Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Силки
(роман)

Часть первая. Силки

ВСТРЕЧА

Я уже несколько раз поглядывал на человека, сидевшего за соседним столом, потому что он мне кого-то напоминал, хотя я был убежден, что он никак не мог принадлежать к числу моих знакомых. У него был вид процветающего буржуа, преуспевающего дельца, но почему-то, глядя на него, я вспоминал знамена с фламандским львом, средневековую битву «Золотых Шпор» и бородатых молодых людей в фетровых шляпах. В петлице у него красовалась розетка, а на столе перед ним лежала пара изящных перчаток. Нет, я никогда не водил компании с такими людьми и все же никак не мог отвести глаз от этого человека. Где-то я видел его, но где, где, где?..

– Кельнер, – спросил он вдруг, – есть у вас настоящее пиво «Гиннес»?

– Конечно, есть, – раздался невозмутимый ответ.

– Дублинского розлива? Без дураков?

Оставив этот вопрос без внимания, кельнер повернулся к клиенту спиной и зычно рявкнул:

– Одну бутылку «Гиннеса»!

Как только незнакомец произнес «без дураков», я понял, что это Лаарманс, потому что голос его нисколько не изменился: десять лет назад он произносил эти слова точно так же.

– Как дела, Лаарманс? – спросил я, когда он принялся смаковать свое пиво.

Поставив кружку на стол, он взглянул на меня и сразу же узнал:

– Вот это встреча!

Еще мгновение, и он уже сидел за моим столиком и, даже не спросив меня, хочу ли я выпить, заказал вторую бутылку пива. Зная мое прошлое, он, видимо, решил, что это само собой разумеется. Когда же я с сомнением взглянул на бутылку, подумав, что и его придется угощать, хотя «Гиннес» мне совсем не по карману, он сразу же спросил, не предпочту ли я стакан вина «или что-нибудь в этом роде».

Как Лаарманс изменился! Я знал его в те времена, когда он был ободранцем-идеалистом с длинными волосами, от которых засаливался воротник его пиджака, курил большую трубку с головкой в виде черепа и не расставался с массивной тростью, угрожающе размахивая ею всякий раз, когда ему случалось выпить лишнее или когда он шествовал в рядах демонстрантов.

В те времена никто не умел громче его бросать клич фламандских националистов: «Летит буревестник! На море шторм!», и, насколько я знаю, полиция дважды сажала его в тюрьму за поступки, которых он не совершал, только потому, что он был столь грозен на вид.

Он достал из кармана серебряный портсигар и предложил мне сигарету с золотым ободком, кажется «Абдуллу»; во всяком случае, самой дорогой марки.

– Чем ты сейчас занимаешься, Лаарманс? – решился я наконец его спросить. Немного подумав, он рассмеялся.

– Чем занимаюсь? – переспросил он. – Как тебе объяснить? Рассказать об этом не так просто, а понять с лету еще трудней. Такой же вопрос я задал Боорману десять лет назад, и он попытался растолковать мне что к чему. Но потребовались месяцы практики, чтобы я понял суть дела. Еще пивка?

И он в самом деле заказал еще две бутылки.

– Я плачу за все, – успокоил он меня.

– Это у тебя орден? – спросил я.

Он мельком взглянул на яркую розетку, которая придавала его облику еще больше импозантности.

– Нет, – равнодушно ответил он громким голосом.

Я покосился влево, опасаясь, как бы два господина, сидевшие неподалеку, не услышали наших слов.

– Неважно! – сказал Лаарманс, смерив этих людей спокойным взглядом. – Это не орден, я же тебе сказал. Вот если бы я и впрямь приколол орден, тогда… Нет, я такими вещами не занимаюсь, потому что из-за них рано или поздно напарываешься на неприятность. Впрочем, может быть, это все-таки орден – ведь их сейчас развелось столько, что почти невозможно пришпилить ленточку, не впав в плагиат, даже если ты выбираешь самые невероятные сочетания цветов.

Лаарманс и прежде никогда за словом в карман не лез, но теперь его велеречивость была просто поразительной – равно как и проницательность, с которой он отвечал на вопросы, вертевшиеся у меня на языке, но еще не высказанные.

– Где же твои длинные волосы, Лаарманс? – снова спросил я. – И твои стихи? Ты больше не пишешь стихов?

– А моя трубка? – продолжал он. – Помнишь? Какая трубка, милостивый государь! Какая великолепная трубка! И фетровая шляпа! А моя трость! О боже, какая трость! И то, чего ты ни разу не видел, – например моя нижняя рубашка!

Он смотрел прямо перед собой, словно устремив взор в былое.

– Все в прошлом, все! – пробормотал он.

Немного помолчав, он спросил:

– А как обстоят дела с фламандским движением, да и вообще с политикой?

Я подумал, что, наверно, он все эти годы провел за границей, и ответил, что, насколько мне известно, в стране мало что изменилось: банкиры и дельцы по-прежнему говорят по-французски, так же как, впрочем, и большинство участников фламандского движения, когда они не работают на публику; либералы по-прежнему занимают все муниципальные должности, а католики – министерские.

Но оказалось, что он знает все это не хуже меня – ведь он тоже живет в Брюсселе.

– А как все же обстоит дело с фламандским движением? – продолжал он допытываться. – Ты знаешь, что я имею в виду… Демонстрантов с палками, в фетровых шляпах, черт подери! Они еще устраивают потасовки или по крайней мере сутолоку, как на ярмарке? Хотя, может быть, ты уже в этом не участвуешь?

Я ответил ему уклончиво и снова спросил, чем же он, собственно говоря, занимается.

– Расставляю силки, – сказал он.

Он заметил, что я ничего не понял из его ответа.

– Да-да, расставляю силки. Обхаживаю разных людей и выуживаю у них подпись, А подписавшись, они и в самом деле получают все с доставкой на дом!

– Что они получают с доставкой на дом, Лаарманс? – спросил я, потому что меня разбирало любопытство.

– Свои экземпляры.

И снова рассмеялся.

– Экземпляры «Всемирного Обозрения», – тут же пояснил он.

Показав на бутылку, он добавил:

– Отменное пиво!

– Послушай, – продолжал он. – Завтра воскресенье, а свою статейку я вполне успею состряпать в понедельник. Если ты действительно интересуешься моими делами, я охотно расскажу тебе все – ведь в прежние времена мы с тобой хорошо ладили. Приходи завтра ко мне в гости, и я выставлю тебе бутылочку. Согласен, старина? Бульвар Жапон, дом 60. И не робей при виде дощечки с фамилией. С трех часов дня я буду ждать тебя с нетерпением.

БООРМАН

С Боорманом, начал рассказывать Лаарманс, я встретился точно так же, как вчера с тобой. Иными словами, в кафе, совершенно случайно, но только в более поздний час.

В тот день я от нечего делать примкнул к какой-то манифестации, теперь уже не припомню к какой. То ли в честь политического деятеля либерального толка, то ли еще кого-то из этой компании. Так или иначе, мы ему каждые десять минут аплодировали, и он всякий раз с фальшивой ухмылкой раздавал направо и налево всевозможные обещания.

И вот наступил момент, когда я остался на улице в полном одиночестве – с тростью в руке и трубкой во рту. И тут я впервые увидел себя таким, каким я был, – заблудшей овцой. Моросил мелкий дождь, и моя уродливая шляпа неприятно липла ко лбу. Машинально я еще покрутил в воздухе тростью, но никто не обратил на это внимания, потому что никого поблизости не было.

«Лаарманс, – сказал я сам себе, – ты осел!»

И тут мною овладело чувство, которого я прежде никогда не испытывал, – меня обуяла тоска, непроницаемая, как туман. С мягким укором в голосе я раз десять окликнул самого себя по имени, но, разумеется, не услышал никакого ответа. А перед глазами у меня все стоял человек с засаленным воротником, в фетровой шляпе, с трубкой и тростью. Мне показалось, будто недалеки доносится помпе манифестантов, с которыми я слонялся по городу; не желая снова встречаться с ними, я свернул на боковую улицу и тут увидел кафе, которое еще было освещено. Ты знаешь, что я всегда был неравнодушен к пиву – вот я и зашел туда, заказал пол-литровую кружку и, положив трость и шляпу на скамейку, задумался над своей участью. Я зарабатывал перепиской на машинке сто двадцать пять франков в месяц, и мне к тому времени уже перевалило за тридцать. Если я и впредь буду делать то же самое, то через десять лет я стану, может быть, зарабатывать двести франков, через двадцать лет – сто пятьдесят, через тридцать – опять сто двадцать пять, а там…

И все эти годы мне придется писать письма, которые будут начинаться словами: «Nous vous accusons réception de votre honorée», «We duly received your favour» и «Wir hestätigen deu Empfang» [21]21
  Мы подтверждаем получение Вашего письма (франц., англ., нем.).


[Закрыть], а закапчиваться заверениями: «Recevez, Messieurs, nos salutations distinguées» [22]22
  Примите, господа, заверения в нашем совершенном почтении (франц.).


[Закрыть], «Yours faithfully» [23]23
  Искренне Ваш (англ.).


[Закрыть]и «Hochachtungevoll» [24]24
  С глубоким уважением (нем.).


[Закрыть].

Мысленно дойдя до «заверений в совершенном почтении», которые мне придется печатать через тридцать лет, я невольно оглянулся по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь заметит страх, проступивший на моем лице.

Кроме меня, в кафе находился только один посетитель: сидя у противоположной стены, он и в самом деле, как я опасался, смотрел в мою сторону. Это был невысокий кряжистый мужчина лет пятидесяти, похожий на Бетховена – по крайней мере на его гипсовую маску, которая висит чуть ли не в каждом доме над пианино. При таком невысоком росте у него была несоразмерно большая голова с на редкость подвижным лбом, казавшимся неправдоподобно высоким прежде всего потому, что издали он почти сливался с его голым черепом, который разве что был чуть светлее по тону. Человек этот, подобно мне, держал в руке кружку пива, и, судя по тому, как он к ней прикладывался, желудок его ни в чем не уступал моему. Всякий раз, опуская на столик кружку, он окидывал меня взглядом. И какой это был взгляд, старина! Да из-за одного этого взгляда мне жаль, что я не смогу тебя с ним познакомить. Он, видимо, сам хорошо знал силу своего взгляда, потому что он смотрел не столько наменя, сколько сквозьменя, опасаясь, что может сразить меня наповал. Но все равно кровь так и бросилась мне в голову. Не то чтобы этот человек внушал мне ужас – совсем напротив, – но у меня было такое чувство, словно он видит мою нижнюю рубашку и мои немытые ноги… Какое-то время я еще прикидывался, будто мне все нипочем, но затем, допив пиво, взял в руки трость, надел шляпу и покинул кафе; часы как раз пробили полвторого. Едва я вышел на улицу, как порыв ветра чуть было не загнал меня обратно; я пошатнулся, и ветер, сорвав с меня шляпу, подбросил ее до второго этажа и затем швырнул в грязь. Дважды я тщетно пытался поймать свою шляпу, которая продолжала нестись по улице; когда же мне наконец удалось ее схватить, изо рта у меня выпала трубка, но, по счастью, не разбилась. И тут я почувствовал, что должен сорвать на ком-то злобу, и притом немедленно. Хорошо, что Боормана в это мгновение не было рядом, не то я размозжил бы его бетховенскую голову, да так и сидел бы по сей день и отстукивал на машинке чужие письма «с глубочайшим уваженном». Но зато поблизости стояла железная подставка дли велосипедов, и, изрыгнув затейливое проклятие, я разбил о нее в щепы трость, символизировавшую мое политическое кредо, после чего достал носовой платок и принялся вытирать шляпу.

– Ловко вы ее, молодой человек! – раздался чей-то голос, и ко мне подошел незнакомец, которого я видел в кафе.

И тут же он добавил:

– А теперь – бороду долой!..

– Мне не до шуток, сударь, совсем не до шуток, – печально ответил я. От моего гнева, как и от трости, почти ничего не осталось.

– А я и не думаю шутить, – сказал незнакомец. – Взгляните на меня!

Как ни странно прозвучали эти слова, я должен был признать, что и впрямь не увидел на его лице и намека на улыбку. Напротив, вид у незнакомца был чрезвычайно серьезный.

– Что с вами стряслось? – спросил он. При этом он снял с моей головы шляпу, сделал в ней оригинальную вмятину, так что она и впрямь стала гораздо элегантней, и снова нахлобучил ее на меня. Незнакомец обращался с моей головой так, словно она принадлежала ему по праву, а я лишь взял ее напрокат.

– Что со мной стряслось? – переспросил я. И, храбро взглянув ему в глаза, с горечью ответил: – «Искренне Ваш… с совершенным почтением и глубоким уважением».

– Так, – сказал незнакомец, и я в самом деле уверен, что он меня понял.

– Вот что, выпьем еще по кружечке, – распорядился он. И повел меня в другое кафе, за углом, где официантка уже ставила друг на друга столы и сдвигала их в угол.

– Что для вас, господин Боорман? – спросила она, и мой спутник заказал две бутылки крепкого пива «Гиннес».

– Только настоящее, дублинского розлива, Мари! – крикнул он ей вдогонку, когда она побежала выполнять заказ.

Помнишь, вчера вечером я сказал кельнеру в точности то же самое? Не только это одно я перенял у Боормана. Нет, я взял у него все, по крайней мере все, что мне удалось усвоить за время нашего сотрудничества. И как видишь, мне это пошло на пользу. Но я, конечно, только подражаю: где уж мне охватить все, что он умел!

Когда принесли пиво, он достал из кармана вот этот портсигар – впоследствии он мне его подарил – и стал настойчиво предлагать чудесную сигарету с золотым ободком. Я был, однако, несколько смущен и потому, вытащив свою трубку, уже начал было набивать ее табаком.

– А не пора ли положить этому конец? – спросил незнакомец, взглянув на мою пыхтелку.

Бросив трубку на пол, я поставил на нее каблук и придавил головку. Она разлетелась на мелкие осколки с треском, который заставил встрепенуться сонную официантку.

Ты же знаешь, что я всегда питал слабость к трубкам, а эта – такая оригинальная – была моей любимой. Какое влияние уже тогда должен был иметь на меня этот человек, если я, не колеблясь, привел в исполнение его приговор!

– Жаль, конечно, – сказал он, поймав мой прощальный взгляд, устремленный на осколки трубки, – но иначе нельзя. А не то я, право, не стал бы настаивать.

Его слова бальзамом пролились на мою душу – они свидетельствовали о том, что Боорман был по-своему способен на сочувствие, а я – слабый человек – без сочувствия обходиться еще не мог.

– Ваша фамилия? – спросил Боорман, на что я, естественно, ответил «Лаарманс».

– Не пойдет, – сказал он. – Нет, Лаарманс – это никуда не годится, особенно в стране, где сами клиенты носят такие фамилии, как Мосселманс, Бирманс и Борреманс. Отныне вы будете зваться Тейшейра де Маттос. Вот это имя так имя! Не правда ли? Только не вздумайте заказывать визитные карточки – тут лучше соблюдать осторожность. А я вас буду называть так потому, что «Лаарманс» никуда не годится. Так вот, господин де Маттос, мне все ясно без слов. Вам лет тридцать, не так ли? Значит, еще не поздно. Будь вам сорок, я бы уже не стал с вами связываться. Предлагаю вам следующее: вы поступаете ко мне на службу в каком угодно качестве. Скажем, секретарем или главным редактором. Можете сами придумать себе титул, который придется вам по вкусу, а главное – понравится клиентам. Женаты вы или нет, мне безразлично, равно как мне безразлично, чем вы занимались до сих пор. Но вы должны будете делать то, что я вам скажу. То, что я вам скажу… И не только делать, но и вести себя так, как веду себя я, говорить так, как говорю я, и молчать так, как я молчу. Мы составим контракт, в котором укажем, что начиная с сегодняшнего дня вы будете получать тысячу франков в месяц в течение срока, не превышающего двенадцать месяцев. По истечении этого срока – или раньше – вы получите под зад коленом или же я передам вам свое дело, и в таком случае вы будете работать на меня еще двадцать лет, кладя в карман половину прибыли. Если вы проявите расторопность, эта половина может составлять до пятидесяти тысяч франков в год. Да, двадцать лет – этого хватит, а заглядывать дальше нет никакого смысла. По истечении этого времени весь капиталец – ваш, как и вся прибыль, а вам тогда будет всего-навсего пятьдесят лет.

– Мне пятьдесят, – внушительно произнес он. – Вот сейчас, в это самое мгновение.

И от него снова повеяло такой силой, что я даже чуть-чуть отодвинулся, боясь прикоснуться к нему, словно это был не человек, а Динамо-машина.

Тысяча франков в месяц! Эта сумма показалась мне такой головокружительной, что у меня тотчас же мелькнула мысль о непреодолимых трудностях – о немыслимых языках и о тригонометрии.

– А вы считаете, что я справлюсь с работой, которую вы мне поручите? – спросил я с тревогой.

Он снова взглянул на меня. Этот взгляд определил мой вес с точностью до одного фунта.

– Да, – решительно сказал он. – Если только захотите. Захотеть – это гораздо трудное, чем справиться с работой.

– Меня это устраивает, – согласился я не без достоинства и не без гнетущего ощущения, что продаю душу дьяволу.

– Перо, бумагу и чернила! – воскликнул Боорман. Официантка встрепенулась и подошла к нам.

– Господин Боорман, – сказала она, взглянув на часы, – кафе уже закрывается. Вы не могли бы отложить…

Больше она ничего не успела сказать, потому что он сунул ей в руку два франка, и она тотчас же принесла все, что он просил.

В мгновение ока Боорман составил в двух экземплярах контракт на бумаге с грифом: «Пивная „Королевский лев“». Условия его в точности соответствовали нашей устной договоренности.

– Подпишите здесь! – показал он, и и взял ручку.

– Лаарманс, разумеется, – сказал он, и я поставил свою подпись с красивой завитушкой на конце.

– Я подберу для вас новую подпись, – пообещал мой патрон, засовывая в портфель подписанный мною экземпляр, – потому что эта завитушка старомодна и недостаточно импозантна. А ваша подпись должна внушать людям не то чтобы страх, но все же почтение. Отныне вы будете подписываться жирным, волевым почерком, без всяких завитушек. И разумеется, вы всегда будете подписываться только «Лаарманс» и никогда – «Тейшейра де Маттос», но так, чтобы никто не мог это прочитать, потому что ваша фамилия слишком банальна… А теперь пошли.

«ВСЕМИРНОЕ УНИВЕРСАЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ»

На свою беду Боорман в тот вечер выпил лишнего – в ином случае обстоятельства, быть может, сложились бы благоприятнее. Выйдя из кафе, он звучно высморкался, как это делают энергичные люди, сдвинул шляпу на затылок, чтобы холодный воздух умерил действие пивных паров, а затем подошел к ограде и стал мочиться.

– Жить вы сможете у меня, – сказал Боорман, – но столоваться будете в другом месте. Завтра вашу мансарду приведут в порядок, впрочем, уже сегодня там можно переночевать. Вам придется самому постелить себе постель!

– Ты что там делаешь, красавец? – раздался грубый окрик за моей спиной.

Мой патрон ничего не ответил, потому что обращение было вопросительным лишь по форме, тогда как лающая интонация, напротив, обязывала его к молчанию.

– И долго ты намерен тут стоять, приятель? – вновь осведомился тот же голос, когда стало ясно, что Боорман уже закончил свое дело. Слегка согнув ноги в коленях, он обернулся и оказался лицом к лицу с двумя полицейскими, которые сурово буравили нас взглядом.

– Смотри-ка, а ведь мы… да, в самом деле, мы задержали господина Боормана! – сразу же сказал тот, который был выше ростом.

– Боорман или не Боорман, шагом марш! – рявкнул второй. Это был коротышка, прятавшийся под каской, словно под зонтиком.

– Ты что, спятил? – прикрикнул долговязый на своего коллегу. – Ты сперва узнай, что к чему в здешнем участке, а уж после распоряжайся.

Заговорщически улыбнувшись Боорману, он браво отдал честь.

– Если вам будет угодно начать все сначала, господин директор, милости просим! Мы тем временем постоим на страже. А ты свои когти не выпускай, ясно, Лауверс?

– Дорогой мой друг номер 116, – сказал Боорман, – ты образцовый служака, пойдем ко мне, и я угощу тебя рюмкой отличного вина.

– И этот Опенок тоже пусть приложится, – продолжал он, указав на маленького полицейского, который хотел было его задержать.

Тот по дороге пробормотал еще что-то про ночное дежурство и чувство долга, но признал, что долговязый прав, ругая полицейского комиссара и заодно все «проклятое муниципальное управление».

– Думаешь, дождешься от них благодарности? – презрительно спросил долговязый.

– Нет, конечно, нет, – Лауверс это понимал, – но все-таки полицейский есть полицейский.

– Так-то оно так! – сказал долговязый.

У парадного подъезда дома Боормана висел большой медный щит, на котором при свете фонаря можно было прочесть:

 
            ВСЕМИРНОЕ УНИВЕРСАЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
              Финансов, Торговли, Промышленности,
                               Искусств и Наук
Основано в 1864 году. Генеральный директор К. А. Боорман
 

– Черт подери! – воскликнул Опенок, на которого это явно произвело впечатление.

– Только, пожалуйста, потише, господа! – попросил Боорман. – У меня капризная служанка, и я не хочу, чтобы она проснулась… Жена уехала в Гент, – продолжал он. – К своей больной сестре.

Отперев дверь, он впустил нас в дом и затем повернул выключатель, осветив широкий коридор, где с левой стороны было пять дверей подряд.

– Дирекция, – пояснил он у первой двери.

– Администрация, – продолжал он, когда мы подошли ко второй.

– Редакция.

– Касса.

Большие медные дощечки на дверях подтверждали все эти названия.

Наконец мы добрались до двери номер пять.

– Музей Отечественных и Импортных Изделий, – сказал Боорман, указывая на сверкающую дощечку, которая снова подтвердила его слова.

Он подождал, пока все мы прониклись смыслом этих слов, а затем ввел нас внутрь.

Это была просторная комната, оборудованная, как магазин, с несколькими прилавками и многочисленными застекленными шкафами. Сверху донизу она была разукрашена флажками, словно большой зал ежегодной ярмарки в день ее открытия. В середине красовался бюст человека с длинной бородой, а под ним была медная табличка с надписью:

 
                        Леопольд II
                     Король Бельгии
Покровитель Торговли и Промышленности
 

– Каррарский мрамор. – И Боорман указал на Леопольда.

Когда мы, по его мнению, достаточно насладились этим зрелищем, он повернулся влево и коснулся рукой рояля, стоявшего рядом с королем.

– «Стейнвей». Черное дерево.

На полу перед роялем лежала шкура зверя с разинутой пастью, таращившего на нас свои стеклянные глаза.

– Королевский тигр. Импортный, – пояснил Боорман.

Немного помолчав, он подошел к какой-то машине:

– Дизельный мотор мощностью в десять лошадиных сил.

– Будь осторожен, а не то тебя убьет током на месте, – сказал номер 116 Лауверсу.

Тот презрительно повернулся к машине спиной.

– Похоже, он забыл о выпивке, – сказал коротышка.

Вслед за мотором нам были продемонстрированы три английские кровати, два велосипеда, полдюжины механических косилок, четыре кресла, две американские конторки, три газовые плитки, стиральная машина, каток для белья, пианола, целый набор фотоаппаратов, груда посуды, две швейные машины, горы тканей, корсетов и зонтов, полное оборудование ванной, не менее тридцати пар туфель, чемоданы и саквояжи разных размеров, охотничьи ружья, овощные и мясные консервы, шесть пишущих машинок, а также различные предметы, назначение которых пока еще оставалось для меня неясным. На каждом из этих предметов была визитная карточка фабриканта или владельца магазина, который ими торгует.

– Все продается, кроме бюста нашего возлюбленного короля, – сказал Боорман, обводя комнату взглядом.

Вопреки тому, что обещала табличка на двери Музея, отечественные изделия заметно преобладали над остальными, так как, если не считать тигровой шкуры, из импортных товаров в Музее не оказалось ничего, кроме малайского криса, старомодного пистолета (который, кстати сказать, вполне мог быть и отечественным), конголезского копья, кучки кокосовых орехов, скорлупы страусового яйца, маленького деревянного идола и куска каучука – все эти предметы лежали на отдельном столике под самым носом у короля.

– Будьте добры, выберите нам бутылочку, господин де Маттос, – попросил Боорман, и я, пробираясь между велосипедами и косилками, направился к стойке, на которой были расставлены бутылки и графины всех форм и цветов.

Я взял бутылку и стал разглядывать на ней этикетку.

– Это… как ее… – сказал Боорман.

– Тминная водка, – уверенно определил Лауверс, хотя и находился на некотором расстоянии от стойки.

– Вполне может быть, – подтвердил Боорман.

– А вон там шартрез, – сказал Опенок, указывая на красивую бутылку, наполовину скрытую керамическим сосудом с джином.

– Что вы предпочитаете, тминную водку или шартрез? – спросил наш гостеприимный хозяин. – Выбирайте, слово за вами.

– Да все равно, господин директор. Нам и то и другое по вкусу, не так ли, Лауверс? – откликнулся номер 116.

Лауверс бросил на своего коллегу возмущенный взгляд.

– Вот уж нет! Нам и то и другое по вкусу, нам и то и другое по вкусу! Так-то оно так. Но если господин директор предоставит нам право выбора, я, конечно, предпочту шартрез, потому что шартрез во всех странах мира куда лучше тминной водки. А если тебе и впрямь все равно, так уж пил бы обыкновенную воду.

– Подлиза ты, – добавил он уже тише.

От человечка повеяло такой убежденностью, что спор был мгновенно улажен. Взяв четыре больших бокала из отдела «Кухонная посуда и утварь», Боорман повел нас через Кассу, Редакцию и Администрацию в комнату Дирекции.

Здесь было царство аппаратуры: телефон с распределительным щитом, всевозможные кнопки, диктофон для записи писем, а картотека!.. Совсем как в лондонском бюро демографической статистики.

О том, как высоко Боорман ценил свое время, говорили изречения, украшавшие стену:

 
Цените каждое мгновенье
И избегайте промедленья!
 
 
Скорей заканчивай дела.
За быстроту тебе – хвала.
 
 
Для каждого здесь единая мерка—
Дорого время и босса и клерка!
 
 
Сказав, что надо, не сиди—
Скорей вставай и уходи!
 
 
Все разговоры – покороче!
Дела не терпят проволочек.
 

Прочие девизы свидетельствовали о том, что он был поборником честности в делах:

 
Недаром наши деды от рабства спасены—
Они умом и сердцем всегда были честны.
 
 
Своим благородством славны дельцы—
Душою будь чистым, как наши отцы!
 
 
Для честной сделки честных людей
Не нужно печатей и подписей.
 

В то же время Боорман не находил нужным скрывать, что предпочитает расчеты наличными.

 
Все расчеты – в звонкой монете,
И должник не будет в ответе.
 
 
Деньги плати наличными—
Будем друзьями отличными.
 

Пока долговязый служитель порядка читал эти надписи с таким видом, словно они и в самом деле его интересовали, Лауверс упорно смотрел на бутылку, которую по знаку Боормана я пытался открыть, выковыривая перочинным ножом пробку из горлышка, потому что у нас не было штопора.

Положив шляпу на письменный стол и зажав бутылку между ног, я старался изо всех сил, мне очень хотелось показать Боорману, как хорошо я выполняю первое же его поручение. Тогда я еще не знал, что он не придает никакого значения мелочам.

Но Лауверс в конце концов не выдержал. Какое-то время его голова дергалась в такт моим движениям, но затем он вырвал у меня бутылку, поставил ее к себе на колено и вытащил из кобуры огромный револьвер.

– Только, пожалуйста, без глупостей, – попросил Боорман.

Опенок воткнул револьверное дуло в горлышко бутылки и одним толчком загнал остаток пробки внутрь, после чего Боорман наполнил бокалы.

– Нам все равно, нам и то и другое по вкусу, – передразнил Лауверс своего коллегу, глядя, как номер 116 смакуем шартрез.

Сначала разговор зашел об акцизных сборах и алкоголизме, а также о предприятиях, обслуживающих любителей выпить, – таких, как винокуренные заводы и магазины, торгующие спиртными напитками в розницу, а затем Лауверс с любопытством спросил, сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения».

Боорман ответил не сразу. Он перевел взгляд с бутылки на полицейских, а затем снова на бутылку, после чего выдвинул ящик стола и поставил посреди бокалов коробку с сигарами.

– Сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения»? – медленно переспросил он. – Что же мне вам на это сказать?

При этом он так ничего и не сказал, только смерил Лауверса тем же взглядом, который тогда в кафе чуть не свалил меня со стула.

Маленький полицейский был, однако, весьма толстокож, потому что он ровным счетом ничего не ощутил и, отведав еще ликера, повторил свой вопрос, словно боялся, что его недостаточно хорошо поняли.

Но в конце концов Боорман, судя по всему, проникся доверием к Лауверсу.

– Вы, наверно, хотите знать число моих читателей, не так ли? – спросил он. И тень усмешки скользнула по его лицу.

– Да! – рявкнул Лауверс. – И так можно! Читатели и подписчики – это ведь вроде одно и то же, господин директор.

Меня этот вопрос тоже начал интересовать, потому что я чувствовал, что он имеет известное отношение к контракту, избавлявшему меня от «почтительных приветов» на все грядущие времена.

– Нет, – покачал головой Боорман после некоторого раздумья, – это не одно и то же, сударь. Число подписчиков равно нулю.

– Сколько, он сказал? – тихо переспросил Лауверс, обернувшись ко мне.

– У меня нет никаких подписчиков, – повторил Боорман. – Я в них не нуждаюсь. Ни одного мне не надо. Подписчики – это мало денег, много хлопот и еще больше болтовни. Покорнейше благодарю! А вот читатели у меня есть. Их у меня сколько угодно! Они же – мои клиенты. Иногда их набирается до ста тысяч. А как-то раз было двести пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят тысяч читателей, господин де Маттос.

Я с интересом кивнул головой.

– Было по крайней мере двести пятьдесят тысяч экземпляров, – мечтательно проговорил он… Стало быть, двести пятьдесят тысяч адресатов, если только Липтон разослал все экземпляры, в чем я сомневаюсь. Но может быть, и разослал, потому что англичане на все способны. Там было – совершенно точно – двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров, из которых двадцать пять – для моего личного употребления.

Теперь и долговязый полицейский тоже кивнул, преисполненный восхищения, а Лауверс так сощурил глаза, что остались только узенькие хитрые щелки, и видно было, что он сгорает от любопытства.

– Двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров и ни одного подписчика… Значит, «Всемирное Обозрение» продается, как газета, – стал вслух размышлять Опенок.

– Нет, – сказал Боорман. – По крайней мере я думаю, что нет. Липтон, Сингер, Кокерилл, Кватта и все остальные поступают, конечно, со своим запасом, как им заблагорассудится. Меня это не касается. Но я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купил хоть один номер журнала. Или о том, что хотя бы один номер где-либо продавался. Ну, выпейте еще по бокалу.

– А этот Липтон или Кватта, – продолжал настаивать Лауверс, – они же должны… Никаких подписчиков, стало быть, нет – так ведь вы сказали? И «Всемирное Обозрение» не продается… Что-то я никак не возьму этого в толк…

И он посмотрел на своего долговязого коллегу с таким видом, словно хотел сказать: если ты тут что-нибудь понимаешь, ради бога, объясни!

– Да и ни к чему вам брать это в толк, Лауверс. Пользы вам от этого все равно никакой не будет. Опрокиньте-ка лучше еще бокальчик, от этого толку побольше, – утешил его Боорман.