Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Не дожидаясь ответа, она прошла между тележками и ступила на тротуар. Обернувшись, она притопнула ногой, немного постояла, а затем удалилась, качаясь на ходу, как лодка, подхваченная волной.

Боорман сначала побагровел, а затем стал белее снега. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

– Только этого еще не хватало, – пробормотал он, очевидно желая сказать, что смерть Марты и без того тяжким грузом легла на его душу.

– Оттяпали ногу, – сказал я. – Чудодейственная аббатская мазь, стало быть, не помогла.

Боорман никак не откликнулся на мое замечание, выдержанное в его стиле. Свернув в первую попавшуюся улицу, он брел, как лунатик, не обращая внимания на вывески и витрины. Скоро он простился со мной. И в этот миг я смутно почувствовал, что подо мной зашаталось директорское кресло.

НОГА

На этот раз отсутствие Боормана длилось не месяц, как обычно, а куда меньше: он приехал в город через две недели. «Надо поговорить», – гласила его открытка. Я приготовился снова выслушать оду в честь Марты, а затем, думал я, мы прогуляемся по улицам нашей столицы, присматриваясь к только что отстроенным зданиям, где, возможно, есть чем поживиться, однако мысли Боормана, судя по всему, были заняты одной госпожой Лауверэйсен. Казалось, его связывали с ней незримые нити, но, пытаясь их разорвать, он лишь запутывался в них все больше и больше, хоть и делал вид, что ничего особенного не происходит.

– Да, Лаарманс, ногу ей оттяпали, – проговорил он, только теперь отзываясь на мои слова двухнедельной давности.

Казалось, он все время таскал за собой эту ногу и приехал в Брюссель лишь затем, чтобы сбагрить ее мне.

– Может ли быть какая-нибудь связь между продажей сотни тысяч экземпляров и потерей ноги? – неожиданно спросил он. При этом он покраснел и начал хихикать.

Я чувствовал, что смеется он не от веселья, а лишь потому, что не мог задать такой вопрос без смеха, пока у него не достало мужества признаться, что он начал верить в эту чудовищную возможность. С ним явно творилось что-то неладное. Во власти душевного смятения он ощупью искал выход из тупика.

Я широко раскрыл глаза.

– Но послушайте, господин Боорман, – начал я успокаивать его точно так же, как в тот раз, когда речь зашла о поездке по Рейну. – Ведь между двумя этими… явлениями может быть не больше связи, чем, скажем, между периодическими сменами наших министерств и столь же периодическими землетрясениями в Перу. Как вообще такая мысль могла прийти вам на ум?

Тут я в свою очередь начал преувеличенно весело хохотать, а потом мы еще какое-то время сидели друг против друга и скалили зубы, но при этом ни один из нас не осмеливался заглянуть себе в душу.

Когда он снова заговорил, оказалось, что, несмотря на наш смех, призрак ноги по-прежнему маячил перед ним.

– Конечно, нет! Конечно, нет! Вы совершенно верно говорите, что это невозможно. Да и откуда взяться такой связи? После того, как мы побывали на этом проклятом базаре, я ночью задумался вот над чем: а не сохранила бы она ногу, если бы ей не пришлось выплачивать взносы? Ведь она могла бы истратить деньги на хорошего врача, вместо того чтобы ежемесячно отдавать их мне. Понимаете? А акционерное общество, которое мы так и не создали, может быть, обеспечило бы ей покой, необходимый для исцеления. Но все это, конечно, вздор. Чистейший вздор.

И он снова рассмеялся, но на этот раз как-то нерешительно. То, что он сказал «мы», крайне неприятно меня поразило – впервые за все время он пытался взвалить на меня ответственность за то, к чему я не хотел иметь ни малейшего касательства. Я хорошо знал Боормана и понимал, что справиться с ним мне не под силу. Если я уступлю хотя бы на йоту, он скоро окажется чистым, как ангел, а я один буду во всем виноват.

Поэтому я не стал отмалчиваться. Прежде всего я освежил его память подробным рассказом о моих бесплодных попытках заставить госпожу Лауверэйсен принять в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса. Затем я напомнил ему все трюки, какими он тогда воспользовался, говоря о боге, на которого он советовал ей уповать, чтобы исцелиться; о министерстве промышленности, которое будто бы было встревожено положением кузнечного дела в Брюсселе; о косточках, которые несуществующие читатели должны приносить мохнатым питомцам госпожи Лауверэйсен; о медали кузнеца, которую он – Боорман – велел достать из ящика в верхней комнате; и, наконец, об акционерном обществе, которое он так великолепно спроектировал, что матушка Лауверэйсен тотчас же предложила ему пост управляющего. Рассказывая, я видел это так четко, словно все произошло накануне, и выгребал – одну за другой – самые ничтожные детали, так что под конец на моем костюме уже не оставалось ни единого пятнышка крови матушки Лауверэйсен, которой отсекли ногу. И когда он сделал вид, будто не очень четко припоминает этот случай и сомневается в том, что все произошло именно так, я предложил сейчас же пойти к кузнечных дел мастеру и его сестре, чтобы заручиться их свидетельскими показаниями. Никогда еще в разговоре с Боорманом я не проявлял такой твердости и решительности. Я защищался так, словно и в самом деле имел какое-то отношение к этой неприятной истории.

– Вот как оно было на самом деле. Не так ли, господин Боорман? – спросил я под конец. Мало того, что я спихнул ему эту ногу, он должен был признать, что она всегда принадлежала ему и только ему. А как от нее избавиться – это уже его дело. Я же умыл руки и остался незапятнанным.

– Да, конечно, – нехотя согласился он наконец, – именно так оно и было, теперь я припоминаю. Вы тогда честно выполнили свой долг, Лаарманс. Не бойтесь, что я взвалю на вас часть вины – это было бы самообманом. Да и к тому же целиком я виноват или только наполовину, все равно надо поправить дело. И я постараюсь не откладывать его в долгий ящик, потому что это мешает мне думать о жене.

Он устало протянул мне руку, и я пожал ее с благодарностью. Он стоял передо мной согнувшись под бременем вины, и у меня больно сжалось сердце.

SOS!

Наезжая после этого в Брюссель, он всякий раз привозил с собой ногу, которая, судя по всему, была могучим средством от тоски по Марте, потому что теперь Боорман куда реже заговаривал о жене. Нога поглощала его полностью, и, казалось, он решил искупить перед матушкой Лауверэйсен и несостоявшееся путешествие по Рейну, и все киносеансы, которых была лишена Марта.

Вначале он всеми силами старался утаить от меня эту ногу, как человек, скрывающий позорную болезнь, но с каждым его словом все яснее проступали ее очертания, и Боорман успокаивался лишь тогда, когда она целиком лежала перед нами на столе. Поистине, чудо хирургии! Спустя какое-то время он уже не пытался ее скрывать, а под конец даже начал размахивать этой ногой, как флагом. Я понимал: он благодарен мне за то, что я так терпеливо выслушиваю его унылый репертуар. Как ни странно, я, кажется, даже стал находить удовольствие в этих беседах, словно между мной и упомянутой конечностью возникла некая таинственная связь, хотя Боорман и обещал пришить ее на прежнее место без моей помощи. Так или иначе, мне следовало быть начеку, чтобы мгновенно отразить любую новую попытку возложить на меня часть ответственности за случившееся, и потому я не должен был показывать, что проявляю какой-то личный интерес к его переживаниям. Он вполне мог рассчитывать на мое сочувствие и даже на мою помощь, пусть только не заставляет меня каяться вместе с ним. Но я должен честно признать, что он никогда больше не предпринимал подобных попыток и сражался с призраком без моей помощи, используя меня в этом турнире лишь в качестве герольда. Раз или два я поймал себя на том, что думал о призраке как о «нашем» противнике, но тут же изгонял из своего сознания это отвратительное местоимение.

– Возможно, вам это покажется нелепым, Лаарманс, но я хотел бы с кем-нибудь посоветоваться, – вскоре доверительно сообщил он мне, осознав, что не может выбраться из тупика. – Должен признать, что я не вижу никакого выхода из положения. Я, никогда в жизни ничем не болевший, проснулся вчера со страшной головной болью, а днем у меня был понос. Надо что-то предпринять, а не то я изведусь. Попросить у нее прощения? Но какой смысл прикладывать такой пластырь на деревянную ногу? «Опять слова», – скажет эта мегера. Впрочем, кто просит прощения у партнера за то, что с ним заключили сделку? Я с тем же успехом мог бы просить прощения у Марты за то, что женился на ней. Вы понимаете?

Возможно, ему показалось, что я даже не слушаю его, что его терзания интересуют меня не больше, чем, к примеру, положение в Португалии. Увы, я принимал наше дело – я хочу сказать, его дело – слишком близко к сердцу, но, должно быть, в ту минуту я как раз отвел глаза в сторону, задумавшись над решением, которое могло бы его удовлетворить. Я заверил его, что вполне его понимаю, и, желая доказать, что внимательно его слушал, повторил слово в слово всю его последнюю тираду.

Он поблагодарил меня и спросил, не знаю ли я кого-нибудь, к кому можно было бы обратиться за советом.

Я с готовностью окинул взглядом мой запыленный жизненный путь, но увидел лишь разных мелких людишек; они выпучили бы глаза, услышал рассказ о потешной тетке, которую Боорман за ее же счет сфотографировал в эффектных позах, чтобы затем сбыть ей сто тысяч репродукций этих снимков. Самые смышленые из моих друзей – под двойным влиянием орденских ленточек и взяток – превратились за эти годы в робких обывателей, которые, конечно, не решатся высказать свое мнение о ноге и, возможно, лишь испуганно перекрестятся. Впрочем, был один человек – тот самый, бородатый, за которым мы много лет назад маршировали с криками ликования. Уж он-то, конечно, обладал недюжинным умом. Но ветер славы умчал его так далеко, что он был для меня совершенно недоступен. Да и к тому же такой человек не проявил бы интереса к ноге, не сулившей никаких капиталов. Пока я перебирал в уме разные имена – без большой надежды на успех, только чтобы не обидеть Боормана, – мой взгляд упал на старую семейную фотографию, которую я повесил у себя в конторе, потому что она была вправлена в красивую рамку. Фотография запечатлела группу людей в парадных костюмах на свадьбе одного из моих двоюродных братьев. Среди них был один чрезвычайно симпатичный родственник, собиравшийся стать певцом, но неожиданно заделавшийся пастором. Он показался мне вполне подходящим человеком. Я тотчас же сообщил об этом Боорману.

– Как вам нравится этот человек? – спросил я. – Он пастор, но никого другого у меня нет под рукой.

– Неважно, – сказал Боорман, даже не удостоив снимок взглядом. – Пожалуй, это даже лучше любого другого варианта, потому что наш случай…

– Простите, как вы сказали? – переспросил я.

– Ну хорошо, мойслучай не имеет ничего общего с грехом, потому что с коммерческой точки зрения заключенный мною контракт столь же безупречен, как и проделки Вайнштейна с меховым манто, проданным торговке креветками. Однако человек, привыкший выслушивать исповеди и предписывать грешнику целебное средство, наверняка приобрел большой практический опыт и, возможно, способен дать дельный совет. Так или иначе, надо попробовать – пасторы ведь бывают разные. Спросите его, может ли он нас принять. Если пользы не будет, то и вреда это тоже не принесет.

Я тотчас же написал письмо. Сначала шли различные объяснения, почему я так долго не подавал признаков жизни, затем – приличествующий случаю вопрос о его здоровье, которое меня, впрочем, довольно мало интересовало, потом несколько слов о родственниках, пользовавшихся, как мне было известно, его расположением, и, наконец, я втиснул просьбу Боормана в обыкновенный постскриптум. С обратной почтой пастор известил меня, что ожидает нас в следующее воскресенье.

ЯН

Мы застали Яна в его гостиной. Он сидел за столом, покрытым камчатной тканью и сверкавшим хрусталем; у каждого прибора стояло по четыре рюмки. Такой стол годился бы разве что для тайной вечери. Ян откупоривал бутылки и был так поглощен этим занятием, что мы какое-то время наблюдали за ним, стоя в дверях, а он нас не замечал.

– Давай, давай! – понукал он пробку, которая туго поддавалась.

– Дергай сильнее, братец! – подбодрил я его, и тогда он поднял голову.

Он осторожно поставил бутылку на стол и радостно, с протянутыми руками двинулся нам навстречу. Никогда я не думал, что мой приход может доставить кому-нибудь такое удовольствие, Не иначе, у него была какая-то задняя мысль.

– Добро пожаловать, гадючье племя! Я полагаю, Франс, что твой приятель того же поля ягода, что и ты. Свой своему поневоле брат, как говорится. Заходите и присаживайтесь! А тебя, Франс, почти невозможно узнать. Куда делась твоя борода, дружище? В остальном у тебя вполне благопристойный вид – по крайней мере снаружи. Но как обстоит дело вон там, внутри?

Он заглянул мне в глаза и указал пальцем на мою грудь.

– Нет у меня к тебе доверия, Франс. Честно говоря, я никогда тебе не доверял и приятно удивлен, что тебя до сих пор не посадили за решетку. Но все еще впереди, вот увидишь. А этот господин… Как его фамилия?..

– Боорман, – сказал мой спутник.

– Чудесно. У господина Боормана еще более жуткий вид, чем у тебя. О боже, ну и физиономия! Смотреть страшно. И наверное, он твой лучший друг. Опасная парочка, сказал бы я. Интересно, что такое вы натворили. Как бы то ни было, вы благоразумно поступили, явившись ко мне до того, как вас поймали. Но садитесь, пожалуйста! Вот так, Мари! Честерского и грюерского сыру!

Его распоряжение не было гласом вопиющего в пустыне, и служанка тотчас же принесла сыр.

– Дорогой братец, – начал я, когда сыр был уже на столе, – господин Боорман и я…

– Никаких «дорогих братцев»! Называй меня, как прежде, Яном, а не то я вас выставлю за дверь и сам выпью все вино. Вот сигары. Эти – легкие, а эти – покрепче, как и полагается. А это не что иное, как «Сотерн» 1911 года. Начнем с него? Прекрасно!

И он наполнил рюмки.

Теперь я уже назвал его по имени и попросил выслушать нас, но он заявил, что станет слушать лишь тогда, когда ему захочется. И еще он сказал, что я – ничтожество. Что же касается физиономии моего друга, он даже не находит слов, чтобы ее описать.

– Честное слово, господин Боорман, тут есть на что поглядеть. А времени у нас вдоволь. Капеллан позаботится об исповедующихся и о соборовании госпожи Делакруа, которая, почувствовав себя лучше, потребовала помазания. Я знавал ее в свое время, – сказал Ян.

Он предупредил: его нет дома ни для кого. Мы расскажем ему все после обеда – как известно, каяться на голодный желудок очень мучительно, в таких случаях часто упускают самое интересное. Среди его прихожан есть такие, которые идут к исповеди, как следует заложив за галстук, особенно если на душе у них тяжкий грех.

– Вот это «Лагранж» 1906 года, – пояснял он, – вон то «Шато Латур» 1904 года, а на буфете стоит «Шамбертэн», который я унаследовал от отца. Угощайтесь!

И поток слов лился, как водопад, Ян не давал нам сказать ни слова, пока мы не приложились к «Шамбертэну». Когда же он увидел, что мы вконец разомлели, он запер дверь, словно ожидая рассказа о кровавой резне, и, как дирижер, подал нам знак.

И тогда Боорман подробно изложил всю историю своих злоключений. Сначала он четко объяснил механизм работы нашего «Всемирного Обозрения», а затем описал наши визиты в кузницу, не назвав, однако, имени Лауверэйсена. Он рассказал о Пиперсе, о дипломе, о рабочих с бицепсами, о кузнеце, который, облачившись в черный костюм, совершил последнюю отчаянную попытку спасти положение, об адвокатике с красивыми визитными карточками и записной книжкой, о журналах, доставленных на рассвете, и, наконец, о том, как я взимал плату. Короче, он не утаил ничего, а я напряженно слушал его, опустив глаза, словно тщательно следя за ходом событий, которые были мне совершенно неизвестны. Речь его текла свободно и гладко, и я понял, что вино и впрямь благоприятствует чистосердечному покаянию.

Ян слушал внимательно, не прерывая собеседника, но когда Боорман рассказал о том, как был подписан контракт, я услышал, что пастор тихо повторил: «Сто тысяч», словно ужаснувшись этой цифре.

– Поразительная история, – заключил Ян, покачав головой. – Никогда не слыхал ничего подобного. Но я все еще не знаю, чем смогу вам помочь и в каком совете вы нуждаетесь.

– Еще немного терпения, – сказал Боорман, – это ведь только первое действие. Последний акт разыгрался пять лет спустя на овощном рынке.

И он рассказал о женщине с костылем и о ноге, которая всюду его преследовала.

– А теперь я хотел бы знать, можете ли вы посоветовать что-нибудь дельное, – закончил он и допил свою рюмку.

Некоторое время Ян сидел, глядя на нас в полном молчании. Сигара его потухла. Наконец он повернулся ко мне.

– А ты, мерзавец, не чувствуешь никаких угрызений совести? Нет, для тебя царство небесное – это кинотеатр, куда ты все равно пролезешь, а тем временем ты спишь себе спокойно, как хряк, каковым ты и являешься. Сидит передо мной, как апостол Петр, и делает вид, будто не знаком с этим человеком! Господин Боорман, примите мои поздравления. Когда вы вошли сюда, я вас недооценил, но теперь я нахожу тем более удивительным, что вас мучает совесть, хотя никто – даже ваша клиентка – не может вас ни в чем упрекнуть, потому что на вашей стороне бог торговли с огненным мечом. Вы можете воспеть хвалу господу – думаю, вы уже узрели истину. Лучше поздно, чем никогда. Что же касается совета, то, по-моему, есть только одно средство избавить вас от гнета этой ноги… Вы говорите, что речь идет примерно о четырнадцати тысячах франков? Не решились бы вы вернуть пострадавшей эти деньги – по крайней мере ту часть, которая составляет вашу прибыль? Эта жертва, по существу, не была бы жертвой, ведь верно? Мы это понимаем. Словом, если Боорман проглотит эту горькую пилюлю, то Боорман исцелится. А Франс будет гореть вечным огнем. Джентльмены, здоровье короля! Выпьем за избавление от ноги!

– У него только что умерла жена, – шепнул я на ухо моему родственнику, чтобы вызнать еще больше сочувствия к Боорману.

ДОЛГОВАЯ РАСПИСКА

– Я предвидел, что дело этим кончится, но все равно пошел к вашему Яну: человек, знающий латынь и всевозможные религиозные заклинания, должен также уметь изгонять чертей, как это в свое время делал сам Хозяин и его апостолы. Но, к сожалению, эти ожидания, видимо, не оправдались. А все же он славный парень, и, если нет другого выхода, воспользуемся этим. В понедельник отнесем деньги матушке Лауверэйсен; к счастью, с деньгами у меня благополучно.

Я сказал, что нисколько не возражаю против этого, потому что это благородный поступок, но вовсе не убежден, что она с готовностью примет деньги. И я еще раз напомнил ему о своих бесплодных попытках подарить ей сумму седьмого взноса…

– Но ведь полная сумма – это не какой-то там единичный взнос, – сказал Боорман. – Может ли разумный человек быть обуреваем такой гордыней, таким непоколебимым высокомерием? Мы же цивилизованные люди, не так ли? Один перестает сопротивляться, когда после цифры стоят три пуля, другой выдерживает характер до четырех или пяти, а иной – до шести нулей. В конечном счете это зависит от его общественного положения и среды, но если вы не перестанете нажимать, то рано или поздно он уступит и чаша весов опустится под тяжестью злата. Вы ведь слышали о золотом тельце? Разве матушке Лауверэйсен не нужно заботиться о своем брате, как другому – о жене и детях? И разве не обязан каждый, кому представится случай ухватить немного лишних деньжат, обеспечить свою старость? И разве в ином случае родственники не станут осыпать тебя горькими попреками? Возьмите, к примеру, какого-нибудь министра или другого высокопоставленного чиновника. Когда жена в постели расспрашивает его о делах, она прежде всего хочет знать, не встречал ли он людей, которые могли бы быть ему полезны, новых людей, о которых она еще не слышала и к которым следует приглядеться? Так она не только контролирует его доходы, но и подбадривает его, обуздывает, когда нужно, поощряет его замыслы и поддерживает разумными советами. Как ему оправдаться перед ней, окажи он своим клиентам большее сопротивление, чем необходимо? Благоразумный человек уступает сразу же, как только чувствует, что другой назвал ему предельную сумму и больше предложить не может. И тогда он начинает действовать со сказочной быстротой: подсовывает главе государства на подпись тот или иной документ, предоставляет льготы той или иной монополии, что-то санкционирует, кого-то разносит, вовремя предупреждает тебя об опасности, а сам губит ни в чем не повинного человека, накладывает ту или иную резолюцию, датирован бумагу более поздним или более ранним числом, затем теряет документ и даже выходит в отставку, если только это может его спасти и оправдать затраченные усилия.

Не надо судить об этих людях слишком строго, ведь сплошь и рядом им приходится нелегко. Наряду с министерствами, в которых можно кое-что урвать, – такими, как военное или колониальное, – существует, например, министерство просвещения, в котором вообще ничем не поживишься. Разве что перепадет какая-нибудь мелочишка при строительстве новой школы. Да и то она, как правило, оседает в карманах мелких чиновников. А как вежливо вас приветствуют люди, благодаря вашему содействию получившие хорошую должность! Вручение денег всегда сопряжено со значительными осложнениями, а ведь я собираюсь отнести ей деньги домой… Как правило, за оказанные услуги наличными не рассчитываются – ведь это поставило бы должника в неловкое положение. Не может же он ввалиться в дом с мешком ассигнаций на спине, как контрабандист, перебравшийся через границу. Да и пересчитывать деньги на глазах у всех было бы непристойно. Перевести деньги по почте тоже небезопасно, потому что вы не знаете, как их заприходуют, – над чужой бухгалтерией вы не властны. И опасность эта будет висеть над вами до конца ваших дней. Вот почему даже высокопоставленные господа в подобных обстоятельствах иной раз вдруг начинают озираться по сторонам и что-то бормотать себе под нос. Нет, такие вещи надо делать, не оставляя никаких следов – лучше всего через подставное лицо, а не то, например, продать акции по старой цене за день до того, как их цена удвоится, или же приобрести за крупную сумму два пастбища, которые решительно ничего не сулят покупателю, или даже разгромить ту или иную политическую группировку, чтобы перераспределить самые доходные посты. При всем при том я знал человека, который принял в подарок пенковую трубку, как какой-нибудь рядовой таможенник. Это лишь доказывает, что иной раз мы переплачиваем за услуги. Миром правят люди, которые знают, как улаживать свои дела. И почему, собственно говоря, наша приятельница не должна была измениться за это время? Ведь с годами нее становятся умнее. Когда мы столкнулись с ней на рынке, вид у нее был отнюдь не процветающий. И туфли у нее тоже были порядком изношены. Зачем бы ей в отличие от лучших умов человечества отказываться от жирного куска и кочевряжиться, как тот пресловутый бургомистр, который из упрямства уморил себя голодом? Таких безумцев теперь мало.

Но как Боорман ни пытался меня убедить, я оставался при своем мнении, что из его затеи ничего не выйдет, если он не найдет способа сделать так, чтобы возврат денег не носил характер милостыни. Вспоминая мой последний визит к ней, я снова видел как наяву, что она качает головой, и в ушах у меня раздавались ее ледяные слова, что она «не может принимать никаких подарков от господина Боормана».

Он стал напряженно думать.

– В общем-то, все это не так уж трудно, – сказал он наконец. – Я просто неправильно оформил накладную. Ведь мы получаем инструкции от Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов или как я ее там окрестил? Ну так вот: эти людишки из Чикаго поставили лишний нуль в своей телеграмме, и контракт был заключен из этого расчета. А американские бухгалтера обнаружили ошибку только теперь. Правда, с некоторым опозданием, но лучше поздно, чем никогда, как сказал ваш родственник Ян. Но нам надо действовать быстро, потому что уже пошел пятый год со времени заключения контракта и в торговых делах вступает в силу закон об исковой давности. Вот только обидно, что она никогда не узнает, что я расстался с этими деньгами по доброй воле. Но если иначе никак нельзя, я готов подавить свое тщеславие, потому что эта нога стоит у меня поперек горла. Стало быть, мы произведем совершенно новый расчет и подготовим новую фактуру или – лучше – долговую расписку, это больше в американском стиле. Одним словом, какую-нибудь бумажку, на которой будет столько печатей, что у нее зарябит в глазах, Достаньте-ка копию нашего счета.

Я покорно начал рыться в папке пятилетней давности и вскоре вручил ему то, что он просил.

– Итак, напечатайте новый счет, на этот раз по-английски. Сто тысяч экземпляров по одному сантиму за экземпляр – это составляет тысячу франков вместо десяти тысяч или, точнее говоря, вместо девяти тысяч пятисот, потому что я вижу, что дал ей пятипроцентную скидку, но на этот раз она скидки не получит, потому что разница в цене и без того слишком велика. Если мы оставим без изменений стоимость фотографий – а она, бесспорно, заподозрит неладное, если ошибок окажется слишком много, – это составит в общей сложности три тысячи двести пятьдесят из одиннадцати тысяч семисот пятидесяти. Иными слонами, ее активным балансом будет сумма в восемь тысяч пятьсот франков, которые я суну ей под нос в виде хрустящих ассигнаций – если надо, даже опрысканных духами. И вы все еще думаете, что эта тетка с хозяйственной сумкой откажется их проглотить? Ведь это, простите, не рыбий жир! Она схапает все деньги без звука, уверяю вас! И ее нога растает в воздухе или я буду не я. Смотрите побрейтесь как следует и наденьте темный галстук; к сожалению, вашей внешности и поныне не всегда присуща безупречность, столь же необходимая для делового человека, как упаковка для всякого товара. Иногда в вашем лице проскальзывает что-то интеллигентское, а это настораживает людей. К тому же вы носите орденскую ленточку, естественно не имеющую ни малейшего отношения к ордену, с таким видом, будто вам это противно. А ведь этого требует ваша профессия, не так ли?

ТОЛСТУХА ЖАННА

Боорман вручил мне долговую расписку и девять ассигнаций – восемь тысячефранковых и одну пятисотфранковую. Он вложил их в открытый конверт, чтобы их можно было вынуть без труда.

– Я произнесу небольшую речь, чтобы подготовить ее к событию, – сказал он. – Иначе появление призраков прошлого да еще вид денег могут сильно ее перепугать. Сердце у нее не самое крепкое – в противном случае она одолела бы свой недуг. По моему знаку вы положите расписку и деньги на ее письменный стол, если она с ним еще не рассталась. Банкноты уложите рядком – ей тогда покажется, что их еще больше, чем на самом деле. Сегодняшний день будет одним из самых счастливых в ее жизни, и манна небесная померкнет на этом фоне. А теперь – в путь!

Немного погодя мы уже были на углу улицы Фландр и вскоре подошли к дому толстухи Жанны. У окна сидела немолодая перепудренная блондинка и вязала. На другой стороне зиял въезд в проулок, который вол к кузнице.

Я кивнул головой в сторону блондинки и предложил сначала заглянуть к ней. Как-никак она постоянно несет вахту прямо против единственного входа в кузницу, и я помнил, что в свое время черномазые парни с бицепсами принадлежали к числу лучших клиентов ее предшественницы, которая подбадривала их всякий раз, когда они объявляли забастовку или, напротив, решали возобновить работу. А коли так, блондинка должна быть в курсе последних новостей в области производства лифтов и, возможно, даст нам кое-какие полезные сведения. Как ни великолепно мы были снаряжены, как ни ошеломляюще должно было быть зрелище девяти ассигнаций, я все же не разделял непоколебимой уверенности Боормана.

Не успел он ответить на мой вопрос, как блондинка угадала наши намерения – отложив в сторону вязанье, она взбила обеими руками свои льняные космы и заняла привычное место за стойкой бара.

Я заказал три стакана портвейна и, желая показать, что мы старые клиенты, спросил, давно ли Жанна покинула эти края.

– Какая Жанна, дружок? – В глазах ее вспыхнуло любопытство, она подошла и села рядом с нами.

– Брюнетка, – сказал я. – Толстая. И было это пять лет назад.

Она сама и есть Жанна, сказала она, и живет здесь уже двенадцать лет. Не угодно ли нам взглянуть на ее документы? Пять лет назад она и в самом деле была брюнеткой, но теперь черные волосы вышли из моды. А что до полноты… Она встала, извлекла из сумочки фотографию и показала нам толстуху Жанну во всем том великолепии, которое я в свое время познал. Она уже не раз выигрывала пари у людей, не веривших, что это она. Похудела она так от диабета, недавно ей было совсем плохо, она стала как щепка – вот какая. И Жанна изо всех сил втянула щеки. Теперь немного получше.

– А пять лет назад я была чересчур толста, – заключила она. – У меня и сейчас всего больше, чем надо.

И в подтверждение своих слов она так сдавила талию, что остаток ее пышной груди взметнулся в корсете вверх.

Боорман попросил ее еще раз наполнить стаканы, предложив ей выпить что-нибудь другое, если портвейн вреден ей из-за диабета. Но она налила себе все того же портвейна, потому что в ее баре это самый дорогой товар, честно призналась она. Она видит, что имеет дело с благородными людьми, и к тому же ей надоело сидеть на диете.

Я сказал, что, на мой взгляд, она не так уж сильно изменилась, и тотчас же спросил, продолжает ли кузница работать, на что она ответила, что там дела идут неважно. Раньше там, бывало, работало до тридцати человек, а теперь только трое. Новые лифты там уже не производят с тех пор, как умер кузнец, а его сестре ампутировали ногу. Пробавляется кузница только ремонтными работами по заказам старых клиентов. Не повезло ее хозяевам и только. А ведь в свое время это была известная мастерская – о ней даже напечатали в журнале статью с фотографиями кузнеца, и его сестры, и всех рабочих. Даже диплом и тот сфотографировали. Может быть, мы не верим? Жанна тут же сняла со стены большую позолоченную рамку и вручила ее Боорману. На огромном листе картона были аккуратно наклеены иллюстрации, вырезанные из «Всемирного Обозрения» – одного из наших ста тысяч экземпляров. Они были расположены в виде симметричного ансамбля, а в центре красовалась группа рабочих во главе с самим кузнечных дел мастером. Ничего не скажешь, добротная была работа. Сверху золотыми буквами тянулась надпись: