Текст книги "Избранное"
Автор книги: Виллем Элсхот
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
Слово «состояние», кажется, дошло до сознания старухи, так как она вдруг встала, и ее седая голова вознеслась над сидящими.
– Ты лжешь, – заявила она, сгребая сумочку, ключ и носовой платок. – У меня нет и четырнадцати тысяч франков. А недавно мне еще пришлось заплатить за новое платье.
– Бросьте, – перебил ее господин Брюло. – Деньги переходят в нашу собственность. Бумаги, между прочим, уже составлены.
Из внутреннего кармана он вытащил газету.
– Попробуй-ка, если можешь, – крикнула госпожа Жандрон, крепче сжимая в руке ключ, словно собираясь ударить. – Воры, обманщики, поганый сброд, – кричала она, без посторонней помощи покидая парадную залу.
– Дамы и господа, – сказал Брюло, повышая голос, чтобы старуха слышала его, уходя, – раздел наследства будет происходить завтра в десять часов утра в моей конторе, улица д’Армайе, 71.
В этот момент добрый человек и в самом деле чувствовал себя нотариусом.
Старуха остановилась в дверях и обернулась. Затем она погрозила кулаком сидящим, плюнула на пол в знак глубокого ко всем презрения и исчезла в коридоре. Чико сжал кулак и погрозил ей вслед.
Господин Брюло снова положил апельсины в вазу так, что они образовали красивую башенку.
XV. И ТЫ БЫСТРО ПОЗНАКОМИШЬСЯ СО ЗНАТЬЮ
Кольбер, Брюло, Асгард и Грюневальд заказали еще по бутылке шампанского. Книделиус продолжал пить вместе со всеми, но упорно смотрел и одну точку и не произносил ни слова.
Итого девять бутылок с прибылью в восемь франков, и пора было кончать с выпивкой, та к как все уже начали вести себя как-то необычно. Госпожа Дюмулен вытащила розу из своего букета и воткнула ее в петлицу сюртука господина Брюло, а госпожа Брюло с жаром объясняла Кольберу, почему она предпочла бы быть мужчиной, а не женщиной.
– Мы, вероятно, зашли слишком далеко, – неожиданно и непрошенно прозвучал голос мадемуазель де Керро, которой, по-видимому, вспомнилось все, что вытерпела за свою жизнь она сама из-за хромой ноги. – Надо было сказать ей перед уходом, что мы просто пошутили.
Господин Брюло, почувствовав себя оскорбленным этим замечанием, бросил на нее уничтожающий взгляд.
– Когда вы доживете до моих лет, мадемуазель, то, надеюсь, будете лучше разбираться в некоторых вещах, – сказал он снисходительно. А затем, пожимая плечами и не обращая на нее никакого внимания, обратился к остальным: – Старухе время от времени надо давать по рукам, иначе с ней сладу не будет. Она… но я лучше помолчу, ибо эта тема неисчерпаема.
В такой многочисленной компании всегда найдется несколько сторонников христианского милосердия, и госпожа Брюло боялась, что развлечение окончится скандалом. Поэтому, прежде чем кто-нибудь успел произнести хоть слово, она постучала кулаком по столу и сказала, что теперь Кольбер должен спеть.
Кольбер так комично закашлялся, что дамы и господа, за исключением Асгарда, чуть не задохнулись от смеха.
– Что хотели бы дамы, чтобы я спел? – спросил он таким голосом, который обеспечил бы ему состояние, если бы он был профессиональным комиком. – Что-нибудь серьезное или…
– Шуточное, пожалуйста, – попросила госпожа Брюло.
– Ну что ж, задача ясна. Шуточное. Но что? «Все солдаты нашего полка»?
– Нет, это надоело. Неужели ты не знаешь ничего другого?
– «…И груди сморщились…» Но я боюсь…
– С ума сошел, – возразила госпожа Брюло. – Мы уже не дети, кажется. Пой!
– Но не слишком увлекайся, – предупредила Антуанетта Дюмулен.
Мадемуазель де Керро, которая не помнила зла, предложила аккомпанировать. Все это приветствовали, и мадемуазель села за пианино. Кольбер напел мотив, и пианистка сразу схватила его. Она взяла несколько аккордов, подобрала тональность, и Кольбер запел.
Песня представляла собой жалобу супруга на физические метаморфозы, которые происходили с его женой за годы их совместной жизни. Он сравнивал нынешнее состояние различных частей ее тела с тем, каковы они были в прошлом, в годы ее юности. Видимо, за это время жена не стала красивее.
Компания от души наслаждалась двусмысленностями, особенно понравился куплет, в котором говорилось о ее бедной груди:
И груди сморщились – такой
Капусты даже не бывало:
Их нестерпи-пи-пи-пи-пи-мо видеть стало!
В этот знаменательный вечер Кольбер превзошел самого себя: пока его расхваливали на все лады, он придумал еще один куплет, успех которого затмил все, что было прежде. Вот эти последние слова:
– Спой и ты что-нибудь, – шепнула старая полька своей дочери, – ты же умеешь, хотя бы романсы.
– Я не умею ничего, кроме «Безумца», – слабо сопротивлялась Мария.
– Вот и хорошо, – подбадривала мать. – Это куда лучше, чем песенка того типа. Давай, ведь у тебя хороший голос, ты должна спеть. А то сейчас начнут другие, и тогда до тебя очередь не дойдет. Ты же их знаешь: все себе, а другим ничего.
Между тем мадемуазель де Керро играла, как могла по памяти, «Утро» Грига – он был соотечественник Асгарда. Норвежец услышал знакомый мотив и начал подсвистывать. Мадемуазель де Керро улыбалась.
После этого Мария стала напевать первые такты «Безумца». Пианистка сразу же подобрала аккомпанемент и спросила, помнит ли она слова.
– Кажется, помню, – равнодушно сказала Мария, – хотя эти вещи ужасно быстро забываются.
– Давай! – крикнула мадемуазель де Керро, которая вошла в раж. – Пой! Все, что хочешь.
И она ударила по клавишам, пробежав, как молния, от самых громовых звуков в левом углу до самых тоненьких в противоположном.
– Честно говоря, она играет совсем неплохо, – сказала госпожа Дюмулен господину Брюло. – Жаль, что у нее такой вид.
Госпожа Дюмулен, прикрыв веки, отбивала ногой такт.
– Да, «Безумец» – чудесный романс, – сказала молодая венгерка.
– Поторопись же, – проворчала мать Марии, – эта венгерка тоже знает его.
– Ну, пожалуйста, госпожа Мартен, спойте, – любезно попросил господин Брюло.
– Ах, нет… – ломалась Мария.
– Да, уж хотите не хотите, но петь вам придется, – вмешалась госпожа Брюло. – Вы сегодня наша, и мы можем распоряжаться вашими талантами по своему усмотрению. Тем более что этот бессердечный Мартен скоро увезет вас от нас.
– Тут я ничем не могу помочь, – вздохнула Мария, – и я уверяю вас, что нам будет очень жаль покидать вас всех. Нам с мамой совершенно не нравятся высшие круги, где человек, как правило, встречает только зависть и злословие.
Мать согласно кивнула.
– Вы совершенно правы, – подхватила госпожа Дюмулен. – Я могу это подтвердить. Среди них есть, конечно, приличные люди, ибо они есть везде, но там они так… о, так редки! Например, сэр Дуглас был очень приятным человеком. Но вы, видимо, столкнетесь со многими хорошими людьми, так как я полагаю, что финансовые круги вообще менее испорчены, чем дипломатический мир, в котором я вращалась много лет и который знаю насквозь, уж поверьте мне.
– Надеюсь всем сердцем, – сказала Мария. – Мы с мамой не любим интриг.
– Начинай же, – воскликнула мадемуазель де Керро, после чего Мария встала в позу возле пианистки. За столом затихли. Мадемуазель де Керро тихонько сосчитала до трех, а затем зазвучал голос Марии:
Сейчас придет беда —
Внушает мрак ночной.
Чьи это тень всегда
Стоит передо мной?
Насколько вульгарна была песенка Кольбера, настолько же трогательна была эта. В ней рассказывалось о человеке, которого посадили в сумасшедший дом и он круглые сутки видел перед собой призрак любимой. Вся компания расчувствовалась, к тому же мотив был очень печальный.
Между первым и вторым куплетом на цыпочках вошла Луиза и передала госпоже Брюло конверт. «Вам срочное письмо». Госпожа Брюло обменялась с мужем недовольным взглядом. До чего бестолковая эта Луиза! Письмо пришло из Булонь-сюр-Мер. Какая чепуха! Булонь-сюр-Мер? Но так как оно было срочное, госпожа Брюло тут же распечатала его, ибо всегда лучше сразу узнать, что тебя ждет.
Мария пела:
Сияющий венок
На голове твоей,
В него вплетен цветок
Давно минувших дней.
Госпожа Брюло вдруг привязала обезьяну к своему стулу и покинула парадную залу, видимо чем-то очень взволнованная. Господин Брюло нахмурил брови и проводил ее взглядом. Все поняли: произошло нечто серьезное. Только Мария и мадемуазель де Керро, которая сидела спиной ко всему обществу, ничего не заметили.
Появилась Луиза и прервала пение словами: «Не будут ли польские дамы любезны пройти в кабинет к мадам?».
– Скажи мадам, что я сейчас кончу, – сказала Мария.
пела она.
Луиза вошла вторично, на сей раз возбужденная и раскрасневшаяся, с сообщением, что мадам желает говорить с обеими дамами немедленно. На этот раз они повиновались.
Вскоре послышался короткий диалог, за ним сдерживаемое всхлипывание. Гости переглянулись. Господин Брюло что-то проворчал и встал из-за стола – ему хотелось поскорее узнать, в чем дело. В кабинете мадам он увидел мать и дочь, сидевших рядом. Перед ними стояла его жена, бледная, с письмом в руке.
– Что здесь происходит? – бодро спросил Брюло, хотя сердце у него замерло.
– Занимайся своими делами, – огрызнулась мадам, растерянно глядя через окно в сад.
– Я хочу знать, что здесь происходит, – настаивал Брюло, чувствуя, что его жена нуждается в помощи и утешении.
– Вот! Смотри сам, – крикнула она, бросая ему в лицо письмо.
Господин Брюло схватил его и начал читать. Это было письмо Мартена, который извещал хозяйку, что силой обстоятельств он вынужден уехать в Америку. Он надеется там разбогатеть и клянется богом, что заплатит госпоже Брюло все с него причитающееся. Чтобы избежать недоразумений и осложнений, которые могут возникнуть, в письме он подробно подсчитал сумму долга, и госпожа Брюло должна была признать, что расчет произведен щедро.
«А. Плата за пансион:
Декабрь 31 день
Январь 31 =//=
Февраль 28 =//=
Март 31 =//=
Апрель 30 =//=
Май 10 =//=
Всего… 161 день по 14 франков… 2254.00 франка.
Б. Плата за стирку белья:
по 5 франков в месяц за меня
и по 10 франков в месяц за каждую даму
Всего 25 франков в месяц… 133.33 франка,
округлено до 134.00 франков.
В. Мыло, свечи и т. п. ………………………………… 15 франков
Г. Чаевые прислуге:
по 5 франков в месяц с человека
по май включительно ……………………………… 60 франков
__________________________________________
Всего……………………………………………………… 2463.00 франка.
округлено до 2465.00 франков, прописью: две тысячи четыреста шестьдесят пять франков.
С означенной суммы будут выплачиваться 5 % годовых, начиная с сегодняшнего дня
до окончательной выплаты».
В заключение он передавал Марию и ее мать под покровительство госпожи Брюло, и письмо было подписано: «Преданный Вам Анри Мартен».
Господин Брюло разразился нервным смехом. Хозяйка продолжала смотреть в окно. Мария плакала, и слезы капали на ее красную блузку. На глазах и щеках у нее растеклась краска, и, несмотря на свою безобразную толщину, она вызывала глубокое сожаление. Мартен был не только ее единственной опорой, но и ее последней любовью. Мать сидела рядом с дочерью, менее толстая и еще более несчастная. Ее ноги едва касались пола (она была невысокого роста), а руки скорбно покоились на коленях.
– Ах, мерзавец, ах, негодяй, – возмущался Брюло. – Я переломаю ему все ребра, не будь я Брюло. Недаром задавал я себе вопрос, с каких это пор равнине Бос понадобилась вода. Каков мошенник! Я должен был это предвидеть. Ирригационные работы, видите ли…
И, обращаясь к двум женщинам, он закричал:
– Вон отсюда! Забирайте свое барахло и катитесь… Если бы ты была, черт побери, мужиком, а не шлюхой, – шипел он на Марию, сжимая кулаки, и видно было, что он действительно об этом жалеет.
Мать и дочь вышли из комнаты, Мария впереди, а мать за ней. Старушка, переступая через порог, зажмурила глаза, так как ждала пинка под зад. Постояльцы сгрудились в парадной зале и смотрели в коридор. Алина и Луиза подсматривали через стекло в кухонной двери.
Обе польки пошли в комнату, где провели так много счастливых дней вместе с Мартеном, и Мария беспомощно смотрела на весь свой хлам, думая о том, с чего начинать складывать вещи. Брюло стоял у двери и наблюдал.
Мать сказала что-то непонятное по-польски; Мария достала из кармана их общий кошелек и внимательно сосчитала содержимое.
Глухой стук меди и двух полуфранковых монет – эти деньги ведь не звенят – заставил Брюло подойти поближе.
– Покажите, – сказал он, – сколько у вас денег?
Мария отдала ему кошелек, и теперь уже считал Брюло. Там был один франк сорок сантимов.
– А у тебя, старуха? – спросил он, обращаясь к матери.
Та сразу поняла и вывернула карман.
Тут Брюло снова вспомнил две тысячи четыреста с чем-то и с силой швырнул кошелек на стол. Из него выпали несколько пятисантимовых монет, которые Мария и ее мать собрали, ползая на четвереньках. Потом Брюло стал перебирать одежду, висевшую на вешалке. Результат, однако, оказался неутешительным, судя по тому, как он брезгливо отвернулся, пробормотав сквозь зубы: «Мерзкое тряпье».
В углу стоял еще старый дорожный сундук.
– Открой его, – приказал нотариус.
Мария повиновалась, и Брюло до пояса скрылся в нем. Мария вдруг подумала, что достаточно слегка подтолкнуть хозяйкиного мужа, чтобы он оказался там целиком, но она даже не улыбнулась – так велико было ее горе.
Брюло обыскал сундук быстро, но основательно, как таможенник. Там действительно не было ничего достойного конфискации.
Между тем госпожа Брюло рассказала о письме Мартена постояльцам. Все поняли, что о дальнейшем веселье в этот вечер не может быть и речи, и каждый двинулся восвояси, а госпожа Брюло пошла взглянуть, что делает ее супруг.
Нотариус как раз вылезал из сундука.
– Я уже произвел опись имущества, и ты можешь не трудиться, – сказал Брюло. – У них нет ничего, ничего, ничего! Тряпье, я считаю, они могут оставить себе. Оно настолько грязное, что до него противно дотронуться даже щипцами. Позаботься лишь о том, чтобы они немедленно убирались. – Он повернулся к служанкам, все еще стоявшим у двери кухни: – Кто из вас выпустил его?
– Выпустил? Что вы имеете в виду, мсье? – спросила Луиза.
В «Вилле» никого никогда не выпускали, каждый мог уходить и приходить, когда ему вздумается.
– Что вы имеете в виду, мсье? Что вы имеете в виду? – закричал Брюло. – Перестали понимать французский? Кто видел, как он выходил?
Алина подтолкнула Луизу.
– Сегодня утром, когда я разносила завтрак, я встретила господина Мартена в коридоре, – сказала Луиза.
– И тебе не пришло в голову, что еще слишком рано, чтобы идти на прогулку?
– Виновата, мсье, извините.
– Вот тупица, – обругал ее Брюло. – А он ничего не говорил?
– Он сказал только, что будет завтракать в городе.
– И ты ничего по нему не заметила? У него ничего не было с собой?
– Нет, господин. Только небольшой коричневый саквояж и две тросточки.
– Две тросточки? – переспросил Брюло. – Две?
– Да, – подтвердила Луиза. – Одна бамбуковая, которую он всегда брал с собой, а вторая с серебряным набалдашником.
Нотариус чуть не лопнул от ярости.
– Вы слышите, у него было с собой две тросточки! – набросился он на норвежца, который в этот момент спускался по лестнице. – Две тросточки, понимаете? И здесь это считают совершенно обычным, а эта стерва дает мерзавцу запросто удрать, предварительно еще поболтав с ним.
Тут Брюло повернулся, побежал в свою комнату и с силой захлопнул за собой дверь, не печалясь о том, что Чико остался совершенно один у большого стола в парадной зале.
Вся эта сумятица действовала госпоже Брюло на нервы, несмотря даже на острую боль утраты двух тысяч четырехсот шестидесяти пяти франков. Поэтому она предпочла удалиться на кухню.
Мария и ее мать засунули большую часть своих пожитков в сундук, а что получше упаковали отдельно.
Покончив с этим, они надели шляпы.
Мать подошла к окну и, прижавшись лицом к стеклу, посмотрела в сад. Часы на башенке пробили одиннадцать. За окном, несмотря на май месяц, было холодно и неуютно. Из-за похолодания в парадной зале несколько дней тому назад снова затопили. Женщины не решались выйти и глядели друг на друга.
– Где же мы будем спать? – спросила старшая.
– Не имею представления, – ответила Мария.
Правда, в Париже есть места, где двое могут переночевать за один франк, но эти заведения мало подходят для женщин и тем более для приличных дам, к тому же они не знали адресов. Искать семейный пансион было уже слишком поздно. Да они и не рискнули бы. Они были совершенно растерянны и только теперь в полной мере осознали, что вместе с Мартеном лишились и своего положения. Втроем они еще могли на что-то рассчитывать, но теперь все пропало. Когда широкоплечий Мартен в своих немецких очках шел впереди, а они скромно семенили за ним, они могли войти куда хотели. Мартен говорил, а им оставалось только погладить собачку или дать монетку ребенку. Но без него они чувствовали себя настолько неуверенно, что все их попытки были заранее обречены на провал.
Однако пора было уходить. Мать и дочь слышали, как наверху хлопнули дверью. Наверное, кто-то пошел спать. В кухне тихо разговаривали.
– Где может быть хозяин? – спросила мать шепотом.
– Видно, пошел спать, – ответила Мария.
– А хозяйка?
– На кухне у прислуги.
Они снова замолчали прислушиваясь. От волнения обе вспотели.
– Мария!
– Что?
– Не могла бы ты попросить у мадам разрешения переночевать сегодня здесь? Она не потеряет ни сантима, комната же все равно будет пустовать.
– Попроси лучше ты, – сказала Мария. – Ты старше, тебе легче разжалобить ее.
– Нет, – возразила мать. – Я плохо знаю французский. На твоем месте я бы рискнула. В худшем случае откажет. Попроси, иначе куда мы денемся?
– Ладно, – согласилась Мария, – но давай подождем, пока она не придет сюда. Мне не хочется идти с такой просьбой на кухню. Луиза еще ничего, но эта Алина со своей наглой мордой!
Мать и дочь присели на кровати и затихли. Никто не шел. Старшая кашлянула, чтобы обратить на себя внимание. Ей очень хотелось спать.
– Поди взгляни, что они там делают! Неужели они еще не уложили вещи, – распорядилась госпожа Брюло.
Луиза нехотя пошла и вежливо спросила, не готовы ли дамы покинуть «Виллу».
Мария собралась с духом.
– Послушай, Луиза, не поможешь ли ты нам немного? Правда, последние месяцы ты ничего не получала от нас, но…
– К вашим услугам, мадам.
– Спроси тогда, пожалуйста, у госпожи Брюло, нельзя ли нам остаться переночевать. Ужи почти половина двенадцатого, и мы никуда не попадем. Впрочем, у нас и денег не хватит, чтобы устроиться в гостинице, – честно призналась она. – А госпожа Брюло не потеряет ни цента, так как комната все равно будет пустовать, – добавила она, подсказывая Луизе, какой привести аргумент в случае, если хозяйка будет возражать.
Луиза пошла в кухню передавать просьбу.
– Ну как? – спросила госпожа Брюло.
– Они готовы, мадам. Но они просят разрешения переночевать здесь, так как у них не хватит денег на гостиницу.
Госпожа Брюло посмотрела на дверь своей спальни. Она слышала, как скрипел пол под ногами ее супруга, который явно ложился спать. Выставить двух полек посреди ночи на улицу без гроша в кармане – такой грех ей не хотелось брать на душу. Однако она боялась насмешек старого нотариуса, который, конечно, не простит ей эту слабость.
Алина перехватила взгляд хозяйки и поняла, что та колеблется.
– Как будто мадам может решать без согласия хозяина, – сказала Алина Луизе достаточно громко, чтобы госпожа Брюло услышала и почувствовала себя уязвленной.
– Ну ладно, – сказала госпожа Брюло твердо. – Пусть остаются еще на одну ночь. Отнеси им завтра рано утром по чашке кофе и по две булочки, Луиза. Пусть долг будет на полфранка больше, – вздохнула она.
Вечером нотариус не захотел пустить Чико к себе в постель.
– Я думаю, у этой старухи в Польше есть еще одна дочь и несколько сыновей, – ехидничал Брюло. – Продай мебель и пригласи их тоже сюда.
– Позаботься лучше о завершении своего процесса, старый бездельник, – язвительно парировала мадам.
– Забери свою поганую мартышку, или я сверну ей шею, – пригрозил Брюло и замахнулся на Чико, не собираясь, однако, причинить ему вреда, так как любил зверька не меньше, чем его жена. Обезьянка одним прыжком вскочила на руки госпожи Брюло и возмущенно зашипела на нотариуса.
– Ну-ну, сынок, – успокаивала госпожа Брюло обезьянку, прижимая ее к груди. – Пусть только пальцем тронет. Я ему самому сверну шею. – И она повернулась к супругу спиной.
– Ха, ха, ха! – расхохотался Брюло. – Он заплатит с процентами! Держи карман!
XVI. ВИЗИТ
Если они не были в ссоре, то Луиза уже в семь часов утра приходила в комнату Рихарда и принималась за дело. Она чистила его одежду, штопала носки, меняла носовой платок и раскладывала все по местам, так как он сам этого никогда не делал. Чтобы не тревожить его сна, она снимала туфли и ходила по комнате в одних чулках.
Завтрак постояльцев, плативших лишь пять франков в день, состоял из чашки кофе и двух булочек. Но кофе был плохой – Алина заваривала его с вечера, чтобы утром подольше поспать. С тех пор как Рихард пожаловался на это Луизе, ему стали подавать каждое утро превосходный чай, а то и шоколад, если его варили для госпожи Дюмулен, которая одна имела на это право. Ему приносили теперь не две, а все четыре пли даже пять булочек, и Грюневальд съедал их без труда, ибо немцы любят плотно позавтракать. Из-за чая и шоколада можно было не волноваться, ибо они хранились в больших коробках и госпожа Брюло не могла осуществить настоящий контроль за их расходом. Но из-за несчастных булочек, с которыми немец расправлялся в одно мгновение, Луиза жила в постоянном смертельном страхе.
В половине восьмого Луиза присаживалась на краешек постели, чтобы полюбоваться на своего милого, а без двадцати пяти восемь будила его поцелуем в губы. И хотя от него частенько разило пивом, ей и это было приятно. Когда он открывал глаза, она шептала: «Доброе утро, Рихард». И он отвечал: «Доброе утро, Луизетта».
Как только Грюневальд уходил из дому, Луиза возвращалась в его комнату, чтобы унести остатки завтрака и поскорее уничтожить все следы чая или шоколада. Она с наслаждением вытягивалась во весь рост на его кровати, вдыхала запах его простыней и целовала подушку, на которой всю ночь покоилась его голова.
Она думала о нем с утра до полудня (в этот час он приходил в пансион обедать), а потом до самого ужина. Когда хозяйка отправлялась в Управление благотворительными заведениями, а хозяин с Чико на плече сидел в парадной зале, листая свои досье, Алина и Луиза, случалось, подолгу стояли у кухонного окна и смотрели на улицу. И Луиза сравнивала одежду, длину усов и цвет волос проходящих мимо мужчин с полосами, усами и костюмом Рихарда. Все молодые люди уже носили в то время высокие двойные воротнички, которые красиво облегали шею, но Рихард продолжал еще носить длинные, старомодные одинарные воротнички, оставлявшие горло открытым. Это вызывало у Луизы слезы умиления. Ах, Рихард, Рихард!
Через день они по вечерам ходили гулять. Луиза охотно ходила бы каждый вечер, но Грюневальд три раза в педелю посещал Немецкий клуб, где пил пиво и играл в кегли. В хорошую погоду они бродили в Булонском лесу, а в дождь сидели на открытой террасе какого-нибудь захудалого кафе возле крепости. Луиза клала голову ему на плечо и жадно рассматривала все, что могла в нем заметить, даже волосы, росшие у него в ноздрях. Иногда она дразнила его, не давая ему поднести стакан ко рту, или неожиданно щипала его за ногу. И по ее сдержанному смеху он видел, как она счастлива. Если мимо проходил посетитель или кельнер, Грюневальд просил ее быть осторожнее, но Луиза была глуха и слепа. Тогда он напоминал ей, что тут может оказаться кто-нибудь из постояльцев «Виллы», а для нее было бы лучше, чтобы никто ни о чем не догадывался. Он не смел признаться, что немного стыдится ее, ибо сразу видно, что она только служанка.
Раз в две недели, по воскресеньям, они ездили после обеда в Сен-Клу, где был большой лес. Там они уходили подальше от дорог и на какой-нибудь полянке, защищенной густым кустарником, садились на траву, играли и дурачились. Луиза даже не чувствовала, как комары через чулки кусали ее ноги. Иногда они ссорились и часами не разговаривали. Потом наступало примирение, объятия, и Грюневальд, чтобы скоротать время, пытался обучить ее нескольким немецким словам. Она могла уже сказать «ich liebe dich» [13]13
Я тебя люблю (нем.).
[Закрыть]и «ein, zwei, drei» [14]14
Раз, два, три (нем.).
[Закрыть], хотя произносила их очень странно, а теперь он хотел выучить ее говорить «bis zum Tode getreu».
– Ну давай, попробуй еще раз. Bis zum Tode getreu.
Слово за словом. И после каждого он ударял ее веточкой.
– А что это значит? – спросила Луиза.
– Верен до гроба.
– Правда, Рихард?
– Конечно, спроси у любого немца.
– Да нет, я хотела сказать, ты действительно будешь?
– Что будешь?
– Ну это…
– Верен до гроба? А почему бы и нет? Но сейчас речь не об этом. Давай повторяй.
Через четверть часа она выучила эти слова наизусть и твердила до тех пор, пока Рихард наконец не разозлился и не надулся.
Иногда он не мог удержаться от расспросов о ее муже. Грюневальд немного ревновал ее к этому незнакомому мужчине и хотел знать, высокого ли он был роста, носил ли бороду, сильный ли он был и мог ли бы он, Грюневальд, стать ее любовником, если бы ее муж был жив; от какой болезни он умер и, наконец, кого из них двоих она больше любит или, соответственно, любила. Луиза ответила, что ее муж был высокий, и Рихард иронически ухмыльнулся, словно хотел сказать, что рост не пошел ему на пользу, а когда она заявила, что он был сильным, немец незаметно пощупал свои мускулы. Узнав, что муж Луизы умер от чахотки, Грюневальд сразу забеспокоился – в этот день он уже три или четыре раза кашлянул; когда же он наконец спросил, кого из двоих она больше любит, Луизе не захотелось отвечать: про себя она подумала, что тут и сравнения быть не может.
– Отвечай же, – подбадривал он ее. – Смелее! Не надо меня щадить. Его, да? Вот видишь, – сказал Рихард.
– Но я же не сказала «да»?
– Нет, но это совершенно излишне. Я и так все уже понял.
– Ну так вот, ты ошибся.
– Пустой разговор. Не станешь же ты утверждать, что меня любишь больше?
– Стану, – тихо ответила Луиза. И так оно и было. Ведь тот покойник, а этот теплый и живой. Рихард сказал, что не верит, а сам был ужасно доволен.
Под вечер, с боем часов, они спускались по узким улочкам к реке и доезжали на пароходе до Парижа. На палубе было полно народу, самого разного: парочки тихо жались по углам, компании молодежи шумели, рассевшись на перилах, что строжайше воспрещалось, одинокие пожилые мужчины поглядывали сквозь сигарный дым на юных девиц. Наступал вечер, и на берегу зажигались газовые фонари.
В центре города они сходили с парохода и искали подходящий ресторан. Бродили, заглядывая в окна, пока им не попадался приличный и в то же время недорогой. Тогда Рихард подталкивал ее к двери.
Они садились за столик на две персоны, Луиза брала меню и выбирала блюда, а Рихард заказывал вино. Она накладывала ему салат и разрезала мясо, ибо руки ее не привыкли к праздности, к тому же она хотела показать, что не ленива и будет хорошей хозяюшкой, если он надумает жениться на ней. Как знать.
Обычно ужин на двоих обходился им в пять франков, и Рихард с тяжелым сердцем вручал официанту деньги.
Как будущий деловой человек, он думал о том, что они прекрасно могли бы поесть и в «Вилле», где это ничего не стоило, так как он платил за месяц вперед, а Луиза тоже имела право по воскресеньям ужинать у госпожи Брюло. Но там, конечно, они не могли сидеть за одним столом, ибо Рихард, как постоялец, ел, разумеется, в парадной зале, а Луиза – на кухне.
«Дорогое удовольствие, – думал Грюневальд. – Платить пять франков только за то, чтобы посидеть рядышком да еще после того, как провели вместе почти целый день, – это уж слишком».
После ужина они ходили в кафешантан, где два часа сидели за чашкой кофе, так как там все было очень дорого. Пели декольтированные дамы и красноносые французские солдаты в форменных фуражках. Предполагалось, что все это ужасно весело. По дороге домой Луиза продолжала восхищаться. «Неужели тебе понравилось?» – спрашивал Рихард.
В этот период Грюневальд был единовластным монархом в сердце Луизы и все остальные – живые и мертвые – отступили перед ним. Она сама не осознавала этого до тех пор, пока однажды ее брат с сыном не решили сделать ей сюрприз и не нагрянули в воскресенье после обеда, когда она собиралась на прогулку с Грюневальдом. Бедняги вошли в кухню, где Алина мыла пол; Луиза в это время у себя в комнате застегивала корсет. Брат приложил палец к губам, чтобы Алина возгласом удивления или как-то иначе не выдала их, и попросил ее крикнуть, что два господина желают поговорить с вдовой Луизой Кретер.
– Что ты сказала? – переспросила Луиза.
– Пришли два господина, которые желают поговорить с тобой, – повторила Алина.
Было слышно, как Луиза еще раз переспросила: «Два господина?» Алина жестом предложила гостям спрятаться под стол, где пол был уже вымыт.
Гости сделали, как им было сказано.
– Осторожно, – шепнул брат сынишке, который ткнулся головой в коробку с пирожными.
Луиза была уже настолько одета, что могла показаться людям.
– Какие еще господа? – спросила она Алину, которая усердно мыла пол, так что Луизе были видны лишь ее ноги.
Ее слова были встречены ликующим смехом, и из-под стола появились руки и головы.
Луиза бросила тревожный взгляд на будильник. Было уже три часа, а в половине четвертого у нее свидание с Рихардом на углу у часовни.
Люсьен между тем выскочил из-под стола и бросился матери на шею.
Она поцеловала его в обе щеки, в лоб и в уши – ведь она очень любила его. Брат стоял немного поодаль, держа за спиной коробку с пирожными. Потом и ему достался поцелуй по французскому обычаю, и он рассказал, как все получилось. Полковник дал ему отпуск на четыре дня, два из которых он уже использовал, так что во вторник вечером ему надо быть в части. А сегодня утром ему пришло в голову сделать ей сюрприз, и он заехал в Рамбуйе за Люсьеном, который очень любит ездить на поезде. И вот они здесь. Он улыбнулся, отдал ей коробку с пирожными и передал приветы от всей деревни.
– Ты еще забыл про того унтер-офицера, который хотел отменить твой отпуск, – напомнил Люсьен.
Луиза изо всех сил старалась слушать, а сама не сводила глаз с будильника. Семнадцать минут четвертого. Остается тринадцать минут. Будет ли он со ждать?
– Для чего все эти сковородки, мама? – спросил Люсьен, который никогда не видел столько посуды в одной кухне.
