Текст книги "Избранное"

Автор книги: Виллем Элсхот

Вилла Роз
(роман)

С благодарностью посвящаю Анне Христине ван дер Так, моей верной подруге

I. ГОСПОДИН И ГОСПОЖА БРЮЛО

«Вилла роз», в которой супруги Брюло сдавали комнаты с полным пансионом, находилась на невзрачной улочке д’Армайе, расположенной, впрочем, в довольно богатом квартале Терн. Невзрачным, как и улочка, был и сам дом, всего и дна этажа, хотя весь квартал был застроен преимущественно пяти– и шестиэтажными домами, которые, словно башни, высились по обеим сторонам «Виллы». Поэтому пансион действительно чем-то напоминал старую деревенскую усадьбу, теснимую разрастающимся городом, однако никто и никогда не мог понять, почему к названию «Вилла» добавилось еще слово «роз». Правда, при доме был сад, что стало теперь редкостью в Париже, но с тех пор, как господин и госпожа Брюло въехали в дом – а они жили в нем уже более шестнадцати лет, – к саду не прикасалась заботливая рука, и все розы, да и другие цветы давно отошли в прошлое. В сад к тому же попадало слишком мало солнца, так как соседние дома отбрасывали огромные тени на всю его территорию. И только трава, верная спутница запустения, сумела выстоять в таких условиях, трава, которая разрастается тем пышнее, чем меньше о ней заботятся.

Госпожа Брюло держала кур; их штук тридцать бродило по «парку» «Виллы». И словно не было вокруг них Парижа, и словно никогда не заходило солнце в их царстве, куры несли настоящие яйца, которые мадам продавала в городе по двадцать сантимов за штуку. Для постояльцев она покупала итальянские, которые были вдвое дешевле, прятала их по утрам в разных уголках сада, а днем собирала и торжественно приносила на кухню. И если на мясные блюда или кофе иногда поступали жалобы, то о яйцах мнение всех дам и господ было единым: лучше яиц не найти во всем городе.

На фасаде около входной двери красовалась черная вывеска, на которой золотыми буквами было написано:

 
                                «ВИЛЛА РОЗ»
                             ДОМ К. А. БРЮЛО
                 Семейный пансион высшего класса.
       Современные удобства. Для детей большой парк.
Плата по соглашению. Обеды и ужины за наличный расчет.
                Обслуживание на английском языке.
 

«Пансион высшего класса» – это было, пожалуй, некоторым преувеличением.

Что касается «современных удобств», то они заключались главным образом в том, что постояльцу сразу же вручался ключ от дома и он мог приходить и уходить в любое время суток, никого не беспокоя звонком. Электрическое освещение и ванная, напротив, в это понятие не входили. И если кто-то из новичков, по прошествии недели начинавший страдать от невозможности как следует помыться или просто дотошный по натуре, вдруг спрашивал об этом, то госпожа Брюло разъясняла, что отказалась от обоих новшеств из соображений безопасности. По ее мнению, пожар в Благотворительном базаре, во время которого погибло несколько сот человек, был вызван коротким замыканием в электрической сети, а в ванной дома напротив однажды утонул привратник, которому не было еще и сорока, и никто из соседей не услышал ни звука.

«Обеды и ужины за наличный расчет» означало, что в пансион можно просто прийти пообедать или поужинать, даже не будучи его постояльцем; в связи с этим точное количество едоков никогда не было известно заранее.

«Обслуживание на английском языке» осталось с тех времен, когда среди постояльцев был господин, живший некогда в Лондоне и хваставшийся знанием английского. Госпожа Брюло все еще помнила слов пять, вроде «yes», «no», «money», «room» и «dinner» [6]6
  «Да», «нет», «деньги», «комната» и «обед» (англ.).


[Закрыть].

Воздадим кесарю кесарево. К чести госпожи Брюло следует сказать, что питание, за исключением некоторых второстепенных блюд и яиц, действительно было не таким уж плохим. Продукты она покупала самолично, а приготовление пищи возлагалось на кухарку, которой помогала горничная, тоже умевшая вполне прилично готовить. Обед и ужин, подававшиеся в полдень и в семь часов вечера, были одинаковы для всех постояльцев. Однако плата за пансион была очень разная. Это зависело от многих факторов, а именно от размера, расположения и обстановки комнаты, которую занимал постоялец, количества съедаемой пищи, финансового престижа страны, откуда он прибыл (американцы, к примеру, платили, как правило, больше, чем поляки и армяне), и, наконец, от здоровья и возраста, определяющих количество причиняемых хозяйке хлопот. Новичка брали в пансион не иначе как с недельным, а то и месячным испытательным сроком и только в том случае, если у госпожи Брюло при первом знакомстве сложилось о нем благоприятное впечатление; принимался во внимание также вес и объем привезенного багажа. Однако это последнее обстоятельство со временем потеряло свое значение, ибо огромные чемоданы несколько раз самым печальным образом подводили госпожу Брюло.

Госпожа Брюло очень часто ошибалась и оценке своих новичков, хотя за долгие годы могла бы приобрести умение разбираться и людях, столь важное для ее профессии. Так, она никак не могла избавиться от предрассудка, что толстяки едят и пьют много, а худые – мало, забывая о том, что тучные люди часто соблюдают диету, а у худых может быть солитер, что, естественно, является настоящим бедствием для пансиона. Случалось с ней также, что она нет-нет да и пускала мерзавцев, не желавших платить, хотя и не раз клялась богом и всеми святыми, что больше никогда не попадется на эту удочку. Впрочем, не так-то легко было оградить от паршивых овец заведение, которое пыталось поддержать свое доброе имя, никогда не требуя платы вперед, ибо, как водится в деловой жизни, фирме Брюло приходилось постоянно бороться с происками и интригами бессовестных конкурентов.

Вот один из примеров. Госпожа Дюран, хозяйка пансиона «Родной дом», находившегося в этом же районе, пустила к себе однажды четырех сербов, посланных своим правительством в Париж для основательного изучения последних достижений в области противопожарной защиты и в обучении умственно отсталых детей. Им предоставили все самое лучшее, а платить должно было посольство Сербии, сотрудника которого они даже приглашали к обеду, чтобы представить госпоже Дюран, и она была очень польщена таким знаком внимания. Но в один прекрасный день в «Родном доме» поселился брюсселец, который, услыхав разговор четырех сербов, признал в них своих земляков. Отчаяние госпожи Дюран усугублялось тем, что, согласно договоренности, она не могла отказать им от пансиона, не предупредив об этом за месяц, так что «сербская делегация» имела право прожить у нее еще тридцать один день. Однако после долгих препирательств было достигнуто соглашение, приемлемое для обеих сторон. Господа обязались немедленно покинуть «Родной дом» при условии, что хозяйка со своей стороны даст честное слово не вмешивать в эту историю полицию и укажет членам «делегации» приличный пансион, где они смогут продолжать свои занятия. Соглашение было выполнено, и в результате четверо «сербов» обосновались в «Вилле роз», где и прожили пять месяцев.

Таким образом, следует признать, что сорокапятилетней госпоже Брюло приходилось нелегко, особенно если учесть, что ее супруг мало занимался делами пансиона, а она сама к тому же еще служила инспектором в Управлении благотворительными заведениями города Парижа. Ее обязанности заключались в посещении рожениц, живущих на средства благотворительности, и это приносило ей еще двести пятьдесят франков в месяц.

Госпожа Брюло тщательно разделяла кассу пансиона от денег, которые зарабатывала в управлении, и, если ей после таких случаев, как, например, с «сербами», приходилось залезать в свою личную копилку, она никогда не упускала случая спросить господина Брюло, видит ли он или, может быть, он не видит, что она вкладывает в дело свои собственные деньги.

Ходили слухи, что мадам приносит домой из управления гораздо больше двухсот пятидесяти франков в месяц и что она пользуется особым покровительством директора ее отдела. В этом видели истинную причину того, что она уже дважды была награждена медалями и один раз почетной грамотой. Грамота висела на стене в «зале», а медали она надевала, посещая рожениц.

Во всяком случае, доподлинно известно, что мадам часто получала «petits-bleus», то есть письма, доставляемые пневматической почтой; в черте города они передавались во всех направлениях по трубопроводам и обычно достигали адресата в течение часа; а это, разумеется, дурной знак. Впрочем, она была самостоятельная женщина и сама знала, как ей себя вести.

Внешность госпожи Брюло производила благоприятное впечатление, хотя ей и недоставало изысканности; мясистый нос придавал ей сходство с семьей Бурбонов, как дворняги с городских окраин напоминают иногда чистокровных фокстерьеров. Она страдала какой-то болезнью, выражавшейся в том, что, когда она ела некоторые овощи и фрукты, например клубнику и бананы, нос и губы у нее распухали и чесались, и от того, что она постоянно чесала нос, на нем образовались странные морщины, из-за которых на ее лице всегда сохранялось обиженное выражение. С возрастом госпожа Брюло располнела, однако же не слишком расплылась. У нее были золотые руки, она сама мастерила себе шляпки и ухитрялась, несмотря ни на что, выглядеть довольно привлекательной.

Господин К. А. Брюло был на двадцать лет старше своей жены и, кажется, прежде служил нотариусом в деревне. В свое время госпожа Брюло подарила ему сынишку, который умер шести лет от роду и был похоронен на деревенском кладбище. Это был один из немногих случаен, когда господин Брюло разволновался. Госпожа Брюло очень плакала и много недель подряд вечерами, после закрытия кладбища, долго стояла у решетчатых ворот, так как оттуда было видно деревцо, растущее на могиле. По словам господина Брюло, эта смерть и явилась главной причиной того, что он продал свою нотариальную контору и они переехали в Париж. Господин Брюло надеялся, что в столице его жена скорее найдет себе утешение, и по крайней мере в этом смысле он не обманулся в своих ожиданиях. При продаже конторы ему не то выплатили лишь часть денег, не то надули его, прибегнув к какой-то темной махинации; во всяком случае, теперь, шестнадцать лет спустя, господин Брюло все еще продолжал судиться со своим преемником. Для этого ему время от времени приходилось прибегать к деньгам своей жены, которая всегда торжественно клялась, что дает их в последний раз.

У господина Брюло на макушке была лысина, обрамленная длинными седыми волосами, и он никогда не снимал с головы черную шапочку – единственную вещь, оставшуюся у него с тех времен, когда он служил нотариусом. В 1870 году он был солдатом и попал в плен к немцам. По этой причине он носил весьма воинственные усы и острую бородку. После обеда, когда тарелки и стаканы убирались со стола, он сидел в так называемой зале, по уши погруженный в материалы своего судебного процесса, и, когда там появлялась его супруга, бормотал: «Я его поймаю, этого негодяя». Господин Брюло все время страдал то подагрой, то простудой, то болями в печени и в желчном пузыре, то сахарной болезнью, но не умирал. И если он лежал в постели, а мадам не было дома, то горничные не сразу решались входить в его комнату, когда он звал их, чтобы попросить лекарство. Они не испытывали ни малейшего почтения к его сединам и не отказывали себе в удовольствии задеть его ноги мокрой шваброй, когда мыли пол в «зале».

Уже несколько лет у мадам жила маленькая обезьяна уистити, которую она называла «сынком» и которая служила ей некоторым утешением в ее бездетности. В не слишком холодные дни госпожа Брюло, выходя на прогулку, засовывала крохотного зверька за пазуху – он был с кулак величиной, если не считать длинного хвоста. Мех обезьянки сливался с дешевым мехом пальто, так что их нельзя было различить.

Чико – так звали обезьяну – имел право сидеть за столом вместе со всеми и очень любил, когда мадам кормила его изо рта. Тогда его маленькие глазки сверкали и он издавал звук, напоминавший одновременно чириканье воробья и хихиканье человека. Чико спал между супругами Брюло и ревновал мадам ко всем мужчинам «Виллы», кроме старого нотариуса. Мадам была очень привязана к Чико, и когда ей пришлось выбирать между ним и одной очень приятной английской супружеской парой, которая хорошо платила, но возражала против присутствия обезьяны за столом, хозяйка, вздохнув, решительно отказалась от англичан, сохранив Чико. Чико тоже обожал свою хозяйку. Когда погода не позволяла ей брать его с собой, он приветствовал ее по возвращении домой криками и ужимками, но иногда капризничал и отказывался брать у нее еду.

II. ГОСПОЖА ЖАНДРОН

Уже много лет девяностодвухлетняя госпожа Жандрон была финансовой опорой «Виллы роз». Минимальная плата за полный пансион у госпожи Брюло составляла пять франков в день, а эта дама платила восемнадцать, не считая дополнительной оплаты различных услуг. Разумеется, когда она была лет на десять моложе и могла сама мыться, ее так не обдирали. По мере того как старуха становилась все беспомощнее, госпожа Брюло систематически повышала месячную плату, пока наконец сумма не достигла вышеназванной цифры. Отпраздновав свое столетие, госпожа Жандрон должна будет платить двадцать пять франков в день, если до тех пор господь бог не призовет ее к себе.

Говорили, что госпожа Жандрон богата, но мнения относительно размеров ее состояния были весьма противоречивы. Пессимисты называли скромную цифру – пятьсот тысяч франков, оптимисты – три миллиона. Но с тех пор, как она потеряла способность владеть своим телом, своими деньгами она уже тоже не владела. Ими ведал господин Гарусс, парижский делец, выступавший посредником в отношениях между госпожой Жандрон и ее сыном, врачом в Дюнкерке. По какой-то причине доктор Жандрон никак не мог взять мать к себе в дом. Он, правда, утверждал, что мать безумно любит Париж, хотя ее мнением никто никогда не интересовался. Не исключено, что она действительно подтвердила бы, что очень любит столицу, как подтверждала все, что от нее хотели.

По настоянию доктора Жандрона господин Гарусс первое время пытался в письменной форме протестовать против непомерных сумм в ежемесячных счетах госпожи Брюло, и несколько лет назад матушку Жандрон даже временно перевели в другой пансион, чтобы проучить хозяйку. Но вскоре старуху привезли обратно, так как это оказалось ничуть не выгоднее. Однако эта эскапада старейшей обитательницы ее пансиона не на шутку рассердила госпожу Брюло, и она, зная, что господину Гаруссу нигде не удастся пристроить свою подопечную дешевле, чем в «Вилле роз», не упускала случая, когда у нее что-нибудь не ладилось в управлении, ехидно осведомиться, не собирается ли госпожа Жандрон снова сбежать.

На первый взгляд госпожа Жандрон производила впечатление достойной пожилой дамы, но при ближайшем знакомстве оказывалась очень-очень дряхлой старухой.

Она была высока ростом и держалась неестественно прямо, так как годы лишили ее обычной человеческой гибкости.

На костях ее почти не осталось плоти, а руки так дрожали, что не раз кусок хлеба, который она хотела положить в рот, оказывался возле уха. Ей еще удавалось, крепко держась за перила, без посторонней помощи сойти с лестницы, когда звонили к обеду, хотя чаще ее поддерживал господин Брюло; иногда он даже вел ее под руку в парадную залу к ее месту за общим столом. «Надо быть галантным с дамами», – заявлял он в таких случаях. Но стоило ей заговорить, как становилось ясно, что госпожа Жандрон очень стара. Дело было не в голосе, а, скорее, в манере – старуха как будто впала в детство и вновь обрела ту интонацию, с которой когда-то маленькой девочкой отвечала урок по отечественной истории: она говорила монотонно, то и дело забывая, что хотела сказать, и употребляя устарелые обороты. Передвигалась она очень осторожно, словно не слишком доверяла земле, и часто пугала бы постояльцев неожиданным появлением, если бы не сухой кашель, который предупреждал о ее приближении; так в былые времена больные чумой звонили в колокольчик, выходя на улицу.

В сумму восемнадцать франков включалась стоимость ежедневного ухода за госпожой Жандрон: ее должны были умывать, причесывать и вообще следить за ее личной гигиеной. Эта обязанность возлагалась на горничных, которые, однако, не относились к ней достаточно серьезно и свели ее до минимума – до двух умываний в неделю. В комнате госпожи Жандрон гнездилась целая армия клопов, которые, к общему удивлению, и не думали расползаться по «Вилле». Каждую субботу на них устраивалась охота. Это была безнадежная борьба, но отказаться от нее не рисковали, полагая, что именно эта еженедельная расправа и дает возможность локализовать зло, что было величайшим заблуждением. Однажды старуху временно переселили в другую комнату, и все клопы перекочевали следом за ней.

Из-за стола госпожа Жандрон вставала немного раньше других, иной раз даже не допив кофе. Ей необходимо было успеть обойти все комнаты на ее этаже. Она хватала где газету, где пепельницу, и тщательно прятала добычу в пустой дорожный чемодан, который уже долгие годы стоял в ее комнате, точно заблаговременно приготовленный гроб. Два-три раза в неделю горничные извлекали из него вещи и возвращали их законным владельцам.

Для госпожи Жандрон это был ужасный момент. Она кричала на горничных, называя их грязными девками, но на следующий день, воспрянув духом, снова бралась за свое. Постояльцы не мешали ей и даже потворствовали ее проделкам. Время от времени кто-нибудь из мужчин спрашивал ее, не знает ли госпожа Жандрон, где его одежная щетка или другой бесследно пропавший предмет, и старуха была счастлива.

Бедняжка очень любила мужчин и радовалась, как ребенок, когда кто-то из них ухаживал за ней за столом, веселя честную компанию. Если мужчина спускался перед ней по лестнице, она непременно окликала его, а встретив новичка в коридоре, называла его «мое сокровище» и всячески старалась обольстить.

Она еще очень любила косметику, поэтому на ее туалетном столике стоял флакон одеколона и коробочка пудры, к которым она прибегала каждый раз перед выходом из комнаты. Но, пользуясь тем, что обоняние у старухи сильно ослабело, госпожа Брюло распорядилась, чтобы флакон наполняли водой, а коробочку – крахмалом.

Господин Брюло не раз публично объяснялся в любви госпоже Жандрон, и эта шутка неизменно вызывала общий восторг. Однако старуха, в других случаях не слишком разборчивая, знать не желала нотариуса, она не доверяла ему. Видя его погруженным в бумаги судебного процесса, она думала, что он составляет ее завещание.

Каждый год на пасху и троицу госпожа Брюло должна была облачать ее в новое платье, на что получала от господина Гарусса по сто франков, а в счет включала по сто пятьдесят. Госпожа Брюло, немного умевшая ковырять иголкой, покупала материю и шила платья сама, по своему усмотрению. Она всегда выбирала черный цвет, самый практичный. Летом брала легкую ткань, а зимой – более плотную. Горничные помогали при примерке, которая проходила в «парадной зале», и морочили госпожу Жандрон, уверяя, что возлюбленный появится сразу же, как только новое платье будет готово, пока госпожа Брюло с булавками во рту подгоняла одеяние к усохшим формам.

Господин Гарусс просил госпожу Брюло, не идя на чрезмерные расходы, время от времени все же вывозить госпожу Жандрон на прогулку. Хозяйка поняла его правильно. Каждое лето она дважды выезжала со старухой в экипаже и включала в счет двадцать пять поездок, из которых господин Гарусс оплачивал двенадцать. Разумеется, эти прогулки никому не доставляли удовольствия, так как госпожа Жандрон всю дорогу бросала злые взгляды на спину кучера и ворчала, что каждый норовит поживиться за ее счет.

Нерегулярно, с перерывами в шесть или семь месяцев, в Париж по каким-то своим делам наезжал ее сын. Одновременно он делал, покупки для жены и заодно навещал мать. Он спрашивал у госпожи Брюло, все ли в порядке, отпускал матери два традиционных поцелуя, один при встрече и один при расставании, мимоходом осведомлялся о ее здоровье и всегда находил, что она прекрасно выглядит. Иногда он проводил у матери почти целый час, однако никогда не опаздывал на обратный поезд.

Госпожа Жандрон была слишком стара, чтобы завтракать. Она оставалась в постели до обеда. Около половины второго она снова поднималась наверх, совершала обход всех комнат этажа, возвращалась к себе и сидела там до звонка к ужину, который начинался в семь часов и заканчивался около половины девятого. Потом ей помотали лечь в постель, где она и оставалась до следующего полудня.

Потому-то она и дожила до глубокой старости, ибо что может быть полезней для здоровья, чем размеренная жизнь.

III. ПРОЧИЕ ПОСТОЯЛЬЦЫ

После госпожи Жандрон самой старой из постояльцев была госпожа Дюмулен. Маленькая, худощавая женщина лет пятидесяти, вдова, которая платила восемь франков в день. У нее была самая просторная комната в «Вилле» в дубовая кровать. Она интересовалась политикой, ибо ее муж при жизни имел какое-то отношение к французскому посольству в Тегеране. В свое время она долго не решалась выйти за него, но в конце концов рискнула. Об иранской столице, где она прожила несколько лет, она могла рассказать очень немногое: там было ужасно жарко и однажды вспыхнуло восстание со стрельбой и тому подобным. Вскоре после этого супруг обманул ее, и больше уже никогда не было так, как раньше. Никогда. Да, в дипломатических кругах случаются любопытные вещи, но не все можно рассказать. Как развивались события дальше, никто толком не знал. Ясно было одно: ее муж умер, и теперь она получает приличную пенсию. Из трех франков, которые она платила сверх минимума, на оплату лучшей комнаты шло не больше одного, и можно было предположить, что на завтрак, который разносили по комнатам, она получала более изысканные блюда. По утрам и вечерам, всегда в одно и то же время, она проводила час-другой в Национальной библиотеке и там, среди миллионов книг всех времен и народов, занималась вышиванием. Иногда она перелистывала какой-нибудь журнал, что давало ей возможность каждый день за столом затрагивать новую тему. Обычно она ставила на обсуждение исторические вопросы или извлекала из праха усопших поэтов и других великих людей. После обычных взаимных приветствий и нескольких слов о погоде или о супе она, например, заявляла, что мадам Помпадур была тоже странной женщиной или что ее очень удивляет поступок Ламартина. Господин Брюло, чувствуя себя обязанным как-то поддержать беседу, удивленно восклицал: «Да что вы говорите!», и госпожа Дюмулен немедленно отзывалась: «Представьте себе». Следовал более или менее оживленный разговор, причем темы менялись по мере смены блюд. Потом госпожа Дюмулен принималась за вышивание и сидела над пяльцами до десяти часов, а вышивать она умела. И платила она очень регулярно.

Еще один постоялец платил выше минимума, норвежец по имени Асгард, тридцатилетний адвокат из Христиании, приехавший в Париж на год, чтобы выучить французский язык.

У господина Асгарда были типичные для норвежца светлые волосы, светлые усы и голубые глаза. Он отличался прекрасным здоровьем, изысканной вежливостью, дружелюбием и сердечностью. Когда наступал срок платы за пансион, он вставал на час раньше, чтобы вовремя внести деньги. Перед тем как что-нибудь сказать, он густо краснел, а когда к нему обращались, он так волновался, что отрицательно мотал головой, отвечая утвердительно. Господин Кольбер, шутник, обедавший в «Вилле», учил его называть самые обычные вещи неприличными словами. Асгард усердно записывал все эти слова, а потом у себя в комнате переписывал начисто. Асгард был воплощением Скандинавии, и при его появлении по душной «парадной зале» проносился свежий ветер фиордов, от которого падала ртуть в термометре.

Рядом с норвежцем за столом сидел господин Мартен, делец из Нанта, сорока восьми лет, кудрявый и в золотых очках. Не в пенсне, а в настоящих очках с дужками, которые зацепляют за уши, как у немецких профессоров на сатирических картинках. Он был не то вдовец, не то разведен. Около года назад он прожил несколько недель в «Вилле» и произвел прекрасное впечатление на всех господ и дам, включая госпожу Брюло. Тогда он уехал, а через шесть месяцев вернулся, но уже не один. На этот раз с ним была толстая полька лет под пятьдесят и ее мать. После того как радость встречи немного остыла, он уплатил за три месяца вперед не только за себя, но и за двух дам из расчета четырнадцать франков в день, так как госпожа Брюло взяла за мать и дочь вместе лишь девять франков. При этом он потихоньку что-то сказал госпоже Брюло, на что она ответила, бросив косой взгляд на младшую польку: «Да, конечно. Нет, ничего».

«Вы увидите, они обе очень симпатичные», – сказал Мартен, и они втроем перенесли две кровати в одну большую комнату.

Все трое жили в «Вилле» уже больше полугода, однако после щедрой выплаты за первые три месяца пока ничего не платили, что, естественно, было неприятно как им самим, так и госпоже Брюло. Для матери это было не так страшно, но Мартен и младшая полька чувствовали себя отвратительно. На нем лежала ответственность, так как это он привез их сюда, а она, видимо, считала себя виноватой. Четвертый и пятый месяц господин Мартен старался быть полезным, делясь своим опытом с господином Брюло и помогая советом в его процессе, но начиная с шестого месяца отношения между ним и хозяевами стали такими напряженными, что эти попытки пришлось прекратить. Господин Мартен редко участвовал в общем разговоре за столом, время от времени он вытирал пот со лба и по возможности старался избегать взгляда господина Брюло, в котором можно было прочесть: «Я не спускаю с тебя глаз, парень». Младшая полька, которую звали Марией и к которой обращались как к госпоже Мартен, явно тяготилась безысходной неопределенностью ситуации. Если б госпожа Брюло точно знала, что на уплату рассчитывать нечего, то самое страшное оставалось бы позади. А так все было просто ужасно. И все же Мария не решалась приблизить развязку, признавшись госпоже Брюло, как и действительности обстоит дело. И Мария страдала, видя, как на лице госпожи Брюло сомнение сменяет надежду и возможность мирного урегулирования тает на глазах. Да, эта полька была, в сущности, неплохая женщина и жаждала облегчить участь госпожи Брюло. Она готова была даже переехать в другой пансион, чтобы не причинять больше неприятностей мадам, но господин Мартен и слышать об этом не хотел; это значило бы втянуть в историю еще кучу народу, к тому же переезд сам по себе создавал дополнительные трудности. Мать занимала нейтральную позицию, прикрываясь плохим знанием французского языка, и делала вид, что мучается постоянной зубной болью, пытаясь ввиду приближающейся развязки заручиться сочувствием окружающих. А госпожа Брюло продолжала с истинно христианским терпением включать каждый бутерброд и каждый кусок мыла в не оплачиваемый постояльцами счет.

В комнате рядом с Мартенами жили три молодые дамы из Будапешта, три сестры, имена которых выговорить невозможно. Красивые девушки, особенно младшая – высокая, бледная, с красной лентой в черных волосах, расчесанных на прямой пробор, отчего белый лоб казался еще выше. Каждый день они уходили на прогулку, получали массу писем и ели больше шоколада, чем мяса и хлеба. Расплачивались они с трудом, то на день раньше, то на неделю позже, но все же платили, да притом самой различной валютой. В основном, правда, американскими банкнотами и английскими фунтами.

Рядом с госпожой Дюмулен за столом сидел господин Книделиус, коротышка, на вид лет шестидесяти, хотя мог быть и моложе и старше. Голландец по происхождению, он тридцать лет безвыездно жил на Яве. И вот теперь на старости лет возгорелся желанней повидать родину, пород тем как покончить счеты с жизнью там, среди рисовых полей, обратив лицо к пылающему солнцу тропиков. Он сошел на берег в одном из портов Средиземного моря, пользуясь случаем посмотреть на Эйфелеву башню и могилу Наполеона. И вот уже три месяца он жил на «Вилле», не делая ни малейшей попытки преодолеть последние четыреста километров, отделявшие его от места рождения. Все это вместе с некоторыми другими странностями в поведении господина Книделиуса внушало женщинам какой-то страх. Однажды, например, он сильно поранил палец, кровь текла ручьем, но он как ни в чем не бывало продолжал зашнуровывать ботинки и, лишь покончив с этим, сунул палец в рот. И хотя он ходил шаркающей походкой и говорил тонким голосом, все же сразу чувствовалось, что господин Книделиус долго жил в таинственной романтической стране, где ползают огромные пауки и где по ночам слышно рычание тигров, совершающих прогулки при лунном свете. У него, очевидно, было несколько имен, так как на его письмах всегда стояло: «Глубокоуважаемому господину Я. А. Д. Книделиусу». Госпожа Брюло почему-то считала, что он немного глуховат, и разговаривала с ним всегда очень громким голосом или даже жестами, хотя слух у него был такой же острый, как слух охотника на дичь.

В «Вилле» жила также девушка, которая уверяла, что родилась в Бретани и добывала свой хлеб уроками музыки. Ее звали Жанной де Керро. Она приехала вечером, успели только рассмотреть, что она хромает, и больше никто не заметил ничего особенного. Однако на следующий день при свете солнца обнаружилось, что на шее у нее белые пятна, затылок напоминает кожуру кокосового ореха и очень странные волосы: казалось, что их можно, как шафран, растереть в пыль пальцами. Перед едой она всегда принимала пилюли. Из-за всего этого никто не хотел сидеть с ней рядом за столом. В конце концов госпожа Брюло посадила ее между Асгардом, который не осмелился бы протестовать, и пустым стулом, перед которым был поставлен прибор, чтобы создать для начала впечатление, что здесь кто-то будет сидеть. Привыкнут. Не сажать же ее между двух пустых стульев.

Двенадцатым и последним постояльцем был молодой немец по фамилии Грюневальд, который работал где-то в конторе и не отличался хорошими манерами. Так, например, он начинал насвистывать за столом, если очередное блюдо подавали недостаточно быстро. Он, кроме того, разрезал все мясо на кусочки и потом съедал его сразу, пил много вина, белого и красного вперемежку. Надо сказать, что стоимость вина не включалась в счет, и каждый мог пить сколько влезет. Госпожа Брюло наливала его в бочонки, которые стояли рядом в погребе – бочонок красного и бочонок белого. Оно обходилось ей не более пятидесяти сантимов за литр. И, сообщая будущему постояльцу условия жизни в «Вилле роз», она никогда не забывала добавить: «Вино бесплатно». Господин Брюло утверждал, однако, что белое вино вредно действует на нервы и что чрезмерное употребление красного также опасно. Себе он сильно разбавлял вино водой, и постояльцы следовали его примеру, отчасти потому, что стеснялись, отчасти потому, что были мнительны и суеверны. Только Грюневальд пил вино без воды, литр днем и литр вечером. Очевидно, у него были стальные нервы. Старый нотариус попробовал однажды воздействовать на него сарказмом.