Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

XV

Ничего не понимаю.

Я очень удручен и потому с большой неохотой отправился на еженедельную встречу с Ван Схоонбеке и его друзьями. Не успел я обменяться рукопожатиями с половиной присутствующих, как он снова поздравил меня. Я посмотрел на него укоризненно, так как эти периодические поздравления без причины кажутся мне оскорбительными, и я не позволю издеваться надо мной.

Но он тут же объяснил своим друзьям, а заодно и мне, в чем дело:

– Наш друг Лаарманс избран председателем Объединения бельгийских сыроторговцев. Я пью за этот большой успех, – произнес он.

Все осушили бокалы, так как они всегда готовы выпить за счет Ван Схоонбеке, все равно по какому поводу.

– Этот молодой человек далеко пойдет, – заявил золотозубый.

Я стал возражать, ибо расценил слова хозяина как остроту, но старый адвокат, тот, который просил прислать ему полголовки, сказал, что человек, подобно мне, обязанный своей карьерой только самому себе, должен отбросить ложную скромность, как сношенный костюм, и призвал меня высоко держать марку сыра.

Уходя, я спросил Ван Схоонбеке, почему он выкинул такую шутку, но он заверил меня, что это вполне серьезно, и дружески улыбнулся. Он всегда полон добрых намерений.

– Президент! – восторженно воскликнул он.

Он рассматривает этот факт как рост престижа, не только моего, но и его собственного и даже его друзей. Я буду вторым президентом в компании, так как один из этих типов – председатель Объединения антверпенских импортеров зерна.

Я ничего не понимаю и ни о чем не спрашиваю, я даже не знаю, что это за объединение сыроторговцев, хотя и являюсь его членом.

На следующее утро я получил разъяснение по почте в форме письма Профессионального объединения сыроторговцев, в котором сообщалось, что я избран исполняющим обязанности председателя. Слишком много чести, думается мне, даже и исполняющим обязанности. Я не хочу исполнять ничьих обязанностей. Единственное, чего я хочу, – чтобы мой брат молчал, контора работала, а мои представители торговали и чтобы меня оставили в покое. В письме указывалась и причина избрания. Три года назад пошлина на ввоз сыра была повышена с десяти до двадцати процентов, и все эти годы они под руководством старого председателя тщетно прилагали усилия, чтобы добиться отмены повышения. В пятницу, то есть завтра, их еще рад примут в министерстве торговли, и они настаивали, чтобы я возглавил их делегацию.

Письмо очень встревожило меня, так как не исключено, что фамилия председателя подобного объединения может получить довольно широкую известность. Помешать этому я не в силах. А я ни за какие деньги на свете не соглашусь, чтобы Хамер и служащие «Дженерал Марин» на днях наткнулись в газете на мой портрет в роли сырного вождя Бельгии. Не дай бог! Так опозориться я не хочу.

Завтра я поеду в Брюссель и скажу этим господам, что не могу занять предлагаемый мне пост по состоянию здоровья. Не согласятся – выйду из объединения, и пусть оно пропадет пропадом. Жаль Ван Схоонбеке, но другого выхода нет.

В «Палас-отеле» я встретился с четырьмя сырными деятелями, которые назвались Хеллемансом из Брюсселя, Дюпьерро из Льежа и Брюэном из Брюгге – фамилию четвертого, представителя Гента, я не разобрал. Скоро надо было идти…

– Господа, – умолял я. – Не сердитесь на меня, но я не могу принять этот пост. Выберите кого-нибудь другого, я вас очень прошу!

Однако они не сдались на мои уговоры. Отказаться от визита было нельзя, так как в десять часов нас ждал директор департамента, а возможно, и сам министр. Наши пять фамилий были уже названы ему. Моего отказа не ожидали, напротив, ибо адвокат из Антверпена утверждал, что я только об этом и мечтаю. Вот оно что! Опять работа моего опасного друга, который так жаждет моего возвышения.

– Послушайте, – сказал Дюпьерро, который начал нервничать. – Если вы не хотите быть председателем, предпримите хоть вместе с нами этот единственный шаг. Через час вы станете экс-председателем.

На этих условиях я в конце концов согласился пойти.

Мы долго ждали в приемной вместе с делегацией пивоваров. Наконец появился курьер, который громко провозгласил: «Объединение сыроторговцев» – и проводил нас в кабинет господина де Ловендегема де Поттелсберга, директора департамента в министерстве. Он вежливо поздоровался с нами и предложил занять пять стульев перед его столом.

– Президент, прошу вас, – обратился ко мне Хеллеманс.

Когда я сел, они тоже сели.

Директор департамента водрузил очки на нос и выбрал из стопки дел нужное досье. Он бегло взглянул в него. По-видимому, суть дела была ему уже известна. Он покачивал головой и пожимал плечами, словно столкнулся с неразрешимой задачей. Наконец он откинулся в кресле и посмотрел на нас, и прежде всего на меня.

– Господа, – произнес он. – Очень сожалею, но в этом году нельзя! Сейчас неподходящий момент. В бюджете образуется брешь, к тому же это вызовет бурную реакцию среди наших фабрикантов с неизбежной кампанией в печати и традиционной интерпелляцией в парламенте. Посмотрим в следующем году.

В это время зазвонил телефон.

– Голубятники пусть подождут, пока я закончу с сыроторговцами, – резко сказал он и повесил трубку.

– Но я обещаю вам не уступать, когда наши собственные фабриканты через пару недель начнут настаивать на новом десятипроцентном повышении, – утешил он и взглянул на часы.

Четверо моих сподвижников взглянули на меня, но я ничего не сказал. Тогда Дюпьерро заявил, что все это им давно известно, так как на каждом приеме им говорится одно и то же. И тут началась сложная дискуссия об отечественных и иностранных марках сыра со статистическими данными, в которых я ничего не понимал. Их четыре голоса слились в жужжанье, которое постепенно как бы удалялось от меня. Казалось, что я со стороны смотрю на эту отстаивавшую свои права четверку. Вот Хеллеманс, пожилой господин, сырный ветеран; вот Брюэн, грузный мужчина, пышущий здоровьем, с толстой золотой цепочкой на животе; рядом Дюпьерро, маленький нервный человек, с трудом державший себя в руках, и, наконец, господин из Гента, который, поставив локти на колени, вытянул вперед руки словно для того, чтобы ловить каждое слово. Все четверо – авторитеты в сырном деле, люди с сырным прошлым, с традициями, с властью и деньгами. И среди них какой-то приблудный Франс Лаарманс, который разбирается в сыре не больше, чем в химических удобрениях. Зачем эти проклятые сырные рожи издеваются над беднягой? Мой стул вдруг непроизвольно отодвинулся назад. Я встал, с яростью посмотрел на четырех сыролюбивых олухов и громко заявил, что с меня хватит.

Они растерянно уставились на меня, как на человека, который сходит с ума.

Я увидел, что де Ловендегем де Поттелсберг побледнел. Он встал, обошел вокруг стола, быстро приблизился ко мне и доверительно положил свою руку на мою.

– Успокойтесь, господин Лаарманс, – сказал он. – Вы меня не так поняли. Я имел в виду снижение пошлины на пять процентов в этом году, а на остальные пять процентов – в следующем. Как вы смотрите на такое решение? Будьте же немного посговорчивее, всего сразу я просто не смогу пробить.

– Мы согласны, – сказал господин из Гента.

Спустя некоторое время я стоял на тротуаре в окружении моих сияющих сырных коллег, которые все одновременно жали мне руки.

– Господин Лаарманс, – бормотал растроганно Дюпьерро, – благодарим вас. На такое мы даже не смели надеяться. Грандиозно.

– И теперь я освобожден от поста председателя, не так ли, господа?

– Разумеется, – успокоил меня Брюэн. – Вы нам больше не нужны.

XVI

Из Амстердама пришло письмо, в котором Хорнстра сообщает, что во вторник он едет в Париж через Бельгию и хочет воспользоваться случаем, чтобы рассчитаться со мной за первые двадцать тонн. В одиннадцать часов он будет здесь.

Не знаю, от стыда или от злости краска залила мне лицо, когда я читал это письмо, сидя один у себя в конторе, которая теперь полностью оборудована.

Я спрятал письмо в карман, так как не хотел, чтобы жена узнала о нем и рассказала брату. Ясно одно: если сыр не будет продан через пять дней, ГАФПА взлетит на воздух. У меня осталось всего четыре дня, так как воскресенье для делового человека не в счет.

С тяжелым сердцем я снова достал свой саквояж-корзину с чердака и набил его сырами. Жена подумает, что я получил новый заказ от моих друзей.

Вперед, Франс! Хватит прохлаждаться в своей конторе. Ты должен отделаться от них сам, не надеясь ни на чью помощь, кроме собственного языка и высокого качества жирных эдамских.

Я прекрасно знаю, куда мне надо идти. Если где-нибудь и можно сбыть сыр, то только там.

Но что сказать? Спросить, не хотят ли они купить немного сыра?

Теперь я понимаю, что мне не хватает опыта, так как я еще никогда ничего не продавал. И вот сразу сыр. Если бы хоть это была мимоза. И все же не надо преувеличивать стоящую передо мной проблему, ибо решают же ее как-то миллионы деловых людей! Как поступают они?

На моем письменном столе все еще лежит тот номер «Ле Суар», в котором напечатано мое объявление. Я раскрываю газету, чтобы посмотреть на него еще раз. Оно выглядит так заманчиво, что у меня самого возникает желание написать письмо с предложением своих услуг.

Мой взгляд случайно падает на маленькое объявленьице прямо под моим: «Письменные и устные советы торговцам и агентам, испытывающим трудности при сбыте. Многолетний опыт. Боорман. „Вилла роз“, Брассхат».

Это совсем рядом. Почему бы мне не посоветоваться, прежде чем отважиться на решительный шаг?

И я пошел, как больной, который, скрывая это от своего врача, обращается к знахарю.

В приемной была очередь.

Боорман – крепкий старикан с большой головой и пристальным взглядом – сидел спиной к окну, а яркий дневной свет падал на посетителей.

Он внимательно выслушал историю моей ГАФПА и сказал, что для меня определяющее значение имеют два момента: как войти и что сказать. Прежде всего как войти. Можно войти с видом благодетеля или просителя, с видом дельца или с видом нищего. По мнению Боормана, вид нищего придает не столько одежда, сколько манера держаться и тон.

Итак, входить надо непринужденно, можно с сигарой в зубах, поставить свой саквояж так, словно в нем что-то очень стоящее, а уж отнюдь не сыр, а затем спросить, не имеете ли вы честь…

В ответ вы, разумеется, услышите «да». Если вы и не имеете чести, то уж он-то наверняка ее имеет.

Вы садитесь, в случае необходимости – без приглашения.

«Сударь, мы специально прибыли из Амстердама, чтобы предложить вам монополию в Антверпене на наш жирный сыр ГАФПА, собрав предварительно информацию о вашей фирме».

«Мы» означает, что, собственно, прибыла целая официальная делегация, остальные члены которой пока еще отдыхают в отеле. Вчера вечером по прибытии немного кутнули.

«Специально прибыли из Амстердама» – это обращение к его доброму сердцу. Ведь если он не купит, то комиссия ни с чем вернется в свой родной город и вся поездка окажется впустую. Кроме того, тогда будет поколеблено доверие к его фирме. А это не может быть ему безразлично, ибо под словами «собрав информацию» подразумевается, что вы прочесали весь Антверпен и остановились на его фирме. А «наш жирный сыр» подчеркивает, что за вами прочно стоит вся нидерландская сыроваренная промышленность. Боорман выражал готовность дать мне и практические уроки, но у меня уже не было времени: Хорнстра вот-вот будет здесь.

Визит к Боорману был моей последней отсрочкой. Покинутый всеми, я должен был сразиться с сырным драконом один на один. Я незаметно пробрался со своим саквояжем мимо госпожи Пеетерс и доехал на трамвае до того сырного магазина со сверкающей витриной, где так ужасно воняет. Я немного постоял перед витриной, разыскивая среди многочисленных сыров эдамские. Да, лежал один, разрезанный пополам. Ему, конечно, не сравниться с моим жирным. Это я увидел сразу.

Из магазина идет тот же дух, что и в тот вечер. Странно, но теперь, работая в области сыра, я переношу этот запах еще хуже, чем в день приезда из Амстердама. Я стал более чувствительным? Или дело в моем настроении?

По всему видно, что на сыр есть спрос.

В магазине шесть покупательниц, и четыре продавщицы режут, упаковывают и вручают покупки. Даже на улице до меня доносятся их вопросы: «Что желаете, мадам?»

Не могу же я ввалиться в магазин, когда там есть покупатели, и прервать работу чтением лекции о жирных эдамских. Без лекции не обойтись, это ясно. Если не заговорить сразу, то они спросят: «Что желаете?» – и тогда мы поменяемся ролями.

Покупателей поубавилось. Осталась только одна дама.

Теперь или никогда.

Две незанятые продавщицы глазеют на меня, шушукаются и смеются. Старшая смотрится в зеркало и поправляет фартук. Уж не думают ли они, что я пришел свататься?

Я посмотрел на часы, отвернулся и, немного постояв, направился к «Бас таверн».

Пришлось зайти в кафе, так как полицейский стал приглядываться ко мне. Я заказал светлого пива, выпил кружку одним махом и попросил налить вторую.

О том, чтобы вернуться домой, не сделав хотя бы попытку, не может быть и речи. Надо пойти. Для очистки совести. Чтоб потом себя не грызть. Пусть никто не говорит, что я испугался четырех девчонок.

Вторая кружка пуста. Я бросаю взгляд на свой саквояж, хватаю его и бегу к магазину. Штурмовая атака.

Проходя мимо витрины, я на миг закрываю глаза, чтобы не видеть, сколько покупателей в магазине. Я войду, даже если их там сотня, и буду ждать, когда настанет момент сказать то, что я хочу сказать. В крайнем случае усядусь на свой саквояж и буду ждать, сколько потребуется, ибо стыда я больше не знаю.

В магазине пусто, только четыре девицы в белых халатах за прилавком.

К какой из четырех обратиться? Смотреть на всех сразу опасно. А вдруг они все сразу мне ответят, тогда я могу растеряться.

Я обращаюсь к старшей (к той, которая только что прихорашивалась) и говорю, что я специально прибыл из Амстердама, чтобы предложить господину Платену монополию в Антверпене на наш жирный эдамский сыр по ценам ниже всякой конкуренции.

От моего наблюдательного взора не укрылось, что на витрине стоит фамилия «Платон».

По мере того как моя фраза приближается к концу, открывается ее рот. И когда я умолкаю, она спрашивает: «О чем вы говорите, сударь?»

Как это ни странно, но, когда начинаешь что-нибудь продавать, люди тебя не понимают.

Я спросил, не позовет ли она хозяина. Ясно, что с этим квартетом каши не сваришь. А тут вошли сразу три покупательницы, потом еще две. И снова раздалось: «Что желаете, мадам?»

А я стою как дурак среди огромных брусков масла, корзин, наполненных яйцами, и штабелей консервов.

Да, покупатели важнее. Это я и сам понимаю.

Беспрерывно щелкает кассовый аппарат, и до меня доносится блеющее «мерси, мадам».

Я вдруг спрашиваю, здесь ли господин Платен, и в ответ получаю разрешение пройти в его контору за магазином.

Я осторожно пробираюсь вдоль масла и смотрю сквозь стеклянную дверь. Точно, там кто-то сидит. Я стучу, и Платен, так как это был он собственной персоной, кричит: «Войдите!»

Его конторе далеко до моей: это полуконтора, полугостиная. В ней даже стоит газовая плитка. Как он может здесь работать? Разве это обстановка для делового человека? Но бумаг здесь хватает, и он, кажется, очень занят. Он сидит без пиджака, без воротничка и галстука и разговаривает по телефону.

Не вешая трубки, он взглядом спрашивает меня, что мне надо. Я делаю ему знак, что он может спокойно продолжать разговор. Он снова осведомляется о цели моего визита: он торопится в город и у него нет времени.

Я повторяю то, что сказал в магазине, спокойно и даже с некоторым пижонством в позе и голосе, я сижу положив нога на ногу.

Он смотрит на меня и говорит: «Пять тонн».

Я вскочил, как ошарашенный, выхватил свою авторучку, но он еще раз повторил в трубку: «Пять тонн вы можете получить по четырнадцать франков за килограмм». Тут он повесил трубку, встал и начал надевать воротничок.

– На кого вы работаете? – спросил Платен.

Я назвал Хорнстру.

– Я сам оптовый торговец сыром. Хорнстру я хорошо знаю. Когда-то я был его представителем в Бельгии и герцогстве Люксембургском. Но в конце концов я от него отделался. Так что ие тратьте зря времени, сударь.

У него тоже, значит, было герцогство в придачу.

– Вы уходите? – спросил он. – Если вам надо в город, я подвезу вас на машине.

Я согласился лишь потому, что так приличнее было пройти через магазин под взглядами четырех девиц.

Я сидел в машине до тех пор, пока он не подъехал к небольшому сырному магазину и не вышел. Если бы он ехал в Берлин, я поехал бы вместе с ним.

Я поблагодарил его, схватил свой саквояж и поехал на трамвае домой.

Мой аккумулятор сел. Сердце отказывалось работать.

XVII

Дома меня ждала неожиданность. Пришел из школы Ян и крикнул, что он продал сыр.

– Целый ящик! – заявил он.

Я уткнулся в газету, будто ничего не слышал. Он подбежал к телефону, набрал номер и стал разговаривать с одним из своих товарищей. Сначала он дурачился по-английски, а потом я услышал, как он попросил друга позвать к телефону отца.

– Да побыстрее, не то завтра я закачу тебе апперкот левой.

И тут он позвал меня.

Он оказался прав.

Я разговаривал с дружелюбным незнакомцем, который сказал, что рад познакомиться с отцом Яна, и подтвердил, что я могу прислать ящик с двадцатью семью сырами.

– Дядя Карел, я продал целый ящик! – похвастался Ян, когда пришел мой брат.

– Отлично, мальчик! Но лучше бы ты зубрил греческий и латынь, а сыром пусть занимается твой отец.

Я все же достал тот ящик, чтобы сделать приятное отцу друга Яна. Я сам отвез его на такси.

Вечером Ян и Ида поссорились. Ян смеялся над ней, что она до сих пор ничего не продала, и распевал на все лады «сыр, сыр, сыр, сыр», пока она не бросилась на него. Он удержал ее своими длинными руками, чтобы не получить пинок ногой. Она разревелась и призналась, что боится даже упоминать о сыро в школе, ее и так дразнят «сырной торговкой».

Значит, она тоже старалась.

Я отправил Яна в сад и поцеловал Иду.

XVIII

В последнее время я совершенно не могу работать и живу как во сне. Уж не заболеваю ли я на самом деле?

Только что у меня был с визитом сын нотариуса Ван дер Зейпена, о котором мне говорил Ван Схоонбеке.

Франтоватый молодой человек около двадцати пяти лет, от которого несет сигаретами и который ни минуты не может постоять или посидеть спокойно, а все время дергается в танцевальном ритме.

– Господин Лаарманс, – начал он. – Я знаю, что вы друг Альберта ван Схоонбеке и, значит, джентльмен. Я рассчитываю на вашу порядочность.

Что я мог на это ответить, особенно в моем состоянии? Я только кивнул.

– Мой старикашка жаждет сделать меня вашим компаньоном в предприятии ГАФПА. Я полагаю, что из него можно выдоить тысяч двести, а то и больше.

Он немного помолчал, предложил мне сигарету, закурил и посмотрел на меня, чтобы угадать, какое впечатление произвело на меня это многообещающее начало.

– Продолжайте, – попросил я сдержанно, так как слова «старикашка» и «выдоить» мне не понравились.

– Ну а дальше все очень просто, – цинично сказал он. – Я буду вашим компаньоном с ежемесячным окладом в четыре тысячи франков. Вы, разумеется, тоже будете брать себе четыре тысячи в месяц. Но у меня нет никакой склонности к торговле, и я совершенно не намерен торчать здесь целые дни. Итак, я предлагаю: ежемесячно вы выплачиваете мне три тысячи, а я даю расписку на четыре при условии, что моей ноги не будет в вашей конторе. Даже за деньгами я не приду сюда, а сообщу вам, куда их доставить. Двухсот тысяч нам, во всяком случае, хватит на два года. Когда они кончатся, будем думать, что делать дальше. Возможно, тогда мы решим увеличить капитал. Что касается моей доли прибылей, то ее вы получите в подарок. Разве не великолепное предложение?

Я сказал, что должен подумать и дам ответ через Ван Схоонбеке.

Когда он ушел, я снял со стены и спрятал подальше свою ярко украшенную флажками карту Бельгии, на которой вокруг каждого флажка был очерчен район, закрепленный за соответствующим представителем.

Не написать ли им еще раз?

Нет, хватит. Пора положить конец сырному наваждению.

У меня была тысяча бланков с шапкой ГАФПА. Чистую часть я отрезал. Она может пригодиться Яну и Иде. А заголовок – в уборную.

Затем я спустился в погреб.

В ящике было пятнадцать с половиной сыров. Проверим еще раз: один остался в таможне и в пакгаузе, второй разделили мы с Ван Схоонбеке, семь с половиной головок достались друзьям Ван Схоонбеке, один я отдал голодному представителю и еще один – моему свояку. От двадцати семи отнять одиннадцать с половиной. Все сходится. На мою точность Хорнстре жаловаться не придется.

Полголовки раздражают меня. И почему тот старикан взял только половину? Я беру кусок в руку и стою в раздумье. Целые сыры можно еще продать, а половинку нет. Выбрасывать тоже грех.

Я слышу, как жена поднимается по лестнице. Наверное, собирается убирать постели. Я жду, когда она поднимется наверх, осторожно прокрадываюсь на кухню и кладу красный полукруг на тарелку разрезом вниз, чтобы не высох. Затем снова спускаюсь в подвал, еще раз пересчитываю эдамские и заколачиваю ящик. Я стучу молотком как можно тише, чтобы не испугать жену.

Мало ли что она может подумать!

Ну ладно, с этим покончено. Иду в контору, чтобы заказать такси. Вскоре оно останавливается у дома. Ящик с оставшимися пятнадцатью сырами весит более тридцати килограммов, но я поднимаю его, несу из подвала по лестнице, а потом по коридору к входной двери. Я открываю, и шофер берет ящик. С большим трудом он преодолевает четыре шага до машины.

Я надеваю пальто, шляпу и присоединяюсь к своему ящику. Госпожа Пеетерс, наша соседка стоит у окна и с величайшим интересом следит за всей операцией. Наверху у окна показывается жена.

Я сдал ящик в патентованный подвал и отпустил такси.

Сырное отречение подписано.

Непонятно, чем объяснить, что жена, которая видела отъезжавшее такси, ни о чем меня не спросила. А моего брата, кажется, абсолютно не интересуют данные о количестве проданного и оставшегося сыра. Он говорит о своих пациентах, о моих детях и о политике. Уж не сговорились ли они с моей женой?

Итак, завтра приезжает Хорнстра.

Конверт с деньгами за ящик, проданный Яном, и еще за одиннадцать головок лежит в моей конторе.

Не сказать ли жене, что нас ожидает завтра? Нет, у нее и так хватает забот.

Как ни неприятна будет для меня встреча с Хорнстрой, я мечтаю о ней, как мечтает мученик об избавительной смерти. Мне кажется, что мой престиж мужа и отца падает с каждым днем. И в самом деле, что за нелепая ситуация! Моя жена живет с мужем, который официально числится служащим «Дженерал Марин», но фактически под прикрытием медицинской справки играет роль хозяина ГАФПА. Нервнобольной, который должен тайно торговать сыром, словно совершает преступление.

А дети? Они ничем не показывают, что у них на душе, но я уверен, что между собой они обсуждают этот сырный кошмар и считают, что я сошел с ума. Отец должен быть цельным человеком. Неважно, бургомистр он, букмекер, клерк или ремесленник. Не в этом суть. Он должен быть человеком, который неуклонно выполняет свой долг, в чем бы он ни состоял. Что это за отец, который вдруг начинает ломать комедию, как я с этим сыром?

Конечно, это ненормально. В подобном случае министр подает в отставку и уходит со сцены. Но супруг и отец может уйти, лишь наложив на себя руки. А мой брат, который вдруг перестал интересоваться сбытом? Он с самого начала знал, чем все кончится. И почему он тогда не отказался дать мне справку? Этим он принес бы мне больше пользы, чем никому не нужными образцами лекарств, которые он притаскивает нам каждый день, негодяй. Представляю, как он тактично спрашивает мою жену, не прошло ли уже это, тоном, каким справляются о состоянии умирающего. А она отвечает, что сегодня я увез ящик.

Страшное чувство одиночества овладевает мною. Искать поддержки в своей семье я не могу. Между ними и мной продолжает стоять сырная стена. Если бы я не имел несчастья быть атеистом, я стал бы молиться. Но не обращаться же мне в христианство на пятидесятом году жизни из-за сыра.

Вдруг я вспомнил мать. Какое счастье, что она не дожила до этой сырной катастрофы. В свое время, до того как она стала щипать вату, она охотно заплатила бы за две тысячи головок сыра, чтобы только избавить меня от страданий.

Я спрашиваю себя, заслужил ли я эти мучения? Зачем я впрягся в эту сырную лямку? Может быть, мною руководило стремление получше обеспечить жену и детей? Было бы очень благородно с моей стороны, но я не такой Иисус Христос.

Возможно, я хотел играть более видную роль на приемах у Ван Схоонбеке? Нет, хоть я и не лишен тщеславия, но оно у меня проявляется в другом.

И все же что толкнуло меня на это? Я терпеть не могу сыр. У меня никогда не было желания продавать сыр. Сходить в магазин купить сыру и то казалось мне обременительным. И я совершенно не способен мотаться по городу с сырным грузом в поисках милосердной души, которая сняла бы этот груз с моих плеч. Для меня это хуже смерти.

Зачем же я это сделал? Ведь это не ночной кошмар, а горькая действительность. Я надеялся навечно похоронить сыры в патентованном подвале, но они вырвались из заточения, мельтешили у меня перед глазами, камнем лежали на сердце и воняли.

Я думаю, причина в том, что я чересчур покладист. Когда Ван Схоонбеке спросил меня, не хочу ли я этим заняться, у меня не нашлось смелости оттолкнуть его вместе с его сыром. Теперь я расплачиваюсь за свою трусость. Я заслужил эту сырную напасть.

XIX

Наступил последний день.

Я лежал в постели до половины десятого, потом стал медленно пить кофе и так дотянул до половины одиннадцатого. Читать газету я не мог и поплелся в контору, как пес бредет в свою конуру, когда не знает, что ему делать. И вдруг меня осенила блестящая мысль.

А зачем мне, собственно, принимать Хорнстру?

Деньги я могу просто переслать ему по почте, а его сыр в целости и сохранности лежит в подвале. Почему бы мне не избавить свою жену от неприятной сцены?

Без десяти одиннадцать я уселся в гостиной около входной двери.

А вдруг он вообще не приедет? Может быть, он умер. Может быть, он проследует прямо в Париж? Тогда бы меня предупредили. Голландцы народ основательный. Он приедет позже, но приедет.

Вдруг бесшумно, как тень, подкатывает шикарная машина, и тут же раздается звонок.

Я недовольно морщусь, так как дребезжание звонка раздражает меня, и встаю.

Слышу, как жена в кухне ставит на пол ведро и идет по коридору отворять.

Когда она проходит мимо гостиной, я выскакиваю в коридор и преграждаю ей дорогу. Она пытается пройти, но я отталкиваю ее. Вот так мне следовало оттолкнуть от себя сыр.

– Не открывай, – говорю я свистящим шепотом.

Она смотрит на меня безумным взглядом. Так смотрят на убийство, которому не могут помешать. Впервые за тридцать лет совместной жизни я вижу ее испуганной.

Больше я не говорю ни слова. Мне и не нужно ничего говорить, потому что она бледнеет и уходит на кухню. Я перехожу в угол гостиной, откуда мне хорошо видна улица. А с улицы в окно видна лишь моя тень. Соседка, разумеется, тоже стоит в своей гостиной, в нескольких шагах от меня. Я уверен в этом.

Звонят второй раз. Повелительный звон разносится по моему тихому дому.

Немного погодя я вижу шофера, идущего к машине. Он молча открывает дверцу, и из машины выходит Хорнстра. На нем клетчатый дорожный костюм, короткие брюки и английское кепи. Рядом с ним собачка на поводке.

Хорнстра удивленно смотрит на безмолвный фасад моего дома, подходит к окну и пытается что-то рассмотреть в комнате. Я слышу – он что-то говорит, но не могу разобрать слов.

И тут вдруг появляется госпожа Пеетерс.

Она вышла предложить свои услуги, хотя ее никто не звал. Я услышал бы, если бы Хорнстра звонил к ней.

Она тоже приникла своей физиономией к нашему окну, как будто она может что-то обнаружить там, где ничего не увидел Хорнстра. Она мне противна. Хотя вообще-то она не виновата. А что еще делать этой несчастной старой перечнице целыми долгими днями? Она никуда не ходит, и наша улица – это ее кинотеатр, где всегда показывают один и тот же фильм.

Теперь звонит сама госпожа Пеетерс. Еще некоторое время они разыгрывают свою пантомиму, потом Хорнстра достает бумажник и хочет отблагодарить ее за услуги, но она решительно отказывается. Это видно по ее гримасам.

Она не продала душу Хорнстре. Она просто хотела знать, действительно ли меня нет дома.

Браво, госпожа Пеетерс!

Если оставшиеся полголовки еще не съедены, то пусть Ида отнесет их ей в подарок от меня.

Хорнстра влезает в машину, втаскивает за собой собачку. Он захлопывает дверцу, и машина срывается с места так же бесшумно, как и подъехала.

Я продолжаю стоять в углу. Безмерный покой наполняет все мое существо. Как будто я лежу в постели и любящая рука накрывает меня одеялом.

Но надо идти на кухню.

Жена стоит там без дела и смотрит в наш садик.

Я подхожу к ней и обнимаю ее. И когда мои первые слезы падают на ее обветренное лицо, я вижу, что она тоже плачет.

И вдруг исчезает кухня. Ночь. Мы снова одни, без детей, в пустынном месте, как тридцать лет назад, когда мы нашли такой тихий уголок, чтобы выплакаться там на свободе.

Сырный замок обрушился.

XX

Из глубины глубин всплываю я на поверхность и со вздохом облегчения снова надеваю старые кандалы. Сегодня я вернулся в «Дженерал Марин».

После такого предательства чувствуешь себя виноватым, и, чтобы не лишиться доброго отношения коллег, я, худо ли, хорошо ли, разыгрывал роль человека, который, в сущности, вышел на работу раньше, чем следовало.

Но это было излишне. Все ко мне так и кинулись, а юфру Ван дер Так сказала, что напрасно я не долечился и надо было до конца месяца побыть дома. Она, разумеется, не знает, что мне не платят жалованья.

– Теперь ты видишь, что для нервнобольного нет ничего лучше игры в триктрак, – сказал Тейл, осторожно толкнув меня в бок.

Они спросили, как мне нравится сидеть спиной к окнам, показали новые пресс-папье и заставили внимательно осмотреть Хамера: ведь он теперь в очках.

Старый Пит неистово машет мне фуражкой со своего паровозика. Я выбегаю на улицу и горячо пожимаю его черную руку, как всегда испачканную смазкой. Он высовывается из своего «железного коня», до боли жмет мне руку и энергично жует табак.

– Ну как, хорошие были сигары?

Он не знает, что мне подарили.

– Отличные, Пит! Я принесу парочку.

Он дает три гудка в мою честь и весело продолжает свой пятидесятитысячный рейс вокруг верфи. А я сажусь на свое старое место и приступаю к работе.

Коллеги дают мне печатать самые легкие письма, а сами отстукивают длиннющие заказы, в которых полно технических терминов и от которых так устаешь. Юфру Ван дер Так угощает меня шоколадной конфетой всякий раз, когда берет конфету себе.