Текст книги "В тени алтарей"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц)

Винцас Миколайтис-Путинас
В тени алтарей

I
Дни испытаний

I

Девять резких, стальных ударов семинарского колокола разбудили Людаса Васариса.

Он, вздрогнув, открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Было ровно пять часов холодного осеннего утра. Из окна струился пепельно-серый, пасмурный рассвет. Узкая, но удивительно длинная комната еще тонула в сумраке. Однако товарищи Людаса, пробужденные тем же безжалостным звоном, уже возились возле своих кроватей. Вскоре загремели металлические краны большого умывальника.

Да ведь это семинария! Это прозванная лабиринтом семнадцатая комната первокурсников, где их было тоже семнадцать. Людас все еще боролся с одолевавшим его сном, но ближайший сосед Йонас Варёкас, обыкновенно покидавший постель одним из последних, уже поднялся и, проходя мимо, безжалостно сдернул с него одеяло. Васарис вскочил с постели и принялся торопливо одеваться. Вдруг он вспомнил, что сегодня не обычный день. Сегодня кончается длинная пятидневная реколлекция[1]1
  Духовная подготовка (латинск.).


[Закрыть] и они впервые наденут сутану. Мысль эта пронзила Васариса, и вместе с другими он проникся торжественным настроением утра. Между тем все уже успели натянуть на себя короткие гимназические куртки, потому что сутану полагалось надеть только по окончании медитации[2]2
  Сосредоточенная углубленная молитва (латинск.).


[Закрыть], когда пойдут к обедне и в первый раз после реколлекции приобщатся святых тайн.

Быстро умывшись и одевшись, Людас Васарис вслед за самыми проворными товарищами побежал в сад, чтобы несколько оставшихся до звонка минут подышать свежим воздухом и окончательно прогнать сон. Хотя Васарис провел в этих стенах только две недели, он уже успел привыкнуть к темпу семинарской жизни и стать одним из колесиков большого механизма, вся жизнь которого подчинялась часовой стрелке и резкому беспощадному звону колокола.

По учебным дням девять ударов колокола в пять часов утра будили семинаристов. Через полчаса три удара призывали их в часовню к утренней молитве и медитации. В половине седьмого звонили к обедне. До восьми надлежало позавтракать и еще раз посетить sanctissimum[3]3
  Святая святых (латинск.).


[Закрыть]. С восьми до двенадцати каждый час три удара колокола возвещали начало и конец урока. В двенадцать семинаристы шли в часовню на короткую молитву и испытание совести – examen conscientiae. Через пятнадцать минут в трапезную, обедать. После обеда опять посещение sanctissimum. До двух продолжалось время отдыха – рекреация. В два часа удар колокола призывал к двухчасовому silentium[4]4
  Тишина (латинск.).


[Закрыть]. Это время посвящалось занятиям. В четыре часа пять ударов объявляли перерыв, а через полчаса – снова занятия. В шесть часов по третьему удару колокола семинаристы собирались в большой аудитории, где ректор наставлял их в благочинии по специальному руководству, а иногда бранил за недостойное поведение и за провинности. Зачастую этот урок заменялся посещением часовни и чтением молитв по четкам. В половине седьмого пять ударов колокола сзывали к ужину; после ужина – опять посещение sanctissimum и получасовая рекреация, зимою прогулка в общем зале, а весной, до наступления сумерек, – в саду. В семь часов три удара колокола призывали семинаристов в часовню к вечерней молитве и к испытанию совести. Здесь же духовник читал им параграфы завтрашней медитации. После вечерней молитвы до девяти продолжалась sancrosanctum sillentium[5]5
  Священная тишина (латинск.).


[Закрыть],– время, посвященное сосредоточенным размышлениям, чтению духовных книг и занятиям. В девять часов девять ударов возвещало окончание рабочего дня. Тогда семинаристы в последний раз посещали sanctissimum и отправлялись спать. Семинарскими правилами и духовными наставниками рекомендовалось повторить перед сном содержание завтрашней медитации, которую они слышали в часовне.

В этом железном распорядке дня бывали незначительные отклонения. В свободные от учения дни и по праздникам полагалось вставать в шесть часов утра, в одиннадцать колокол звал в собор к обедне, а в четыре часа – к вечерне. Рождественским постом семинаристы ходили к ранней заутрене, а великим – выстаивали бесконечно долгие службы и пели покаянный канон вместе со всеми прихожанами. Рождество, пасха, троица и отдание праздника тела господня приносили еще новые обязанности. По четвергам сразу после обеда всех семинаристов водили на прогулку в рощу либо по загородному шоссе. Прогулка длилась до пяти часов. На обед в эти дни полагались щи. По субботам они исповедывались, а после вечерней молитвы бывала беседа у духовника. По первым числам каждого месяца соблюдалась однодневная реколлекция, а в начале и в конце учебного года, великим постом и перед посвящением реколлекции продолжались от трех до пяти дней.

Людас Васарис провел в семинарии только две недели, всего этого режима еще не испытал, однако уже успел привыкнуть к звону колокола и вместе с потоком семинаристов, разливавшимся по коридорам, спешил на его призыв. Единственно, к чему Васарис до сих пор не мог привыкнуть, это к раннему вставанию. Резкий звон колокола каждый раз неожиданно и жестоко обрывал его сны на самом интересном месте. Особенно в первые дни Людас поднимался нехотя, с легким головокружением, а на утренней медитации не засыпал только потому, что был новичком и боролся со сном.

Васарис успел дважды обойти большой семинарский сад, когда три удара колокола вернули его, и, вместе с другими товарищами, он пустился бегом в часовню, чтобы не опоздать на молитву. В часовне у каждого курса было свое место, и каждый семинарист знал, где ему полагается сидеть. По алфавиту Васарис занимал место на последней скамье.

Часовня была слабо освещена проникающим сквозь решетчатое окно светом туманного осеннего утра и двумя свечами. Одна горела перед духовником, другая – перед аналоем со скамеечкой для коленопреклонений читающего молитвы семинариста. Перед алтарем слабо мигал красный огонек лампады.

Часовня с первого дня произвела на Людаса неизгладимое впечатление. Всегда опрятно убранная, тихая и таинственная, с круглым сводчатым потолком, маленьким алтарем, рядами скамей, исповедальней и органом, она была подлинным сердцем всей семинарии. Едва ли не десять раз в день вливалась и выливалась из нее волна юношей, не познавших жизни, но готовящихся ее врачевать. И только в ней одной крылась причина и оправдание той суровой жизни, которую вели они в каменных стенах, отрекшись от свободы, юности и всех мирских соблазнов.

С самых первых дней Людаса Васариса особенно поразили изображения святых – Алоизия Гонзага и Станислава Костки, нарисованных более чем в натуральную величину на сводчатых стенах часовни. Это были покровители юных семинаристов. И днем, в тишине пустовавшей часовни, и при мерцании свечей, когда ее наполняли молящиеся в сутанах юноши, эти странно изогнутые фигуры, тоже в сутанах, в стихарях, с невинными лицами и нимбом вокруг головы, были окутаны непостижимой мистической тайной. Вглядываясь в огромные изображения, Васарис неизменно ощущал благоговение и суеверный страх. Часто представлялось ему, как было бы жутко остаться ночью в сумрачной часовне, наедине с этими большими безгласными святыми юношами. Давая волю воображению, он словно предчувствовал, сколько ему придется выстрадать в этой часовне в присутствии этих святых. Спустя много времени, когда жизнь Людаса Васариса пошла совсем другим путем, эта часовня и эти святые снились ему по ночам, напоминая о наивном, чистом юношеском идеализме и жажде самопожертвования.

В те времена все молитвы в семинарии читались по-латыни с польскими вставками; и параграфы медитаций и наставления духовник читал по-польски. Вначале Людас ни молитв, ни наставлений не понимал, поэтому для него, как и для других первокурсников литовцев, первые реколлекции были скорей досугом для размышлений, чем подлинными реколлекциями. Только одну беседу, посвященную высокому благородству духовного призвания и мотивам, побуждающим идти в семинарию, духовник провел по-литовски.

Мотивы? Над ними Людас тогда головы не ломал. Так было надо, иначе нельзя – вот и все. Только много лет спустя, оказавшись на перепутье, когда вопрос призвания из отвлеченного стал жизненным, стал кровоточащей раной в сердце, только тогда стало ему ясно, как много значили эти мотивы. И хотя побуждения, толкнувшие его в семинарию, не были ни низменны, ни утилитарны, они все-таки ничего общего не имели с истинными целями священнослужителя – пастырством, апостольским служением, распространением Христова учения и духовным самосовершенствованием. Конечно, желание родителей сыграло решающую роль. Людас с детских лет знал, что его прочат в ксендзы. Окончив пять классов, робкий и послушный шестнадцатилетний юноша даже не пытался противиться железной воле отца и страстному желанию набожной, чувствительной матери. Впрочем, он не тяготился своей участью, потому что и другие тайные соображения влекли его в семинарию.

Революция 1905 года застала Людаса в одном из младших классов гимназии. Но влияние ее продолжало сказываться на нем и в последующие годы. В ту пору даже среди учеников младших классов царила порядочная распущенность. Особенно потрясли его два случая. Как-то один из его приятелей принес из костела святые дары и заявил, что если сейчас же не совершится чудо, значит, в облатке нет бога. Не только в гимназии, но и во всем городе по этому поводу разразился неслыханный скандал, нашумевший на всю округу. Гимназистам пришлось выслушать от родных бог знает сколько причитаний и угроз. А тут еще заболел венерической болезнью и застрелился второй товарищ Людаса. В оставленной записке он объяснял, что не видит смысла в жизни и что жить ему надоело. Почему-то в этих событиях Васарис увидел предостережение судьбы. Правда, в бога он верил и ни за что на свете не осмелился бы надругаться над причастием, но его одолевали сомнения. Ведь товарищи считали его достойным доверия и передовым. Он принадлежал к тайному кружку, на занятиях которого объясняли происхождение вселенной и учение об эволюции. Выводы естествознания совсем не совпадали с учением церкви, – так, по крайней мере, ему казалось. Он был близок к религиозному кризису и утрате веры, но влияние родительского воспитания и остатки веры заставляли искать спасения. А где же искать его, как не в семинарии? Помимо всего прочего, эта полоса совпала с наступлением половой зрелости. Один из товарищей дал ему псевдомедицинские брошюры, в которых самыми мрачными красками изображались опасности, подстерегающие юношей. Множество известных ему примеров из жизни учащихся и, наконец, самоубийство товарища подтверждали опасность падения, говорили, что жизнь ужасна, омерзительна и грязна. Иногда ему казалось, что он уже стоит на краю бездны.

А с другой стороны – юношеский идеализм, энтузиазм, жажда великих дел. Уже тогда захватила Людаса первая волна патриотизма. Работать для Литвы! Но что делать? Конечно, писать! Его сочинения были лучшими в классе. Он пробовал кое-что писать и самостоятельно. Товарищи знали эти первые опыты и возлагали на него большие надежды, а тут еще Людас прочел «Молодую Литву» Майрониса. Эта поэма совершенно заворожила, околдовала его. Майронис стал для Васариса божеством, идеалом, а ведь Майронис был ксендзом!

На последних каникулах Людасу довелось побывать у своего родственника, только что посвященного в ксендзы. Сколько там было радости, разговоров, сколько пели литовских песен! Новонареченный ксендз взял его за руку, и они вдвоем гуляли по саду.

– Ну, как? – спросил ксендз, – говорят, отец собрался везти тебя в семинарию?

– Может, и повезет.

– Не боишься?

– Бояться не боюсь, но говорят, в семинарии нелегко.

– Пустяки, люди многое преувеличивают. Не так это страшно, как говорят те, кто там никогда не был. Поезжай, брат, не раскаешься. Литве нужны работники. Будем выпускать газету, писать, учредим разные общества…

Долго еще говорил молодой ксендз, он указал Людасу на нескольких, присутствовавших тут же семинаристов, уже успевших кое в чем отличиться. Вот, например, тот кудрявый, громогласный, пышущий здоровьем крепыш перевел и выпустил в свет книжку. Другой изучает литовскую историю, этот вот высокий худощавый блондин – знаток литературы и пописывает критические статейки, а у того длинноволосого красавца недюжинный талант беллетриста.

Людас обрадовался. Стало быть, правда! Вот оно где спасение! Он уже знал, что почти все великие имена литовской литературы принадлежали духовенству. А сколько их еще прибавится! Позднее, когда жизнь его пошла по другому руслу, он с горькой улыбкой вспоминал эту сцену в саду и многообещавших семинаристов. Кудрявый крепыш утонул в алкоголе, историк погиб в захолустном приходе, критика через два года исключили из семинарии, даровитый беллетрист, став ксендзом, совсем перестал писать… Ну, а он, Людас Васарис?

По окончании молитвы и медитации Людас бегом бросился надевать сутану. Все первокурсники делали то же самое. Штаны следовало засунуть в носки или за голенища сапог, потом надеть жилет без пуговиц с белым воротником, называемым колораткой, который застегивается не под подбородком, а на затылке. И только потом, творя соответствующую молитву, облачиться в сутану. Выполнив все это, Людас достал красивый, подаренный теткой стихарь и направился в часовню.

Там уже горели все свечи. Обедню собирался служить сам ректор. Семинаристы в стихарях поочередно подходили к причастию. Минута была трогательная и торжественная.

Васарис постепенно приближался к престолу, и со сводчатых стен глядели на него спокойные небесные лики святых Алоизия и Станислава.

Началась обедня. Горело множество свечей, много семинаристов прислуживало у алтаря. Пахло ладаном, пел хор, и все юноши в черных сутанах и белых стихарях молились, преклонив колени.

Впоследствии Людас Васарис не раз вспоминал свою жизнь, стараясь отыскать в ней минуты глубоких религиозных переживаний. С улыбкой вспоминал он свои первые исповеди, как он заранее готовился к ним и, не находя на своей совести грехов, тут же грешил нарочно: проклинал курицу, бил собаку, не читал молитв. Вспоминал он и первое причастие, память о котором так дорога, что люди всю жизнь хранят полученный в тот день образок. Увы, и оно не произвело на него большого впечатления. Гораздо больше взволновало его полюбившееся с детства гудение костельного органа, чем приобщение к богу. Вспоминал он и последующие исповеди и причастия, но и в них находил только удовлетворение от исполненного долга, а не благочестивую радость. Причастившись, он думал всегда только о том, как бы поскорее уйти из костела и побежать домой. Запомнился ему и тот день, когда он, впервые надев сутану, исповедался во всех своих грехах и причастился. И что же? Его трогала только новизна, только окружающая обстановка, сознание того, что он стал семинаристом – будущим ксендзом. Душа его не раскрылась, истинного слияния с божеством он не почувствовал, а между тем Васарис был усердным католиком, сыном набожных родителей. И сутану надел с молитвой: Dominus pars haereditatis meae[6]6
  Господь – часть наследия моего (латинск.).


[Закрыть].

После богослужения юноши вышли из костела в радостном настроении. Наконец окончилось пятидневное молчание, и во всех комнатах зазвенели веселые молодые голоса. Первокурсники были героями дня, в центре всеобщего внимания. Старшие поздравляли их, целовали и желали им скорее стать достойными ксендзами; иные дарили образки на память о дне облачения в сутану. Юноши и сами были довольны, что больше не выделяются из толпы семинаристов своей поношенной гимназической формой. Гуляя по коридорам, первокурсники подсмеивались над собой: мол, ноги путаются в длинной сутане, как у стреноженной лошади. При этом они оглядывали друг друга со всех сторон. Первокурсники и вправду казались смешными. Редко кому из них было к лицу и к фигуре строгое одеяние священника. Ведь все они были так молоды!

– Поправь свою колоратку, Людас! А то у тебя уже один конец вылез из-под воротника, – предупредил Васариса его товарищ Петрила, когда они возвращались в «лабиринт».

– У тебя самого внизу две пуговицы расстегнулись.

– А я почему-то сапогом задеваю за сутану.

– Погляди, у Балсялиса одна штанина спустилась!

– Это еще ничего, а я вот после причастия чуть не шлепнулся: хотел встать, нечаянно наступил на сутану – и ни с места.

– Погляди-ка на Варёкаса! Вот это настоящий ксендз!

Варёкас и вправду выглядел лучше других. Был он рослый и статный, да к тому же еще позаботился, чтобы сутана была сшита по нем. Может быть, и приноровился он к ней легче других потому, что дядя его был ксендзом.

– Эх вы, бедняги! – воскликнул Варёкас. – Ну какие из вас ксендзы?! Комедия, да и только! Вот я действительно ксендз! – тут он ударил себя в грудь и, воздев руки, запел: Per omnia saecula saeculorum!..[7]7
  Во веки веков (латинск.).


[Закрыть] А Васарюкас-то! Бог ты мой! – тут он два раза повернул Васариса, оглядел его со всех сторон и пошел дальше, повторяя: – Комедия! Истинная комедия!

Людас Васарис действительно выглядел хуже всех. Худой, щупленький, с ребячьим лицом, в сшитой на вырост сутане, он походил на мальчика, нарядившегося в отцовское платье.

II

В семинарии, как и во всяком организованном обществе, особенно церковном, есть своя иерархия властей. Для выполнения различных общественных функций и обязанностей существуют специальные органы и определенные лица, постоянные, либо назначаемые еженедельно, в порядке очереди.

На самой вершине семинарской иерархии, конечно, стоит епископ. Однако в той семинарии, в которую попал Людас Васарис, непосредственную власть епископа учащиеся почти не ощущали. Сам он изредка показывался в семинарских стенах, чтобы прочесть коротенькую проповедь или зайти на урок. По большим праздникам он служил торжественные богослужения в соборе, и он же совершал различные посвящения. По случаю этих богослужений и посвящений у семинаристов было по уши забот и хлопот. Одним приходилось готовиться к своему участию в сложной церемонии и к прислуживанию за обедней. Другим – разучивать песнопения и, наконец, всем, принимающим то или иное участие в торжестве, – изнемогать от усталости в соборе.

Подлинным и главным начальником семинарии был ректор. Квартира его помещалась здесь же, рядом с комнатами семинаристов. Он внимательно следил за семинарской жизнью, ему представляли реляции о поведении учащихся и к нему обращались по каждому, более или менее важному вопросу: надо ли было пойти в город, повидаться с приезжавшими родителями и родственниками или вообще испросить на что-нибудь разрешение. В годы учения Васариса ректором семинарии был прелат Валешкевич – седой, высокий, статный человек в золотых очках. Он принадлежал к старому поколению и придерживался старых взглядов.

Хотя он и не был полонизатором в настоящем смысле этого слова, но все же не признавал молодой литовской культуры, издевался над новой «хвостатой»[8]8
  Имеется в виду значок «nosinė», прежде отсутствовавший в литовской орфографии.


[Закрыть] письменностью, каунасскую «Драугию» считал bezbożnym pismem[9]9
  Безбожным журналом (польск.).


[Закрыть] и с семинаристами никогда не говорил по-литовски. Вообще-то он был хорошим, хоть и строгим начальником. Юноши боялись его, как огня. Заслышав издали громкий кашель и гмыкание, они разбегались сломя голову, лишь бы не попасться на глаза седому очкастому ректору. Иногда по вечерам, желая проверить, как занимаются семинаристы, он заглядывал к ним, но при этом так громко кашлял и хлопал дверьми, что все могли заранее подготовиться к его приходу.

Совсем иной человек был другой начальник семинарии инспектор Мазурковский, толстый, плешивый, широколицый, с неизменно слащавой набожной миной. Ни его доброте, ни благочестию семинаристы не верили. Он, крадучись, как лиса, проникал в комнаты и заставал их врасплох. Никто не видел и не слышал, как он входил, тем более, что квартира инспектора помещалась в том же коридоре, где были комнаты семинаристов. Мазурковский был истый поляк-мазур и ревностный поборник польских традиций в семинарии. Для более успешного осуществления своих планов он и сам изучил литовский язык и поощрял к тому же семинаристов-поляков, чтобы впоследствии можно было назначать их в литовские приходы, а литовцев посылать в польские. В те времена в епархии и в семинарии кипела ожесточенная борьба за права литовского языка в церкви. Отголоски этой борьбы доносились до семинаристов. И хотя ее пыл разжигал патриотические чувства, он вместе с тем и деморализовал юношей, потому что подрывал доверие к начальству и приучал их к конспирации.

Патриотический пыл, размышления о будущей деятельности и призвании священника указывали большинству воспитанников путь не к религиозным, а скорее к общественно-политическим идеалам. Семинарское начальство, не способное унять патриотические страсти и не умевшее проявить необходимые терпимость и беспристрастие, само стало одним из деморализующих начал.

Большое влияние на семинаристов оказывал их духовник. Он вместе с ними молился и соблюдал реколлекции, читал им проповеди и принимал исповеди. Духовник был единственным начальником, перед которым семинаристы не гнули спину, не корчили набожных мин и при встрече с ним не смущались и не терялись, потому что он не преподавал никаких предметов, не участвовал в заседаниях и ничем не мог повредить репутации и будущности семинаристов – его связывала тайна исповеди. За время пребывания Людаса Васариса в семинарии духовники менялись довольно часто, и никто не понимал, почему. Впрочем семинаристы и в этом видели следствие национальной борьбы, потому что в духовники обычно подбирали литовца, который мог бы исповедывать всех семинаристов. По прошествии многих лет Васарис с некоторым умилением вспоминал этих духовников. Все они были такими добрыми, милыми, сердечными людьми по сравнению с остальным напыщенным и грубым начальством! Кроме того, они были несколько наивны и не от мира сего, говорили монотонным голосом, и это усыпляюще действовало на медитациях. Почему-то ни у кого из них не было музыкального слуха, что доставляло немало затруднений органисту и хору во время песнопений.

Ксендзы-профессора не вмешивались в распорядок жизни семинаристов; они жили отдельно, и семинаристы мало знали об их жизни, а если подмечали кое-какие человеческие слабости, то не слишком возмущались и прощали их.

Но было у семинаристов и начальство из их же среды. Самого благонадежного слушателя последнего курса назначали деканом семинарии. Ему вменялось в обязанность наблюдать и регулировать семинарский быт. Он назначал, кому с кем и в какой комнате поселиться. Такие назначения – «транслокации» – производились дважды в год, при этом возникало много осложнений, так как они имели большое значение в жизни семинаристов. Понятно, что должность декана оспаривали и литовцы и поляки. Помимо прочих дел, декан ежевечерне должен был давать ректору отчет обо всем, случившемся за день.

Большую роль играл и церемониймейстер. На нем лежали заботы о всех торжествах, будь то в соборе или в семинарской часовне. Обычно в праздничных богослужениях участвовали диаконы, иподиаконы, церемониймейстер, туриферарий (кадильщик) и двое служек, которые шли впереди и несли по свече в большом подсвечнике. Эти свеченосцы всегда были из первокурсников. С непривычки им приходилось помучиться, пока они не усваивали, как надо обращаться со свечами: когда и какой рукой придержать свечу, когда опуститься на колено, когда поклониться и кому в какую сторону идти. Если священнодействовал епископ, то число сослужащих и прислуживающих было очень велико, а церемониал весьма сложен. Случалось, что ошибшегося прелат-официал тут же, с капитульского места, обзывал ослом либо лошадью. Бывали такие несчастливцы, которые никак не могли постичь этой премудрости, за что им доставалось и от товарищей и от начальства.

Один из семинаристов, обладающий хорошим голосом и умением играть на каком-нибудь инструменте, назначался регентом. Он должен был с помощью профессора пения обучать и вести семинарский хор, а за вечерней службой запевать антифоны и псалмы. Вообще вся хоровая часть церемоний и торжеств находилась в его ведении. Ведал он также и концертной частью при устройстве семинарских вечеров. Обязанности регента отнимали много времени, но зато освобождали от участия в церемониях и прислуживании.

Был в семинарии и свой органист, потому что среди множества учащихся всегда находилось несколько человек, игравших на фортепьяно, а они могли приноровиться и к органу. Был и аптекарь, так как иные до поступления в семинарию служили в аптеке или вкусили от фармацевтической науки. Из них обычно выходили приходские ксендзы-лекари, пользующиеся широкой известностью в деревнях и необычайным доверием у крестьянок. В семинарии они заведовали аптечкой и ухаживали за больными товарищами.

Второкурсники еженедельно, в порядке очереди, выполняли обязанности звонаря. В распоряжении «звонаря» были часы и колокол. Утром он поднимался раньше всех и целый день сигнализировал, что и когда следует делать.

Но особенно много значил для первокурсников их ближайший попечитель и начальник – формарий[10]10
  Воспитатель (латинск.).


[Закрыть]. Он назначался из самых примерных и надежных семинаристов последнего курса, чаще всего уже посвященных в диаконы. Формарий должен был сойтись с первокурсниками, объяснить им устав, научить достойному поведению, чтению рубрицеля[11]11
  Календарь, в котором указан распорядок служб (латинск.).


[Закрыть], а также прислуживанию за обедней, – словом, всему тому, что необходимо знать новичку-семинаристу! Помимо этого, формарий обязан был проверить, не затесался ли в их среду кто-либо чуждый духу семинарии, нет ли у кого из семинаристов дурных привычек и все ли проявляют необходимое рвение в исполнении своих обязанностей. Поэтому он жил в общей комнате с первокурсниками, в огромном «лабиринте», хотя эта комната была самой плохой и неудобной во всей семинарии. Каждую субботу формарий должен был рапортовать ректору обо всем замеченном им за неделю при общении с первокурсниками.

Сами первокурсники, конечно, ни для кого не были начальством, но и они должны были поочередно выполнять следующие обязанности: один по утрам вытирал пыль с парт в аудиториях, другой ежедневно прислуживал духовнику за обедней, третий мыл в спальне умывальник и следил за чистотой. Двое, подвязав белые передники, подавали блюда с кушаньями, которые доставлялись по специальному лифту из семинарской кухни, прозванной пеклом, прямо в трапезную. Они следили также за тем, чтобы семинаристы не стучали ногами и не гремели посудой, потому что за завтраком читалось священное писание, за обедом – еще какая-нибудь книга духовного содержания, а за ужином «Жития святых» Петра Скарги. Кроме того, тот, кто в часовне либо в аудитории сидел близко к двери, должен был отворять ее профессорам.

Так управлялась и жила эта маленькая община молодых людей Хотя иерархический строй требовал, чтобы каждый строго придерживался своего места и своих обязанностей, но он же поощрял и стремление к достижению более высокой ступени. Остаться на второй год на том же курсе в семинарии было куда позорней, чем в любом другом учебном заведении. А получить какое-нибудь незначительное повышение, или посвящение хотя бы в самый низший чин, означало не только божью милость, но и крупный шаг вперед.

Много лет спустя Людас Васарис с удовольствием вспоминал некоторые эпизоды семинарской жизни. Хотя в семинарии была благоприятная почва для раболепия, угодничества и лицемерия, но многое способствовало и закалке воли. Там он приучился к пунктуальности, к порядку и привык не бояться хоть и не тяжелой, а все же черной работы. Охотно вспоминал он, как, повязав белый передник, на цыпочках тащил огромный горшок со щами или с кашей, как с грохотом отправлял уполовник назад, в «пекло», если обнаруживал в нем червяка или еще что-либо несъедобное. Вспоминал он и вытирание пыли и мытье полов и с той поры, в случае надобности, никогда не уклонялся от черной работы.

Много времени отнимали у семинаристов молитвы, духовные упражнения, заботы о поддержании порядка и другие обязанности, но большая часть его отводилась на учение. Первокурсники почти не сталкивались со специальными предметами, если не считать некоторых частностей литургики. Самым главным для них было изучить польский и латинский языки.

Уже с первого дня официальным языком в семинарии считался польский, и все предметы преподавались по-польски. В первое полугодие, к рождеству, семинаристы уже все понимали, а к концу учебного года и говорили по-польски. Хуже обстояло дело с латынью. Только после двух лет ежедневных занятий они кое-как начинали разбираться в учебниках философии и богословия, священном писании и текстах из литургики. Однако язык классической латыни так и оставался для них недоступным. На первом курсе юноши изучали еще всеобщую историю и, кроме того, немного занимались литовским языком.

Тогда в семинарии еще не проходили полной гимназической программы, и никаких прав она не давала. Поэтому бросившие семинарию не могли поступить в другое учебное заведение, и для них оставался один путь – в аптекарские ученики. Зато окончившим гимназию в семинарии предоставлялись привилегии и принимали их прямо на третий курс.

Редкий семинарист занимался чем-нибудь сверх программы. Не хватало времени, да и никто не поощрял к этому. Все-таки некоторые учились французскому или немецкому языку, еще больше находилось охотников учиться музыке – игре на скрипке и на фисгармонии.

III

Жизнь, которую вел в семинарии Людас Васарис со стороны могла бы показаться бесконечно тоскливой и скучной. С раннего утра и до вечера через каждый час, а порою и через полчаса звонил колокол; каждый день медитации длинные молитвы, уроки, silentium'ы… Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем, и это однообразие могло бы надоесть хуже горькой редьки. Но в действительности было не так. Нигде так быстро не бежало время, дробимое ударами колокола, как в семинарии. Скучать было некогда и хотя отдельные части дневной программы приедались, все же день, неделя, месяц проходили непостижимо быстро Первокурсники то и дело сталкивались с чем-нибудь новым, непривычным. Так незаметно прошло рождество с торжественным богослужением, великий пост с длинным покаянным каноном и крестным путем, когда им приходилось по два часа томиться в соборе, прошла страстная неделя с еще более длинными службами, прошел и светлый праздник Христова воскресения. Великим постом у семинаристов была вторая трехдневная реколлекция, которую Людас Васарис соблюдал более сознательно, так как уже понимал по-польски и вникал в смысл духовных бесед.

Однако если бы после всех этих медитаций, бесед, размышлений, испытаний совести, после всех религиозных упражнений, празднеств и торжеств его спросили: «Как сильна теперь твоя вера? Рассеялись ли сомнения, с которыми ты пришел сюда, изменился ли ты?» – вопросы эти поставили бы его в довольно затруднительное положение. Разве он мог ответить на них? Правда, он уже причащался трижды в неделю, но все это делалось само собою, и Людас не знал, достиг ли он большего совершенства или только безотчетно выполнял требования семинарии, понемногу приспособляясь к ним.