Текст книги "Избранное"
Автор книги: Виллем Элсхот
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)
– А какая мне разница – говорит она, – только давайте поскорее, иначе мне будет поздно. А вы за это получите фунт стерлингов.
Мне – фунт? За кого эта девчонка меня принимает? Впрочем, можно было бы и взять у нее этот фунт, а потом отдать его Али, все-таки для них выйдет скидка. Да и вообще это предложение могло бы устранить все наши трудности. Этот кошмар и так уже слишком затянулся, и мне становилось все яснее, что ту Марию, о которой шла речь, нам никогда не найти. И, начисто отбросив стыд, я передаю Али предложение этой девицы, но Али хватается за свою мечту, как за спасательный круг.
– Вот эта, сэр, – говорит он и снова показывает мне проклятый клочок картона.
Пришлось мне снова попытать счастья у Кортенаара, и, стараясь отвернуться, чтобы не чувствовать резкий запах чеснока от его дыхания, я нечаянно упоминаю о полиции, и это словно действует на него, как электрический разряд: дрожащими руками он услужливо начинает рыться в ящике, вытаскивает засаленную конторскую книгу и просит меня зайти за стойку и самому просмотреть все записи. Времени это у меня не отняло: через пять страниц я уже читаю записи пятилетней давности, но никаких следов нашей мучительницы я и тут не обнаружил. Слов нет – отель весьма странный.
– Да, тут ее нет, – неохотно соглашаюсь я, – но ведь это список временных жильцов, а в полиции мне сказали, что Мария ван Дам проживает в отеле «Карлтон» постоянно. По-сто-ян-но, по официальным сведениям, господин Кортенаар. Как вы это объясните? – И я стараюсь поймать взгляд его бегающих глазок, но это мне никак не удается.
– Ах, господин, – говорит он, пожимая плечами, – мало ли что случается в этом сумасшедшем городе. Тут как-то вписали человека, которого и на свете не было.
Значит, моим спутникам никак не утолить жажду и букет наш не пригодится. Им так же не видать Марии, как мне не найти Фатьму в Бомбее.
Когда я вышел из-за прилавка, я увидал, что кафе опустело словно по волшебству и только молодая мать у дверей убаюкивала младенца тихой песней.
Али все понял и стал благодарить меня за все мои старания. Больше он меня о Марии не спрашивал, видно, убедился, что ему и его дружкам никогда не видать земли обетованной. Он взял стакан и долго пил воду, словно хотел смыть воспоминание о ней. А может быть, так лучше, подумал я, по крайней мере Мария осталась для меня какой-то иллюзией, а когда мечта превращается в действительность, она уплывает, уходит, как вода сквозь пальцы.
VI
Теперь, когда разошлись все неприятные посетители, я заказал вторую порцию спиртного, хочется отогреться у печки – мы заслужили этот отдых по всем статьям. И перед окончательным расставанием, зная, что нам никогда больше не встретиться, мне захотелось еще немного послушать дружеский голос Али. Я спросил его, из какого района Индии они родом, и тут выяснилось, что они вовсе не соотечественники Фатьмы, а родом из Афганистана.
– Из Кабула?
Нет, они не из столицы. Они живут в горах, на границе с Туркестаном.
А султан у них хороший человек?
– Откуда мне знать? – рассмеялся он. – Мелким пташкам лучше держаться подальше от орлов.
Я объясняю ему, что и у нас есть король, как в Англии.
– Да, – вздыхает он, – везде одно и то же.
Я спрашиваю – хорошо ли жить у них в стране, и он радостно говорит «да». Почему же они тогда ушли в море, вместо того чтобы жить у себя, в горах?
– Есть-пить надо.
А они женаты?
Нет, он сам холост.
– У нас в горах девушки и бараны дорого стоят. Сначала надо пойти в плавание, подзаработать денег. А этот вот – женатый. – И он показывает на своего соседа. – Мозгов у него не хватило. Кто же сначала женится, а потом уходит в море?
Очевидно, Али считает, что этому даже трудно поверить, он ищет подтверждения у своего «безмозглого» товарища, и тот грустно кивает головой.
Мне хочется узнать, что они думают о наших прекрасных женщинах – я сам ими очень горжусь.
– Женщины, которые продают морякам свою любовь, во всех портах отличаются только цветом кожи, сэр. Здесь они светлые, за Гибралтаром – смуглые, а за Аденом – совсем темные, как мы сами, но всюду они охочи до наших денег, так что не знаешь, куда спрятать свои сбережения. Но вот эта, – и он задумчиво смотрит на полудетские каракули, – эта совсем другая. Она как солнечный луч в тумане, все бросили работу, столпились вокруг нее, каждый хотел видеть, как она работает, быстро и помощи не просит, игла так и летает в ее руках, легко и весело, а она еще смеется, и зубы у нее сверкают, когда она откусывает нитку. Уж я и не говорю про то, на что все мужчины первым делом заглядываются. Не будь у меня этой бумажки в руках, я подумал бы, что мне все это приснилось. Я в море плаваю шестнадцать лет, а такую жемчужину в первый раз увидел, сэр. Да, жемчужина – иначе про нее не скажешь. И почему она нам встретилась в этом сером тумане, где человека никак не найти? Этого мы не знаем. Я вам говорил, какие мы ей сделали подарки, может, вы подумали, что этого мало, но мы простые матросы, денег у нас немного, так что мы отдали деньги нашему приятелю, этому безмозглому, и взяли у него шарф, который он купил для жены в Бомбее, и отдали ей, не думая, потому что, когда на нее глядишь, все мысли путаются. Когда хочется все отдать, ни о чем не думаешь, сэр.
Он ищет подтверждения своим словам у товарищей, и они соглашаются с ним и надолго умолкают, глядя в упор на стол.
Чтобы сломить тягостное молчание, я спрашиваю, какой они веры, но переход, очевидно, слишком резок, потому что он не сразу меня понимает.
Я пытаюсь изобразить графически смысл моего вопроса и рисую сидящего Будду с лотосом, мочки его ушей свисают до плеч, а пупок похож на пристальный глаз. И спрашиваю – это ли бог, в которого они верят?
Али сразу понял, к чему я клоню, и делится со своими друзьями – он переводит им из нашего разговора все, что считает важным.
– Нет, сэр, мы верим в Магомета, – решительно говорит он, и его соотечественники энергично кивают в подтверждение его слов. Он возвращает мне мой языческий рисунок, словно желая избавиться от него.
– И в Аллаха?
– Да, в Аллаха, – говорит он приглушенным голосом, словно боясь осквернить святое имя в этом грешном месте.
– Это хорошо?
– Да, это самая правильная вера, как говорят.
Надо и мне внести свой вклад в эту беседу, иначе выходит, что я их допрашиваю, поэтому я сообщаю им, что мы христиане, но ему как будто этот термин непонятен.
И я рисую на обратной стороне портрета Будды нашего распятого Христа со всеми необходимыми атрибутами – терновым венцом, горькой складкой у губ и выступающими ребрами.
Они посмотрели на него с такой глубокой жалостью, как не смотрели даже верующие христиане, и Али сказал: «Бедный человек».
Да, он видел эти изображения тут, в нашем городе, и каждый раз жалел его от всего сердца.
– А здесь часто так делают? – спросил он, и я ему объяснил, что это наш господь, наш Аллах.
Он тут же переводит товарищам эти глубоко поразившие его слова, и все трое начинают рассматривать распятого с глубоким интересом.
– Почему же он это допустил? – спрашивает Али. – И кто посмел его обидеть?
И когда я им говорю, что это была его воля, они от удивления не знают, что сказать.
Объяснить им я никак не мог – вот уже почти полвека, как я сам стою перед этой непроницаемой стеной и не могу найти в ней выход, да и мне трудно объяснить им, что такое богочеловек, трудно сравнить с их абстрактным представлением о едином Аллахе. Но я все же пытаюсь внести какую-то поправку, сказав, что это был не сам господь бог, а его сын. Это только подливает масла в огонь – не успел Али перевести мои слова, как оба афганца встрепенулись. Тот, что был женат, заговорил с особым оживлением, и, когда он умолк, Али выдвинул аксиому, что тут, безусловно, была замешана женщина, чего я отрицать не стал.
– А были у них еще дочери и сыновья? – спрашивает он с любопытством.
– Нет, это был единственный сын.
– Странное дело. – И Али недоверчиво качает головой. – Если он человек, значит, он такой же, как мы все, а тогда выходит, что каждый из нас, если хватит храбрости, может непосредственно соприкоснуться с самим творцом.
Мне стало ясно, что теперь надо им изобразить и бога-отца, и тогда это основное понятие сможет примирить моих афганцев с остальной нашей теологией, но тут возник вопрос – как изображать бога-отца – нагим или в одеждах, добрым или грозным, с бородой или без бороды. Кроме того, придется ввести и святого духа, иначе у них может возникнуть неполное представление о нашей вере и они вообразят себе обыкновенное семейство, которое до сих пор спокойно проживает где-то на нашей земле. Но я понимаю, что ввести этот третий персонаж значило бы совсем сбить их с толку, а, кроме того, моих скудных познаний в английском языке явно не хватает для такой сложной задачи.
Исчерпав тему любви и религии, я решаю, что нельзя обойти и тот вопрос, которым заняты теперь все умы, и спрашиваю их, слыхали ли они о коммунизме.
– Да, некоторые из наших односельчан переходили границу на севере, а кое-кто там и остался. И бывает, что оттуда, из большой страны, путешественники заезжают к нам, по дороге, и вечером, у камелька, рассказывают о пророке, что проповедовал новую религию, без бога, говорил, что у всох должно быть всего поровну – и овец, и пищи, и одежды, и денег, и жилья. И не в загробном мире, у Аллаха в раю, как нас учат, а тут, на земле, еще при жизни, а это не такая уж плохая мысль.
Хоть Али и темный человек, а зерно все же разглядел.
– Вот именно – тут, на земле, от рождения до самой смерти. А как, по-вашему, Магомет разве возражал бы? Или он считал, что счастливыми люди становятся лишь после смерти?
Али отвечает не сразу – он сначала советуется со своими товарищами, причем мне кажется, что он на эту тему говорит осторожнее, чем на тему о женщинах или о религии. Потом он отвечает мне вопросом на вопрос:
– А ваш распятый против этого не возражал?
Я сразу почувствовал, что наши добрые отношения висят на волоске и что мы – как опытные дипломаты – сейчас проверяем искренность собеседника, прощупываем его. От меня ждали прямого ответа, иначе нашей близости грозил разрыв.
– Насколько я знаю, он ничего такого не говорил. Напротив, он хотел, чтобы сильные мира сего смирились, а бедные и смиренные стали сильнее духом, а главное, он хотел, чтобы каждый очистил душу от зла. Но в основном он говорил о том свете, о царстве своего отца. Там ждет человека награда за все.
– Тоже осторожные слова, – сказал Али, – даже пророкам надо соблюдать осторожность в словах, потому что те, кто владеет богатствами на этом свете, отдавать их не желают. Может быть, и ваш пророк старался говорить осторожно?
– Да, он вообще говорил иносказательно. Но он и жил среди очень опасных людей.
– И все же он не уберегся, – говорит Али, вспомнив, как видно, крест и худые ребра. – Хоть он и не все сказал, но и этого было слишком много. Однако случилось это в давние времена, и не один пророк будет еще проповедовать, пока все не скажется. В старину пророки проповедовали про тот свет, нынче говорят про жизнь на земле. Так оно и идет, не может один и тот же человек сказать и первое и последнее слово.
– А ваш Магомет? – И я тоже хочу получить прямой ответ.
– Наш великий пророк был еще осторожнее, – говорит Али. – Но он-то дожил до того дня, когда Аллах позвал его к себе… Хотя я не думаю, чтобы он был недоволен, если бы мы и на этом свете были счастливы, слишком уж долго иногда приходится жить в ожидании лучшего и терпеть много горя и нужды, сэр.
– Но что же нам делать с богачами вроде вашего султана или английского короля?
– Засыпать их золотом по горло, пока они не согласятся на другую жизнь.
– А если не согласятся? – Я развел руками – жест, который везде, от Северного до Южного полюса, означает «Сам не знаю, что тогда делать».
Али остановился, как гончая перед глубокой рекой, но вдруг решился, и своим тонким пальцем выразительно нарисовал в воздухе петлю и потянул за невидимую веревку.
Я спросил, не знает ли он другого способа: мне показалось, что этот самозванный судья действует что-то чересчур решительно.
Он напряженно думает, но, как видно, ничего другого ему в голову не приходит.
– Без насилия тут не обойтись, – говорит он. – Те, у кого все есть, сильны, но тех, у кого ничего нет, куда больше, а против муравьев и тигр не устоит. Но муравьи слепы, а человек боится смерти, даже если он верующий, все равно он не знает, что его ждет. Земля дана нам, как прекрасный сад, и надо было бы только собирать плоды земные, так что правда на нашей стороне. Но многие маленькие люди предстанут перед Аллахом прежде, чем на земле победит их дело.
И вдруг он переменил тему, видно, она показалась ему слишком опасной, и с особенным интересом, словно пастор у прихожанина, спросил меня, не думаю ли я сам вступить в брак, на что я торжественно отвечаю, что я ничем не лучше его товарища, который сначала женился, а потом пустился в плавание.
– Так что вашу девушку с метками я искал исключительно для вас и ваших товарищей, – твердо заявляю я, как подсудимый, настаивающий перед присяжными на своей невиновности. Я вовремя удерживаюсь, чтобы не дать торжественную клятву.
– Мы так и поняли, – говорит Али успокоительно, и ни следа улыбки на его лице не видно. Потом он спрашивает, есть ли у меня дети.
– Шестеро, – говорю я. Теперь, когда они убедились в чистоте моих намерений, можно упомянуть и о моих отпрысках.
Али передает эту новость своим дружкам, и по их лицам я вижу, что мой престиж у них возрос.
– И все дочери? – спрашивает он осторожно.
Такт не позволяет ему спросить о сыновьях, чтобы не сделать мне больно, если Аллах лишил меня наследников.
Но когда я им сообщаю, что у меня трое сыновей, они все хватают стаканы и залпом допивают воду, словно за здоровье моих детей.
– Жена, три сына и три дочери, – задумчиво говорит Али. – Да, вы не только знатный человек в этой стране, сэр, вы еще и счастливый человек, а это куда лучше, потому что знатного преследует мысль о виселице, а счастливому человеку ничто не угрожает. – И, взглянув на третий стакан спиртного, который ставит передо мной Кортенаар, он вдруг спрашивает:
– Зачем вы пьете эту огненную воду?
Я чувствую, что меня поймали с поличным, но было бы слишком неловко сознаться, что пью я ради удовольствия, поэтому приходится оправдываться:
– Знаете, когда у нас так сыро, так холодно, как сегодня, – начинаю я, и вижу, что его это объяснение вполне удовлетворяет.
– Значит, вы не для того пьете, чтобы голова закружилась, как пьют другие. Для вас это лекарство. Так я и думал. Наш Аллах пить запрещает, наверно, и ваш распятый тоже не одобрял пьянство, правда?
Священное имя Аллаха, как видно, вернуло его к нашим теологическим рассуждениям. Помолчав, он почтительно касается моей руки и смотрит на меня серьезными глазами:
– Сэр, – говорит он, – у нашего Аллаха нет ни сына, ни жены, ни отца с матерью. Он одинок. И никто не может изобразить его, потому что, прежде чем его увидеть, надо умереть.
После такого признания говорить уже было не о чем. Слова Али прозвучали как заключительный аккорд нашей азиатской симфонии, и я подумал, что пора мне собираться домой, иначе я пропущу и последний трамвай. Кроме того, мне стало жаль Кортенаара – он с таким унылым видом стоял за стойкой в ожидании нашего ухода, чтобы опять впустить своих обычных посетителей.
Когда он принес счет, я еле удержал Али – он непременно хотел заплатить, и шесть рук, как щупальцы осьминога, замахали над столом между мной и Кортенааром. Женатый что-то пробормотал, и Али, кивнув ему в знак согласия, подтвердил, что за всякий труд полагается награда, но что последнее слово за мной – за белым человеком:
– И все-таки она, наверно, живет где-то здесь, Кортенаар, – сделал я последнюю попытку, когда он пришел со сдачей, но не такой это был человек, чтобы зря разговаривать, и ответа я не получил.
Тем временем трое товарищей о чем-то совещались, видно, им не нравилось, что я уплатил по счету.
– Если вам хочется, выпейте еще стаканчик, только теперь за наш счет, – предлагает мне Али, но, спасая свою репутацию, я объясняю ему, что злоупотреблять огненной водой никак нельзя.
Али берет свой талисман со стола, вертит его во все стороны, словно не зная, куда его девать, и, подумав, прячет в карман своей куртки.
– Может, еще пригодится, – говорит он.
Молодая женщина у дверей накормила своего младенца, и сквозь небрежно застегнутую блузку просвечивает ее белая кожа. Мы проходим мимо, и Али останавливается, словно современный Мельхиор, и задумчиво смотрит на спящего младенца – тот спит, сжав кулачки, а мать осторожно вытирает струйку молока, бегущую по его щеке. Товарищи Али становятся на цыпочки за его спиной и тоже робко смотрят на крошечного человечка.
– Лучшее время жизни, – говорит Али, – и тут, и в Афганистане, и во всем мире. Да хранит его Аллах, и пусть новая вера укажет ему путь.
– Не гляди ты сюда, образина, – шипит женщина и поворачивается спиной, словно защищая ребенка от дурного глаза. Али, ни слова не поняв по-фламандски, добродушно кивает головой.
– Букет забыли, господин, – говорит Кортенаар.
– Да, цветы, – повторяю беспомощно и я, не зная, что с ними делать.
– Для молодой матери, – решает Али. – Раз появился ребенок, значит, надо дарить подарки. – Он берет букет и осторожно кладет на стол возле женщины. Кортенаар смотрит на него с усмешкой, от которой у меня бежит мороз по коже.
Али окидывает прощальным взглядом унылое кафе, Кортенаара и молодую мать с младенцем и открывает двери торжественно, как первосвященник.
В лунном свете темный город похож на руины, и я решаю еще немного пройти с ними, чтобы они не заблудились.
– Жаль, что не нашли девушку, которая написала адрес на картонке, – говорю я. Они как будто уже примирились с этим, но меня все еще тревожит мысль о Марии.
– Да, – говорит Али, – она как отражение в воде. Дотронешься до него – и ничего нет. Или как блуждающие огоньки на болоте. Сколько за ними ни бегай, поймать их нельзя. Но вы сделали все, что могли, сэр, – добавляет он с благодарностью. Он что-то говорит своим спутникам, и они подтверждают его слова такими красноречивыми жестами и мимикой, словно я воплощение Гарун-аль-Рашида.
– А вы и вправду верите в того распятого человека? – спрашивает меня Али.
– В наших краях все в него верят.
– Тогда, может быть, это он сделал так, чтобы вы не встретили ту девушку, потому что хоть вы и хороший человек, но сердце у вас горячее, а красивее нее никого на свете нет.
Неужто он хочет по-отечески оградить меня от искушения, или это просто ехидный намек? И я ищу защиты в своем семейном положении:
– Я же вам сказал, что женат и что у меня шестеро детей.
– Вот именно. Даже если вам ничего не нужно, все же плоть слаба, а та девушка прекрасна.
– Ну а ваш товарищ, тот, который сначала женился, а потом ушел в плавание, он ведь тоже в нее влюбился. А я ее и не видел.
– Неважно, видели вы ее или нет. Это даже хуже, потому что, как она ни хороша собой, в мыслях она становится еще прекраснее. Мой женатый друг тоже перед ней не устоял, но Аллах велик, и тем, кто плавает по морям, прощается много грехов.
– Да, жизнь моряка трудна, – говорю я сочувственно, – работа тяжелая, притом в любую погоду – и в бурю, и в шторм.
– Нет, сэр, – смеемся Али. – Все это не так, как представляют себе люди на берегу. Но на корабле женщин нет, понимаете, а вы можете каждый вечер возвращаться домой, к матери ваших шестерых детей. И может быть, ваш распятый нарочно стер следы той девушки, чтобы не вводить вас в искушение, и сделал ее невидимкой, чтобы никак нельзя было ее отыскать, даже с помощью того начальника из полиции, который знает местожительство всех людей. Видно, тот, кто сам себя распял на кресте, могучий чародей. И если он так сделал, значит, это хорошо, потому что мы вас предупредить ни о чем не могли, а вы с ней люди одного племени, значит, никаких препятствий для вас не существует – все смыл бы поток слов, понятных вам обоим.
– Может быть, вы еще увидите ее, – говорю я, чтобы перевести разговор от этих богопротивных рассуждений.
– Да, возможно, в следующий рейс, если понадобится чинить мешки. Но для нас, простых людей, будущее – закрытая книга.
И Али неопределенно машет рукой, очевидно, это означает, что только Аллах решает такие дела.
В сущности говоря, наш круг еще не замкнулся – впереди еще маячила Ланге Риддерстраат. Попробовать? Улица проходила поблизости, но мне вдруг показалась далекой, бесконечно далекой, как все недостижимые цели.
Между тем мы уже подошли к докам. Если они пойдут прямо по берегу, они неизбежно дойдут до своего «Дели Касл» и лягут спать. Заблудиться уже невозможно – дорогу указывают громадные туши мастодонтов-кораблей, дремлющих у причала.
Теперь, когда приблизился час расставания, я вдруг вспоминаю полицейский участок и упрек в глазах Али, посмотревшего на меня из-под черного шлема своих волос. И словно нам придется еще встречаться годами, я выражаю надежду, что он больше не будет относиться ко мне с недоверием.
Он задумывается, словно проверяя свою совесть, чтобы ответить честно и правдиво.
– Недоверия к вам я не чувствовал, – говорит он медленно, – я усомнился только умом, но не сердцем.
Я желаю им счастливого плавания. И чтобы развеселить их на прощание, советую их женатому товарищу поменьше распространяться насчет этой девушки – все же у него есть жена, которую он оставил, чтобы уйти в море.
– Нет, он ничего не расскажет, – успокаивает меня Али. – Хоть голова у него и пустая, но зато язык осторожный.
И после минуты молчания, когда мне уже нечего ему сказать, он говорит:
– Как для каждого наступит время умереть, сэр, так для нас наступило время расстаться с вами. Желаю вам счастья и здоровья в вашей туманной стране, желаю вам, чтобы росло число ваших сыновей, потому что тогда вас будут помнить и после вашей кончины. С большим вниманием смотрели мы на все, что вы делали, потому что в чужой стране человек должен быть осторожнее зверя в лесу, и мы увидели, что вы отнеслись к нам, как к братьям, хотя мы и не из вашего народа. Вы не только отказались от всякого вознаграждения, но и сами заплатили за воду и огненный напиток, и мне долго пришлось спорить с вами, пока вы не взяли деньги за букет. И все это вы сделали для нас, потому что знали – мы тут, в этом порту, чужие люди. Да, мы все поняли. И я вам очень благодарен, как и два моих друга, хотя они ничего сказать вам не могут. И если вам придется попасть на чужбину, я надеюсь, что ваш распятый пошлет вам навстречу кого-нибудь, кто пойдет с вами, как вы пошли с нами, не жалуясь на дождь, ибо добрый чужеземец – как маяк в темной ночи. Теперь о той девушке. Если она вам встретится, сэр, расскажите ей, что мы побывали в лавке с клетками, где мужчина бросил ее записку на пол, и у важного чиновника, который поднял наши цветы с пола, и у человека, который мыл стаканы и напевал песню, скажите, что мы сделали все, что могли сделать четыре человека, ночью, в таком городе, как этот ваш город. И пусть она следит – не пришел ли в порт наш «Дели Касл», потому что мы непременно вернемся, если наше судно уцелеет. И если ее не позовут на борт, пусть все равно приходит и подойдет к трапу, где один из нас непременно будет ее ждать. И мы привезем ей новые подарки, хоть те, первые, и оказались ни к чему. Но будьте осторожнее, иначе вам от нее не уйти. Поэтому лучше говорить с ней издали и не дотрагиваться до нее.
Я еще раз напоминаю ему, что, к сожалению, я с ней незнаком.
– Но вы знаете те слова, что она написала на бумажке, значит, вы можете навести о ней справки, сэр. А спутать ее с другими никак нельзя, потому что среди девушек, которые чинят мешки на кораблях, второй такой нет, как нет бога, кроме Аллаха, истинного и единого.
Он помолчал, уставившись в землю, словно раздумывая, что ему еще сказать, потом порылся в карманах куртки и протянул мне пачку сигарет.
– Теперь, когда пути наши расходятся, вы не откажетесь…
Я беру подарок и говорю, что сохраню его на память.
– Нет, возражает он, – надо их выкурить, не то они высохнут. Настоящим друзьям никакие памятки не надобны.
Этими последними, прощальными словами он как бы скрепляет наш кратковременный братский союз.
Еще рукопожатие, и они уходят. И, оставшись в одиночестве, они снова идут, по своему обычаю, гуськом, во главе с Али. Под первым же фонарем они останавливаются, словно зная, что я гляжу им вслед, машут на прощание рукой и скоро становятся мелкими букашками в бесконечности длинной набережной.
По дороге домой мне, в сущности, надо миновать Ланге Риддерстраат, и сворачивать с пути было бы непростительно. Ведь я же не совершаю никакого преступления, в конце концов, почему же мне и не пройти этой улицей, хотя там можно сломать шею.
Я повернул за угол – вот она, эта улица, – с одной стороны вся в лунном свете, с другой – в густой тьме. Который же теперь час?
Во всем нашем старом городе я не видал улицы мрачней и запущенней. Поколение за поколением бедняки тут ютились в зловонии, в лачугах, что едва держались. И никого не видать, никого не слыхать в этот недобрый час. Только из нечищеных стоков подымается вонь, от которой меня мутит.
В номер семьдесят первый ведет ветхая дверь, окно наполовину забито досками, со стен облупилась штукатурка, из-под крыши торчит, как виселица, ломаная водосточная труба, и из нее еще капают последние слезы дождя, который помешал мне дойти до моего привычного бара.
Постучать, что ли, спросить от имени Али ту Марию, которая приходила чинить мешки на «Дели Касл»? Я ни на минуту не усомнился, что она живет именно тут.
Брось, старый греховодник, хватит. Пусть она спокойно докуривает свои сигареты и мечтает о шали, о баночке имбирных сладостей. Уходи отсюда, может, тебе за это простится ночная погоня за приключениями.
А главное – не надо думать о Бомбее, о Фатьме, искать ее гнездышко, главное – вернуться домой со своей газетой, сидеть смирно в семейном кругу, среди тех, с кем я связан нерушимыми узами и с кем мне невыразимо, несказанно скучно.
Я снова вспоминаю Али, и в памяти всплывает старая песенка:
Да, братья, пусть вам хорошо живется на свете. И пусть Аллах хранит вас в пути, на суше и на море, и приведет вас снова в родные ваши горы, откуда вы пришли. А что касается Марии и Фатьмы, то не будем терять надежды, ибо пути господни неисповедимы.
HET DWAALLICHT / Перевод Р. Райт-Ковалевой.
