Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Сыр

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Франс Лаарманс, клерк в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани», потом коммерсант, потом снова клерк.

Мать Лаарманса(дряхлая и умирающая).

Доктор Лаарманс, брат Франса.

Господин Ван Схоонбеке, друг доктора и виновник случившегося.

Хорнстра, торговец сыром в Амстердаме.

Фине, жена Франса Лаарманса.

Яни Ида, их дети.

Госпожа Пеетерс, соседка, страдающая печенью.

Анна ван дер Так, Тейл, Эрфурт, Бартеротте, клерки в «Дженерал Марин».

Боорман, консультант по коммерческим вопросам.

Старый Пит, машинист в «Дженерал Марин».

Молодой Ван дер Зейпен, желающий стать компаньоном.

Друзья Ван Схоонбеке.

КОМПОНЕНТЫ ДЕЙСТВИЯ

Сыр. Сырная мечта. Сырный фильм. Сырная операция. Сырная кампания. Сырные рудники. Сырный мир. Сырный день. Сырный корабль. Сырная торговля. Сырное дело. Сырный роман. Сырные потребители. Сырный деятель. Сырная головка. Сырный вождь. Сырный трест. Сырный дракон. Сырная напасть. Сырное отречение. Сырное наваждение. Сырная стена. Сырная проблема. Сырный груз. Сырный замок. Сырная рана.

ГАФПА (торговая фирма).

Подпал пакгауза «Блаувхуден».

Контора Лаарманса, с телефоном, письменным столом и пишущей машинкой.

Игра в триктрак.

Саквояж (плетеный).

Крупный сырный магазин.

Кладбище.

I

Наконец-то я пишу тебе снова, так как ожидаются большие события, в которых играет роль некий господин Ван Схоонбеке.

Ты, наверное, уже знаешь о смерти моей матери.

Неприятная история, разумеется не только для нее, но и для моих сестер, которые сами чуть не свалились, ухаживая за ней.

Она была стара, очень стара. Не знаю точно, сколько ей было. Она ничем не болела, просто была очень дряхлая.

Старшая сестра, у которой она жила, относилась к ней хорошо: размачивала хлеб, следила за ее желудком и поручала ей ради занятия чистить картошку. Она чистила, чистила на целую армию. Мы все носили картошку к сестре, мадам с верхнего этажа и еще некоторые соседи тоже, потому что, когда ей однажды хотели дать для повторной чистки ведро уже очищенного картофеля (из-за отсутствия запаса), она заметила это и серьезно сказала: «Он уже почищен».

А когда она больше не могла чистить картофель, так как руки и глаза отказались служить ей, сестра давала ей щипать вату из матраца, свалявшуюся в комочки. От этого было много пыли, и мама покрывалась ею с ног до головы.

И так изо дня в день, и ночью, как днем: дремать-щипать, дремать-щипать. И лишь изредка улыбка, бог весть кому.

Об отце, умершем пять лет назад, она не вспоминала. Он для нее теперь не существовал, хотя у них и было девять детей.

Когда я навещал ее, то заводил иногда разговор о нем, чтобы немножечко расшевелить ее.

Я спрашивал, неужели они действительно забыла Криста – так его звали.

Она прилагала все усилия, чтобы понять мои слова. Казалось, она признавала необходимость что-то осознать, наклонялась в кресле и смотрела на меня с напряжением в лице и набухшими венами на висках: догорающая лампа, грозящая вот-вот погаснуть.

Искра быстро гасла, и тут она дарила свою улыбку, от которой кровь стыла в жилах. Если я продолжал допытываться, она пугалась.

Нет, прошлого для нее больше не существовало. Ни Криста, ни детей. Осталось лишь щипать вату.

Только одна мысль жила как призрак в ее голове – мысль о том, что последняя небольшая закладная на один из ее домов все еще не оплачена. Возможно, она еще надеялась когда-нибудь наскрести нужную сумму.

Моя добрая сестра в ее присутствии говорила о ней в третьем лице:

– Она хорошо поела. Сегодня она очень капризничала.

Потом она уже не могла и щипать, подолгу сидела, положив синие узловатые руки на колени, или часами царапала свое кресло, словно продолжала щипать вату. Она уже не отличала вчера от завтра. И то и другое означало лишь «не сейчас». Было ли это вызвано ослаблением зрения или тем, что злые духи осаждали ее все время? Во всяком случае, для нее не было разницы между днем и ночью: она вставала, когда полагалось спать, и спала, когда с ней разговаривали.

Она еще могла немного передвигаться, держась за стены и мебель. Ночью, когда все спали, она вставала, ковыляла к своему креслу и начинала щипать несуществующую вату пли шарить вокруг в поисках кофемолки, словно собираясь сварить кофе для гостей.

И никогда она не снимала со своей седой головы черную шляпку, даже на ночь, как будто собиралась на прогулку. Ты веришь в ведьм?

Но однажды перед сном она покорно позволила снять с нее шляпку, и я понял, что она больше не встанет.

II

В тот вечер я до полуночи играл в карты в «Трех королях» и выпил четыре кружки светлого пива, так что был в наилучшем состоянии, чтобы проспать всю ночь напролет.

Я старался раздеться как можно тише, чтобы не разбудить жену. Не терплю ее ворчания.

Но, стоя на одной ноге и стягивая первый носок, я нечаянно толкнул ночной столик, и жена сразу проснулась.

– Как тебе не стыдно, – начала она.

И тут в нашем тихом доме раздался звонок. Жена приподнялась с кровати.

Ночью такой звонок настораживает.

Мы оба ждали, когда замолкнет звук в прихожей. Я – с замирающим сердцем, держась рукой за правую ногу.

– Что бы это могло значить? – прошептала она. – Посмотри в окно, ты еще не разделся.

Обычно мне не удавалось так легко отделаться, но звонок отвлек ее от меня.

– Если ты сейчас же не посмотришь, то я пойду сама, – пригрозила она.

Но я уже понял, что случилось. Другого не могло быть.

На улице перед нашей дверью маячил призрак, который называл себя Оскаром и просил меня немедленно пойти с ним к матери. Оскар – муж одной из моих сестер, человек незаменимый в подобных обстоятельствах.

Я передал жене, в чем дело, оделся и пошел отворять дверь.

– Все кончится этой ночью, – заверил меня Оскар. – Началась агония. Надень шарф. Холодно.

Я повиновался и последовал за ним.

На улице было тихо и ясно, и мы шли быстро, словно оба торопились на ночную работу.

Подойдя к дому, я машинально потянулся к звонку, но Оскар остановил меня, спросив, не спятил ли я, и тихонько постучал крышкой почтового ящика.

Нам открыла племянница, дочь Оскара. Бесшумно она затворила за нами дверь и сказала, чтобы я поднялся наверх, что я и сделал, следуя за Оскаром. Я снял шляпу, чего обычно в доме матери никогда не делал.

Мой брат, три сестры и соседка с верхнего этажа сидели в кухне рядом с комнатой, где наверняка лежала она. А где же ей еще лежать?

Старая монахиня, наша кузина, неслышно скользила из комнаты умирающей в кухню и обратно.

Все смотрели на меня словно с упреком, и одна из женщин еле слышно поздоровалась со мной.

Стоять мне или сесть?

Стоять неудобно: может показаться, что я собираюсь сразу же уйти. А сесть – это словно показать, что я примирился со всем происходящим, а значит, и с состоянием матери. Но так как все сидели, я тоже взял стул и сел немного сзади, подальше от света. Царило необычное напряжение. Возможно, оттого, что они остановили часы.

В кухне было невыносимо жарко. А тут еще эти женщины с распухшими глазами, будто они резали лук.

Я не знал, что сказать.

Спросить, как мама, неуместно. Ведь каждый понимал, что дело идет к концу.

Надо бы заплакать, но с чего начать? Вдруг всхлипнуть? Или вынуть носовой платок и приложить его к глазам, хоть они и сухие?

Как раз в этот момент, явно из-за жары в тесной кухне, начало действовать злополучное светлое пиво, так что я весь покрылся испариной.

Чтобы что-то делать, я встал.

– Пройди туда, – сказал мой брат, доктор.

Он сказал это совсем просто, не слишком громко, однако же тоном, не оставляющем сомнения в том, что моя ночная прогулка имела смысл. Я последовал его совету, так как боялся, что мне станет худо от выпитого пива, от жары и психологической атмосферы в кухне. Они объяснили бы это горем, но представь себе, а вдруг бы меня вырвало.

В комнате было прохладнее и почти темно, что тоже было мне кстати.

На ночном столике горела единственная свеча, которая не освещала мать на высокой постели, так что ее агония не причиняла мне неприятных ощущений. Рядом сидела наша кузина-монахиня и молилась.

Я немного постоял, потом вошел брат, взял свечу, поднял ее вверх, как в факельном шествии, и осветил маму. Вероятно, он что-то увидел, так как подошел к двери в кухню и попросил всю компанию войти.

Я услышал, как задвигали стульями, потом они вошли.

Немного погодя старшая сестра сказала, что все кончено, но монахиня возразила ей, объяснив, что не упали две слезы. Неужели их должна пролить мать?

Это продолжалось еще час, пиво все еще действовало на меня, а потом объявили, что она скончалась.

Они были правы, ибо, как я в глубине души не приказывал ей подняться и разогнать всю банду своей устрашающей улыбкой, ничто не помогало: она лежала так тихо, как может лежать только покойник. Все кончилось очень быстро, и ничто бы не изменилось, если бы я не присутствовал.

Я весь похолодел, когда женский хор начал плакать, а я не смог в этом участвовать.

И откуда у них только брались слезы, ведь это были уже не первые, как я мог судить по их лицам. К счастью, брат тоже не плакал. Но он врач, и все они знают, что он привык к таким зрелищам, так что мне все-таки было неловко.

Я постарался исправить дело тем, что стал обнимать женщин и крепко жать им руки, а сам думал: просто невероятно, вот только что она была жива, а теперь ее нет.

Вдруг сестры перестали плакать, принесли воду, мыло и полотенца и начали обмывать ее.

Действие пива теперь совсем прекратилось, и это доказывает, пожалуй, что я переживал по крайней мере не меньше остальных.

Я ждал в кухне, пока ее оденут. Потом нас опять пригласили в спальню.

За короткий срок они много сделали, и дорогая покойница выглядела даже лучше, чем при жизни, когда улыбалась про себя, чистя картофель или расщипывая вату.

– А тетя и в самом деле красива, – сказала кузина-монахиня, удовлетворенно взглянув на кровать и маму.

А уж она-то знает в этом толк, ибо служит сиделкой, она всю жизнь имеет дело с больными, и видеть мертвецов ей тоже приходится очень часто.

Потом племянница сварила кофе (ведь женщины заслужили его), а Оскар получил разрешение поручить организацию похорон одному из своих друзей, который, по его мнению, был надежнее и дешевле других.

– Хорошо, Оскар, – устало махнув рукой, согласилась старшая сестра, словно вопрос о деньгах ее совсем не интересовал.

Я считал, что пора расходиться по домам, но не осмелился подать пример, так как пришел последним.

Одна из сестер зевала, роняя последние слезы, а брат надел шляпу, еще раз пожал всем руки и ушел.

– Я пойду вместе с Карелом, – сказал я. Кажется, это были первые слова, произнесенные мною. Они могли создать впечатление, что я ухожу ради Карела, так как даже врач может иногда нуждаться в утешении.

Таким образом я выбрался из дому.

Было три часа ночи, когда я снова оказался в своей спальне и стягивал первый носок, держась за ногу.

Сон валил меня с ног, и, чтобы мне не пришлось излагать все по порядку, я сказал, что с мамой все по-прежнему.

О похоронах рассказать почти нечего. Они прошли нормально, и я не стал бы писать о них, так же как и вообще о маминой смерти, если бы не то обстоятельство, что там я познакомился с господином Ван Схоонбеке.

Как заведено, мой брат, я, мужья сестер и четыре кузена стояли полукругом у гроба, пока его не вынесли. Тогда более дальние родственники, друзья и знакомые стали подходить и пожимать каждому из нас руки, шепча слова участия или глядя застывшим взором прямо мне в глаза. Их было много, даже слишком много, казалось мне, ибо это продолжалось очень долго.

Жена повязала мне на рукав траурную повязку, так как я договорился с братом не шить траурного костюма, потому что после похорон его почти не придется носить. Но злополучная повязка была слишком свободна и все время сползала. Через каждые три-четыре рукопожатия мне приходилось поправлять ее. Вот тогда-то и пришел господин Ван Схоонбеке, друг и пациент моего брата. Он проделал все то же, что и другие, но более тонко – и скромно. Светский человек – это я понял сразу.

Он сопровождал нас в церковь и на кладбище, а когда все было закончено, сел с моим братом в один из экипажей. Тут-то я и был ему представлен. Он пригласил меня зайти как-нибудь в гости, что я и сделал.

III

Господин Ван Схоонбеке принадлежит к богатому старинному роду. Он холостяк и живет в большом доме на одной из наших красивейших улиц.

Денег у него куры не клюют, и все его друзья тоже с деньгами. Это в основном судьи, адвокаты, коммерсанты или бывшие коммерсанты. У каждого из их компании не менее одной автомашины, за исключением самого Ван Схоонбеке, моего брата и меня. Но господин Ван Схоонбеке может купить машину, когда захочет, и его друзья прекрасно знают это. Они считают его чудаком и иногда говорят: «Сам черт не поймет этого Альберта».

С братом и со мной дело обстоит несколько иначе.

Как врач, он не имеет никаких веских оправданий для того, чтобы не завести себе машину, тем более, что он ездит на велосипеде, чем доказывает, что машина ему очень бы пригодилась. Но для нас, варваров, врач – нечто вроде святого и идет – непосредственно после священника. Уже только благодаря своей профессии мой брат более или менее презентабелен даже и без машины. В кругу господина Ван Схоонбеке человек, в сущности, просто не имеет права поддерживать дружеские отношения с людьми без денег и титулов.

Когда друзья собираются у него и встречают там незнакомого человека, он представляет новичка таким образом, что все оценивают его по крайней мере на сто процентов выше, чем он стоит. Заведующего отделом он именует директором, а полковника в штатском представляет как генерала.

Мой случай, однако, был трудным.

Ты ведь знаешь, что я клерк в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани», и ему не за что было зацепиться. У клерка нет ничего за душой, он совершенно беззащитен на земле.

Ван Схоонбеке задумался на две секунды, не более, потом представил меня как господина Лаарманса с Корабельных верфей.

Английское название нашей фирмы показалось ему слишком длинным для запоминания, а также слишком точным. Ему хорошо известно, что во всем городе нет ни одной крупной фирмы, где бы у кого-то из его друзей не было знакомых в дирекции, которые могли бы немедленно информировать всех о моем социальном ничтожестве. Сказать «клерк» ему бы и в голову никогда не пришло, так как этим он подписал бы мой смертный приговор. А дальше мне надо было выкручиваться самому. Он снабдил меня кольчугой для битвы и большего сделать не мог.

– Господин, видимо, инженер? – осведомился мужчина с золотыми зубами, сидевший рядом со мной.

– Инспектор, – мгновенно ответил мой друг Ван Схоонбеке, который прекрасно понимал, что инженер должен окончить определенный институт, иметь диплом и массу технических познаний, и это могло поставить меня в затруднительное положение при первой же беседе.

Я рассмеялся, чтобы натолкнуть их на мысль, что здесь вдобавок кроется какая-то тайна, которая, возможно, будет открыта в свое время.

Они украдкой осмотрели мой костюм, который, к счастью, был почти новый и кое-как сошел, хоть покрой у него и неважный, и оставили меня в покое.

Сначала они разговаривали об Италии, где я никогда не был, и я объехал вместе с ними всю страну Миньон: Венецию, Милан, Флоренцию, Рим, Неаполь, Везувий и Помпею. Когда-то я читал об этом, но все же Италия для меня не более чем место на карте, так что я молчал. О памятниках искусства ничего не говорили, зато много распространялись о том, какие великолепные и страстные женщины итальянки.

Досыта наговорившись об Италии, они перешли к обсуждению тяжелой жизни домовладельцев. Многие дома пустовали, и все гости Ван Схоонбеке заявили, что жильцы их домов платят нерегулярно. Я собрался запротестовать не потому, что мои жильцы регулярно платили (их у меня просто нет), а от себя лично, так как сам всегда плачу своевременно, но они уже завели речь о своих автомашинах, четырех– и шестицилиндровых, о плате за гараж, о ценах на бензин и смазочное масло и о других вещах, о которых мне, разумеется, сказать было нечего.

Затем начался обзор того, что произошло за неделю в семьях, заслуживающих упоминания.

– Итак, сын Геверса женился на дочери Легреля, – говорит кто-то.

Это сообщается не как новость, потому что все уже знают об этом, кроме меня, который никогда ничего не слышал ни о невесте, ни о женихе, а скорее как пункт повестки дня, по поводу которого должно быть проведено голосование. Голосуют «за» или «против» в зависимости от того, равные или неравные состояния у новобрачных.

Мнения совпадают, так что дискуссия не занимает много времени. Каждый высказывает то, что думают все.

– Делафайль, значит, ушел с поста председателя Торговой палаты.

Я никогда не слышал об этом человеке, а они знают не только о его существовании и об его отставке, но большинству известны и ее истинные причины: утрата доверия из-за банкротства, какая-то тайная болезнь, скандальная история с женой или дочерью, и вдобавок ему самому все надоело.

Эта «устная газета» занимает большую часть вечера и очень мучительна для меня, так как мне все время приходится принимать решения – когда кивнуть, когда улыбнуться, а когда – поднять брови.

Да, в этой компании я постоянно испытываю страх и обливаюсь потом сильнее, чем в час смерти матери. Я уже описывал тебе, как я тогда страдал, но это длилось всего одну ночь, а у Ван Схоонбеке это повторяется каждую неделю и дальше будет не легче.

В связи с тем, что вне дома моего друга они не общаются со мной, им никак не удается запомнить мою фамилию, и сначала они называли меня разными именами, слегка напоминавшими мое. А так как я не могу поправлять их всякий раз, постоянно повторяя «извините, Лаарманс», то они решили в конце концов обращаться к Ван Схоонбеке, говоря: «Ваш друг утверждает, что либералы…» В этот момент они переводят взгляд на меня. Таким образом, называть мою фамилию незачем. А «ваш друг» означает одновременно недоумение по поводу того, какими чудесными дружками начинает обзаводиться этот Ван Схоонбеке.

Мое молчание им даже нравится. И если я заговорю, то для кого-то из них это всегда большое испытание. Из уважения к хозяину он вынужден давать мне информацию о рождении, юношеских годах, образовании, женитьбе и карьере той или иной местной знаменитости, хотя в этот вечер им хочется поговорить только о ее похоронах.

По части ресторанов я тоже не силен.

– На прошлой неделе мы с женой ели вальдшнепа в Дижоне.

Непонятно, зачем надо сообщать, что жена тоже ела.

– Значит, кутнул со своей собственной половиной, приятель? – замечает кто-то.

И тут они начинают наперебой перечислять рестораны, не только в Бельгии, но и далеко за ее пределами.

В первый раз, когда я был еще не так запуган, я счел своим долгом тоже назвать один, в Дюнкерке. Много лет назад мой школьный товарищ рассказывал, что он там обедал во время свадебного путешествия. Я запомнил название, потому что это была фамилия известного пирата.

Я держал свой ресторан наготове и ждал удобного момента.

Они уже дошли до Солье, Дижона, Гренобля, Диня, Грасса и направлялись, видимо, в Ниццу и Монте-Карло, и мне теперь было нелегко упомянуть Дюнкерк. Это произвело бы точно такое же впечатление, как если бы кто-то выскочил с Тильбургом, когда перечислялись рестораны Ривьеры.

– Можете не верить, но на прошлой неделе в Руане я съел в «Старых часах» закуску ассорти, омара, полкурицы с трюфелями, сыр и десерт, и все это за тридцать франков, – похвастался кто-то.

– А не был ли тот омар консервированным японским крабом, старина? – последовал вопрос.

Руан недалеко от Дюнкерка, и нельзя было упустить этот единственный шанс. Я воспользовался паузой и вставил:

– «Жан-Барт» в Дюнкерке тоже отличный ресторан.

Хотя я и здорово подготовился, но все же испугался собственного голоса. Я потупил взор и ждал реакции.

К счастью, я не сказал, что сам был там в этом месяце, ибо кто-то тут же заметил, что этот «Жан-Барт» уже три года как закрыт и переоборудован в кинотеатр.

Да, чем больше я буду говорить, тем скорее они поймут, что у меня не только нет автомашины, но и никогда не будет.

Итак, лучше всего молчать, ибо они начинают присматриваться ко мне и, видимо, задумываются над тем, что побуждает Ван Схоонбеке оказывать мне гостеприимство. Если бы не брат, получающий пациентов через Ван Схоонбеке, то я давно бы послал всю эту компанию к черту.

С каждой неделей мне становилось все яснее, что мой друг имеет в моем лице очень обременительного подопечного и что дальше так продолжаться не может. И вдруг в прошлую среду он спросил меня, как я смотрю на то, чтобы стать представителем одной известной нидерландской фирмы в Бельгии. Речь шла о крупных предпринимателях, интересы которых он недавно успешно защищал в суде. Должность я мог получить немедленно. Достаточно было одной его рекомендации, и он готов был дать ее. Денег не требовалось.

– Подумай хорошенько, – посоветовал он. – На этом можно немало заработать, и ты подходящий человек.

С его стороны было несколько нетактично говорить так, ибо я сам знаю, для чего я подхожу, а для чего не подхожу, и не люблю, когда об этом судят другие. И все же здорово, что он без всяких условий предоставил мне случай сбросить с себя скромную оболочку клерка в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани» и превратиться в коммерсанта. Вот когда его приятели с их жалкими центами вполовину сбавят спеси.

Я все-таки осведомился у него, каким товаром торгуют его голландские друзья.

– Сыром, – ответил мой друг. – На него всегда есть спрос, потому что должны же люди есть.

IV

В трамвае, возвращаясь домой, я уже чувствовал себя совсем другим человеком.

Ты знаешь, что мне уже под пятьдесят, и тридцать лет службы наложили на меня свой отпечаток. Клерки безропотны, гораздо безропотнее рабочих, которые добились некоторого уважения своей непокорностью и сплоченностью. Говорят, что в России они даже стали хозяевами. Если это так, то, мне думается, они этого заслужили. Впрочем, они, по-видимому, купили это ценой собственной крови. Клерки же в основном не имеют специализации и настолько взаимозаменимы, что человек с большим стажем может запросто получить коленкой под свой верный пятидесятилетний зад, а на смену ему найдется другой, не хуже, но дешевле.

Так как я хорошо знаю это и к тому же у меня есть дети, я всячески избегаю ссор с незнакомыми людьми, ибо они могут оказаться друзьями моего патрона. В трамвае я терплю, если меня толкают, и не слишком возмущаюсь, если мне наступят на ногу.

Но в тот вечер мне было море по колено. Неужели эта сырная мечта действительно осуществится?

Я почувствовал, что мой взгляд стал тверже, и засунул руки в карманы брюк с непринужденностью, которая полчаса тому назад была мне совершенно несвойственна.

Придя домой, я по обыкновению сел за стол, поужинал, ни словом не обмолвившись о новой перспективе, открывавшейся передо мной, и посмеялся про себя, когда увидел, как жена с обычной для нее скаредностью резала хлеб и мазала его маслом. Ведь ей и в голову не могло прийти, что, может быть, завтра она станет женой коммерсанта.

Я ел как всегда: ни больше ни меньше, ни быстрее ни медленнее. Одним словом, ел как человек, который полагает, что его многолетняя кабала в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани» продлится еще неизвестное количество времени.

Несмотря на это, жена спросила, что у меня случилось.

– Что может случиться? – ответил я вопросом на вопрос.

Затем я стал просматривать домашние работы своих двоих детей.

Я обнаружил грубую ошибку в причастии страдательного залога и исправил ее так весело и дружелюбно, что сынишка удивленно посмотрел на меня.

– Ты что так смотришь, Ян? – поинтересовался я.

– Не знаю, – засмеялся мальчишка, переглянувшись с матерью.

Значит, все-таки по мне было что-то заметно. А я-то всегда считал, что умею мастерски скрывать свои чувства. Теперь придется научиться, так как в торговле это необходимо. И раз уж у меня лицо как открытая книга, то во время «устной газеты» на нем, наверное, не раз можно было прочесть «караул!».

Супружеское ложе я считаю наиболее подходящим местом для обсуждения серьезных проблем. Там я по крайней мере наедине с женой. Одеяла приглушают голоса, темнота способствует размышлению, и так как я не вижу свою жену, она не оказывает на меня давления своим встревоженным лицом. Там можно сказать все, на что не отважишься при свете. И именно там, лежа на правом боку, я объявил жене после небольшой вступительной паузы, что собираюсь стать деловым человеком.

На протяжении долгих лет она слышала лишь незначительные признания и потому потребовала, чтобы я повторил сказанное и объяснил все поподробнее, что я и сделал в спокойной, доходчивой, точнее говоря, «деловой» форме. В пять минут я обрисовал ей компанию друзей Ван Схоонбеке, рассказал о том, как они естественно и непроизвольно унижали меня, и сообщил о предложении, с которым он так неожиданно проводил меня домой.

Жена внимательно слушала, лежала тихо, как мышка, не вздыхала и не ворочалась. Я замолчал, и она спросила, что я собираюсь делать и уж не думаю ли отказаться от места в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани».

– Да, – ответил я спокойно. – Без этого не обойтись. Работать клерком и вести свои торговые дела невозможно. Тут надо поступать решительно.

– А вечером? – последовал вопрос после новой паузы.

– Вечером темно, – сострил я.

Ответ попал в цель. Кровать заскрипела, жена отвернулась, предоставляя мне возможность сгинуть в моих торговых делах. Мне надлежало выкручиваться самому.

– Что вечером? – рявкнул я.

– Заниматься делами вечером, – спокойно пояснила она. – А что за товар?

И тут я должен был признаться, что это сыр. Странно, но в этом товаре я находил нечто отталкивающее и смешное. Лучше было бы торговать чем-то другим, например цветочными луковицами или электрическими лампочками, которыми Голландия тоже славится. Даже селедку, особенно копченую, я стал бы продавать с большим удовольствием, чем сыр. Но не могла же фирма на Мурдейке ради меня изменить продукцию, это я хорошо понимал.

– Странный товар, тебе не кажется? – спросил я.

Нет, ей не казалось.

– На него всегда есть спрос, – повторила она слова Ван Схоонбеке.

Ее ответ воодушевил меня, и я сказал, что завтра утром пошлю «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани» ко всем чертям. Мне хотелось только зайти в контору попрощаться с коллегами.

– Может быть, сначала написать фирме и предложить свои услуги, – посоветовала жена. – А потом подумаешь, что делать. Ты как ненормальный.

Последние слова были крайне непочтительными по отношению к деловому человеку, но совет был стоящий. Впрочем, хоть я и сказал, что пошлю к чертям службу, но одно дело сказать, другое – сделать. Когда у тебя есть жена и дети, надо быть вдвойне осмотрительным.

На следующий день я сходил к моему другу Ван Схоонбеке узнать фамилию и адрес, а также взять рекомендацию. В тот же вечер я написал солидное деловое письмо в Амстердам, лучшее из написанных мной в жизни. Я опустил его сам. Такое не доверишь никому, даже собственным детям.

Ответ не заставил себя долго ждать. Он пришел так скоро, что я даже испугался. Он был в форме телеграммы: «Ждем завтра одиннадцать Центральной конторе Амстердама. Дорожные расходы возместим».

Теперь надо было что-то придумать, чтобы завтра не идти на службу. Жена предложила похороны. Я отверг предложение, так как только что отпрашивался на день в связи с похоронами матери. А ради какого-нибудь кузена не отпросишься на целый день.

– Тогда скажи, что ты заболел, – сказала жена. – Это можно подготовить уже сегодня. Сейчас все болеют гриппом.

Весь день я сидел в конторе, держась за голову, и завтра я еду в Амстердам знакомиться с фирмой Хорнстры.

V

Сырный фильм начинает крутиться передо мной. Хорнстра предполагал назначить меня своим генеральным представителем в Бельгии и Великом герцогстве Люксембургском. «Официальным представителем», сказал он, но я в этом плохо разбираюсь. Великое герцогство он подкинул мне так, словно его-то и недоставало для полного весу. Правда, оно далековато от Антверпена, но зато я наконец-то увижу эту горную страну. И тогда при первой же возможности я выдам молодчикам Ван Схоонбеке несколько ресторанов в Эхтернахе, Дикирхе и Виандене.

Поездка была приятной. Расходы возмещал Хорнстра, и поэтому я ехал во втором классе вместо третьего. Потом я понял, что они рассчитывали на первый. Слишком поздно до меня дошло, что я мог взять третий, а разницу положить себе в карман. Но это было бы нечестно, особенно при первом знакомстве.

Я так волновался, что и пяти минут не мог усидеть на своем месте, а на вопрос таможенника, везу ли я что-нибудь подлежащее обложению пошлиной, ответил наивно: «Пожалуй, нет!» Однако чиновник сказал, что «пожалуй, нет» не является ответом и надо сказать «да» или «нет». Таким образом, мне сразу стало ясно, что с этими голландцами надо держать ухо востро. У Хорнстры это подтвердилось, ибо он не сказал ни одного лишнего слова, за полчаса подсчитал мои расходы, оплатил их и отпустил меня домой с контрактом в кармане. Письмо моего друга Ван Схоонбеке решило дело, потому что Хорнстра даже не слушал рассказа о моих врожденных качествах, а, прочтя письмо, сразу спросил, сколько тонн я готов пустить в оборот.

Вопрос поставил меня в тупик. Я не имел ни малейшего представления о том, сколько голландского сыра поглощается в Бельгии и на какую часть общего количества я мог наложить лапу. И какое время мне потребуется, чтобы сбыть с рук этот «оборот», как он выразился.

Моя долгая служба в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг» не помогла мне найти ответ, я чувствовал лишь, что называть цифру не следует.

– Начинать надо с небольшого, – произнес вдруг Хорнстра, который, видимо, решил, что я думаю чересчур долго. – На следующей неделе я отправлю вам двадцать тонн жирного эдамского сыра в нашей новой патентованной упаковке. Запас буду пополнять по вашему усмотрению.

Затем он предложил подписать контракт, суть которого состояла в том, что отныне я представитель фирмы за пять процентов с продажной стоимости сыра, с окладом 300 гульденов и компенсацией транспортных расходов. Когда я подписал, он позвонил, встал из-за стола, пожал мне руку, и не успел я выйти, как уже другой посетитель сидел в моем кресле.

Выйдя на улицу, я был вне себя от радости; мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не запеть, как Фауст: «Ко мне возвратись, счастливая юность, и в сердце зажги желанье любви!»

Триста гульденов в месяц. Вдвое больше, чем я получаю в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг». Там я давно достиг своего потолка; так что я уже несколько лет жду первого снижения зарплаты. На нашей верфи такой порядок: идешь от нуля к ста, а потом обратно.