Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)

Однажды, вскоре после престольного праздника, в чудную пополуденную пору Васарис пошел наведать дам. Солнце палило немилосердно, и все трое, сидя в тени лип, изредка лениво перебрасывались незначительными фразами. Мимо парка по дороге со скрипом ехали огромные возы сена и клевера, и терпкий аромат вянущих трав разливался в душном воздухе. Вдруг из дома через застекленную веранду выскочила горничная Зося и, помахивая листком бумаги, подбежала к баронессе.

– Телеграмма!

Баронесса взглянула на листок и удивленно сказала:

– Неожиданная новость!.. Завтра приезжает барон, просит выслать на станцию лошадей. Что должен означать этот внезапный приезд?

– Non, c'est étonnant!..[156]156
  Нет, это поразительно!.. (франц.)


[Закрыть] Не стало ли ему хуже? – встревожилась госпожа Соколина.

– Не может этого быть, милая. Я позавчера только получила от него письмо. Пишет, что чувствует себя превосходно и пока не собирается возвращаться домой.

А Васарису кольнула мозг другая догадка:

– Уж не война ли?

– Ах, не пугайте нас, милый ксендз! – раздраженно воскликнула госпожа Соколина.

На этот раз баронесса не подсмеивалась над упоминанием о войне. Затянувшийся австро-сербский конфликт навевал мрачные предчувствия. Весть о приезде барона подняла в усадьбе разные толки.

И в этот и на другой день Васарис не находил себе места от нетерпения: какие новости привезет барон Райнакис? На третий день он уже решил идти в усадьбу, как, сразу после обеда, когда ксендзы только что встали из-за стола, в комнату вбежал, тяжело дыша, сам барон. Едва успев поздороваться, он начал выкладывать сразу на нескольких языках последние страшные новости: вчера, двадцать восьмого июля, Австрия объявила Сербии войну. Нет никаких сомнений, что не сегодня-завтра Россия объявит войну Австрии, а Германия России. Он сам, барон, как русский подданный, еле успел вырваться и чуть ли не последним поездом доехал до границы.

– Ach, du lieber Gott! C'est incroyable, incroyable!.. – схватившись за голову, восклицал он. – Подумайте, ведь это безумие… C'est la guerre!.. enfin c'est la catastrophe, meine Herren![157]157
  Ах, господи! (нем.) Это невероятно, невероятно! (франц.) Это война!.. Наконец это катастрофа (франц.), господа! (нем.)


[Закрыть]

После нескольких минут возбужденных излияний барон снова убежал, будучи не в силах усидеть на месте.

Приход барона и принесенные им вести были для всего причта точно гром с ясного неба. Очутившись перед лицом грозных и неведомых событий, все три ксендза впервые почувствовали некоторое единодушие. Впервые Платунас без презрения и насмешки выслушал Васариса, который только теперь передал соображения прелата Гирвидаса, в подтверждение мнения, что война непременно начнется. Настоятель подумал о своем поднявшемся стеной хлебе, о скотине и всяком добре, хранящемся в амбарах, представил себе, что все это может уничтожить война, побледнел – и ему уже стало безразлично, останется Васарис в Калнинай или нет. А ксендз Рамутис ушел в костел посетить sanctissimum и стал читать по четкам молитвы, прося бога отдалить страшный призрак войны.

Дня через два переполошилось все село. Была объявлена всеобщая мобилизация, и по всем дорогам потянулись в волость пешком и на подводах молодые мужчины. Многих провожали испуганные, озабоченные, заплаканные родители, жены с детьми. Некоторые заглядывали в костел, кое-кто шел исповедаться.

После обеда Васарис постоял на площади, наблюдая плачущих женщин. Он увидел здесь много знакомых лиц. Увидел кабатчика Вингиласа и музыканта Скрипочку, и рыжего парня Андрюса Пиктуписа – всех их угоняли на войну. Угоняли и причетника Пятраса.

Когда Васарис пришел в следующий раз в усадьбу, война Германии с Россией была уже объявлена. Дамы очень тревожились и хотели как можно скорее уехать в Петербург, но барон все еще медлил. Опасность подействовала на него парализующе, сломила его волю, и он ни за что не мог приняться. Васарис застал его перед разостланной на столе большой картой Европы; барон строил различные стратегические комбинации, планы наступления и обороны. Других занятий у него сейчас не было.

Оставив его в кабинете, дамы и Васарис вышли в парк. Где-то невдалеке стрекотала жнейка: началась уже уборка ржи. Вдруг через ограду кувырком перевалился пастушок и, подбежав, стал взахлеб рассказывать, что на шоссе видимо-невидимо солдат. Дамы и ксендз пошли за усадьбу на горку, откуда открывался вид на шоссе, – поглядеть, что там делается. Действительно, по направлению к западу ровными шеренгами двигалась серая однообразная масса солдат, а потом потянулись с грохотом вереницы повозок. Долго шли войска, долго громыхали повозки. Все, кто были в поле, побросали работу и, приставив ладони к глазам, смотрели на шоссе. Всем было и боязно, и странно, и любопытно ожидать приближения страшного шквала.

На обратном пути все трое говорили мало и, дойдя до парка, расстались.

– Прощайте, милый ксендз Людас, – сказала баронесса. – Когда же вы пошлете документы своему прелату? Советую вам не медлить. И я попробую внушить барону, что нам надо на этой же неделе уехать в Петербург. Вот бы и вам с нами…

Словно крылья затрепетали в груди Васариса, и он, простившись, быстро зашагал домой.

XXV

День отъезда Райнакисов был наконец назначен. Барон долго чего-то ожидал и медлил, а потом однажды утром приказал собираться в дорогу да поскорее. В последний вечер Васарис пришел проститься. В комнатах было натоптано, намусорено. В гостиной стояли где попало ящики и чемоданы. Баронесса, а особенно госпожа Соколина, старались уложить все, что можно было увезти с собой.

Чай пили на открытой веранде, так как вечер был тихий и теплый. Все сидели удрученные, мрачные. Барон растерянно молчал и время от времени делал левой рукой какие-то странные движения. Госпожа Соколина раздумывала, не забыла ли еще что-нибудь уложить в ящики. Одна баронесса старалась не поддаваться меланхолическому настроению и даже пробовала шутить, насколько это было допустимо в данных обстоятельствах.

– Я уже почти привыкла к войне, – говорила она. – Военные, которые у нас вчера остановились, говорили, что здесь будут рыть окопы и устроят заграждения из колючей проволоки. Я бы хотела посмотреть, что это такое. Нет, правда, война начинает меня интриговать. Не пойти ли мне в сестры милосердия? Ксендз Людас, как вы думаете, пойдет ко мне белая косынка и белый фартук с красным крестом на груди?

Но Васарису было не до шуток. Расставаться и всегда-то грустно, а что говорить о таком вот расставании? Баронесса завтра уезжает и, как знать? – возможно навсегда. Он думал о том, что опять останется одиноким, опять ему не с кем будет перемолвиться, не от кого услышать ободряющее слово. Он чувствовал, что самая светлая частица его души, сосредоточенная вокруг баронессы, с ее отъездом растает, поблекнет, а его самого снова затянут серые будни. Глядя на улыбающееся, но печальное лицо баронессы, на ее большие, сверкающие тревожным блеском глаза, он испытывал глубокое смятение и боль. «Завтра вечером, в это время, – думал он, – поезд увезет ее далеко на север, в шумную столицу, а я буду слоняться здесь по унылому дому причта, не зная, что станет со мной через день-два… Нет, я должен вырваться отсюда! Она указала мне путь – и я ее догоню!»

Стало смеркаться. Небо на западе алело всеми оттенками заката. Стояла тишина, как обычно в ясный безветренный летний вечер.

Вдруг издалека-издалека с запада послышалось ворчание или гул, точно первый отзвук грома. Но небо было ясное. Все сосредоточенно прислушивались. Через минуту гул возобновился – все такой же далекий, но могучий и грозный. Барон побледнел и, жестикулируя левой рукой, заговорил шепотом:

– Voila… voila… la canonnade… Ca commence… Ach, du lieber Gott!..[158]158
  Вот она… вот… канонада… Начинается… (франц.) Ах, господи! (нем.)


[Закрыть] – Он встал и поспешно ушел к своей карте.

Простилась с Васарисом и госпожа Соколина, озабоченная укладкой последних мелочей. Баронесса предложила Васарису пройтись с ней раза два по парку. Вечер был такой чудесный, а ожидание разлуки настраивало на такой мягко-меланхоличный лад… Они свернули на боковую дорожку, заросшую раскидистыми кустами смородины; ее запах живительно обжигал легкие. Первая заговорила баронесса:

– Вот, милый ксендз Людас, и конец нашему скромному знакомству. Война, если она разгорится, – такой беспощадный деспот, что обрывает и более прочные связи, чем наша. Возможно, мы и встретимся после войны, но вопрос еще, захочется ли нам продолжать эту идиллическую дружбу.

– Почему же нет, сударыня? Если мне удастся попасть в Петербург, мы можем встретиться и там.

Баронесса усмехнулась.

– Петербург не Калнинай, дружок… Ну, если вы придете в Мальтийскую церковь служить обедню, все может случиться.

Васарису было неприятно, что она связывает их взаимоотношения с его ксендзовскими обязанностями, и, сразу нахмурившись, он сказал:

– Что ж, в конце концов я не имею права надеяться на что-нибудь в будущем. Довольно и того, что было. Но встретимся ли мы или нет, все равно я буду вспоминать вас как самый яркий просвет в моей жизни.

– А вы мне первой говорите эти слова? Признаться, я слышала их не раз и не от одного. Поэтому и могу предсказать вам, что будет дальше. После моего отъезда вы будете вспоминать меня каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц – и тогда я стану для вас хотя все еще приятным, но неживым воспоминанием. Мое место займет другая – и все начнется da capo[159]159
  Сначала (итал.).


[Закрыть], только в другой тональности. Мне кажется, что без женской дружбы вы все-таки не останетесь.

– Нет, сударыня, – возразил Васарис. – Вы единственная и последняя женщина, из-за которой я часто забывал, кто я такой…

Он хотел продолжать свои уверения, но вспомнив о Люце, почувствовал укор совести и замолчал. Однако он был искренне убежден, что больше ни с одной женщиной у него не будет такой близости.

Они брели по тропинке между пахучими кустами смородины, и баронесса в последний раз говорила ему о любви и жизни, о дерзаниях, о стремлении одержать победу, о путях, на которых он может искать свое счастье. А вдали, там, где рдел закат, время от времени грозно гремели пушечные выстрелы.

– Удивительно красивый аккомпанемент к нашему расставанию, – сказала баронесса, вслушиваясь в этот отдаленный гром. – И многозначительный. Долго будем мы вспоминать его. Да, кажется, и наша дружба была незаурядной – слишком уже невинной. Признаюсь вам, со мной этого давно не бывало. А вы не разочаровались в своих мечтах о дворянской усадьбе?

– Нет, сударыня. Правда, случались минуты, когда я испытывал сильные угрызения совести и мучительную душевную борьбу. Но сейчас, когда я слышу эти угрозы пушек, я радуюсь тому, что было. Скажу вам даже, что война пробудила во мне странное бунтарское настроение. Мне кажется, должна произойти какая-то катастрофа… Что-то должно взлететь на воздух, что-то должно прорваться, разлиться и смыть все, все… А потом начнется другая жизнь – светлая, свободная, прекрасная, величественная. Знакомство с вами подготовило меня к этой катастрофе и к той жизни.

Баронесса диву давалась, видя его полным такой решимости и воодушевления. «Оказывается, в этом ксендзе, – подумала она, – таятся такие свойства, которых я не замечала. Интересно бы встретиться с ним лет через десять».

Начало темнеть. Полнеба еще освещала вечерняя заря, но в парке сгущались тени, и над лужайками стали стлаться легкие беловатые хлопья тумана. Повеяло прохладой и сыростью.

– Ну, милый ксендз Людас, – сказала баронесса, – проводите меня до веранды, и простимся. Когда исчезнет дневной свет, наше прощание может стать сентиментальным, меланхоличным, а мне хочется сохранить в памяти это энергичное выражение, которое я сейчас увидела на вашем лице.

На веранде она с улыбкой протянула Васарису руку.

Взгляды их встретились, и, движимые одним чувством, одной мыслью, они в последний раз приникли друг к другу. Они простились как любящие друзья перед долгой разлукой, принявшие решение пойти своими и, может быть, разными путями.

Баронесса, не сказав больше ни слова, скрылась за дверью, а Васарис отправился через парк домой. В батрацкой, где разместилась рота солдат, визжала гармоника, раздавались частушки, хохотали девушки. По пыльной дороге торопливо шли с поля запоздавшие жницы.

В эту ночь Васарис долго не ложился. Вечерняя заря давно уже подвинулась к востоку, и жаворонки запели в блеклом предрассветном небе, когда он лег и заснул чутким, неспокойным сном.

Следующий день в Калнинай прошел тревожно. Из окрестных деревень пригнали рыть окопы много народу – и мужчин, и женщин, и солдат, стоявших в барской усадьбе. Говорили, что если придут германцы, здесь будут позиции и большие бои. Через несколько дней огромные канавы избороздили поля барона. Глубокие окопы прошли также через овсяное и ячменное поля настоятеля. Долго упрашивал он военное начальство подождать еще несколько дней, дать ему снять хлеб. Ничего не помогло. Все было вытоптано, смешано с землей. Понуро бродил вокруг настоятель, глядя на все это, и подсчитывал убытки. Перед окопами на лугу солдаты протянули в несколько рядов колючие заграждения: вбили колья и опутали их проволокой. Окончательно испортили луг, на котором росла сочная трава, полевица и белый клевер.

Однажды в село въехал автомобиль с военными и остановился перед домом настоятеля. Военные выразили желание осмотреть костел. Повел их сам настоятель. Они полезли на башню, что-то вымеряли, высчитывали, разглядывали в бинокль окружающую местность, потом поехали к озерцу и по дороге вдоль леса, вернувшись, посовещались и наконец объявили настоятелю, что башню костела придется взорвать, разрушить. Если позиции когда-нибудь будут перенесены в этот район, башня послужит немецкой артиллерии ориентиром при стрельбе по русским войскам.

Приближающиеся бедствия войны словно гора навалились на плечи настоятеля Платунаса. День ото дня он становился все более безучастным к хозяйственным делам. Пшеница стояла в копнах, не обмолоченная, клеверище не было вспахано. Он как-то сразу согнулся, сгорбился, стал поздно вставать по утрам, дольше задерживался в костеле и перед обедом не всегда вспоминал о рюмке водки.

На Васариса он теперь не косился, кое-когда сам заговаривал с ним, называя по имени – ксендзом Людасом.

Ксендза Рамутиса, кажется, меньше всех коснулись все эти тревожные и страшные новости и события. Он все так же рёвностно исполнял свои обязанности по костелу, все так же старательно придерживался своего распорядка. Только добавил к ежедневным молитвам новые – о том, чтобы господь отвел бедствия войны.

XXVI

Вскоре после того, как военное начальство решило взорвать башню костела, Васарис собрался в город поговорить с прелатом Гирвидасом о своем поступлении в академию. Пора было хлопотать о разрешении епископа и необходимых документах.

Прелат не изменил своего мнения относительно отъезда Васариса и сам обещал выхлопотать все, что требуется.

– Поезжай, милостивец, поезжай, – сказал он. – В Калнинай ты теперь и на самом деле не нужен. Обойдемся и без тебя… Господь ведает, что еще будет… Пожалуй, придется еще всем перебираться в Россию…

Васарису хотелось узнать его мнение о войне.

– Ксендз прелат, но ведь русские гонят немцев. Может, у нас и не будет боев?

Прелат пренебрежительно махнул рукой.

– Русские прут вперед, потому что надо оттянуть немцев с западного фронта. Французам там совсем туго приходится. А когда оттянут, тогда и не почуешь, как они окажутся под Каунасом. Поэтому будь наготове и, как получишь документы, не медли.

Сделав все, что надо, и простившись с прелатом, Васарис пошел в город. На улицах было много солдат, тяжело грохотали по мостовой огромные повозки; в одном месте слышались крики и ругань, в другом – смех.

Вдруг Васариса кто-то схватил сзади за руку. Обернувшись, он увидел ксендза Стрипайтиса.

– Эй, брат, куда так летишь? Еле догнал, – говорил разгоряченный от быстрой ходьбы Стрипайтис. – Завернем на минутку в сад, отдохнем и поговорим. Давно не видались.

Они зашли в городской сад и, найдя тенистое место, сели на скамейку.

– Вот дьяволы-немцы, воевать задумали! – выругался Стрипайтис. – Как думаешь: всыпят русским?

– Прелат Гирвидас говорит, что русским придется отступить из Пруссии. Фронт будет здесь, в Литве.

– Что сам думаешь делать?

– Собираюсь поступать в академию. Прелат посоветовал. И прошение епископу написал.

– Браво! Молодец! – похвалил Стрипайтис. – Знаешь, я тоже в Россию бегу. На черта я здесь нужен!.. Вот увидишь, половина Литвы убежит. Мне один военный сказал, что оттуда, где будут бои, жителей вывезут принудительным порядком. А в России широкое поприще для работы. Социалисты там так и кишат. Ну, а что слышно в Калнинай? Настоятель все еще косится на тебя?

– Теперь ничего, смягчился. У него и ячмень и овес пропали: окопы там вырыли…

– Райнакисы, должно быть, сразу убрались?

– Нет, недавно только. Барон чего-то раскис…

– А баронесса? Хороша, бестия! Как, удалось завести роман?

– Какое там… Даже, если бы и захотел, времени не было. И она не так давно из-за границы вернулась…

– Жалко, жалко… Хорошо бы всем нам встретиться где-нибудь в России. Может, они протекцию бы оказали…

Поговорив немного, оба ксендза распростились, и каждый пошел своей дорогой.

Теперь Васарис направился к Бразгисам. Ему нетерпелось узнать, мобилизовали ли доктора и если да, то что думает предпринять Люция. Подойдя к двери, он увидел, что визитной карточки доктора на ней уже нет, и забеспокоился. Нажал на кнопку звонка. Долго звонил он, пока наконец вышла прислуга соседей и рассказала, что доктора взяли на войну. Барыня, когда прощалась, очень плакала. И Витукас раскричался, словно понял, какая беда пришла. Ксенженька немного запоздал: барыня позавчера только выехала к своему дяде-настоятелю.

Опечаленный этим известием, Васарис пошел к капеллану Лайбису в надежде получить более подробные сведения о последних событиях.

– А, поэт!.. – встретил его капеллан, вставая из-за стола. – Тяжел ты на подъем, уважаемый, когда надо навестить друзей. Хоть бы на два дня пораньше приехал, осушил бы несколько слез госпожи Бразгене.

– А вы что, ксендз доктор? Говорят, философский взгляд на жизнь – лучшее утешение в скорби.

Ксендз Лайбис поднял брови.

– Из ваших слов я могу заключить, что вы совершенно не интересуетесь госпожой Бразгене. Не обманывайте себя: юношеская любовь быстро возвращается.

Капеллан заговорил серьезным тоном и рассказал со всеми подробностями о том, как мобилизовали доктора, и об отъезде Люции. Последнее письмо доктор написал уже по пути на австрийский фронт. Он сам посоветовал жене перебраться к дяде; там все-таки безопаснее.

Узнав, что Васарис собирается в академию, Лайбис сделал кислое лицо.

– Поезжай, – проворчал он, беззвучно осклабившись. – Окончишь еще одну семинарию!.. Не понимаю, на что тебе древнееврейский язык, углубленный курс нравственного и догматического богословия, схоластика. Литературы ты там и не понюхаешь. Ну, если кончишь, по крайней мере хоть из прихода вырвешься. А может быть, и протрешь себе глаза… Увидишь большой город, людей… Поезжай!..

Васарису скептические речи капеллана больше пришлись по нутру и ободрили его сильнее, чем упования прелата Гирвидаса.

Едва успев вернуться в Калнинай, он уже начал тревожиться – постоянно ждал известий из действующей армии и ответа епископа. Наконец, через две недели, пришел из курии толстый пакет. В нем оказалось разрешение епископа на отъезд и все нужные свидетельства и документы. Теперь Васарис был в Калнинай только гостем. Лето кончилось, и к началу учебного года он обязан был явиться в Петроград.

Однако сначала надо было побывать дома, попрощаться с родителями и домашними. Пользуясь случаем, он собирался съездить и в Клевишкис, повидаться с каноником Кимшей и госпожой Бразгене.

Когда Васарис приехал домой, радости родителей не было границ. Но после того, как он рассказал о своем намерении, все приуныли, а мать расплакалась:

– Ой, ксенженька, и зачем вам браться за такое хлопотное дело? Оставите нас одних, может, больше и не увидимся.

Но отец тотчас одумался:

– Божья воля, мать… Там хоть и придется бедовать, зато жив будет. А здесь неизвестно, чего еще дождешься.

Васарис успокоил родителей: ни там, ни здесь никакой опасности не будет. Просто ему надо учиться дальше. Так епископ захотел.

На другой день он поехал в Клевишкис. Встреча с каноником Кимшей и Люцией была очень теплой. Они досыта наговорились, – рассуждали о политике, строили разные предположения относительно войны. Утешали себя тем, что до зимы, ну, самое позднее к весне, все кончится. У дяди госпожа Бразгене успела успокоиться. С мужем, бог даст, ничего дурного не случится: он ведь не солдат, а врач. Так и он сам утешал ее в письмах.

Перед разлукой с родным домом Васарис задумал устроить маленькие проводы. Он пригласил на воскресенье настоятеля прихода, каноника Кимшу, госпожу Бразгене и несколько самых близких родственников. Все еще хорошо помнили, как здесь весело отпраздновали три года назад проводы семинариста Людаса. Теперь многое изменилось, и никому не было весело. Каждый ощущал приближение грозного призрака войны, каждый со страхом думал о том, что его ждет завтра. Увидятся ли еще между собой все, кто собрался здесь перед разлукой?

Люция выразила желание прогуляться на Заревую горку, которую она вспоминала так охотно с семинарских лет Васариса. И сейчас они пошли вдвоем. Поднимаясь в гору, Люция схватила его за руку, и это прикосновение отдалось и их сердцах, как отзвук минувшего. На вершине так же, как прежде, пахло чебрецом и цвели палевые бессмертники. Но оба они избегали воспоминаний, хотя теперь только и жили ими. Люция собирала цветы, Васарис рассказывал о своей жизни в Калнинай, не упоминая о баронессе Райнакене.

Вдруг оба обратили внимание на какие-то странные звуки, доносившиеся со стороны тракта. Прислушавшись и вглядевшись хорошенько, они увидели, что по тракту с запада тянулось с грохотом множество подвод и шла беспорядочная кучка людей.

– Как будто солдаты, – высказал предположение Людас.

– Почему же они идут назад? Ведь позиции там, на западе…

– Уж не отступают ли?

Они увидели приближающегося оттуда человека и сошли с горки. Да, человек этот разговаривал с солдатами и сам видел: русские отступают. Немцы прорвали фронт. Русская армия разбита. Много убитых и взятых в плен.

Когда они пересказали все это дома, все перепугались. Молодежь пошла на Заревую горку глядеть, что делается на тракте. По нему все еще тянулись обозы.

Гости, не дожидаясь вечера, стали собираться домой. Значит, здесь тоже вскоре услышат гром пушек. Люция беспокоилась за Витукаса, и попрощалась первая. Провожая ее, Васарис сочувственно пожал ей руку, будто предвидел, какие удары постигнут ее в недалеком будущем.

На другой день Васарис уехал в Калнинай после печального прощания с родителями и домашними. Надо было поторапливаться, чтобы война не расстроила все его планы и надежды.

В Калнинай он застал еще больший переполох. Стоявшие в усадьбе солдаты получили приказ спешно рыть новую линию окопов. Шоссе было забито повозками, автомобилями, частями пехоты и кавалерии.

Юле то и дело прибегала с новостями. Она сама видела, как в барскую усадьбу въезжали преогромные автомобили с белыми буквами и красными крестами. Вечером она уже хвасталась, что видела и раненых.

Васарис решил больше не медлить и на следующий же день покинул Калнинай. Ксендз Рамутис и настоятель Платунас проводили его как родного и друга, с извинениями и пожеланиями благополучия. Юле отирала уголком фартука крупные слезы.

Перед самым его отъездом прискакали несколько военных и объявили, что получен приказ немедленно взорвать башню костела. Настоятель с прислугой кинулись выносить самую ценную утварь, так как не было никакой уверенности, что не обвалится сам костел. Опасность угрожала и соседним домам. В селе поднялась паника.

Васарис ехал мимо леса по дороге на восток.

На одном холме, откуда открывался вид на Калнинай, он велел остановить лошадей. Это было самое высокое место во всей округе, и ему хотелось на прощание полюбоваться окрестностью. Калнинай остались далеко, но еще ясно видно было и господский парк, и усадьбу настоятеля, и высоко поднимавшуюся над верхушками лип башню костела.

Вдруг Васарис увидел, как башня покачнулась и рухнула. В тот же момент вверх поднялось огромное облако пыли и дыма и заволокло все село. Грянул гул, от которого дрогнула земля.

Людаса Васариса точно ударило что-то в грудь. Превратилась в развалины башня костела, с которым были связаны его священнические обязанности, заботы и горести. Ему казалось, что рухнула не только башня, – рухнули многие иллюзии и идеалы, которыми он руководился, когда приехал в Калнинай.

Долго он не мог оторвать глаз от подернутого тучами дыма и пыли села.