахиль на белую, помазал его святым миром и снова вопросил:

– Витаутас-Казимерас, веруешь ли в бога отца вседержителя, творца неба и земли?

– Верую, – ответили восприемники.

– Веруешь ли в Иисуса Христа, сына его единородного, господа нашего, рожденного и страдавшего?

– Верую.

– Веруешь ли в духа святого, в святую католическую церковь, в общение святых, в отпущение грехов, в воскресение плоти и жизнь вечную?

– Верую.

– Витаутас-Казимерас, хочешь ли принять крещение?

– Хочу, – устами восприемников ответил Витаутас-Казимерас.

Тогда каноник, творя образ креста, полил ему головку водой, произнес сакраментальные слова, и Витукас Бразгис из язычника стал христианином-католиком. Потом его еще раз помазали миром, дали ему белую рубашечку – знак непорочности, зажженную свечу – символ рвения, и напутствовали в жизнь словами:

– Витаутас-Казимерас, иди с миром, и да пребудет с тобою господь. Аминь.

Крестины были окончены. Все еще кричавшего Витукаса взяли восприемница с матерью и унесли в спальню. Каноник снял стихарь, причетник убрал священную утварь, и в гостиной возобновились оживленные разговоры и шутки.

Вскоре горничная доложила, что обед подан. По приглашению хозяев гости толпой хлынули в столовую. Возле госпожи Бразгене по одну сторону сел прелат Гирвидас, по другую – каноник Кимша. Восприемники должны были сидеть рядом и вплотную, чтобы у мальчика зубки не росли редкими. Обед был превосходный. И ели и пили все как следует. То и дело кто-нибудь провозглашал тост за Витукаса или за родителей – вместе и порознь – или за восприемников. Потом начались пожелания новых наследников, авансом пили и за их здоровье. Восприемница отвечала на каждый тост и осушала бокал до дна, заставляя и Васариса делать то же самое.

Разговаривали на разнообразные темы. Прелат Гирвидас пользовался репутацией рьяного политика. Он внимательно следил за обширной русской печатью и выписывал одну влиятельную немецкую газету. Он знал, как свои пять пальцев, все взаимосплетения европейской политики. Растолковав, каковы цели и планы Тройственного согласия и Тройственного союза, прелат указал на несколько важных симптомов в политической жизни и, подняв палец, сделал сенсационный вывод:

– В Европе, господа, попахивает порохом. Надо ждать войны.

Каноник Кимша был пацифист, он начал разносить в пух и прах доказательства прелата. Прелат стал обороняться и вошел в такой раж, что у него даже хохолок на темени стал дыбом. После того как собеседники допустили, что война может когда-нибудь начаться, заспорили, кто победит. Прелат был на стороне русских и французов, а капеллан Лайбис, закончивший образование в Германии, оказался германофилом и предсказывал победу немцам. Неясно было только, как поведет себя Англия. Затем возник вопрос, что будет в том и другом случае с Литвой. Страсти германофилов и русофилов разгорелись, спор стал весьма горячим.

Для Васариса и многих других эти вопросы были в новинку и не имели большого значения. Стоило ли ломать голову, горячиться из-за каких-то вероятностей и строить вовсе уже нереальную гипотезу о войне? Васарис в спорах не участвовал и в те минуты, когда ему удавалось избавиться от опеки кумы, наблюдал Люцию.

Этот обед напомнил ему другой обед – в Клевишкисе в день престольного праздника, когда Люце из-за букета цветов пронизывала его, семинариста Людаса, выразительными жгучими взглядами. Как все изменилось! Теперь он уже ксендз, а она – госпожа Бразгене, мать Витукаса… Похорошевшая и похудевшая, она сейчас походила на тогдашнюю Люце, но не послала Васарису ни одного кокетливого взгляда. Сейчас Люце была всем сердцем с Витукасом; за обедом она несколько раз вставала и выходила поглядеть на сына. И Васарис снова убедился, что между ними кончились все сердечные дела.

Кума давно уж терпела мучения из-за затянувшегося разговора о политике, в котором не могла принять участия. Улучив момент, она выкрикнула предложение спеть «Многая лета» Витукасу. Не успели гости усесться и перевести дух, а кто-то уже потребовал многолетия родителям Витукаса. Нашелся еще щедрый гость, готовый пожелать многих лет восприемникам, но обед кончился, прелат перекрестился и, встав, начал читать послеобеденную молитву.

Сразу после кофе гости стали расходиться, так как близился вечер.

– Ну, теперь, ксендз Людас, просим не забывать крестника, – говорили, провожая его, Бразгисы. – Как только будете в городе, приходите. А кума воскликнула:

– Ксендз Васарис!.. Поэт!.. Не забудьте пожаловать к куме! Навеки рассержусь!..

На обратном пути Васарису особенно живо вспомнилось, как прелат Гирвидас с взъерошенным хохолком, подняв палец, изрекал:

– В Европе, господа, попахивает порохом. Надо ждать войны.

Войны? Васарис никак не мог вообразить себе войну в Литве. Война могла быть где-нибудь в Манчжурии, в Африке, в Америке, но здесь, в Литве, где всюду возделанные поля, где двор лепится ко двору, человек к человеку, – какая здесь может быть война?..

Странно было ему думать об этом.

XXII

Баронесса приехала в начале июня. Первая известила об этом Юле. Подавая на стол, она звякнула ножами и объявила:

– Райнакене с золовкой заявились, а барина еще нет. Всю зиму обжирался, теперь в Германию поехал желудок лечить. Известно – пруссак!

– Кто сказал? – флегматично буркнул настоятель.

– Бегала я к Ицику за солью, там барский кучер и сказал. Вчера ездил за ними на станцию, чуть не загнал лошадей. Все кричала, чтобы шибче ехал. Привыкла, говорит он, за границей к тамабилям… Теперь опять будет верхом носиться по полям!..

– Тебе-то что? Ты за собой гляди… Видать, работы нет, что в чужие дела суешься?

– Да ведь зло берет, ксендз настоятель, прямо обидно… – Она увидела, что Васарис покраснел и нагнулся над тарелкой, смахнула слезу и, топая ногами, выбежала в кухню.

Взглянул на Васариса и настоятель, ксендз Рамутис тоже кое-что заметил, но больше никто не заговаривал на эту тему. Однако Васарис предчувствовал, что теперь за ним начнется слежка. Юле будет шпионить из ревности, настоятелю захочется доставить ему неприятность, а может быть, и нажаловаться на него, ксендз Рамутис постарается оберегать от опасностей и вывести на путь истинный.

В действительности все это случилось раньше, чем он предполагал. Первое же его свидание с баронессой было расстроено стараниями ревнивой Юле.

Баронесса сразу вспомнила о молодом калнинском ксендзе с душой поэта. От жены управляющего она узнала, что он иногда заглядывал в библиотеку. Она и сама заметила, что книги расставлены так, как она хотела. Отдохнув с дороги, баронесса вздумала повидаться с «милым ксендзом Васарисом», поделиться впечатлениями и занять время, чтоб не скучать. Недолго думая, она села за стол и написала следующее письмо:

«Милый ксендз Людас, С удовольствием сообщаю вам, что я снова стала вашей соседкой и хочу поскорее увидеть вас. Надеюсь, что вы навестите меня сегодня же или завтра в любой час, когда вам будет удобнее. Собираясь сюда, я думала о вас и привезла целый ворох книг и журналов, которые могут вас заинтересовать.

Баронесса Р.»

Письмо она дала своей горничной, чтобы та отнесла его ксендзу Васарисуг. Васариса в это время дома не было, а Юле мыла в его комнате пол. Горничная вручила письмо Юле и попросила положить ксендзу на стол. Юле письмо положила, но после ухода горничной стала его разглядывать. Письмо-то ведь было от той ведьмы… Оно и пахло так же, как сутана ксендза, когда он однажды вернулся из усадьбы. Она в сердцах бросила конверт на стол, но, покончив с полами, опять взяла его в руки. Еще раз понюхала его и почувствовала в сердце рану. Письмо, точно какой-то бесенок, билось у нее в руках, но выпустить его Юле не решалась. В это время в передней раздался шум шагов ксендза. Юле спрятала руку с письмом под передник и с самым смиренным видом вышла из комнаты. Бесенок бушевал теперь в ее совести, но Юле мигом успокоилась, подумав, что отдать ксенженьке письмо окаянной ведьмы было бы страшным грехом. В голове у нее возникла новая мысль. Она знала теперь, что делать с письмом.

Баронесса и один и другой день напрасно прождала ксендза Васариса. Она все время сидела дома, так как не назначила ему определенного часа. На другой вечер она пожаловалась госпоже Соколиной:

– Знаешь, милая, я написала ксендзу Васарису, чтобы он пришел к нам, а он все не идет. Что это может значить? Ведь он было стал вполне сносным компаньоном. Я думала, он хоть немного скучал по мне и, как только получит письмо, сразу прибежит. Неужели он опять вернулся к семинарским замашкам, и все придется начинать сызнова? А главное, в ожидании его я захандрила и испортила себе настроение. Со мной никогда этого не бывало…

– Ах, друг мой, – успокаивала ее госпожа Соколина, – будто ты не знаешь, что духовные и военные – самый непостоянный народ. Я подозреваю, что пока тебя не было, в ксендза влюбилась какая-нибудь богомолка и отбила его у тебя.

– Pas des bêtises, та chère[154]154
  Не говори глупостей, милочка (франц.).


[Закрыть]. Мне сегодня не до шуток…

Баронесса заперлась в своей комнате и больше в этот вечер не выходила. Самолюбие ее было уязвлено. Она ругала себя за то, что, не подумав, написала это письмо, злилась на Васариса, – почему он не послушался и не пришел, когда его пригласили. Улегшись в постель, она решила отомстить ему и проделать с ним еще один опыт.

Известие о приезде баронессы разбудило в Васарисе целую бурю чувств и мыслей. Он точно очнулся после зимней летаргии и нежного весеннего хмеля. Он почувствовал, что вступает в подлинную, увлекательную полосу жизни, в которой его ждет много событий и открытий. Он внимательно огляделся вокруг и стал приводить себя в порядок, словно в ожидании большого праздника или дорогого гостя. Он позвал причетника, который слыл в селе лучшим цирюльником, и велел подстричь на затылке отросшие волосы. Он стал чаще бриться и внимательнее следить за своим платьем, за тем, чтобы подол сутаны не грязнился и не мохрился. Он расставил по порядку книги и окинул критическим взглядом обстановку своих комнат. Имущества у него теперь было больше. Диван, круглый стол, книжная полка, оконные шторы и две картины украшали его первую комнату.

Первые дни по возвращении баронессы он смутно ожидал от нее какой-нибудь вести, какого-нибудь знака. Он не знал, как будет держаться она и как надо держаться самому. Он даже боялся гулять мимо барского парка. Но весточки не было, и спустя некоторое время Васарис решил пойти сам. Однажды после обеда он вышел прогуляться до озерца, чтобы на обратном пути завернуть в усадьбу. Когда он шел мимо парка, из дома доносились звуки фортепьяно.

Возвращаясь с озерца, Васарис уже старался представить себе, какова будет их первая встреча, как вдруг увидел с холма едущих навстречу двух всадников. Он сразу узнал обеих дам. Заранее снял шляпу и с просиявшим лицом ждал их приближения. Он думал, что они непременно остановятся, заговорят с ним и пригласят к себе. Когда дамы подъехали ближе, Васарис даже приподнял руку, готовясь поздороваться. Но баронесса холодно взглянула на ксендза, будто видела его в первый раз, еле заметно кивнула, затем обе дамы стегнули лошадей и, весело рассмеявшись, поскакали своей дорогой.

А Васарис все стоял на месте с застывшей улыбкой на лице и с таким чувством, будто его обдали грязью. В ушах его продолжал звучать веселый смех ускакавших женщин.

Придя домой, он долго не мог опомниться от такого удара, а затем – понять, почему все так произошло. Неужели баронесса настолько его забыла, что даже не узнала? Нет, это невероятно. А если узнала, то, может, он стал ей до того безразличен, что не заслуживает и одного слова? Сердце его восставало, но беспощадный факт не допускал иных объяснений. Васарис целый вечер размышлял о том, сколько горечи испытал в годы семинарии из-за Люце, а теперь, став ксендзом – из-за баронессы. Он думал, что если бы можно было не заводить никаких знакомств с женщинами или любоваться ими издали, как когда-то он любовался Незнакомкой в соборе, – то жизнь его была бы более безоблачной.

Вскоре как-то утром Васарис, как всегда до обедни, пошел исповедовать. Отпустив последнего исповедываемого, он услышал, что кто-то подошел к окошечку. Васарис, не оглядываясь, перекрестился и приложился к нему ухом. Вдруг на Васариса повеяло сильным запахом духов. Его деже в жар бросило от ужасной мысли, пронзившей его мозг. В этот момент он услышал произнесенное по-польски: «Слава Иисусу Христу». Да, это была баронесса. Он ответил: «Во веки веков» и стал ждать, что она будет говорить. С молниеносной быстротой промелькнуло в его голове несколько соображений. В другом конце костела принимает с исповедью ксендз Рамутис, он, конечно, видит баронессу. После богослужения настоятель придет отпевать покойника и тоже увидит ее. А если нет, то Юле расскажет, от ее-то глаз не укроется такая сенсация – баронесса была на исповеди у ксендза Васариса! Но сильнее всего его страшила одна мысль: что ему говорить кающейся, как будет он задавать ей вопросы, как будет поучать и какое наложит на нее покаяние?

Она начала исповедываться, как все другие, но ксендза испугали следующие ее слова:

– У исповеди я была два года тому назад, приобщаться ходила, но покаяния не отбывала.

– Почему? – спросил ксендз, а сам в это время подумал, что два года не исповедоваться – смертный грех и что эта исповедь будет очень долгой и путаной.

– Потому, – ответила кающаяся, – что ксендз велел мне читать по четкам молитвы, а я совершенно не в состоянии пятьдесят раз повторять одни и те же слова.

– Могу я рассказывать свои грехи? – спросила она, после непродолжительного молчания.

– Прошу…

– Отец-духовник, я великая грешница, но не знаю, с чего начать.

– Прошу рассказывать все подряд…

– Во-первых, я должна признаться, что не люблю своего мужа. Он слишком стар для меня и не способен к супружеской жизни. Я не могу быть ему верной, потому что еще молода и не в силах противиться своим желаниям.

Она замолчала, видимо, ожидая вопросов.

– Приходилось ли нарушать супружескую верность? – спросил ксендз.

– Да. Со времени последней исповеди у меня постоянно был любовник.

Ксендз Васарис только по прочитанным романам знал, что означает иметь любовника. Он знал из богословия, что в тех случаях, когда греховный образ жизни продолжается долгое время, необходимо определить характер и число отдельных грехов. Поэтому он снова спросил:

– Как часто случалось грешить?

– Как это? – удивилась баронесса. – Я не понимаю вопроса.

Ксендз пожалел, что спросил ее об этом, но делать было нечего, пришлось объяснить:

– Я хотел спросить, часто ли приходилось грешить плотским грехом с лицом другого пола?

– Разве так необходимо рассказывать это?

– Необходимо.

– Обычно мы встречались два-три раза в неделю. Бывало, что и чаще.

Во время этой беседы Васарис напрягал всю силу воли, стараясь не поддаваться чисто человеческим чувствам и мыслям. Как хорошему знакомому баронессы ему было интересно узнать подробности ее интимной жизни. Как влюбленный, он испытывал чувство просыпающейся ревности и разочарование – оттого, что она оказалась хуже, чем он думал. Но Васарис знал, что, если он сойдет с официальной позиции духовника, все будет испорчено, он сам запутается в опасной казуистике и, чего доброго, его же осмеют. Однако долг исповедника позволял ему задать еще один вопрос, имеющий для него значение, как для знакомого и влюбленного.

– Все это вы делали по своему желанию и сознательно?

– Да, ксендз. Это была самая счастливая пора моей жизни. Я жила точно в прекрасном сне. Я знала, что это грешно, но что значит грех, когда ты счастлива? Лишь когда все прошло, я почувствовала раскаяние. Я знаю из катехизиса, что совершила тяжкий грех, но не чувствовала этого. Я ведь никого не обижала, даже своего мужа. Он обо всем догадался, но был очень корректен. Он не ревнив и предоставляет мне полную свободу. Тем не менее я раскаиваюсь в своем грехе и прошу дать мне разрешение.

Ксендз подумал, что за два года должно набраться и побольше грехов, да и в отношении тех, что она рассказала, следовало еще многое выяснить. Но как к ней подступиться? Ни один вопрос не шел ему на язык, – он боялся попасться в какую-нибудь неведомую ему ловушку или показаться наивным и мелочным. Ксендз ограничился поэтому одним вопросом:

– Больше ничего не вспомните?

– Не знаю, грех ли это: я поцеловала два раза ксендза. Васарис помертвел. Не придумав ничего более внятного, спросил:

– Зачем?

– Он мне очень нравился. Я начала влюбляться в него. О, прошу вас не осуждать меня. Это было очень чистое чувство. Мне кажется, в последнее время оно охраняло меня от худших грехов. Зимой у меня бы опять был любовник, этому благоприятствовала вся обстановка. Но стоило мне вспомнить этого ксендза, и уже не хотелось думать ни о каких любовных связях.

Васарису было известно, что священник, дающий разрешение лицу, вместе с которым участвовал в совершении плотского греха, навлекает на себя самую страшную церковную кару – отлучение. Но поцелуй баронессы был только легким грехом. Поэтому, не углубляясь в подробности, он пошел дальше:

– Еще что вспомните?

Но баронесса не хотела идти дальше.

– Я и теперь люблю того ксендза. Скажите, пожалуйста, это грешно?

Васарис ответил так, как ответил бы всякий другой на его месте. Однако он чувствовал, что ответ этот связал их обоих новой нитью.

– Любить не грешно, но это опасно. Еще что вспомните?

Но больше баронесса ничего не вспомнила. Она признавала только два рода грехов: запретную любовь и зло, причиняемое ближнему. Грехи первого рода она вспоминала с удовольствием и раскаивалась в них лишь по долгу христианки. Грехов второго рода она избегала или делала вид, что избегает. Остальные грехи она либо считала вульгарными, почти неприемлемыми для женщины аристократического воспитания, либо вовсе не считала грехами. Поэтому ее исповедь всегда отличалась простотой и краткостью. На замечание ксендза, что ходить к исповеди реже, чем раз в год, – смертный грех, она удивленно ответила:

– Ах, ксендз, в первый год я не находила у себя никаких грехов. Правда, у меня был любовник, но я не чувствовала, что поступала дурно, когда любила его. Все равно я бы не рассталась с ним. Как же я могла идти к исповеди?

Ксендз, видя, что имеет дело с весьма своеобразной совестью, дал ей разрешение от грехов. И разве он бы отважился прогнать от исповедальни госпожу баронессу?! Ударяя себя в грудь, она опустилась на колени, когда он постучал ей, встала и потянулась целовать ему руку. Васарис думал, что сгорит со стыда, и едва успел подсунуть ей для поцелуя крест эпитрахили. Баронесса была в черном скромном платье, лицо ее прикрывала маленькая вуалетка. Вскоре ксендз Рамутис начал причащать. Баронесса благоговейно подошла к барьеру, приобщилась и, опустившись в сторонке на колени, стала читать молитвы по молитвеннику. Богомолки с любопытством следили за каждым ее движением. По окончании службы баронесса вышла из костела и пешком отправилась в усадьбу. В парке ее встретила госпожа Соколина.

– Ах, душенька, я думала, тебя похитили цыгане или ты сбежала с тайным любовником. Смотрю, восемь часов, а у тебя постель успела остыть. Я так перепугалась! Что означает этот ранний променад?

– Не беспокойся, милая, я была у исповеди. Вот и все.

– У ксендза Васариса?

– Конечно. У кого же еще?

– Ах, как я не догадалась! Моя петербургская приятельница-католичка говаривала, что такие вот духовные рандеву иногда бывают очень занимательными. Ну, рассказывай.

– Да нечего и рассказывать. Он был очень официален и задал один вопрос, которого я, признаться, от него не ожидала, потом велел прочесть литанию всех святых и разрешил от грехов.

– И это все? – разочарованно спросила госпожа Соколина.

– Еще сказал, что любить ксендзов не грешно, а только опасно.

– Я тоже такого мнения. Ведь они так истосковались по женщине.

– Pas de blagues, mon amie…[155]155
  Не шути, дружок (франц.).


[Закрыть] Я только что причастилась и должна быть сосредоточенной.

Взявшись за руки, они пошли завтракать.

Для ксендза Васариса эта исповедь навсегда осталась загадкой. Он не раз пытался ответить на вопрос, что привело баронессу к нему в костел? Правда, исповедь была оригинальная, но считать ее лишь комедией, капризом, причудой или флиртом у него не было оснований. Она исповедалась в грехах, держала себя степенно, ничего двусмысленного не сказала. Скорее всего, думал он, это был своеобразный порыв воспитанной в традициях веры и вздумавшей полакомиться религиозными переживаниями барыни. Но Васарис не раскаивался в том, что доставил ей это удовольствие.

Однако, независимо от того, была у баронессы какая-нибудь побочная цель или нет, исповедь эта сблизила их обоих и связала крепче, чем все предыдущие встречи. Васарис вообразил теперь, что знает интимную жизнь баронессы. Она не любит мужа, неверна ему, и весь позапрошлый год у нее был любовник. Это унижало баронессу в его глазах, а в то же время интриговало, волновало его. Греховность придавала красоте этой женщины какой-то новый, особенный оттенок. Она сама и все ее поступки блистали в его воображении, точно черный бриллиант, играющий в свете жгучего демонического пламени. Баронесса – верхом перелетающая через ров, баронесса – полуобнаженная женщина в шелковом пеньюаре, баронесса – эксцентричная царица бала, баронесса – живущая с любовником, баронесса – опускающаяся на колени перед исповедальней, баронесса – причастница… Господи, какой головокружительный калейдоскоп!

И баронесса призналась, что любит его… Вероятно, это правда, если она сказала это во время исповеди. Достойна ли она любви? Может быть, да. Любовник у нее был, когда она еще не знала его, Васариса. Да конечно… Узнав и полюбив его, она убереглась от нового падения.

Придя к такому заключению, Васарис стал искать повода для новой встречи. Его сильно связывала исповедь баронессы, но в конце концов что тут такого? Исповедь – это дело церкви, стоящее вне обыденной жизни и дружеских отношений. В случае необходимости он сделает вид, что ничего не понимает и в костеле ее не узнал. Васарис решил пойти в усадьбу, не дожидаясь приглашения, на основании прежнего знакомства.

Он пошел. Июньское солнце припекало ему спину сквозь черную сутану, ветерок трепал волосы, в парке щебетали птицы и пахло сочной летней зеленью. Теперь он шел, соблюдая предосторожности, стараясь замести следы, так как знал, что за ним могут следить из дома настоятеля. Он прошел мимо усадьбы по направлению к озерцу, потом повернул обратно и попал в парк с другой стороны.

Перед домом, на маленькой площадке, где было больше всего солнца, Васарис еще издали увидел баронессу. Она полулежала в складном полотняном кресле и, видимо, загорала. От белизны ее платья даже больно было глазам, а ее лицо, шея, грудь и обнаженные руки были почти цвета бронзы. Услышав звуки шагов, она приподняла голову и, увидев ксендза, поправила платье.

– А, милый сосед, – поздоровалась она, протягивая руку. – Как нехорошо, что вы столько времени не заходите ко мне и даже не поинтересуетесь подарками, о которых я вас даже уведомила письмом. Отсюда я могу сделать вывод, что вы забыли меня и отвыкли от чтения.

Васарис удивился, услыхав о каком-то письме, и в свою очередь удивил баронессу. Тут же допросили горничную, и тогда Васарис понял, что письмо куда-то дела Юле. Баронесса казалась довольной.

– Ну, если так, половина вашей вины падает на прислугу. Я бы не поверила, что мое письмо может затеряться таким образом. Хорошо, что это было не любовное послание!

Она усадила ксендза рядом с собой, расспросила, как провел он это время, и рассказала о своей поездке и жизни на юге.

Если бы какой-нибудь художник увидел их на освещенной солнцем площадке на фоне огромных тенистых деревьев парка, его бы поразила в этой картине игра контрастов: белое как снег платье женщины и черная точно уголь сутана ксендза; она – загорелая и закалившаяся под летним солнцем, он – бледный, точно вышедший из-под темных сводов узник. Если бы эту картину передать на полотне, мы бы сказали, что это символ, выражающий два противоположных, взаимоотрицающих, но в то же время неудержимо взаимотяготеющих полюса жизни. В действительности все обстояло гораздо проще. Там сидели два человека, мужчина и женщина, он в черном, она в белом. Они не отрицали друг друга, а чувствовали взаимную симпатию И разговаривали, как нравящиеся друг другу люди.

За разговором они наблюдали друг друга и любовались друг другом. Баронессу, привыкшую к обществу галантных, развязных, но по большей части пустоватых мужчин, Васарис привлекал и физическими и душевными свойствами. Она ласкала взглядом его чистое лицо с правильными чертами, его гладкие, может быть, не целованные еще губы, его густые, волнистые волосы, его сильный, но гибкий стан, затянутый в сутану.