Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Молоко не убежит? – спросил чей-то визгливый голос.

Кортхалс на минутку выскочил из конторы – явно для того, чтобы заглянуть на кухню, затем, бормоча себе что-то под нос, возвратился назад и закрыл дверь, пинком отшвырнув кошку, вертевшуюся у него под ногами.

– Каких только забот не требует семья! – сказал он с деланным смехом. Откашлявшись, он продолжал:

– Итак, вот уже много лет фирма «Кортхалс и сыновья» занимает ведущее положение. Говоря это, я вовсе не собираюсь умалять достоинства конкурентов.

Он выдвинул ящик стола, вынул проспект и протянул его Боорману.

– Это наши новые кареты – «Кортхалс Четырнадцатый» и «Кортхалс Пятнадцатый», шасси завода «Рено». «Четырнадцатый» сконструирован для перевозки покойников из одного города в другой, а «Пятнадцатый» – для перевозки больных. Раньше наших дорогих усопших перевозили просто по железной дороге – совсем как селедку. Их взвешивали, сударь, и оформляли на них накладную, пока наш «Четырнадцатый» не положил конец этому безобразию.

– Теперь вы видите, де Маттос, что нам необходимо было посетить фирму «Кортхалс и сыновья», чтобы узнать кое-какие важные вещи? – спросил Боорман, словно бы приглашая меня в свидетели.

И, повернувшись к Кортхалсу, он заявил:

– Сударь, я целиком и полностью одобряю вашу инициативу, точно так же как вы одобряете мою. Если человечество до сих пор еще не оценило по заслугам ваше стремление улучшить положение дел, вину за это несет один беззастенчивый субъект, который не останавливается ни перед чем и даже отваживается на преступные махинации. Да, сударь, преступные. Вы только послушайте. Хотите верьте, хотите нет, но я знаю фирму, располагающую одной-единственной машиной, в которой перевозят и трупы и полутрупы. А в каком виде ее груз – то ли там мертвецы, паралитики или просто больные, – на это ей наплевать. В перевозку принимается решительно все, вплоть до картин и пианино. Владелец этой фирмы способствует распространению тифа и чумы, прикрываясь к тому же крестом господним. Разве этот тип не заслуживает виселицы?

В голосе Боормана послышались громовые раскаты.

Какое-то время Кортхалс еще продолжал сидеть, откинувшись, как сидел, когда произносил свою тираду. Но когда Боорман оглушил его вопросом, прозвучавшим столь же внушительно, как и слова, которые он сказал мне в тот первый вечер: «Мне пятьдесят лет, вот сейчас, в это мгновение», тогда Кортхалс выпрямился на своем стуле и опустил глаза, уставившись на чернильницу.

После небольшой паузы Боорман продолжал:

– Этот субъект к тому же еще и аферист. Сначала он сфотографировал свою машину в виде кареты для перевозки больных, а потом сделал второй снимок, предварительно украсив машину слезами на занавесках и распятием. Он только не подумал о том, что для второй фотографии было бы разумней использовать другой номерной знак. И потому «Всемирное Обозрение» пригвоздит его к позорному столбу, сударь, если только…

– Если что? – тихо спросил Кортхалс.

Мой патрон молча достал из внутреннего кармана красный бланк, что-то заполнил в нем и вручил Кортхалсу.

– А меньше нельзя? – прошептал тот, взглянув на бумагу.

И поскольку Боорман продолжал молчать, Кортхалс пробормотал нечто невнятное, я разобрал только слово «постыдный». Но это была бессвязная фраза, без глагола, и на лице Кортхалса был написан страх. Неотрывно глядя на красный бланк, он вялым движением взял ручку и расписался.

– А теперь передайте господину Кортхалсу его снимки, – сказал Боорман, спрятав в карман красную бумажку.

Повернувшись к Кортхалсу, он добавил:

– Наличными вам придется заплатить только шестьсот франков. А на остальную сумму им пришлете мне квитанции за оплату бальзамирования и перевозки моей свояченицы. Моя фамилия Боорман, я из Брюсселя. Очень приятно было познакомиться, сударь!..

– Ну вот, теперь все в порядке, – сказал мой патрон, когда мы уже сидели в вагоне. – А он получит двадцать тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения» с описанием двух его карет. Завтра вам придется написать статью; кстати, это будет полезное упражнение в плане вашей последующей работы.

Достав из кармана красную бумажку, он дал ее мне.

– Вложите это в нашу папку для контрактов, де Маттос.

Я развернул бумажку, текст которой гласил:

Настоящим я подтверждаю, что прочитал и одобрил интересующую меня статью.

Соблаговолите прислать мне двадцать тысяч экземпляров брошюры, в которой будет напечатана эта статья, из расчета по шестнадцать сантимов за экземпляр, причем оплата будет произведена сразу же после доставки.

Я подтверждаю, что мне была вручена копия этого заказа.

Составлено в двух экземплярах в Генте.

15 сентября 1922 года.

Поставщик: Боорман. Покупатель: Кортхалс.

Сбоку было еще припечатано мелким шрифтом:

Клише оплачиваются из расчета по 0,50 фр. за квадратный см.

– Сегодня же вечером побрейтесь, – сказал Боорман, еще раз оглядев меня. – Бороду уберите целиком, а от усов можете кое-что оставить над верхней губой. Вот, глядите, пусть будет что-нибудь в этом роде.

Когда поезд остановился, он взял карандаш и довольно искусно нарисовал аккуратную голову почтенного бюргера с короткими колючими усами.

– Вот какой примерно должен быть у вас вид, – заключил он. – И сходите в магазин «Галери энтернасьональ» за новым костюмом. Возьмите с собой эту карточку, тогда вам не надо будет платить.

Надписав на одной из своих визитных карточек: «Годна на один костюм», он сунул ее мне в карман.

– Сначала выберите себе костюм, затем осведомитесь о цене и только после этого дайте в уплату эту карточку, – добавил Боорман. – Если потребуется, обратитесь к директору мсье Делатру.

Расставание с бородой было для меня событием, о котором я вспоминаю, как о смерти моего отца. С тех пор прошло уже десять лет, но, когда я иной раз в вечерние часы окидываю мысленным взором многотрудный путь, который я оставил позади, это расставание мерцает, как бакен, в потоке моих воспоминаний.

Я бродил по городу, пока на одной из пустынных улиц не нашел парикмахерскую, где в ту минуту не было ни одного клиента. Остановившись у ее витрины и увидев свою бороду в зеркале, я не удержался и погладил ее. После короткой внутренней борьбы я вошел в парикмахерскую, быстро захлопнув за собой дверь, чтобы заставить умолкнуть отчаянно дребезжавший звонок, сел в кресло и скомандовал парикмахеру: «Снять бороду!», словно речь шла о самой что ни на есть обыденном деле.

Парикмахер немного помешкал и потребовал подтверждения моих слов, после чего я снова сказал «снять бороду» и крепко зажмурил глаза. И я ничего больше не видел – только ощущал прикосновения его потных рук и слышал чириканье ножниц. Негодяй парикмахер принялся рассуждать о бородах. Он стриг меня, а сам разглагольствовал – не только о моей бороде, но и о бородах некоторых своих клиентов и наконец заговорил о бороде Леопольда II, самой примечательной из всех. Его ничуть не удивляло, что я ему не отвечаю. Наконец я почувствовал, как по моим щекам снует мокрая кисточка, и когда открыл глаза, то увидел себя таким, каким ты сейчас видишь меня. Я приказал обработать свои усы в соответствии с наброском Боормана, и, после того как мои волосы, причесанные на пробор, были пострижены ежиком, я расплатился.

Я еле поспел в «Галери энтернасьональ», потому что магазин уже закрывался, примерил несколько костюмов и выбрал томно-синий, который, правда, был излишне строг, но зато сшит из прекрасного материала и пришелся мне в самый раз. Свой старый костюм я попросил завернуть, предварительно опорожнив в нем все карманы, и тут с замиранием сердца протянул вместо платы карточку Боормана. Продавец, который до этой минуты обслуживал меня с большим почтением, нахмурил брови и пошел к кассиру, сидевшему на возвышении в углу.

Тот тоже оглядел карточку, перевернул ее и пожал плечами. Я стоял прямо под люстрой, и теперь на меня смотрели пять или шесть продавцов. Какой-то мужчина с мальчиком, тоже что-то купивший в магазине и уже собравшийся было уходить, остановился и сделал вид, будто его интересует товар, разложенный справа от меня.

Наконец кассир подал мне знак, чтобы я подошел к нему, и я сразу же повиновался. Я весь был во власти тупой покорности, как солдат, благоговеющий перед начальником. Кассир, сделав суровое лицо, спросил, что все это означает.

– Ровным счетом ничего, – вежливо ответил я.

– Разумеется, ничего.

– Ничего, кроме того, что тут написано, – уточнил я. – Господин Делатр в курсе дела.

Тут я хотел провести рукой по бороде, но ее уже не было.

– Пожалуй, лучше вам вместе сходить к директору, – сказал кассир продавцу, который помогал мне примерять костюм.

И я пошел вслед за ним, через весь магазин, конца которому не было видно. Мы вошли в кабинет, откуда директор уже собирался уходить.

Он бросил взгляд на карточку Боормана, потом – на меня.

– Проклятие! Проклятие! Проклятие! Я, видно, никогда в жизни не разделаюсь с этим чертовым журналом! – взорвался он. – И вообще сначала снимите шляпу, мсье.

Достоинство, с которым я обнажил мою голову, настроило его на более мирный лад.

– Вот сколько у меня еще осталось вашей дряни, – продолжал он, пнув ногой толстую кипу «Всемирного Обозрения», лежавшую в углу. – Вот, подавитесь ими! Что прикажете мне делать с этой проклятой макулатурой?

Он еще раз скорбно взглянул на пыльную груду и спросил по телефону – несомненно у бухгалтера, – как обстоит дело со счетом «Всемирного Обозрения».

– Еще девятьсот франков? – повторил директор. – Вы уверены? А все эти костюмы и пальто, которые он уже здесь брал? Может, вы просто забываете вести учет? Что ж, раз так, ничего не поделаешь, ровным счетом ничего!

– Все в порядке, – коротко бросил он моему провожатому, который, отпустив меня, вернулся к своему прилавку, тогда как я – в своем новом костюме – прошмыгнул под люстрой и выскочил из магазина.

УИЛКИНСОН

– У вас великолепный вид, де Маттос, – сказал на другое утро Боорман, когда я вручил ему свежую почту. – Я боялся, что ваша борода одержит верх надо мной и вы уже больше ко мне не вернетесь. Встаньте-ка посреди комнаты!

Он был явно потрясен воплощением своего замысла – я даже услышал, как он пробормотал: «О господи!»

– Де Маттос, – сказал он, когда я сел против него, – как вы уже знаете, моя жена и служанка живут наверху. Вам там делать нечего, но и им тоже совершенно незачем околачиваться здесь внизу. Като имеет доступ только к Музею, откуда она берет все необходимое для хозяйства – главным образом посуду, овощные консервы и так далее. Вы должны вести учет того, что приносят сюда клиенты и что из этого берет Като. Так я всегда буду знать, какими запасами мы располагаем. Случается, я беру натурой, понятно? Или страховыми полисами. Чтобы иметь четкое представление о положении дел, вы должны сначала составить инвентарную опись Музея… Увидев, что запас какого-нибудь товара подходит к концу, вы предупредите меня, а уж я попытаюсь установить деловые отношения с какой-либо фирмой, торгующей этим товаром. Проглядите затем старые контракты и прочтите все номера журнала за прошлый год. Пусть вас не удивляет, что там повторяются одни и те же статьи с тем лишь отличием, что речь в них идет о разных фирмах. Прочтите статьи, и вы войдете в курс дела.

Он выдвинул ящик стола, наполненный бумажными свитками.

– Вот здесь статьи, не заинтересовавшие клиентов, для которых они были написаны. Систематизируйте их, когда у вас будет время. Не по названиям упомянутых в них фирм, а по темам, которым они посвящены. Например, «аккордеоны», «алюминий», «асфальт», «банки», «бандажисты», «баскетбол» и так далее. А теперь перейдем к почте.

От какого-то учителя из Поперинге пришла открытка – он хотел подписаться на журнал.

– Бросьте ее в корзину, – сказал Боорман.

Инженер из Льежа прислал письмо, в котором обращал внимание редакции на техническую ошибку в описании локомотива. К письму была приложена подробная математическая выкладка.

Боорман разорвал в клочки письмо с выкладкой и бросил их в корзину, где уже покоилось послание учителя.

Потом еще была открытка от фабриканта кроватей, уверявшего, что он производит товар более дешевый и лучшего качества, чем кровати фирмы, о которой шла речь в одном из последних номеров «Всемирного Обозрения».

– Вот тут, пожалуй, наклевывается дельце!

И Боорман положил открытку в карман.

Среди писем оказались кое-какие проспекты, их Боорман тоже бросил в корзину.

– Даю вам неделю на то, чтобы вы немного разобрались в моем хламе, а после этого вы будете вместе со мной обходить клиентов, ведь прежде всего вам надо научиться расставлять силки. Существование нашего журнала целиком и полностью зависит от этого умения.

Не успел Боорман выйти за дверь, как зазвонил телефон.

– Это «Универсальное Всемирное Обозрение Финансов» и так далее?

– Да, сударь, – отважно сказал я.

– Говорит Рено. Позовите, пожалуйста, к телефону господина Колмана.

Я спросил, не имеет ли он в виду господина Боормана.

– Ну хорошо, в таком случае Боормана.

У него был неприятный голос, какой бывает у людей, которые чересчур богаты или слишком уверены в себе.

Я сказал, что господин Боорман вышел, и спросил, не надо ли ему что-нибудь передать.

– Да-да, конечно, – сказал Рено. – Передайте господину Боорману, что мне не нужны десять тысяч экземпляров его журнала. Все, что он рассказал мне, звучит прекрасно, но после его ухода я еще раз хорошенько все взвесил и решил, что я все-таки не стану их брать. Бланк, который я подписал, будьте добры вернуть мне по почте.

– О! – сказал я. – Значит, бланки вам не нужны. Я хочу сказать, что вам…

– При чем тут бланки? – ворчливо прорвал меня господин Рено. – О бланках и речи нет. Десять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения» всякой всячины… финансов, я полагаю… одним словом, журнал господина Боормана… так вот, онимне не нужны. Стало быть, считайте, что я отменил заказ. Бланки, бланки… Речь идет только об одном бланке, и его я подписал несколько дней назад. Но я сделал это сгоряча. Поскорее пришлите мне его обратно. Ясно?

– Да, сударь, – сказал я. И почувствовал, что от рявканья собеседника мое лицо залилось краской.

– Вот и хорошо, – сказал он и бросил трубку.

Какое-то время я продолжал тупо сидеть на месте, пока от моей головы не отлила кровь, и тогда я почувствовал себя глубоко униженным, оттого что типу, который преспокойно разговаривал со мной наглым тоном, я отвечал только «о» и «да, сударь». Лишь теперь я осознал до конца, в какую тряпку меня превратил мой бородатый период с его десятком тысяч «заверений в совершенном почтении».

После полудня, когда Боорман заглянул в контору, я сказал ему, что звонил Рено по поводу заказанных десяти тысяч экземпляров.

– Он, конечно, не хочет их брать? – сразу же спросил мой патрон.

– Совершенно верно. Они ему не нужны. И не соблаговолите ли вы незамедлительно вернуть бланк заказа по почте?

– Как же, как же! Просто вернуть по почте, – ухмыльнулся Боорман.

Постучав пальцами по столу, он сказал мягко, но в то же время не без строгости:

– Де Маттос, вы должны быть очень осторожны с телефоном. Самое лучшее – вообще не снимать трубку, тогда им скоро надоест звонить. Никто по телефону заказов не делает, и если мне звонят, то всегда лишь для того, чтобы попытаться сорвать уже состоявшуюся сделку. И если вы сняли трубку, а клиент взял кого-нибудь в свидетели, как я сам поступил в ту ночь, когда пытался уладить дело с Кортхалсом… Впрочем, и это еще не трагедия, потому что, в общем-то, это всего лишь равносильно заказному письму, но все же никогда нельзя знать. Я вообще бы предпочел обходиться без телефона, но отсутствие аппарата в редакции «Всемирного Обозрения» насторожило бы клиентов. Отныне возьмите себе за правило: пусть звонят, пока им не надоест. А если когда-нибудь будут нарекания, всю вину мы свалим на барышень из центральной. «Ах, мсье, эта центральная – это же наш бич!» А тем временем мы выигрываем еще несколько дней, понятно?

– Послушайте, – уже прощаясь, сказал Боорман, – все эти штуки незачем учить наизусть! – Он видел, что я подобрал и разложил по порядку последние номера журнала. – Вы лишь полистайте их немного, пока не поймете, что это простейшее дело, проще пареной репы… И остерегайтесь телефона!

Все послеобеденное время я посвятил чтению «Всемирного Обозрения», каждый номер которого насчитывал тридцать две страницы и содержал две-три статьи, посвященные определенным фирмам или учреждениям, как, например, фабрики, пансионы, клиники, транспортные предприятия и так далее. Большинство статей было богато иллюстрировано многочисленными фотографиями – некоторые из них занимали целый разворот.

На другое утро я продолжал читать журнал. Я заметил, что статьи удивительно похожи одна на другую – в особенности когда речь шла о схожих предметах. В номере четвертом за прошлый год было помещено описание пансионата монашеского ордена «Сестры святой Марии», и когда я прочел: «Юная девушка – это глина, которой добродетельные и умелые руки должны придать совершенную форму», мне показалось, что накануне я уже несколько раз читал то же самое. Я снова раскрыл номер третий и нашел там статью о пансионате «Сестры св. сердца Марии», где говорилось: «Юная девушка – это глина, которой умелые и добродетельные руки могут придать совершенную форму». Еще немного порывшись в подшивке, я обнаружил в номере первом, который вышел всего лишь месяцем раньше, описание аналогичного заведения – на этот раз «Святых сестер Сен-Венсана де Поль», – где говорилось, что «добродетельные и умелые руки могут придать юной девушке, будущей женщине, совершенную форму». Затем я положил рядом номера первый, второй и четвертый за текущий год – чтобы легче было сопоставлять текста – и прочитал в статье о «Сестрах святой Марии»: «Это воспитание вооружает юную девушку не только верой, склоняющей ее к добру, но также и разнообразными знаниями, практическим умом, полезными навыками и здравым смыслом – всем том, чего так настоятельно требует ее будущее общественное положение».

В статье о «Сестрах св. сердца Марии» говорилось:

«Это воспитание вооружает юную девушку не только добротой, склоняющей ее к религии, но также и практическим умом, многообразными навыками, знаниями и здравым смыслом – всем тем, что так настоятельно необходимо для ее будущего общественного положения».

Тогда как в статье о «Сестрах Сен-Венсана де Поль» было сказано:

«Эти вера вооружает юную девушку культурой чувств, склоняющей ее к добру, разнообразными знаниями, здравым смыслом, необходимыми навыками и умом – всем тем, чего так настоятельно требует ее будущее общественное положение».

Я и в самом деле не знал, какому из этих трех текстов следует отдать предпочтение, и все еще пребывал в восхищении от изобретательности Боормана, когда в статье о «Сестрах святой Марии» я нашел следующее:

«Юная девушка, воспитанная в христианском духе, освящает домашний очаг, куда она приносит испытанные добродетели – достоинство, кротость и нежность».

В статье о «Сестрах св. сердца Марии» я прочел:

«Юная девушка, получившая истинно христианское воспитание, освящает домашний очаг, куда она приносит с собой испытанные добродетели – кротость, нежность и незыблемое достоинство».

А «Сестрам Сен-Венсана де Поль» пришлось удовольствоваться следующим:

«Воспитанная в христианском духе, юная девушка облагораживает домашний очаг. Она приносит с собой в семью достоинство, кротость и нежность».

Теперь я с еще большим интересом продолжал рыться в журналах и в номере третьем нашел описание каменотесной фирмы, где говорилось:

«Из всех строительных материалов мрамор, несомненно, таит в себе наилучшие возможности для решения неиссякаемой и прекрасной темы декоративной отделки зданий».

Тогда как в номере пятом, в статье об одном торговце цементом, Боорман утверждал:

«Из всех строительных материалов для решения прекрасной и неиссякаемой темы декоративной отделки зданий наилучшие возможности, бесспорно, таит в себе цемент».

Затем я открыл папку, в которую положил формуляр Кортхалса, и, немного порывшись там, нашел три контракта, согласно которым «Сестры святой Марии», «Сестры св. сердца Марии» и «Сестры Сен-Венсана де Поль» заказали – соответственно – пять, десять и семьдесят пять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения».

Пока я с благоговением разглядывал эти вещественные свидетельства деловой активности Боормана, перед домом остановился автомобиль. Я открыл дверь и оказался лицом к лицу с господином в цилиндре и в белых перчатках, весьма внушительного вида. Я сразу же понял, что передо мной – англичанин, потому что у него было веснушчатое лицо, выбритое чуть ли не до костей, и кадык, от которого я, раз взглянув на него, уже не мог отвести глаз. Штанины его брюк не висели, а прочно крепились двумя складками, которые, как двойной хребет, удерживали все сооружение. Даже вместе с одеждой он навряд ли весил пятьдесят кило.

Посетитель порылся в своем внутреннем кармане и вручил мне визитную карточку.

 
                   ДЖ. УИЛКИНСОН
Континентальный представитель фирмы
         «Кросс энд Блэкуэлл лимитед»
 

Он пожелал мне доброго утра, не вынимая сигары изо рта, и спросил, дома ли господин Боорман.

Я уже заранее решил самым тщательным образом взвешивать каждое слово, но тем не менее вынужден был признать, что господина Боормана нет дома.

Он немного призадумался, а затем бодро проговорил:

– Хорошо! Это не имеет значения. Я только оформлю заказ.

И он вошел в комнату Дирекции, дверь которой была приоткрыта.

«Что ж, лишний заказ не помешает», – подумал я. Уилкинсон держался со спокойной уверенностью человека, который повсюду вхож. Без всяких церемоний он сел за письменный стол Боормана и попросил лист бумаги. Поскольку он заговорил со мной о заказе, я сразу же вспомнил о наших бланках, но я не знал, где Боорман их хранит. Пока я рылся в ящиках столп, Уилкинсон оглядывал нашу штаб-квартиру.

– Какой все-таки порядок у бельгийцев! – заметил он. – Никто не может с ними сравниться. Здесь такая тишина… У нас во всех редакциях суета, как в Судный день.

– Сойдет и это! – вдруг воскликнул он, видя, что я все еще отчаянно роюсь в бумагах.

Он взял блокнот и начал писать. Написав строчки четыре, он остановился и принялся подсчитывать вслух:

– Пятьдесят тысяч для Франции и десять тысяч для Бельгии – это шестьдесят тысяч. Для Бельгии десять тысяч достаточно, потому что все ваши подписчики и так прочтут эту статью. Сколько примерно у вас подписчиков?

Я имел дело с человеком, который явно не был мелочным: увидев, что я задумался, он посоветовал мне дать грубо ориентировочный ответ. Возможно, он предполагал, что число подписчиков непомерно велико и я просто не решаюсь назвать столь огромную цифру.

Оказавшись в таком трудном положении, я хотел было по старой памяти ухватиться за бороду, но тут, к счастью, вспомнил разговор Боормана с маленьким полицейским.

– Число читателей или, точнее, число экземпляров превышает иногда сто тысяч, сударь, – решительно ответил я.

Но Уилкинсон уже снова углубился в расчеты.

– Шестьдесят тысяч. Где еще говорят по-французски, сударь? Кажется, немного в Швейцарии. Что ж, накинем тысяч пять, чтобы обитатели гор тоже стали приверженцами фирмы «Кросс энд Блэкуэлл». Итого шестьдесят пять тысяч. И еще небольшой резерв, так, тысяч семьдесят, – сказал Уилкинсон.

И он продолжал писать.

– Вот, – заключил он, – теперь все в порядке. Ах да, мне надо еще внести кое-какие изменения в статью – там, где речь идет о влиянии наших маринадов на пищеварение. Попросите, пожалуйста, кого-нибудь из редакторов зайти сюда на минутку.

– Кого-нибудь из редакторов, сударь? – повторил я, чтобы выиграть время.

– Да, – сказал он, – кого-нибудь из сотрудников редакции со статьей о фирме «Кросс энд Блэкуэлл лимитед», которую господин Боорман приносил ко мне в контору.

Я смотрел на Уилкинсона, как на привидение.

– Ладно, не беспокойтесь… Я сам туда схожу… Это ведь через две комнаты отсюда, не так ли? – любезно осведомился континентальный представитель фирмы «Кросс энд Блэкуэлл», который, видимо, в мгновение ока прочитал таблички на всех дверях – ведь он был в коридоре всего несколько секунд.

Прежде чем я успел что-либо сказать или сделать, он поднялся со своего кресла, открыл дверь, которая пела из Дирекции в Администрацию, и взору его предстала пустая комната, разверзшаяся перед ним, как могила. Это было жуткое зрелище. Никого. Ничего. Ни людей, ни мебели, ни звука. Огромное пустое пространство над гладью линолеума, простиравшейся до Музея Отечественных и Импортных Изделий. Англичанин снял шляпу и, понизив голос, спросил, не случилось ли чего-нибудь и куда ушли все сотрудники.

Не скажи он этого, я, быть может, придумал бы какое-нибудь объяснение. Но теперь уже было поздно. Стремясь, однако, любой ценой положить конец тягостной ситуации, я попытался апеллировать к широте его взглядов. Я считал, что такая попытка уместна в отношении человека, который только что сказал: «Дайте мне грубо ориентировочный ответ».

– Господин Уилкинсон, – сказал я серьезным тоном, – кроме меня, здесь нет никаких сотрудников. Однако это вовсе не означает, что «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук» не является, по существу… очень хорошим журналом.

Я начал со слов «господин Уилкинсон», так как полагал, что на человека всегда действует успокаивающе упоминание его имени. Однако вторая часть фразы, заранее отрицавшая то, что мой собеседник еще не успел высказать, прозвучала – я сам это понимал – как молитва умирающего. Как я ни пытался взять деловой тон, я невольно поддался влиянию скорбно-торжественного настроения Уилкинсона и заговорил таким же приглушенным голосом, как и он сам, когда перед ним разверзлась пустота…

– Так… Здесь нет никаких сотрудников, – повторил посетитель совсем иным тоном, словно панихида уже закончилась. И, бормоча про себя еще что-то невнятное, он сунулся в Администрацию, оттуда – в Редакцию, а затем – в Кассу и на всем своем пути не встретил никаких признаков жизни.

Неожиданно он разразился диким хохотом, который то и дело прерывался восклицаниями на его родном языке.

– Стало быть, это и есть логово старого проходимца. А это, конечно, его Музей? – спросил Уилкинсон, взмахнув тростью.

Ступая с осторожностью аиста, он подошел к столу, на котором лежали кусок каучука и негритянский божок. Остановившись, Уилкинсон надел пенсне и внимательно прочитал текст у подножия Леопольда II, после чего чинно повернулся и со словами «неслыханно, неслыханно!» вернулся в Дирекцию.

– Универсальная Всемирная Типография, надо полагать, находится наверху? – спросил он, но я ничего не ответил.

Он еще раз огляделся вокруг и прочел на стене:

 
Сказав, что надо, не сиди —
Скорой вставай и уходи!
 

– Именно так я и намерен поступить.

Ухмыльнувшись, он взял с письменного стола Боормана только что исписанный им листок, сунул его в карман и надел шляпу.

– Сердечный привет господину Боорману, – сказал он. – Передайте ему, что вся организация его дела произвела на меня глубочайшее впечатление и что относительно экземпляров журнала я ему еще напишу. И что я несколько месяцев буду в отъезде.

Он прошел через коридор, сам открыл дверь на улицу и был таков.

Не успел я остаться один, как на меня нахлынули самые различные мысли о том, что я должен был сказать или сделать, но чего я не сделал и не сказал. А когда я подумал о Боормане, которому мне придется все рассказать, в душу мою закрался ужас. И ведь сорвалось-то все из-за сущего пустяка! Была минута, когда я уже решил было попросту уйти и не возвращаться назад, но вскоре принял более разумное решение – подождать дальнейшего развития событий. Ведь если я ничего не скажу, совсем не обязательно Боорман меня о чем-нибудь спросит. Я решил также, что было бы неблагоразумно отправляться на поиски другой работы, пока меня не выгнали с этой.

На другое утро у Боормана был рассеянный вид. Он искал ручку, которая лежала прямо перед его носом, и несколько минут сидел, глядя в пустоту, с коробкой спичек в руках, не зажигая сигарету.

Немного поерзав, он позвонил по номеру сто тридцать – сорок восемь и попросил к телефону господина Уилкинсона, но разговор не состоялся.

– В отъезде, в отъезде… А я убежден, что он сидит у себя в конторе на улице Руаяль, – решительно заявил мой патрон.

Он еще раз напомнил мне, что я должен пуще всего опасаться телефона, и ушел.

– Ничего не понимаю, – сказал Боорман уже после обеда. – Этого типа словно околдовали. Когда я последний раз был у него и расставлял силки, он уже был готов вот-вот клюнуть – и не на сколько-нибудь, а самое меньшее на пятьдесят тысяч экземпляров. А сейчас похоже, будто у его дверей выставлена стража специально для того, чтобы не пускать меня к нему. И его люди все о чем-то шепчутся, шепчутся!

Боорман продолжал идти по следу со все возрастающей энергией, словно он уже почуял запах истины. Бомба взорвалась лишь два дня спустя. Он еще был наверху, но я уже слышал, как он бушевал, и его громогласная брань заглушала скрип лестницы, по которой он спускался. Как это ни странно, но, когда я услышал приближение грозы, страх мой прошел. В конце концов, скоро все это останется позади. Если, расставаясь с жизнью, человек чувствует себя не хуже, значит, и смерть не так уж страшна.

– Семь-де-сят-ты-сяч-эк-земп-ля-ров! – скандировал он. И каждая ступенька отзывалась стоном.

– Семьдесят тысяч! – снова выкрикнул он, войдя в контору.

Тем временем я уже надел свою новую шляпу и был готов убраться восвояси.

Эта цифра явно бередила ему душу. Его нижняя губа дрожала, и жилы на шее вздулись.

– Семьдесят тысяч раз позор на вашу голову, де Маттос! – сказал он, и я вместо прощания молча надел покрышку на пишущую машинку.

– Свой новый костюм я, конечно, должен возвратить вам, сударь? – покорно спросил я.

Он понял, что творилось в моей душе.

– А ну-ка повесьте свою шляпу на вешалку, – сурово приказал он. – Я вас не выгоняю. Во всем виноват я сам. Я не должен был оставлять вас здесь одного. Като отлично умеет разговаривать с клиентами через окошко, так что им по крайней мере ничего не удается высмотреть. Но как вы могли так опростоволоситься, де Маттос? Показали бы ему что угодно: погреб, чердак, вашу задницу – все равно что, но только не наши комнаты! Вот и расставляй силки после этого, дорогой дружок Боорман, расставляй силки изо дня и день!

Он несколько раз обошел контору, всячески стараясь подавить остатки ярости, затем остановился и своим тяжелым кулаком стукнул по столу.

– Слушайте внимательно! – предупредил он меня. – Если еще раз случится что-либо в этом роде, тогда – сами понимаете – вам действительно придется убраться отсюда. Если когда-нибудь в мое отсутствие придет посетитель, скажите ему: «Господни Боорман отбыл со всем своим штатом на международную конференцию в Рейссел». Никого нельзя пускать в эти комнаты, никого. Посетителям разрешается заходить только в коридор, где они увидят пять дверей с пятью табличками. О чем бы они ни спрашивали, что бы они ни говорили, все это не имеет никакого значения. «Господин Боорман со всем своим штатом» и так далее… Какая именно конференция, вы не знаете. Международная – это все, что вам известно. Не разрешайте им задавать вопросы, де Маттос, и главное – никакого заискиванья. Стряхивайте людей, как гусениц, и тогда они будут ползти к вам на четвереньках. Если вы станете им отвечать, то говорите свысока, но ни в коем случае не отклоняйтесь от темы конференции. И обязательно называйте Рейссел, а не Льеж, Гент или Антверпен, потому что кто-то захочет звонить мне по телефону, а другому, чего доброго, взбредет в голову поехать вслед за мной. Рейссел расположен по ту сторону границы, он не менее известен и в то же время находится на незначительном расстоянии отсюда, так что, если какой-нибудь клиент случайно встретит меня в тот же вечер на бульваре, он не станет изумленно разевать рот. Стало быть, называйте Рейссел, понятно? Для верности я вам это напишу.