Текст книги "Избранное"
Автор книги: Виллем Элсхот
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
– Пойдем постоим около ящиков, – предложил я. И де Леу проследовал за мной до дверей мастерской.
Поскольку нам предстояло ждать еще около получаса, широкоплечий детина без большого труда снял со штабеля два ящика, уселся на первый, предложил мне сесть на другой и зажег трубку. Да, судя по всему, на этого человека можно было положиться.
Я услышал, как оживает улица Фландр, и скоро стало намного светлее. В проулок забежал большой пес; прямиком подскочив к нам, он обнюхал ящики и поднял лапу. Это был тот самый пес, которому госпожа Лауверэйсен накладывала повязку и который так старался сбросить бинт. Де Леу поспешно наклонился, словно протянув руку за камнем; пес залаял, выбежал на улицу и оставил нас в покое. А холод был пронизывающий.
Без пяти восемь в проулке показался дородный сборщик и за ним подмастерье; оба не спеша подошли к нашим ящикам. Сразу же вслед за ними пришли еще трое. Они взглянули на нас, и подмастерье узнал меня; он что-то сказал остальным, и они поздоровались. Я раздал первые сигары и показал им иллюстрированный журнал, где они были запечатлены в столь молодцеватом виде. И тут подмастерье получил по шее за то, что хотел первым посмотреть фотографии.
– А тут что? – доверительно спросил он меня, указывая на ящики. – Уж не ананасы ли? – И принялся обнюхивать ящики – совсем как пес; какое-то мгновение я опасался, что он тоже поднимет лапу.
Я ответил, что там экземпляры журнала, он тотчас же сообщил это остальным, и все они с восхищением уставились на ящики.
– Крупно работают, – констатировал сборщик.
– Теперь ты видишь, что у них есть деньги, хоть он и ноет с утра до вечера, – сказал один из кузнецов.
Глухой ропот, раздавшийся в ответ, свидетельствовал о том, что все разделяют это мнение.
– Идет! – заявил подмастерье, у которого, видно, был острый слух, потому что мгновение спустя мастер Лауверэйсен и вправду отпер дверь.
Тут оказалось, что де Леу с ним знаком – они были завсегдатаями одного и того же кафе, – но возница не знал, где живет кузнец, а я не называл его фамилии, так что эта встреча оказалась для обоих приятным сюрпризом.
– Черт подери! – весело воскликнул де Леу, похлопав Лауверэйсена по плечу. – Как живешь? Мы привезли твои ящики. Вот они. Двести штук. Можешь пересчитать.
– Мои ящики? – только и мог выговорить кузнечных дел мастер.
– В них упакованы ваши экземпляры «Всемирного Обозрения», сударь, – пояснил я. И, отвесив поклон, оставил Лауверэйсена у ящиков и зашагал прочь.
Я слышал, как де Леу предложил ему пойти пропустить по рюмочке, но предложение, судя по всему, было отвергнуто, потому что возница нагнал меня еще до того, как я вышел на улицу.
Мы выбрались из проулка, и я увидел свою подругу, которая сидела у окошка и знаками зазывала меня к себе.
– Пошли! – сказал мой широкоплечий спутник, ему не терпелось выпить, будь то с кузнецом или со мной. – Я угощаю.
И прежде чем я успел придумать отговорку, мы уже сидели у Жанны, которая тотчас же включила электрическую пианолу.
ВЗИМАНИЕ ПЛАТЫ
Когда я вспоминаю, как я взимал с Лауверэйсенов плату, меня начинает мутить. С первыми двумя взносами дело сошло сравнительно благополучно. Тогда госпожа Лауверэйсен все еще жила мечтой об акционерном обществе и верила, что настанет день, когда оно будет торжественно учреждено. Но начиная с третьего взноса, когда в ее душу закралось сомнение и она полностью осознала, что такое сто тысяч экземпляров, это было ужасно.
Иногда я битый час просиживал за рюмкой вина у Жанны, прежде чем набирался смелости зайти в мастерскую – именно так, как предсказывал Боорман. Если бы хоть нога у госпожи Лауверэйсен зажила. Но и тут никаких сдвигов к лучшему не намечалось, и эта нога преследовала меня как проклятие.
Я пытался утешить себя мыслью, что не я в ответе за ее страдания, а Боорман. Но тут же я вспоминал, как, стоя перед ней, я дважды с чувством прочитал ту постыдную статью. И еще я вспоминал, как она перевязывала собачью лапу, и снова слышал ее вопрос: «Неужели вас могли вдохновить мои скромные лифты?» Что ж, доказательства теперь были налицо.
Я из кожи вой лез, чтобы смягчить ее горе; приносил подходящие адреса для рассылки журналов и в ее присутствии собственноручно надписывал бандерольки. Но вскоре я перестал это делать, оттого что пять-шесть экземпляров, которые я подготовлял к отправке во время каждого визита, слишком мучительно контрастировали с неподвижной массой, занимавшей половину технического отдела – Лауверэйсен не пожелал держать ящики в своей кузнице.
Но мой деятельный пример все же принес кое-какую пользу: если в первые месяцы она, словно в наказание самой себе, вообще не притрагивалась к журналам, то потом все же начала их рассылать. Сначала – своим клиентам, затем – различным подрядчикам. Адреса она, очевидно, выискивала в каком-то старом справочнике, если судить по большому числу бандеролей, которые почта вернула обратно с пометкой: «Адресат не разыскан». Я подсчитал, что, если дело будет идти так и дальше, ее запас не иссякнет и через восемьдесят лет.
Затем в кузнице начали использовать журналы для других целей, и это тоже несколько помогло.
Госпожа Лауверэйсен стала совершенно невыносимой, как только по-настоящему вошла в роль жертвы. Видимо, заметив, что мне неприятно взыскивать с нее деньги, она во время каждого моего визита не упускала случая меня помучать: преднамеренно задерживаясь в своей комнате наверху, она подолгу оставляла меня наедине с горой ящиков. Если бы только она могла, она приковала бы меня к ним цепями на всю жизнь.
– Пересчитайте как следует, сударь, – высокомерно говорила она всякий раз, кладя ассигнации на заваленный хламом стол.
И тогда я делал вид, будто считаю их. Да и можно ли было поступить иначе? Сначала приходилось смачивать пальцы, потому что ее ассигнации обычно слипались, и я больше опасался, что возьму слишком много, чем слишком мало. Впрочем, второе исключалось – это я твердо знал. Я пытался держаться непринужденно и смотрел на ее подбородок или шею, потому что взглянуть ей прямо в глаза не смел, но в конце концов все же вынужден был протягивать руку за деньгами. На висках у меня выступал пот, в ушах шумело, и я знал, что она торжествует и наслаждается этой минутой.
– В полном порядке, сударыня, – говорил я каждый раз. И сколько ни старался, не мог придумать никаких других, более подходящих слов. Какой уж там полный порядок! Она давала деньги, а я их брал. Вот и все.
После этого я уходил, отвесив жалкий поклон, с помощью которого надеялся сохранить иллюзию благопристойности.
Как-то раз, оплошав, я сказал: «До следующей встречи, сударыня», – но эти слова преследовали меня потом как неслыханное издевательство.
Но стоило покинуть технический отдел, и мне уже все было нипочем. Даже через мастерскую я проходил спокойно, потому что укоризненный взгляд кузнеца компенсировали флюиды благожелательности, исходившие от рабочих.
– Облапошили вы их? – спросил меня как-то раз маленький подмастерье.
Я упрашивал Боормана подготовить проект акционерного общества, и в самом деле, к тому времени, когда я должен был взимать очередной взнос, он разработал такой проект. Должен сказать, что он был составлен очень умело. Все было предусмотрено. Не хватало только денег.
– Опять бумага, – горестно вздохнула госпожа Лауверэйсен, поняв, что ей придется самой раздобывать капитал.
Когда я должен был отправиться за седьмым, последним, взносом, Боорман подозвал меня к себе.
– Лаарманс, – сказал он, – вы молодец. Я вижу, что вы прекрасно овладели ремеслом. И прежде чем удалиться на покой, я хочу преподнести вам подарок. Последнюю квитанцию вы можете отдать госпоже Лауверэйсен, не взимая с нее денег. Хотя, конечно, так дела не делаются и все равно никто этого не оценит… Вместо «спасибо» всегда получаешь фигу, вот вы сами увидите.
Я положил бумажку к себе в карман, а он добавил:
– Можете также взыскать всю сумму и взять себе, потому что вы заслужили премию. Словом, поступайте как знаете.
Я медленно брел по направлению к кузнице и, когда уже прошел часть пути, вдруг заметил, что нас было трое. Справа шел мой ангел-хранитель, а слева – какое-то черное существо. Сначала оба молчали, но в конце концов моего черного спутника прорвало:
– Де-вять-сот во-семь-де-сят франков, – прошипел он. И при звуке этих слов сумма показалась мне втрое больше, чем была на самом деле.
– Улыбка несчастной женщины, – тихо прошептал ангел.
И в то же мгновение мне померещилось, будто я слышу третий голос, на этот раз голос Боормана. Он сказал, что все это чушь: я могу получить и улыбку и деньги, если только с умом возьмусь за дело.
– Тебе вовсе не обязательно тратить всена толстуху Жанну, дружок. Положи основную сумму в банк, и она обрастет процентами.
– Хо-хо-хо! – загоготал черный спутник.
Светлый ангел ничего больше не стал говорить, но его молчание как бы подняло меня над землей, и я полетел.
Я был тогда еще совсем другим. Просто мальчишкой. Толстуха Жанна, конечно, недоумевала, почему на этот раз я не заглянул к ней, а направился прямо в кузницу. Я пролетел через мастерскую и, ворвавшись в технический отдел, громко позвал: «Госпожа Лауверэйсен!», зная, что она у себя наверху.
– Не беспокойтесь, сударь, деньги для вас приготовлены! – крикнула она мне и ответ, сразу же узнав мой ненавистный голос.
Она заставила меня еще немного подождать и, наконец спустившись вниз, раскрыла свой огромный кошелек.
Я вручил ей квитанцию со словами:
– Вам ничего больше не надо платить, сударыня. Господин Боорман списал остаток.
Я с трудом удерживался, чтобы ее не обнять. Взглянув на меня, она немного подумала и выложила деньги на письменный стол.
– Нет, сударь, – проговорила она, качая головой, – я не могу принимать подарков от господина Боормана.
И когда я стал настаивать, уверяя, что это мойподарок, она сказала:
– Возьмите деньги, сударь, или я позову брата!
Подчинившись ей, я почувствовал, что заливаюсь краской, и, поскольку она не вымолвила больше ни слова, я покинул эту проклятую конуру и пошел к толстухе Жанне топить свой позор в вине.
Я готов вынести на том свете любые муки – только бы мне не пришлось опять взыскивать деньги.
Когда я рассказал обо всем Боорману, он нисколько не удивился.
– Понятное дело, – заметил он, – разве она могла поступить иначе? Но как нам теперь быть с вами? Вы не взыскали деньги, потому что хотели отдать их ей, и вы их ей не отдали, потому что они лежат у вас в кармане.
Тут он сказал, что дарит мне половину этой суммы – четыреста девяносто франков – в качестве премиальных за то, что я расторопный малый. И когда я с довольным видом начал отсчитывать его долю, он подарил мне и вторую половину за то, что я не стал спорить.
– Господин Лаарманс, – сказал Боорман несколько дней спустя, – номер семь принес нам 11 750 плюс 3200 франков – итого 14 950. То обстоятельство, что долг Кортхалса оплачен похоронами, к делу не относится. Все экземпляры обошлись нам в 3600 франков, не считая трех сантимов за наши десять штук, а клише к статье о Лауверэйсене – 315 франков, по семь сантимов за квадратный сантиметр. Таким образом, чистая прибыль составляет 11 035 франков, но из этой суммы надо еще вычесть расходы на де Леу. Конечно, вам не так уж часто доведется продавать за один раз сто тысяч экземпляров, хотя я однажды продал Липтону двести пятьдесят тысяч. Но если вы каждый год будете издавать двадцать-тридцать номеров, получая в среднем не более трех тысяч франков прибыли, я этим удовлетворюсь. Кстати, крупные контракты отнюдь не выгоднее договоров на десять тысяч экземпляров, и к тому же они сопряжены с очень большим риском. Завтра вы начнете работать самостоятельно, а со следующей недели я переселюсь на лоно природы. Вы сможете каждый день консультироваться со мной по почте, а по средам и субботам я буду наезжать в Брюссель. От трех до пяти я буду сидеть в кафе «Бурс», где вы легко сможете меня найти или связаться со мной по телефону. Чем меньше вы мне будете надоедать и чем больше я заработаю с вашей помощью, тем лучше. Сам я начинаю торговать пилюлями от кашля, и вполне возможно, что в скором времени закажу у вас партию экземпляров «Всемирного Обозрения», но, конечно, не сто тысяч и не по обычным расценкам. Вы предоставите мне льготные условия. И помните: давайте крупные фотографии и числом побольше. Снимки приносят доход. Вы платите семь сантимов, а взимаете пятьдесят. От услуг Пиперса не отказывайтесь – хоть он и зануда, но работает ловко и берет недорого. А если владелец типографии повысит цены, найдите другого. За последние двадцать лет я сменил их не меньше пятнадцати, но де Янс свое дело знает. При каждом удобном случае угощайте сигарами полицейских нашего околотка и выставляйте им по рюмочке, потому что люди сплошь и рядом обращаются с разными вопросами в участок. Я еще подумаю о том, как нам по справедливости делить товары, которые вы будете брать в уплату. Помните: берите лишь то, что можно использовать или продать. Нее экспонаты, которые сейчас выставлены в Музее, я оставляю себе. И советую вам стараться изо всех сил, а не то я начну выпускать новое издание – «Универсальный Континентальный Журнал Торговли и Промышленности» или что-нибудь в этом роде. И сразу же поставлю: «Сорок второй год издания». Ясно?
Он снова – вплоть до мельчайших деталей – осмотрел мой инвентарь и ушел. Уже на другой день я начал работать самостоятельно – в точном соответствии с условиями контракта, который мы подписали в «Королевском льве». Это было десять лет назад, так что полпути уже пройдено… И вот я сижу перед тобой.
ПРОЩАНИЕ
Лаарманс умолк. Видно, долгий рассказ утомил его, потому что он побледнел. Несколько мгновений он сидел, глядя в окно, за которым догорал закат, а затем встал и налил еще две рюмки. Теперь мне снова было легко представить себе бороду на его лице и я увидел его таким, каким знал много лет назад, когда он, если понадобится, готов был голыми руками освободить фламандский народ от тирании правительства.
– А стихов ты больше не пишешь, Лаарманс? – с интересом спросил я, ведь в свое время он был не лишен способностей.
Отпив немного вина из своей рюмки, он отрицательно покачал головой.
– Я пишу только статьи для «Всемирного Обозрения», – ответил он чуть погодя… – Я все делаю сам: расставляю силки, готовлю статьи и зачитываю их заказчикам.
– А ведь у тебя были хорошие стихотворения, – сказал я. – Все эти годы я помнил одно из них. Как оно начиналось?
Мне снилось, родная мама —
И я заплакал во сне,—
Что ты перед смертью вздохнула
И тихо сказала мне:
«Будь честным, мой сын любимый,
Всегда прямым, как стрела!»
Потом с неземной улыбкой
Ты в лучший мир отошла.
– Ей неплохо живется, – перебил меня Лаарманс, – а как твоя?
Я все еще витал в облаках поэзии и не мог сразу спуститься с небес на землю.
– Моя – кто? – спросил я наконец.
– Твоя мама, – сказал мой друг.
Тут он, видимо, почувствовал, что оплошал: после того как я заверил его, что матушка хоть и скрипит, но, слава богу, еще держится, он ласково попросил меня читать дальше его стишки.
Из вежливости я исполнил его просьбу, хотя чувствовал, что, уступая этому новому Лаармансу, я начал катиться вниз по склону горы, у подножия которой разевало свою страшную пасть «Всемирное Обозрение».
Тебя я молил о прощенье,
Надежду в душе затаив.
Хотел я упасть на колени,
Но ноги не гнулись мои.
Мне, мама, за всю твою ласку
Добром отплатить не дано…
И тут ты меня разбудила,
И солнце светило в окно.
На этом стихотворение еще не кончалось, но я никак не мог вспомнить остальные строчки и потому запнулся.
– Ты не помнишь конец, Лаарманс?
– Нет, – сказал мой бывший друг. – Единственное, что я помню, – это статьи для «Всемирного Обозрения».
– «Финансов, Промышленности, Торговли, Искусств и Наук», – дополнил я.
– Совершенно верно, – сказал Лаарманс.
Я зорко вгляделся в наше прошлое, и перед моими глазами всплыл конец стихотворения:
Во власти смутной печали,
От счастья рыдать готов,
Я вдруг ощутил всем сердцем
Любви материнской зов.
Лаарманс ничего не сказал. Ему явно было нечего сказать. От его молчания веяло таким холодом, что я по собственному почину снова перевел разговор на «Всемирное Обозрение».
– Ты ничего больше не слышал о Лауверэйсенах?
– Фирма еще существует, так что журнал ее не разорил, – заверил меня Лаарманс. – Вывеска, во всяком случае, висит на прежнем месте, и надпись на ней та же. Стало быть, до акционерного общества по-прежнему далеко. А ты, старина, как поживаешь?
Он внимательно оглядел мой костюм, словно оценивая меня.
– Спасибо, Лаарманс, ничего живу.
Мой удовлетворенный тон, вероятно, не очень его обрадовал.
– Так.
Он снова взглянул на меня и, видимо опасаясь, что я не понял его вопроса, пояснил:
– Я не о здоровье твоем спрашиваю, с этим все ясно. А вот много ли ты зарабатываешь?
– А как поживает толстуха Жанна? – ответил я вопросом на вопрос, пытаясь стряхнуть с себя его взгляд.
– Она выехала из того рабочего квартала. После нашего знакомств она решила иметь дело только с чистой публикой, А ты, конечно, все еще служишь и муниципалитете? И по-прежнему сидишь на том же самом стуле с пеленой подушкой? Скажи, сколько же ты зарабатываешь в день или, точное, за один стуло-час?
– Что ты называешь стуло-часом, Лаарманс?
– Стуло-час – это полный час, который ты с пользой для дела высиживаешь на своем стуле. Нечто вроде киловатта, понятно?
– А тот удивительный человек, – уклончиво продолжал я. – Он еще жив?
– Боорман? Еще бы! Но ты же не ответил на мой вопрос, старина!
– А бог не покарал его за горе, которое он причинил бедной женщине?
– Да нет, – ответил мой друг. – По крайней мере пока еще не покарал. Боорман каждую неделю приезжает в Брюссель, чтобы рассчитаться со мной или, точнее, чтобы я мог отчитаться перед ним. Кроме того, он зарабатывает уйму денег на своих пилюлях, которые пользуются огромным успехом, и теперь, когда его старость обеспечена, он начинает жертвовать деньги на бедных.
Лаарманс встал и принялся ходить по комнате.
– Я все делаю сам, – сказал он. – Пишу статьи и читаю их заказчикам. Кажется, я тебе это уже говорил? Я теперь ничего не держу в голове, кроме адресов клиентов, которых можно поймать на крючок. Собственно говоря, мне бы очень пригодился секретарь, если только Боорман позволит. А не хотел бы ты?.. Когда я буду расставлять силки, тебе ничего не надо будет говорить, кроме «очень интересно». А писать статьи совсем не трудно: «Из всех строительных материалов, или пружин экономики, или полководцев великой войны мрамор, или банк, или маршал Фош таят в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы – декоративной отделки зданий, или экономического развития, или национальной славы». Если, выпив лишнего, ты по ошибке прочтешь: «Из всех строительных материалов маршал Фош, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы экономического развития», то и это не беда. Большинство клиентов даже не заметит этого – так завораживает их каскад наших эпитетов. Впрочем, ты сам это хорошо знаешь, ведь я все тебе рассказал. Тебе, правда, нечего опасаться. Взимание денег я беру на себя, если тебя это пугает. Да и не каждый клиент – непременно матушка Лауверэйсен!
Он подошел ко мне вплотную, достал из внутреннего кармана исписанный листок и сунул его мне в руку.
– Тут все в полном порядке, – сказал он. – Остается только подписать. Это копия контракта, который я сам в свое время заключил в «Королевском льве». Не беспокойся за свой стул в муниципалитете… Его скоро займет другая задница.
И он опустил руку на мое колено.
Содрогнувшись от этого прикосновения, я вскочил, резко оттолкнул его от себя, сбежал вниз по лестнице и пулей вылетел из дома.
Когда я уже был на улице, наверху раскрылось окно.
– Я подарю тебе мои стихи, если только мне удастся их разыскать, – крикнул он мне вдогонку, – и обещаю тебе, что, если предоставится хоть малейшая возможность, мы в зависимости от обстоятельств эвентуально оставим твою бороду в целости и сохранности!
Часть вторая. Нога
НОВАЯ ВСТРЕЧА
Генеральная мореходно-судостроительная компания – это, конечно, звучит очень хорошо, но все же не для того я шлепал по грязи через весь унылый, прокопченный пригород, чтобы очутиться перед окошечком, за которым не было никаких признаков жизни, сколько я ни стучал и ни старался привлечь к себе внимание кашлем. Мне надо было непременно поговорить с директором, а если бы потом все заведение взлетело на воздух, меня бы это нисколько не тронуло. Итак, попробую еще раз – как человек, твердо решивший добиться своего. Окошечко наконец раскрылось, как львиный зев, я наклонился, чтобы сидевший там человек лучше расслышал мои слова, но, увидев его лицо, от удивления лишился дара речи.
– Да, это я, – ответил человек на мой невысказанный вопрос, – я ведаю здесь корреспонденцией. Что ты на меня так уставился? Что я, по-твоему, чудо природы? Сейчас мне недосуг, – торопливо проговорил он, кивнув в сторону клерков, трудившихся за его спиной, но через четверть часа мы закрываем лавочку. Может, подождешь меня у ворот? А теперь я доложу о твоем приходе. Кто тебе нужен? Господин Генри? Хорошо. Стало быть, до скорой встречи, старина!
Я уладил свое дело еще до конца рабочего дня и, стоя на другой стороне улицы, стал ждать, когда же распустят по домам сотрудников. Вдруг раздался гудок – такой оглушительный, что меня прижало к забору, но еще до того, как он смолк, на улицу вывалилась толпа рабочих. Среди них я увидел и Лаарманса, который, отделившись от небольшой группы людей, зашагал рядом со мной. Несколько слов прощания, брошенных на ходу коллегам, и мы остались вдвоем. Я искоса поглядывал на бывшего директора «Всемирного Обозрения Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук». Как он изменился! Теперь он больше не держал левую руку в кармане брюк, на подбородке снова обозначилась борода, и он, как встарь, курил трубку, а не сигареты с золотым ободком, которыми столь небрежно угощал меня в своей квартире на бульваре Жапон. На нем было пальто с пелериной, которое, судя по всему, он носил в любую погоду, и тяжелые ботинки, в которых он топал, даже не стараясь обходить мелкие лужи.
– Я не виноват в том, что произошло, – вдруг проговорил он, словно чувствуя, что, подавленный его падением, я боялся о чем бы то ни было спрашивать. – Боорман возвысил меня, Боорман меня и низверг. Да святится имя Боормана!
Я продолжал хранить благоговейное молчание, и он сказал:
– Это очень нелепая история. Заходи ко мне в воскресенье. Фердюссенстраат, 70. Правда, у меня теперь жена и дети, но ничего. Мы уж где-нибудь да уединимся. Я ведь почти ни с кем не вижусь, и мне это будет приятно. А удалось тебе что-нибудь сбыть этому паршивцу Генри?
НА РЫНКЕ
И Лаарманс начал рассказывать.
– С тех пор уже немало воды утекло, но ты, конечно, помнишь мой рассказ об удивительной женщине, которая отказалась принять от меня в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса? Так вот, из-за нее-то все и произошло. И Боорману пришлось убедиться, что поступок человека может иметь отдаленные последствия, которые иной раз настигают его тогда, когда, казалось бы, прошлое уже давно осталось позади. Новая встреча с госпожой Лауверэйсен не только выбила меня из директорского кресла и занесла, словно сухой листок, в тихую гавань этой отвратительной фабрики, но и навела меня на глубокие размышления. Я понял, что наши мысли и дела навсегда остаются с нами, становясь частью нас самих, нашей постоянной спитой, и число их растет по мере того, как мы сами усыхаем от лет, и нам не отречься от них, как не отречься от наших кровных детей, и, кто знает, быть может, отголоски их еще долго слышны и после того, как сами мы умолкнем навсегда.
Так вот. Все произошло совсем неожиданно, и, если бы не скользкий помидор, ничего бы и не случилось. Но подвернулся помидор.
Как я тебе уже говорил, Боорман примерно раз в месяц оставлял на денек свою фирму по изготовлению пилюль и приезжал в Брюссель, чтобы принять от меня отчет. Я старался воспользоваться его визитами для того, чтобы получить у него разные советы, и мы вдвоем гуляли по городу. Мы разговаривали, и время от времени он указывал палкой на какой-нибудь магазин или вывеску. Это означало: «Тут вы уже пробовали?» И я отвечал утвердительно или тотчас же записывал адрес, не перебивая моего патрона, – ведь у Боормана был громадный опыт, и советы он давал ценнейшие. Слепо следуя его рекомендациям, я всегда заключал больше сделок, чем в тех случаях, когда полагался на собственную интуицию.
За несколько месяцев до происшествия с помидором у Боормана умерла жена, и он изо всех сил пытался загулять, но ему это не очень удавалось: вид у него был такой мрачный, что его чурались девицы даже самого что ни на есть легкого поведения. Вскоре я понял, что глубоко заблуждался, думая, что он воспримет кончину жены как желанное облегчение. Как он ни хорохорился, это было для него тяжким ударом, и он никак не мог забыть свою тихую и неприметную хозяйку. Наезжая в Брюссель, он всякий раз заговаривал со мной о ней. За все то время, что я был у него в обучении, он ни разу не упомянул ее имени, а теперь он без конца говорил со мной о Марте – так, словно я хорошо ее знал. Казалось, он забыл, что я видел ее мельком не больше десяти раз, ведь она спускалась вниз лишь тогда, когда служанки не было дома и ей самой приходилось заглядывать в Музей Отечественных и Импортных Изделий, чтобы пополнить хозяйственные запасы. А теперь Боорман нередко показывал то на одну, то на другую из проходивших мимо женщин, уверяя, будто она всем своим обликом или какой-либо одной чертой или деталью одежды напоминает Марту – так, словно его жена доводилась мне родной тетей. И даже у зонтика в витрине магазина, где мне еще предстояло расставлять силки, Боорман обнаружил костяную ручку, в точности такую, как и у зонтика, который он подарил жене по случаю одного из последних ее дней рождения. Иногда мы обедали вместе, потому что он явно тяготился своим одиночеством, и всякий раз мой патрон вдруг начинал отыскивать в меню какое-нибудь из любимых блюд Марты, словно она вместе с нами сидела за столом. На его цепочке для часов болталась золотая побрякушка, какой я прежде никогда у него не видал, и как-то раз вечером он признался мне, что они изготовлена из броши, которую Марта много лет носила на своей груди. Но решаясь задать вопрос в упор, я подумал, что, наверно, он бальзамировал Марту – так же как в свое время она бальзамировала сестру. На мой взгляд, он проявлял подозрительный интерес к мумиям в Музее египтологии. Во всяком случае, он щедро одаривал покойную венками: трижды во время наших прогулок он покупал новые венки из тех, что привлекали его внимание в витринах.
Он советовал мне больше не принимать консервов в уплату за журнал – разве для того, чтобы их перепродать, – теперь, когда ученые заговорили об авитаминозах, он стал опасаться, не злоупотребляла ли Марта консервированными продуктами из Музея. Иногда он в задумчивости останавливался у витрины туристского бюро, где вызывающе демонстрировала свой белый лик гора Юнгфрау; ведь сорок лет подряд он из года в год обещал жене путешествие по Рейну, а теперь уже было слишком поздно.
– Из-за всех этих дел у меня ни на что не оставалось времени, – бормотал он. – Но я полагаю, что слава Рейна сильно раздута…
– Рейн – это не для госпожи Боорман, – пытался я найти слова утешения. – Очень утомительная поездка. В общем-то, река как река, ничего особенного в ней нет.
Но больше всего он убивался из-за того, что так редко водил жену в кинематограф: незадолго до смерти она призналась, что обожает кино.
– Все свои упущения осознаешь тогда, когда уже слишком поздно, – сказал он.
– Да, конечно, – по своему обыкновению согласился я.
И вот однажды в недобрый час вместе с моим скорбящим спутником я случайно забрел в переулок, выходящий на шоссе д’Анвер, неподалеку от улицы Фландр, где обосновались Лауверэйсен и толстуха Жанна. На овощном базаре шла бойкая торговля. У бесчисленных тележек на мостовой суетились горластые торговки, а на тротуаре толпились, отталкивая друг друга, домашние хозяйки – так, словно кому-то могло не хватить товара. На углу строился новый дом. Его уже возвели до седьмого этажа, и было очевидно, что скоро перед нами предстанет весьма – внушительное сооружение.
Увидев строящийся дом, мой спутник чуть попятился назад, чтобы лучше разглядеть фасад здания. И когда я отошел в сторону, дав дорогу человеку, который пробирался сквозь толпу, держа на голове матрас, вдруг раздался крик и стук падающей деревяшки, как во время игры в кегли. Когда человек с матрасом скрылся в толпе, я увидел, что Боорман лежит на земле между двумя тачками. Упав, он придавил своим телом тучную женщину, а немного поодаль валялись разные овощи, опрокинутая корзинка и костыль с красной бархатной подушечкой. Две собаки, до этого мирно дремавшие, залаяли как одержимые, а одна зеленщица так испугалась, что вдруг перестала горланить. Я пробрался в проход между тачками, уложил в корзинку рассыпавшиеся овощи и поднял костыль. Тем временем Боорман встал и галантно пытался помочь женщине, смягчившей его падение. Но это оказалось не так-то просто. Она отчаянно била ногами, как на первом уроке плавания, и я снова услышал звук, словно кто-то стучал по булыжнику палкой. Тут только я заметил, что у женщины деревянная нога. Я тотчас же прислонил костыль к тележке, крепко ухватил женщину под мышки, и совместными усилиями мы с Боорманом наконец установили ее в вертикальном положении.
– И салат подберите! – сказала зеленщица, которую тоже чуть было не сбили с ног. Она показала на зеленый кочан, откатившийся в сторону, и снова начала горланить.
Тучная женщина, которую придавил Боорман, по счастью, видимо, не очень сильно ушиблась. Я стряхнул пыль с ее одежды, сунул ей в одну руку костыль, а в другую – корзинку и вежливо приподнял шляпу.
– Я глубоко сожалею, сударыня, – проговорил крайне смущенный Боорман. – Я, должно быть, поскользнулся. Надеюсь, вы меня простите. Могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? Может быть, вызвать такси?
Женщина с костылем, теперь уже твердо стоявшая на ногах, молча глядела на моего патрона.
– Этоя вам, конечно, прощу, господин Боорман, – сказала она наконец, – тут мне не за что вас винить. Другое дело – история с акционерным обществом, для которого я получила от вас одни слова вместо капитала. Вы спрашиваете, чем еще можете быть мне полезны? А тем, что уберетесь с моей дороги, – горько рассмеялась она.
