Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

 
              Жанне Нуарфонтэн
                   от персонала
Кузнечной Мастерской П. Лауверэйсена
 

Эту чудесную вещь ей подарили ко дню рождения. Она знавала всех этих парней. И какие это были клиенты! Вот от этого, бровастого, она в свое время слышала, что шли разговоры о превращении кузницы в акционерное общество или что-то в этом роде. Но в последний момент, должно быть, дело не выгорело, и все осталось по-старому. Упадок мастерской плохо сказался на делах самой Жанны. А теперь она слышала, будто госпожа Лауверэйсен собирается продать все свое имущество с молотка, но особой спешки, видно, нет, потому что объявления до сих пор не расклеены. Скорее бы уже это случилось – тогда на месте мастерской обоснуется другая фирма и, может быть, опять будут клиенты. А почему мы так интересуемся делами кузницы? Надо полагать, мы не судебные исполнители? – подмигнув, спросила она.

Когда она выговорилась, Боорман осторожно, словно ребенка, снял со своих колен раму, щедро расплатился и показал мне знаком, что пора уходить.

ДОСТОЙНЫЙ ПРОТИВНИК

– Мы все же не зря потратили время у Жанны, – сказал Боорман. – Теперь мы знаем, что мастер Лауверэйсен отошел в лучший мир. В ином случае я, конечно, не преминул бы осведомиться о его здоровье, а такой промах загладить нелегко. Знать, что твоего клиента уже нет в живых, просто необходимо. Жаль, конечно, но чем труднее приходится человеку, тем он податливее. Теперь она совсем одна, и, если дела в кузнице идут прескверно, нашим девяти банкнотам обеспечен хороший прием. Таков мой прогноз.

В проулке слонялись две собаки, но такой своры, как пять лет назад, уже не было. Булыжник покрылся мхом – видно, по нему ходили куда реже, чем прежде, а дверь уже давно перестали красить. Мы долго дергали ее, пока она наконец растворилась, и мы вошли в сарай, который казался теперь куда более просторным, потому что прежних штабелей углового и листового железа там уже не было. Слева у стены за токарным станком стояли три парня, которые подняли головы, когда мы вошли, и небрежно кивнули, убедившись, что мы знаем, как пройти в технический отдел. Мы остановились у перегородки и заглянули в закуток через стеклянную дверь.

– Вон они! – прошептал Боорман, показывая глазами на большую груду журналов у задней стены. – По меньшей мере еще девяносто тысяч, – определил он, бегло прикинув кубатуру груды. И открыл дверь.

Госпожа Лауверэйсен была дома. Как только скрипнула дверь, мы услышали знакомый голос: «Сейчас спущусь!» Тотчас же раздался топот и стук и, взглянув наверх, мы увидели костыль, искавший опору на верхней ступеньке, затем – деревянную ногу, а вслед за ней и другую, настоящую. Госпожа Лауверэйсен спускалась по лестнице задом наперед, как и прежде, но теперь она делала это в три такта и со скоростью, свидетельствовавшей о большом навыке.

– Вот так. А теперь повернемся. Нале-во! – скомандовала она и, ловко орудуя костылем, повернулась к нам лицом. Она даже раскрыла было рот, но привычное «добрый день, господа» застряло у нее в глотке. Тем не менее она обрела присутствие духа еще до того, как Боорман мог отбарабанить заготовленную речь. Я же с облегчением услыхал наконец ее голос – признаться, я боялся, что она лопнет от злости.

– Я покамест еще не испытываю недостатка в экземплярах, господин Боорман, – решительно заявила она, указывая рукой на груду, в которой, по нашей приблизительной оценке, было девяносто тысяч журналов.

– Сударыня, – сказал Боорман, которому стоило больших усилий приступить к делу, – мы не отнимем у вас много времени. Меня привел сюда печальный долг. К моему величайшему сожалению, я вынужден вернуть вам восемь тысяч пятьсот франков – в соответствии с инструкциями Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов, бухгалтеры которой только что обнаружили ошибку в своих расценках на сверхтиражные номера. Таким образом, вам причитается получить с меня эту сумму. Вот документы и заодно деньги. Господин Лаарманс, прошу вас!

Услышав свою фамилию, я схватил конверт, вытащил из него банкноты и разложил их рядком на краю письменного стола. Даже святой не устоял бы перед таким соблазном.

– Господин де Маттос, или Лаарманс, или Брехалманс, или как вас там зовут, – прошипела она. – Немедленно спрячьте эти бумажки к себе в карман. Мне не нужны деньги господина Боормана, и будьте добры избавить меня от ваших визитов.

Вспыхнув от стыда, я взглянул на Боормана.

– Об атом не может быть и речи, – сказал он. – Я же должен вам деньги, они мне больше не принадлежат.

Он еще не успел договорить эту фразу, как она ринулась на нас, и я невольно отшатнулся в сторону, испугавшись ее костыля. Пройдя между нами, она подскочила к двери, заперла ее, вынула ключ, а затем, подойдя к телефону, набрала номер.

– Господин Куртуа? – спросила она голосом человека, разговаривающего с добрым знакомым.

И после небольшой паузы:

– Да, спасибо, ничего… Немного хвораю, но иначе и быть не может – не зря ведь ковыляю с костылем… Дорогой господин Куртуа, не могли бы вы сейчас прислать ко мне кого-нибудь из наших людей? У меня здесь два незваных гостя, которых я хотели бы выставить за дверь, но мне одной с ними не справиться. Договорились? Значит, того черного, с усами. Большое спасибо. Заходите, когда будет время, у меня всегда найдется для вас рюмочка доброго вина.

Она прислонилась спиной к двери.

– Господа, если вы поторопитесь, то успеете убраться отсюда до прихода полицейского – у вас еще есть в запасе несколько минут. Но сначала заберите деньги, ясно?

Взглянув на меня, Боорман смирился с неизбежным. Я взял со стола наши девять синих бумажек, и она молча выпроводила нас вон. Когда она закрыла за нами дверь, я вспомнил предсказание моего родственника Яна. Вопреки всем нашим стараниям мы все же – пусть ненадолго – оказались взаперти.

Жанна стояла на пороге своего дома, поджидая нас. Видимо, после нашего ухода ее заржавевшая память вдруг озарилась искрой, потому что с другой стороны улицы она радостно крикнула: «Привет, Франс!» – и радушно помахала нам рукой на прощание.

ВАН КАМП

– Отсюда и до самого Пекина никто этому не поверит, – заявил Боорман. – Даю голову на отсечение. Не поверят даже те, кто принимает всерьез старые басни про героев, предпочитавших умереть на костре, чем сказать «да». Старая неряха отвергла наши девять роскошных ассигнаций, а сама топает по всему рынку, стараясь купить подешевле лук и салат. Разве не навлечет на себя божий гнев человек, павший столь низко? Но сколько я ни ломаю голову, я не могу понять причину ее отказа. Одно только мне совершенно ясно: я ей противен так же, как мне, к примеру, противны сопли. Ей противен я сам и все, к чему бы я ни прикоснулся. Я для нее все равно что дерьмо. Но последнее слово за ней не останется – уж на это она может положиться, как на свой костыль. Мне, конечно, не следовало все это затевать, но теперь, когда я уже зашел так далеко, я не подчинюсь ее капризу, и вместе с моими деньгами она заберет назад свою ногу, которая стоит у меня поперек глотки. Ведь это же неслыханно! Всучить человеку деньги, оказывается, труднее, чем выудить их у него. И разве не следует обезвредить, посадить под арест эту фанатичку? Ведь все люди – братья. А как, спрашивается, может развиваться общество, подтачиваемое такими чудовищами изнутри? Уж верно, она то и дело бегает в церковь, а в среду на первой неделе великого поста спешит посыпать главу пеплом, и все же она сработана из листового и углового железа, как и ее лифты: будь по-другому, она не отталкивала бы руку помощи, которую протягивает человек, в свое время, хоть и без злого умысла, причинивший ей горе. Наверно, не так уж часто приходят просить прощения с оливковой ветвью, на которой болтаются девять ассигнаций. И от нее не требовалось даже изъявлений благодарности. Ей надо было только протянуть лапу. Неужели она воображает, что я смирюсь с ее решением и до конца моих дней онабудет распоряжаться моим душевным покоем, а я по мановению ее ноги буду лить слезы или веселиться? Нет, она получит эти деньги в соответствии с духом и буквой закона – она не уйдет от них, как преступник не уходит от виселицы. И каждый раз под Новый год она, как рабыня, будет присылать мне свою визитную карточку с сердечной надписью.

Не обижайтесь, Лаарманс, за то, что я повсюду таскаю вас с собой, но вы единственный человек, причастный к этой истории с самого начала, и в случае необходимости вы впоследствии сможете засвидетельствовать, что я испробовал все пути. А пока продолжайте вашу самоотверженную работу на благо нашего любимого «Всемирного Обозрения». Мне же теперь придется подать на эту тетку в суд, потому что иного выхода я не вижу. Стало быть, первым делом надо обратиться к Ван Кампу, который вот уже много лет вполне устраивает меня в роли судебного исполнителя.

Ван Камп выслушал Боормана, записал сумму, о которой шла речь, а затем осведомился о платежеспособности госпожи Лауверэйсен. Он решительно не советовал возбуждать судебный процесс против должника, лишенного денежных средств, потому что в конечном итоге все расходы придется нести Боорману.

– Но эта женщина не должна мне ни одного сантима, – возразил Боорман, начинавший терять терпение.

– А как же эта сумма в восемь тысяч пятьсот франков, о которой вы говорили?

– Неужели это так трудно понять, господин Ван Камп? Я же сказал вам, что ядолжен ейэти деньги.

– Почему же вы их ей не отдаете? – спросил судебный исполнитель.

Боорман взглянул на меня с отчаянием в глазах.

– Потому что она отказывается принять эти деньги, господин Ван Камп, – сказал я успокаивающим топом. – Если бы она соглашалась их взять, не было бы никакой нужды в вашем вмешательстве.

Ван Камп закрыл лицо руками, словно у него закружилась голова.

– Но если она не хочет брать деньги, значит, вы ничего ей не должны, – возразил он, – или я окончательно спятил?

–  Ярешаю вопрос о том, должен я ей или нет, – сказал Боорман. – И если я считаю себя должником, то хочу во что бы то ни стало вернуть деньги, даже против ее воли. Или, по-вашему, я должен навсегда утратить покой и держать при себе то, что мне не принадлежит? Об этом не может быть и речи. Вся государственная машина приходит в движение, когда надо помочь мне получить деньги с того, кто не желает платить. Точно так же она должна помочь мне одолеть заимодавца, который не желает принять возвращаемый долг. Я же хочу наклеить ему на пузо мои банкноты, как афишу на стену. А вы – пусковой рычаг этой машины, не так ли? Я попросил бы вас действовать без промедления, господин Ван Камп, и, если можно, оформить документ уже сегодня. Над чем вы, собственно говоря, смеетесь?

– Дорогой господин Боорман, – сказал Ван Камп, – меня разбирает смех при мысли о том, что будет, если она станет упорствовать в своем отказе. Представьте себе, что дело дойдет до суда и председательствовать будет старый Тэхелс. Нервы у него не из крепких, и он, конечно, дойдет до белого каления, прежде чем поймет, о чем, в сущности, идет речь. Так или иначе, это будет великолепный спектакль, и я непременно приду посмотреть. Да свершится воля ваша, господин Боорман, но все же это очень странная история. Никто этому не поверит.

– Никто – отсюда и до самого Пекина, – уточнил я.

– Отлично сказано, сударь, – подтвердил Ван Камп. – И все же я не могу себе представить, что она откажется принять деньги, если я их ей принесу. Потому что вам придется доверить мне эту сумму.

– Господин Лаарманс, прошу вас, – кивнул мне Боорман, и я тотчас же вручил Ван Кампу наш конверт.

– Этот господин – мой секретарь, – пояснил Боорман.

Ван Камп пересчитал деньги, а затем внимательно оглядел ассигнации одну за другой.

– И такой подарочек старуха отказалась принять, – задумчиво пробормотал он. – Очень странно. Я никогда не слыхал ничего подобного. Неужели она боялась, что в конверте сидит гадюка? Но думаю, на этот раз она примет деньги, все ведь выглядит по-другому, когда вы имеете дело с судебным чиновником. Нет, подумайте только, требуется вмешательство судебных инстанций, чтобы заставить человека взять эти чудесные бумажки! Такое бывает только в сумасшедшем доме. Стало быть, как зовут эту необыкновенную старуху? И где она проживает? Если у вас еще есть немного времени, я составлю при вас документик и вы посмотрите, все ли в нем правильно, потому что от вашей затеи можно лишиться рассудка. У меня такое чувство, словно я должен встать на голову, чтобы составить документик должным образом.

Он сел за пишущую машинку и закрыл глаза.

– Она порядочная женщина? – вдруг спросил он. – Меня, конечно, интересует не ее моральный облик, а деловые качества. Я имею в виду качества, которые вы цените как бизнесмен. В таком случае имело бы смысл тактично попросить ее добровольно пойти на уступки и заплатить… я хочу сказать, взять деньги. Дать ей, скажем, неделю, чтобы она одумалась? Если она своевременно не явится к вам, то в понедельник утром она получит мой документик. Вы, конечно, отнюдь не обязаны проявлять деликатность, но, если дело и впрямь дойдет до суда, ваша добрая воля, несомненно, произведет на него самое благоприятное впечатление. Скромность, смиренный вид – все это учитывается, когда вы предстаете перед судьей, который может быть усталым, а то и вовсе хворым, который, возможно, недоволен жизнью из-за того, что прозябает в низовой должности, или страдает от семейных неурядиц, или накануне перебрал лишнего на банкете. В этих условиях любезность по отношению к противнику, проявленная вами, несомненно, настроит судью в вашу пользу. Уверяю вас, господин Боорман, даже внешность человека и та оказывает влияние на исход дела, и того, кто не даст себе труда побриться ради столь торжественного события, могут заставить выложить деньги не только потому, что он не прав, но и – в первую очередь – за то, что он позволил себе явиться в суд со щетиной на подбородке. Проиграл ты дело или выиграл, ты все равно обязан относиться к суду как к торжественнейшему событию в твоей жизни – такому же, как, например, бракосочетание. Судьи не любят, когда человек, слишком уверенный в своей победе, задирает нос, словно судья в черной мантии всего-навсего робот, который – даже против своей воли – должен запустить в его пользу карусель правосудия. Пси кос фанфаронство раздражает Фемиду. Если ваши права бесспорны, а вы, несмотря на это, являетесь в суд как побитый, но чистенький песик, который готов по первому сигналу завилять хвостом, а тем временем трепещет от страха перед богиней правосудия и ее слугами, тогда суд с величайшей радостью осчастливит вас изъявлением высшей справедливости, и вам останется лишь скакать от благодарности. Короче, я могу посоветовать только одно: давайте я сначала ей напишу.

Ван Камп уже принялся было печатать на машинке, когда вдруг снова обернулся к нам.

– Черт подери! Как это я сразу не сообразил! Уникальная возможность, господин Боорман! – воскликнул он в восторге. – Я оформлю финансовую санкцию или предписание о вручении наличных денег. Первый случай в моей практике, а я уже занимаюсь своим делом тридцать лет. Вам обеспечен блестящий успех.

– Единственное, чего я хочу, – это заплатить, – сказал Боорман.

– Вот именно. Об этом сейчас и будет речь. Заглянем сначала в свод законов. Предписание о вручении наличных денег, пли ПВНД, как сказали бы американцы. Ага, вот оно! Одно из тех добрых старых законоположений, где комар носу не подточит. Я сам отнесу ей деньги, приложив документик, который, в частности, будет содержать детальное описание ваших девяти ассигнаций с их номерами и так далее. Действуя по поручению такого-то, проживающего там-то, я, нижеподписавшийся судебный исполнитель такой-то, вручаю предписание о вручении наличных денег госпоже имярек. Великолепно! Проживающей по адресу и так далее. Представляете себе, господин Боорман? Указанное предписание касается суммы в восемь тысяч пятьсот франков, которую вышеупомянутый господин Боорман должен вышеупомянутой госпоже Лауверэйсен, как явствует из…

– Вы, конечно, можете представить доказательства вашего долга? – спохватился Ван Камп. – Есть у вас какие-нибудь документы, свидетельствующие о том, что ей надлежит получить с вас эту сумму?

– В свое время я по ошибке взыскал с нее слишком много, – неуверенно проговорил Боорман. – Доказать это нелегко, но ведь в ином случае я не стал бы навязывать ей мои деньги. Правда, я подготовил долговую расписку, если только она может вам пригодиться.

– Это лучше, чем ничего, – сказал Ван Камп, взглянув на расписку. – Если дело будет слушаться в суде, он вряд ли станет настаивать на представлении доказательств. Ведь ваши действия были бы необъяснимы, не будь вы ее должником. Разве что у вас не все дома. Честно говоря, я не исключаю, что потребуется судебно-психиатрическая экспертиза, потому что, во всяком случае, одна из сторон явно не в своем уме. Если госпожа Лауверэйсен действительно имеет все права на эти деньги и отказывается их взять, ее следует отдать под опеку. А если вы ничего ей не должны, то и вас не мешало бы свезти в сумасшедший дом… Но мы отвлеклись… На чем я остановился? Значит, так, указанное предписание касается суммы в восемь тысяч пятьсот франков, которую вышеупомянутый господин Боорман должен вышеупомянутой госпоже Лауверэйсен, как явствует из прилагаемой долговой расписки. В уплату вышеназванной суммы я предложил ей девять находящихся в обращении неповрежденных кредитных билетов Бельгийского национального банка. Восемь ассигнаций по тысяче франков каждая, датированных и нумерованных и так далее, и одна ассигнация достоинством пятьсот франков – здесь мы также укажем дату выпуска и номер. Ведь она может заявить, что вы ни разу не пытались вернуть ей долг (потому-то я и пойду к ней вместо вас), или же сказать, что вы хотели рассчитаться с ней товаром, который она вовсе не обязана принимать в уплату. Поэтому я осмотрел ваши ассигнации, как новобранцев, и признал все девять годными к действительной службе. Ни надрыва, ни пятнышко, ни подозрительных линий. И благодаря моему описанию каждая из них обретает четко выраженное лицо, которое свидетельствует о том, что данная ассигнация гарантирует оплату возложенной на нее части долга, а также служит поручительством за все остальные, если впоследствии вдруг выяснится, что дело не совсем чисто. Понимаете? Все это предусмотрено нашим старым добрым ПВНД. Далее следуют еще кое-какие юридические заклинания, но я не стану вас ими утомлять. Завтра я все это ей вручу, и если у нее хватит наглости отвергнуть деньги, то я незамедлительно вызову ее в суд. При всем при том я не могу отделаться от ощущения, что все это мне приснилось. Будь сегодня первое апреля, я бы на это не клюнул.

– Считайте, что ваше дело выиграно, – сказал он на прощание, – потому что никто не может противостоять нашему ПВНД. Единственная лонка дегтя в бочке меда – это неубедительный характер вашей долговой расписки. Печатей много, а хребта никакого. Несколько слов, накаляканных ее собственной рукой, куда больше пригодились бы нам, чем этот великолепный документ, состряпанный вами. Но если дело будет слушать Тэхелс, все кончится благополучно.

ДЕПОНЕНТСКАЯ КАССА

– С этой теткой нет сладу, – лояльно признал Ван Камп, когда мы спустя неделю справились о положении дел. – Уникальная личность! Она все время твердит только одно: с господами Боорманом, Лаармансом и де Маттосом она не желает иметь дела. Господин Лаарманс – ваш секретарь, если я не ошибаюсь?

Я утвердительно кивнул.

– О де Маттосе я ничего не знал, потому что вы никогда о нем не упоминали, и мое ПВНД составлено только от имени господина Боормана. Но если два других господина тоже желают отдать ей часть своих денег, мне придется все переписывать заново.

– В этом нет никакой необходимости, – заверил его Боорман. – Я один должен ей деньги, но эта женщина хлебнула горя и временами несет околесицу.

– Околесицы она не несла, – заметил Ван Камп. – Она только сказала, что не желает видеть вас и ваши деньги. Она хочет, чтобы и духу вашего не было в ее доме. Я объяснил ей, что дух тут ни при чем и что она занимает ложную позицию по отношению к вашим деньгам. Ибо наше ПВНД не мираж. Этот документ – хочет она того или нет – создает между вами узы, столь же реальные, сколь и само предписание, и в случае необходимости придется прибегнуть к мочу правосудия, чтобы их разрубить. Но как я ни пел, как ни расписывал ваши банкноты, она и слушать не хотела. И не будь я судебным исполнителем, она выгнала бы меня с помощью полиции. Честно говоря, я был рад, когда – живой и невредимый – снова оказался на улице. У нее такая тесная контора, что там нелегко увернуться от удара, как вы, наверно, заметили, а она размахивала своим костылем, словно каким-нибудь ломом. Вот вам квитанция из депонентской кассы, куда я сдал ваши банкноты. Захватите ее с собой, господин Боорман. Тогда вы по крайней мере сможете доказать суду вашу готовность выплатить деньги, и на этом дело закончится. Само собой разумеется, я вручил ей повестку, и дело будет слушаться двадцатого июня в третьем зале Торгового суда, второй этаж, третий коридор направо. Будьте там ровно в девять часов, так как неявка в суд – дело серьезное. Адвокат, по-моему, вам не нужен, потому что – хотя долговая расписка не очень тянет – в остальном ваше дело столь же бесспорно, сколь и беспрецедентно. Я сам, конечно, буду на суде. Так или иначе, все адвокаты Европы, вместе взятые, не смогли бы превратить эту долговую расписку в убедительный документ.

Боорман машинально взял квитанцию. Когда же Ван Камп пошел провожать нас к дверям, мой патрон, взглянув на бумажку, спросил, что теперь будет с его банкнотами.

– Они будут храниться в депонентской кассе до тех пор, пока их не заберет госпожа… как бишь ее фамилия? – сказал Ван Камп.

– А если она откажется взять эти деньги? – поинтересовался Боорман.

Ван Камп похлопал его по плечу.

– Об этом не беспокойтесь, – засмеялся он. – Инерция – главная добродетель кассы, и через тридцать лет деньги перейдут в собственность государства. Но как только суд вынесет решение, вы освобождаетесь от всех обязательств по отношению к этой даме и с этого дня можете прогуливаться, как павлин, под ее окнами, если это доставит вам удовольствие. При условии, конечно, что она проиграет дело.

– Но если она проиграет дело, – продолжал настаивать Боорман, – разве ее не должны отвести под конвоем к кассе и запихать деньги в ее сумку?

– Нет, так дела не делаются, – рассмеялся Ван Камп. – Привод здесь не предусматривается. Если она не возьмет деньги, то в течение тридцати лет касса будет вести себя смирно, словно ей ничего и не поручали, а затем она мгновенно изрыгнет ваши деньги, и общество, завладев ими, проглотит их и переварит, как алчное чрево. Но ведь это вам безразлично…

– А как же мне тогда получить назад свои деньги? – поинтересовался Боорман. – Она их ни в коем случае не возьмет, я же отнюдь не намерен обогащать общественную казну. Этак я никогда не избавлюсь от ноги.

– Ноги, сказали вы? Какой ноги? – спросил Ван Камп. И тревожно взглянул сначала на моего патрона, а затем на меня.

– Как я верну свои деньги? – вместо ответа снова спросил Боорман.

– Д-да, – задумчиво проговорил судебный исполнитель, – денег этих вам уже не вернуть. Разве что вы проиграете дело. Только в таком случае я могу взять их назад: если суд не признает вашего долга, тогда наш депозит лишается всякого смысла. А проиграть дело совсем не трудно. Достаточно, например, вам не явиться в суд или опорочить долговую расписку, которая и без того отдает липой. Но я с тем же успехом мог бы вообще отозвать иск, а это было бы жаль… Такое великолепное ПВНД! Но я обязательно приду в суд, можете не сомневаться.

Оставив контору, мы молча зашагали рядом. Боорман, бесспорно, еще сильнее меня ощущал, что Ван Камп завлек его в джунгли юриспруденции и бросил там на произвол судьбы.

– Я, конечно, ни в чем его не виню, – неожиданно заявил мой патрон. – Ван Камп со своим ПВНД ринулся в бой столь опрометчиво потому, что не мог понять простую вещь: по закону она не вправе чего-либо требовать от меня. Я же ничего не могу ему объяснить, потому что он того и гляди усомнится в моем здравом уме. Вы ведь заметили, что одно упоминание о ноге чуть было не вышибло из него дух? Во всем виноват я сам: искупление своего тяжкого греха я доверил беспомощным служителям писаного закона, и теперь они пытаются раздавить призрак кодексами, задушить его гербовыми бумагами. А так дело не пойдет, Лаарманс. Никакие судейские мантии и жабо не залечат ее душевной раны, тут не помогут и все три тысячи статей закона. Лучше бы она умерла, не из-за того, что ей отрезали ногу – не приведи господь! – а совсем случайно: от простуды, или под колесами трамвая, или что-нибудь в этом роде. А раз уж она осталась в живых, мне следовало бы броситься перед ней на колени и со слезами признать свою вину. Если и тогда она выставила бы меня на дверь, то призрак ноги, возможно, перестал бы меня тревожить и дело обошлось бы без денег. Но как мне решиться на это? Представьте себе, что я ползаю в пыли у ее ног – точнее, у ее единственной ноги – и с воплями прошу прощения. Тетка даже не примет всерьез мои униженные мольбы, она подумает, что это очередная уловка ползучего гада, прелюдия к какой-нибудь пакости. Я должен проявить благоразумие. Прежде мне всегда сопутствовала удача, а вот тут я влип. Первый раз в жизни я свернул с прямой дороги и теперь бьюсь, как муха о стекло. Пусть это послужит вам уроком. Мы, деловые люди, должны невозмутимо принимать как должное и деньги, и проклятия, а такие глупости оставлять тем, кто имеет к этому охоту и готов по первому зову бросаться на помощь, как Красный Крест… И все-таки униженные мольбы могут иметь какой-то – пусть ничтожный – шанс на успех, ведь сердце всегда отзывается на голос сердца. Было бы, однако, слитком хорошо, если бы каждый гребец в нашей галере расплатой за одну ногу мог уравновесить все прочие статьи прихода и споем хозяйстве. Блаженна паства римско-католической церкви, решающая такие проблемы с помощью исповеди, без ползания на коленях и без денег. И я не понимаю, почему ваш родственник Ян не предложил мне облегчить душу исповедью. Это напрашивалось само собой – он же не знал, что я не верю в бога. А рекомендацию возместить материальный убыток скорее можно было бы ожидать от язычника. А помазан ли он вообще миром, как положено, ваш братец Ян? Что же, сейчас мне остается лишь испить чашу варева, столь вдохновенно приготовленного Ван Кампом. Что делать? Если я стану давать показания в ее пользу и против себя, я получу деньги назад и снова их прикарманю, но в этом случае я никогда уже не избавлюсь от ее ноги. А раз так, лучше уж не отрекаться от ПВНД, а стоять намертво. И если даже депонентская касса навсегда захватит в свою пасть мои деньги, то я, как-никак, буду знать, что выплатил свой долг, и стану жить надеждой, что госпожа Лауверэйсен не устоит перед соблазном и в один прекрасный день – быть может, переодевшись – подойдет к окошечку кассы, чтобы незаметно для окружающих взять у этого бесстрастного чудища деньги, которые она отказывалась принять из моих грязных рук.

ТЭХЕЛС

Были все основания опасаться, что двадцатое июня будет таким же душным и жарким днем, как и девятнадцатое. Но в девять часов утра еще можно было дышать, к тому же третий зал Торгового суда был расположен с теневой стороны, и там только что вымыли пол. В зале собралось много народу – мужчин и женщин, которые тоже пришли искать правосудия в этот день. Люди в черных мантиях стояли у входа или прогуливались вдоль стены. Как видно, они были в отличном расположении духа: когда пошел какой-то их коллега, невзрачный, низкого роста, двое других схватили его и шутя немного помутузили. Время от времени то один, то другой, завидев своего клиента в толпе, приветливо махал ему рукой, а какие-то двое, протиснувшись к своему подопечному, наскоро вселяли в его сердце надежду, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Их руки нервно плясали, заклиная, угрожая и умоляя, и куда лучше выражали скорбь, воодушевление и негодование, чем любой человеческий голос. Не успели мы усесться, как я услышал позади знакомый деревянный стук, и в зал вошла наша противница. Кое-кто из публики, несомненно, приняв этот звук за какой-то сигнал, повскакал со своих мест, но по мере того, как госпожа Лауверэйсен продвигалась по проходу, разделявшему левую и правую половины зала, люди снова садились. Когда же она остановилась, ей тотчас уступили место в первом ряду – единственном, где было достаточно простора, чтобы она могла вытянуть свою деревяшку.

В четверть десятого раздался звонок, и чей-то голос воскликнул: «Суд идет!» Люди в черных мантиях замолкли, все встали, и из боковой двери, как из ризницы, действительно появился суд: два – человека – один толстый, а другой ничем не примечательный. Они положили перед собой на стол толстую кипу бумаг, подтянули под свои ягодицы два кресла и осторожно уселись. Все присутствующие тоже сели.

Затем вошел еще один человек, явно занимавший более скромное положение. В руках у него был список, и он выкликнул фамилии тяжущихся, дела которых должны слушаться еще до полудня, и тогда несколько фигур в черных мантиях пробрались к судейскому столу и, перешептываясь, принялись возиться с бумагами. Наконец все, казалось, было готово и суд вызвал первую пару тяжущихся. Остальные стали внимательно прислушиваться к разбирательству, чтобы на опыте первой пары получить представление о том, что ожидает их самих.

В десять часов в огромных окнах показалось солнце, поразившее всех своим королевским великолепием, а в одиннадцать в зале появился Ван Камп и сел рядом с Боорманом.

– Двадцать два дела. Ваше будет слушаться примерно в полдвенадцатого, – пояснил он. – Это я так подстроил, потому что раньше не мог сюда прийти. И то пришлось бежать со всех ног. Председательствует Тэхелс, как обещал мне секретарь суда. Смотрите, он уже размяк от жары. Давай-давай потей! – ободряюще пробормотал он.

В зале стало так жарко, что пришлось даже открыть дверь, но из-за шума в коридоре ее скоро опять закрыли. Толстяк то и дело поправлял свое жабо – несомненно, потому, что мантия слишком туго стягивала его шею. На стол рядом с собой он положил носовой платок.

– Он быстро все провернет, – сказал Ван Камп.

И правда, все дела решались теперь с молниеносной быстротой. Несколько метких вопросов, минутный разговор с невзрачным человеком, сидевшим рядом, и сразу вслед за этим – решение. Какая-то женщина все еще пыталась что-то объяснить и выворачивала свою сумку в поисках новых документов, доказывающих ее правоту, а громовой голос уже вызывал следующую пару.