Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Делиться плодами своего труда с первым встречным? И не подумаю. Другое дело – порекомендовать этого юнца на свое место в «Дженерал Марин».

– Сыр прибыл, папа! – крикнул мой сын Ян из дверей, когда я подходил к дому.

Дочь подтвердила новость.

Кто-то позвонил и спросил, что с ним делать. Но Ида то ли не запомнила, то ли не разобрала фамилию. Почему она не позвала мать? Та уходила в магазин.

Ну разве не возмутительно, что двадцать тонн моего сыра уже в городе и никто не может мне ответить где? Вот и положись на своих детей.

Но правда ли это? Уж не шутка ли это Ван Схоонбеке? А может быть, Ида ошиблась?

Но Ида упрямо как осел твердила свое. Ей сказали, что для меня пришло двадцать тонн сыра, и просили указаний. Они упомянули еще что-то о шапках.

Только этого и не хватало! Сначала были сыры, а теперь шапки. Ну как не надрать уши такой девчонке?

А ведь учится уже в четвертом классе гимназии.

Я не мог есть от волнения и ушел в контору.

И если бы в этот момент жене захотелось принести мыло или прийти за горячей водой, я окатил бы ее ушатом холодной.

– Сейчас на пианино не играть, – услышал я ее голос внизу. Мне это понравилось, как знак уважения.

– Ты вроде бы огорчен? – ехидно спросила жена. – Ты же ждал этот сыр. Он должен былприбыть.

– Огорчен? Да ты что? – огрызнулся я. – Но когда ты слышала такую чепуху? Испарившиеся эдамские сыры или сыр, превратившийся в шапки. Похоже на сенсационный фильм.

– Но ты не волнуйся, – сказала жена. – Если сыр не прибыл, то это просто недоразумение. А если прибыл, тем лучше. Ведь его не отправят обратно в Голландию? Сейчас все учреждения закрыты, и бьюсь об заклад, что завтра рано утром ты получишь извещение от железной дороги. А не мог он прибыть морем?

Я не знал. Откуда мне знать? Это следовало знать юной ослице, разговаривавшей по телефону.

– Иди лучше ужинать, Франс. Утро вечера мудренее.

Я сел за стол, бросив взгляд разъяренного тигра на упомянутую юную ослицу с глазами, полными слез, но с упрямо сжатыми губами. Она тоже кипела яростью, и, когда Ян, который на год старше ее, положил на ее тарелку свою шапку, она так дала по этому головному убору, что он залетел на кухню под плиту.

Да-да. Сыр прибыл. По всему чувствуется.

X

На следующее утро сразу же после девяти мне позвонили из пакгауза «Блаувхуден» [34]34
  Blauwhoeden (флам.) – дословно «синие шапки».


[Закрыть]и спросили, что делать с сыром.

Итак, насчет шапок дело прояснилось. Иде я подарю плитку шоколада.

В ответ я осведомился, как они обычно поступали с эдамским сыром.

– Отправляли покупателям, сударь. Сообщите нам адреса.

Я объяснил, что эти двадцать тонн пока не проданы.

– Тогда мы сложим его в наши патентованные подвалы, – ответили мне.

У телефона трудно решать. Слишком мало времени. Советоваться с женой мне не хотелось. Одно дело спрашивать ее благословения на переклейку конторы, другое – решать судьбу сыра. Тут верховная власть принадлежит мне. Ведь ГАФПА – это я.

– Не лучше ли вам самому заглянуть к нам в контору? – последовал совет.

Это отеческое приглашение подействовало мне на нервы. Было похоже, что они берут меня с моими сырами под свою опеку. Но я так же не нуждаюсь ни в чьем покровительстве, как в отпрыске нотариуса со всеми его деньгами.

Тем не менее я принял приглашение не только для того, чтобы положить конец телефонному разговору, но и потому, что я считал нужным встретиться со своими сырами, появившимися в Антверпене. Это – передовой отряд, авангард армии, и с ним я должен познакомиться лично. Мне не хотелось, чтобы Хорнстра узнал потом, что его эдамские прошли первый этап своего пути при полном равнодушии с моей стороны.

Я решил судьбу сыров еще до прибытия в пакгауз, так как с каждым днем становлюсь все более смелым.

Их надо отправить в подвал. Что же иначе с ними делать?

Я думаю, что Ван Схоонбеке не сообщил Хорнстре о том, что я служу клерком в «Дженерал Марин». Хорнстра, вероятно, не знал, что мне надо не только вникать в сырное дело, но в первую очередь оборудовать свою контору. В любом случае я еще не могу приступить к самой торговле. У меня даже нет ни письменного стола, ни пишущей машинки.

В этом виновата моя жена, которая утверждает, что за пару сотен франков можно купить подержанный письменный стол. В магазинах канцелярской мебели такой стол стоит около двух тысяч, зато его доставят в этот же день, и делу конец. А я считаю, что на покупку стола грех тратить более получаса, ибо время не ждет и дни оборачиваются неделями. Пора наконец приступать к сбыту сыра.

А пока в подвал.

Но если хозяева пакгауза решили, что название «патентованные подвалы» произвело на меня впечатление, то они глубоко ошибаются. Не на такого напали, господа! Меня не проведешь.

Я хочу посмотреть на эти подвалы своими глазами и убедиться, что мой сыр сохранится там свежим, будет лежать в целости и сохранности, надежно защищенным от дождя и крыс, как в фамильном склепе.

Я осмотрел их подвалы и должен был признать, что они в порядке. В них сводчатые потолки, сухой пол, а стены не издали ни звука, когда я постучал по ним палкой.

Отсюда мой сыр не убежит. В этом я не сомневаюсь. Судя по запаху, там лежало уже много сыра. Если Хорнстра увидит, какой это подвал, то скажет мне спасибо.

Мои двадцать тонн лежали на четырех тележках у них во дворе, так как еще вчера вечером их спешно выгрузили, чтобы не платить за место железной дороге. Таким образом, я мог присутствовать лично при складировании сыра в отведенном мне сейфе. Я стоял посреди подвала, как инструктор по верховой езде, и следил за порядком до тех пор, пока не принесли последний ящик.

Пробная партия Хорнстры включает десять тысяч двухкилограммовых головок сыра, упакованных в триста семьдесят ящиков. «Эдамский чаще пересылается без упаковки, – объяснил кладовщик. – Но этот высокосортный жирный сыр достоин упаковки». Упаковка облегчит мне продажу. Я буду в основном продавать ящиками, по двадцать семь головок в каждом. Последний ящик оказался вскрытым. «В таможне», – уточнил служащий пакгауза. Один из сыров был разрезан пополам. Половинки не хватало, и я спросил, где она.

Служащий спросил в свою очередь, часто ли я раньше сталкивался с транспортировкой товаров. У него создалось впечатление, что я новичок в этом деле, иначе я, разумеется, знал бы, что отношения с таможней всегда строятся на взятке.

– Разве вам не известно, сударь, что они имели право вскрыть все триста семьдесят ящиков до единого? Мы тоже имели бы право потребовать от таможни возмещения стоимости разрезанной головки, сударь. Но я подарил половинку таможеннику и сэкономил Хорнстре три тысячи франков пошлины, сударь, потому что в декларации был указан полужирный сыр вместо жирного, который облагается выше. Ясно, сударь?

В обращении «сударь», которое он все время повторял, было что-то угрожающее.

Затем он осведомился, не отправить ли один ящик ко мне домой, так как мне обязательно потребуются образцы товара.

Я понял, что с людьми из пакгауза «Блаувхуден» лучше не спорить, и одобрил доставку ящика домой, хотя образцы и не нужны были мне так срочно. В первую очередь надо было оборудовать контору, а потом уже приступать к продаже.

Вручив служащему вторую половинку сыра и королевские чаевые, ибо нет ничего приятнее, чем видеть обрадованное лицо, я распорядился получше присматривать за моим сыром и вышел из ворот, похожих на ворота средневекового замка.

Я мог спокойно идти домой. Моим эдамским не уйти оттуда, во всяком случае против моей воли. Они будут лежать там до дня их воскресения, когда их извлекут из погреба, чтобы торжественно водрузить на сверкающую витрину, похожую на ту, перед которой я стоял в день возвращения из Амстердама.

XI

Когда я приехал домой, ящик уже стоял в моей конторе. Тяжелый ящик с двадцатью шестью двухкилограммовыми головками сыра плюс упаковка. Не менее шестидесяти килограммов.

Почему его не отнесли в подвал? Здесь он загораживал проход, и запах сыра уже просочился через доски. Попытка передвинуть ящик оказалась тщетной.

Я принес лом.

От грохота сотрясался весь дом. Жена поднялась наверх, чтобы посмотреть, не нужна ли ее помощь. Она рассказала, что госпожа Пеетерс, живущая рядом с, нами и страдающая печенью, все время стояла в дверях, пока ящик не внесли в дом и рабочий со своей тележкой не исчез за углом улицы. Я послал госпожу Пеетерс ко всем чертям и, немножко отдохнув, отодрал одну доску. В чем заключается «патент», не знаю, но ящики крепкие – это точно. Дальнейшее оказалось детской забавой. Отодрана последняя доска, и они появились на свет: головка к головке, в серебряной фольге, похожие на крупные пасхальные яйца. Я уже видел их в пакгаузе и все же был ослеплен.

Сырный роман стал реальностью.

Я твердо решил отнести их в погреб, и жена согласилась со мной, так как сыр может засохнуть.

Она позвала Яна и Иду, и мы вчетвером спустились по лестнице, неся по две головки. За четыре рейса мы перетаскали все. Две последние головки принесли дети. Большой пустой ящик я собрался нести вниз сам, но Ян, которому пошел шестнадцатый год, выхватил его у меня из рук, водрузил себе на голову и играючи доставил в подвал. Иногда он опускал руки и нес его, как эквилибрист.

Внизу жена снова уложила двадцать шесть эдамских в ящик, а я прикрыл их досками.

– Ну а теперь вы должны попробовать сыр, – распорядился я, окончательно принимая на себя руководство.

Ян схватил одну из серебряных головок, подбросил вверх, потом перекатил ее по руке к подбородку и, заметив мой взгляд, передал матери.

Ида, которой не терпелось внести свой вклад, осторожно сняла с головки сыра ее серебряное одеяние, под которым оказался тот самый сыр с красной корочкой, который всем знаком с детства и который можно купить где угодно.

Мы немного посмотрели на него, а потом я с металлом в голосе приказал разрезать его пополам.

Сначала начала резать жена, потом нож перешел к Иде. Она разрезала до половины, остальное довершил Ян.

Жена, сперва понюхала, потом отрезала кусок, попробовала и дала по куску детям. Я же осуществлял общее руководство.

– А ты не попробуешь? – спросила наконец жена, которая откусила уже несколько раз. – Вкусно.

Я не люблю сыр, но мне ничего другого не оставалось. Отныне я должен показывать пример. Кому, как не мне, быть в авангарде армии сырных потребителей? Итак, я заставил себя проглотить кусочек. И тут явился мой брат.

Он поставил велосипед, как обычно, в коридоре, и его быстрые шаги гулко разнеслись по дому.

– Можно войти? – спросил он, уже ввалившись в кухню. – Это твой сыр, дружище?

И, не дожидаясь ответа, он отрезал ломоть и откусил добрую половину.

Я следил за его выразительным лицом, чтобы определить впечатление. Сначала он нахмурил брови, словно пробовал что-то подозрительное, потом посмотрел на мою жену, облизывающую губы.

– Великолепно! – объявил он вдруг. – Никогда в жизни не едал такого чудесного сыра.

Если это так, я могу быть спокоен. Ему шестьдесят два, и он всегда любил сыр.

Если бы еще контора была оборудована!

– И много ты уже продал? – поинтересовался он, отрезая новый кусок.

Я ответил, что преступлю к продаже, когда покончу с организационными делами.

– Так поторопись же со своими организационными делами, – посоветовал он. – Если эти двадцать тонн присланы на пробу, то там, видимо, рассчитывают, что ты каждую неделю будешь продавать тонн по десять. Не забывай, что ты представитель во всей стране и в герцогстве в придачу. На твоем месте я набрался бы храбрости и начал торговать.

И он мгновенно исчез за порогом, оставив меня одного с женой и детьми и с этим сыром.

Вечером я пошел к Ван Схоонбеке, чтобы у него напечатать на фирменном бланке ГАФПА письмо к Хорнстре. У меня все еще нет пишущей машинки, а мне надо сообщить ему о благополучном прибытии его сыра. Пользуясь случаем, я захватил половинку эдамского для Ван Схоонбеке, ибо он очень чувствителен к знакам внимания. Попробовав сыр, он опять поздравил меня и сказал, что оставит его, чтобы угостить своих друзей на следующей вечеринке. И если я не возражаю, то он постарается, чтобы на предстоящих выборах меня выдвинули кандидатом в президенты Объединения бельгийских сыроторговцев.

А теперь за работу.

XII

Целую неделю я искал подержанные письменный стол и пишущую машинку. Уверяю тебя, что беготня по всем этим лавкам старьевщиков – занятие не из приятных.

Обычно они так забиты всяким хламом, что с улицы не рассмотреть, есть ли там то, что тебе нужно, и приходится заходить внутрь и спрашивать. Само по себе это не так трудно, но такой уж у меня характер, что я не могу уйти из магазина, ничего не купив, а из кафе – ничего не выпив.

Так, уже в первые дни я купил графин, перочинный нож и гипсового святого Иосифа. Перочинным ножиком я буду пользоваться, хоть он мне и не очень нравится. Графин я принес домой, где он вызвал ужасную бурю. А от святого Иосифа я тут же отделался, поставив его на чей-то подоконник на одной из пустынных улиц и удрав, пока никто не видит, ибо после графина я поклялся больше ничего не приносить в дом.

Теперь я останавливаюсь в дверях лавки и оттуда спрашиваю, нет ли в продаже письменного стола и пишущей машинки. Пока я держусь за ручку двери, я, собственно, еще не в магазине и не несу моральных обязательств. Я больше ничего не хочу покупать. Но если дверь открыта и ты стоишь перед ней слишком долго, то ты становишься похож на вора, который раздумывает, пользоваться ему случаем или нет.

Кроме того, на улицах я не чувствую себя спокойно. Конечно, у Хамера есть моя справка, но тот, кто серьезно болен, сидит дома, а не бегает по магазинам. Я все время боюсь наскочить на кого-нибудь из «Дженерал Марин», потому что не знаю, как должен вести себя настоящий нервнобольной. Допустим, я упаду в обморок, и тогда они начнут поливать меня водой, заставят нюхать нашатырный спирт, отправят к доктору или аптекарю, который сразу скажет, что я ломаю комедию. Нет, благодарю покорно. Лучше не попадаться им на глаза. Итак, я все время оглядываюсь по сторонам, готовый в любой момент пуститься наутек пли свернуть в переулок. Ибо со всех точек зрения желательно, чтобы в связи с моим отпуском не было лишних разговоров.

Я, признаться, не прочь бы узнать, как дела на верфи.

Сейчас четверть десятого. Я представляю, как четверо моих коллег стоят у батареи парового отопления, каждый около своей пишущей машинки, словно артиллеристы около орудия. Кто-то из них рассказывает анекдот. Да, эти первые полчаса всегда были приятными. Хамер открывает свой гроссбух сразу же, не греясь у батареи, а секретарша у телефона причесывает свои светлые локоны. Она сделала перманент как раз перед моим уходом. Грохот пневматических молотов с верфи доносится и до нашей комнаты, а мимо окон проезжает наш неутомимый карликовый паровозик. Мы все пятеро поворачиваем к окну головы и приветствуем старого Пита в синей спецовке и с носовым платком на шее. Пит управляет своей машиной так же спокойно, как извозчик своей старой клячей. В ответ на приветствие он дает короткий гудок. А вдали, над высокой трубой нашего завода, развевается черный вымпел дыма.

Они там себе прохлаждаются, а я в это время в поте лица прорубаю путь в джунглях бизнеса.

Кто ищет, тот найдет. В этом я только что убедился. Наконец я нашел подходящий письменный стол, в зеленом сукне которого лишь несколько дырочек от моли. Он стоит всего триста франков и, хотя он не новый, служить будет не хуже тех двухтысячных. Жена оказалась права, но я потерял целую неделю. Мой сыр с нетерпением ждет, когда его выпустят из подвала.

Проблема пишущей машинки тоже решилась. Я узнал, что ее можно взять напрокат, и завтра у меня дома будет машинка системы, с которой я хорошо знаком, родная сестра того «Ундервуда», с помощью которого я тридцать лет добывал свой хлеб насущный.

В прошлую среду я начал сбыт. Это произошло у Ван Схоонбеке, который был очень доволен, что на мой сыр есть спрос.

Когда все его друзья расселись по местам, он извлек и подал на стол остатки половины эдамского. Я заметил, что он уже съел солидный кусок.

– Один из продуктов нашего друга Лаарманса, – объявил он.

– Простите, фирмы ГАФПА, – уточнил старый адвокат. – Можно попробовать?

Он мгновенно отрезал кусок и передал тарелку дальше.

Мне понравилось, что он не потерпел ущемления интересов ГАФПА. Когда на мой сыр появится спрос, я подарю ему целый эдамский.

Спустя некоторое время весь синклит сидел и жевал. Я твердо убежден, что еще никогда ни один сорт сыра не восхвалялся с таким энтузиазмом, как этот жирный эдамский. Со всех сторон раздавались «изумительно», «великолепно», «колоссально», а пижон спросил у Ван Схоонбеке, где можно купить такой сыр.

Мой престиж возрос до того, что они даже не осмеливаются задавать мне вопросы.

– Слово за господином Лаармансом, – объявил мой друг, откусив еще раз.

– Верно, – заметил кто-то. – Только сам господин Лаарманс может дать нам информацию.

– Уж не думаете ли вы, что господин Лаарманс лично занимается такими мелочами, – возразил старый адвокат. – Этого еще не хватало. Если я захочу купить сыр, то просто позвоню в ГАФПА.

– И попросишь доставить тебе домой пятьдесят граммов сыра, – добавил его сосед.

Я небрежно разъяснил, что ГАФПА продает сыр партиями по двенадцать ящиков, двадцать семь головок в каждом, но что я готов продать им этот жирный сыр в розницу по оптовой цене.

– Трижды ура нашему другу Лаармансу! – крикнул адвокат и осушил свой стакан.

Теперь они запомнили мою фамилию.

Я вынул свою новую авторучку и записал заказы. Каждый получит двухкилограммовую головку. Только старый адвокат попросил перед уходом, когда мы вместе одевались, прислать ему в виде исключения половинку, так как он живет один с сестрой и служанкой. Я пообещал ему, потому что он первый вспомнил о ГАФПА.

Кто-то поинтересовался, чем еще занимается ГАФПА.

– Не станете же вы утверждать, что ГАФПА торгует только сыром? Ну, правда, без шуток.

Я признался, что сыр лишь побочное дело, но сказал, что остальные товары пока разрешено поставлять только магазинам.

XIII

Лишь теперь я стал понимать, что время – деньги, так как на доставку семи с половиной голов сыра я потратил все утро.

Я отыскал на чердаке плетеный саквояж, в который влезало три головки эдамского, и собрался доставить сыр сам, потому что у детей было много домашних заданий, к тому же я опасался, как бы мальчишка не стал по дороге жонглировать моими сырами.

Жена увидела, как я направился с саквояжем в подвал, и я вынужден был рассказать ей, куда собираюсь. Я бы предпочел провернуть это дело потихоньку, так как боялся, что она поднимет меня на смех. Конечно, таскать сыры – занятие не для главы фирмы, я сам это хорошо понимаю. Но не могу же я поручить пакгаузу поштучную доставку на дом десяти тысяч головок эдамского. Они не согласятся. Однако жена не нашла в этом ничего особенного.

– Лиха беда начало, – сказала она. – Так они хоть узнают о нашем сыре.

Слово «нашем» ободрило меня. Значит, она сочувствует мне и разделяет со мной ответственность.

Я все же надеюсь, что они не сделают второго заказа. Доставка товара – удовольствие ниже среднего. Сначала надо с непроницаемым лицом пройти мимо госпожи Пеетерс, нашей соседки, которая вечно торчит в дверях или у окна. Затем сесть в трамвай, где мой саквояж всем мешает. Наконец добираешься до цели. Звонишь. Открывает служанка, и ты стоишь в прихожей со своей корзиной, потому что это скорее корзина, чем саквояж. Тебе приходится сказать, что ты принес сыр. Служанка идет к хозяйке, которая иногда еще нежится в постели. В двух случаях из восьми о сыре ничего не знали, и мне с большим трудом удалось отделаться от тяжелых головок, и то лишь после того, как я сказал, что платить не надо.

Наконец я сижу у себя в конторе после этой изнурительной поездки и очередного визита моего брата. Он ежедневно требует статистических данных о проданном и непроданном сыре. Как истинный врач, он все время лезет руками в мою рану.

Я сообщил ему о сыре, проданном у Ван Схоонбеке. Он очень обрадовался, что сыр всем понравился. Но, сделав небольшой подсчет, резюмировал:

– Итак, это всего семь с половиной головок из десяти тысяч. Если за неделю ты будешь совершать по такой сделке, то продашь свои последние сыры через тридцать лет. Поворачивайся быстрее, парень. Иначе дело плохо кончится.

Ну как мне избавиться от всего этого сыра? Вот в чем вопрос.

Сначала я хотел класть по паре головок в саквояж и обходить все сырные магазины в городе. Но при этой системе моя контора бездействовала и оказалась бы ненужной. Я обязан находиться в ней, чтобы вести корреспонденцию и бухгалтерию. А телефонные переговоры? Не взвалить же их на жену, когда у нее и так полно дел.

Нет, распространение моего сыра надо поручить целому штату расторопных агентов, парней с хорошо подвешенными языками, которые сумеют проникнуть даже в самые мелкие лавчонки и будут доставлять заказы один или два раза в неделю. Лучше два раза, я бы предпочел по понедельникам и четвергам. Тогда и мой личный труд упорядочится. Я возьму на себя регистрацию заявок, переговоры с пакгаузом, составление счетов, инкассацию, отчисление своих пяти процентов и еженедельный перевод сальдо в адрес Хорнстры. Непосредственно с сыром я иметь дело не буду.

Итак, я дал объявление:

«Крупный импортер эдамского сыра ищет во всех городах страны и герцогства Люксембургского представителей, обладающих опытом работы, желательно связанных с сырными магазинами. Предложения с приложением рекомендаций и данных о прежней работе направлять в ГАФПА, Фердюссенстраат, 170, Антверпен».

Результат не заставил себя ждать.

Через два дня я обнаружил на кофейном столике сто шестьдесят четыре письма различных размеров и цветов. Почтальон вынужден был звонить, так как они не влезали в ящик.

Теперь я на верном пути и могу по крайней мере поработать на своей пишущей машинке. Но сначала надо вскрыть письма и рассортировать их по районам.

Я куплю карту Бельгии и наколю флажки на все города, где у меня будут агенты. Тогда я буду иметь полное представление. Тех, у кого дела пойдут плохо, буду увольнять.

На первом месте Брюссель – семьдесят писем, за ним Антверпен – тридцать два, остальные распределяются по всем городам страны. Только герцогство не откликнулось, но это не так уж важно.

Когда все письма были вскрыты и рассортированы, пришло еще штук пятьдесят, посланные, видимо, позднее. Ладно. Я начал с Брюсселя. Некоторые описывали историю всей своей жизни с раннего детства. Многие начинали с того, что прошли всю войну и имеют семь фронтовых нашивок. Непонятно, какое отношение это имеет к продаже сыра. Некоторые написали о своей большой семье и бедности, в которой они живут, взывая к моему отзывчивому сердцу. При чтении некоторых писем у меня слезы выступали на глазах. Такие письма надо надежно спрятать, чтобы их не увидели дети, иначе они будут приставать, чтобы я отдал предпочтение этим людям. А ведь я должен быть выше сострадания. Если я буду отвечать на все письма, то лишь из вежливости или из желания постучать на машинке, ибо многие из написавших никогда не работали в торговле или торговали сигаретами и, кажется, сами прислали мне письма только из вежливости. Те, кто удовлетворял поставленным условиям, писали кратко и просили поточнее сообщить о комиссионных и жалованье. Создавалось впечатление, что они еще хорошенько подумают, стоит ли доставлять мне удовольствие, став моими представителями.

Я, разумеется, не собираюсь платить им жалованье. Зачем? Они получат три процента, и ни копейки больше. Мне останутся два процента и триста гульденов в месяц.

Только я уютно устроился перед своим «Ундервудом», как в дверь позвонили. Я слышал звонок, но и ухом не повел, так как никогда не открываю дверь сам, когда работаю в конторе. Но немного погодя ко мне поднялась жена и сказала, что пришли три господина и дама, которые хотят поговорить со мной. Они принесли сверток.

– Надень воротничок и галстук, – посоветовала жена.

Кто бы это мог быть? Наверное, кандидаты, которые предпочли явиться лично, а не писать.

Я открыл дверь нашей маленькой гостиной, и мне навстречу протянулись четыре дружеских руки. Это были Тейл, Эрфурт, Бартеротте и юфру Ван дер Так – мои коллеги из «Дженерал Марин». Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица, и они, видимо, что-то заметили по мне, ибо Анна ван дер Так пододвинула мне стул и предложила сесть.

– Не волнуйся. Мы сейчас уйдем, – успокаивала она.

Они решили навестить меня, чтобы узнать, как я себя чувствую. В конторе рассказывали всякую чепуху.

Тейл извинился за то, что они пришли в обед. Но я ведь знал, что во время работы они не могут уйти, а вечером посещать больных не принято.

Они пристально смотрели на меня и обменивались понимающими взглядами.

В конторе за это время кое-что изменилось. Теперь они сидели спиной к окнам, а не наоборот. Каждый получил по новому пресс-папье, а Хамер стал носить очки.

– Представь себе Хамера в очках, – сказал Эрфурт. – Умрешь от смеха.

Во время разговора я услышал, как подъехал мой брат. Он поставил велосипед у стены и зашагал по своему обыкновению в кухню. Его гулкие шаги раздались в прихожей.

Я боялся, что он спросит оттуда, как идет продажа сыра, – он умеет кричать очень громко, как настоящий шкипер. Но моя жена, видимо, сделала ему знак молчать, и я слышал, как он удалился на цыпочках.

Затем Тейл произнес короткую речь, он выразил надежду всего коллектива, что я скоро поправлюсь и здоровый как бык займу в нем свое прежнее место.

Бартеротте вдруг торжественно извлек из-за спины большой сверток, протянул его мне и предложил развернуть.

Это была великолепно отполированная коробка с набором для игры в триктрак – пятнадцатью черными и пятнадцатью белыми фишками, двумя кожаными кубками и двумя игральными костями. Снаружи была прикреплена серебряная пластинка с надписью:

 
Служащие «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани»
              своему коллеге Франсу Лаармансу
                 Антверпен, 15 февраля 19… г.
 

Они устроили складчину, и даже старый Пит с паровозика внес франк.

Сердечно пожав мне руки на прощание, они покинули меня.

Набор предназначался для того, чтобы я играл с женой и детьми, пока не поправлюсь.

Жена ни о чем не спросила. Она стряпает с удрученным лицом. Я чувствую, что она может расплакаться от любого неосторожного слова.

XIV

Две недели назад я назначил тридцать представителей по всей стране, без жалованья, но с хорошими комиссионными. И все же заказы не поступают. Чем занимаются эти лоботрясы? Они даже не пишут, а мой брат продолжает упорно интересоваться тем, сколько сыра продано. Своих представителей мне пришлось выбирать по внешнему виду, как скот на рынке.

Я приглашал их к себе в контору группами по десять человек, в разное время, чтобы избежать нежелательных встреч между конкурентами. Нельзя подпускать голодных собак к одной и той же миске.

Ну и тяжело же пришлось моей соседке госпоже Пеетерс!

Все обернулось сплошной неожиданностью.

Авторы блестящих писем оказались в ряде случаев настоящими развалинами, и наоборот. Приходили высокие, маленькие, старые, молодые, многодетные и бездетные, роскошно одетые и обтрепанные, умоляющие и угрожающие. Они упоминали о богатых родственниках, о знакомых бывших министрах. И это давало мне право чувствовать себя человеком, одно слово которого может поставить самоуверенного парня на свое место.

Один из посетителей откровенно признался, что голоден и будет доволен головкой сыра, не претендуя на представительство. Он так растрогал меня, что я дал ему эдамский. Потом я узнал, что, уходя, он выпросил у жены еще пару моих старых ботинок.

Некоторых я никак не мог спровадить, так как в конторе было хорошо натоплено. А двое заявили, что я не имел права вызывать их в Антверпен без оплаты дорожных расходов. В каждом случае я делал отметку на письмах: не годен, сомнителен, подходит, лысый, пьющий, с тросточкой и тому подобное, ибо, поговорив с десятым, я уже ничего не мог вспомнить о первом.

Я серьезно подумывал о том, не обслуживать ли мне Антверпен самому. Пусть здесь в городе представителем ГАФПА будет Франс Лаарманс. Но меня остановила мысль о брошенной конторе. Что будут думать о ГАФПА, если там даже никто не отвечает на телефонные звонки?

И тогда явился мой младший свояк, который спросил, нельзя ли ему попробовать свои силы в качестве агента. Он, собственно, гранильщик алмазов, но дела идут так плохо, что он уже несколько месяцев сидит без работы.

– Фине велела мне поговорить с тобой, – произнес он с деланной скромностью того, кто знает, что его поддерживает сильная рука.

Я отправился на кухню и попросил подтверждения. Она сказала только, что он все время надоедает ей с этим сыром. Теперь она уже не командует, как раньше, когда решался вопрос о смене обоев в моей конторе.

– Можно доверить Густу Антверпен? Да или нет? – спросил я в лоб, пристально глядя на нее.

В ответ она пробормотала что-то непонятное, – схватила таз для стирки и удалилась в подвал.

Мне не оставалось ничего иного, как принять его с испытательным сроком. Если дело не пойдет, то уволю его, невзирая на то, что он свояк. Правда, на этом я потеряю по меньшей мере целую головку, потому что обратно я от него не получу ничего.

Я дал напечатать накладные на заказы, где требовалось указать следующие сведения: дата заказа, фамилия и адрес заказчика, количество ящиков по 27 двухкилограммовых сыров, цена за килограмм, срок оплаты заказа. Одна накладная на пятнадцать заказов. Для начала каждый представитель получил по десять накладных, которых им должно хватить на пять педель. Распространить такое количество заказов практически возможно и даже нетрудно. По понедельникам и четвергам им надлежит заполнять накладные и высылать их мне почтой. Все остальное пойдет своим чередом.

Однако я ничего не получил и решил посетить двух своих брюссельских представителей, Нунинкса и Делафоржа, чтобы узнать, в чем дело, и в случае необходимости помочь им советом. Брюссель я разбил на две части, восточную и западную, так как этот город слишком велик для того, чтобы его мог обслужить один человек.

Я бесконечно долго добирался на трамвае по адресу, данному мне Нунинксом, и в конце концов обнаружил, что там никто никогда ни о каком Нунинксе не слыхал. Как же тогда он получал мои письма? Они ведь не вернулись назад.

Делафорж жил на другом конце города, на чердаке. Там сушилось белье и пахло жареной селедкой. Я долго стучал, пока он наконец не отворил, в халате, с опухшими от сна глазами. Он даже не узнал меня, а, когда я объяснил, кто я, заявил, что на всю эту муру с сыром ему начхать, и захлопнул дверь перед самым моим носом.