Текст книги "Облака среди звезд"

Автор книги: Виктория Клейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 39

Руперт счел своим долгом не разлучать нас с Дирком и Марком-Антонием – при условии, что животных не будут допускать до его рабочего кабинета. Лавди решили оставить при доме, потому что, по словам Руперта, он будет необходим новым владельцам и к тому же зачахнет вдали от своего шедевра.

Я постаралась донести до него эту новость как можно мягче.

Упаковать вещи без слез оказалось невозможно, хотя одновременно я испытывала радость в преддверии совместной жизни с Рупертом и Арчи. Мама заявила, что они слишком заняты и не могут приехать в Лондон, к тому же судьба старой мебели ее не волнует. Поэтому папа позволил Летиции скупить имущество. Это значительно облегчило переезд. Но когда я, закрывая дверь, в последний раз взглянула на Анубиса, то почувствовала себя абсолютно беззащитной перед миром.

Я не была в доме 10, Зеленый Рог, Ричмонд – в доме Руперта – со времени той вечеринки, шесть месяцев назад, когда пришла просить у него помощи. Теперь, без толпы людей, я могла в полной мере оценить его красоту. Это был единственный в округе дом с двойным фасадом. Построенный из розовато-красного кирпича, с одинаковыми серыми дверями и окнами, он выглядел весьма элегантно.

На машине можно было подъехать только к конюшне за домом, поэтому нам пришлось тащить багаж через сад самим. Дирк носился по газонам и вспугнул стаю голубей, мирно прогуливающихся вокруг беседки.

Руперт воспринял это на удивление спокойно, сказав только:

– Я надеюсь, они привыкнут друг к другу.

В доме мы выпустили из корзинки Марка-Антония. Он на полусогнутых лапах, прижав уши, медленно двинулся по комнатам, обследуя каждый дюйм. Первые два дня он был беспокойным и недовольным, громким мяуканьем выражая протест, что его не выпускают из дома. В конце концов мы не смогли больше этого выносить и выпустили его. Он бросился к каналу и застыл над водной гладью, увидев маленькую рыбку. С этого момента он практически не уходил со своего поста, отвлекаясь только на еду и прочие жизненные надобности.

Когда Офелия нанесла нам первый визит, она несколько минут молча созерцала мою спальню, пораженная стильной обстановкой. Обои в ней были китайские, вручную расписанные цветами и бабочками, над кроватью балдахин из голубой тафты, вся мебель – из атласного дерева.

– Ты счастлива, Хэт? – Она впервые в жизни задала мне такой личный вопрос.

– Да.

– А как же мама и папа?

– Мне кажется, они довольны своей жизнью.

– Я имею в виду: что ты сама думаешь о разводе?

– О, ну… Это больше не мучает меня. Я думала, что это совершенно уничтожит меня, но обошлось. Я продолжаю работать, присматривать за Корделией, почти забывая временами об этом. Жить с Рупертом и Арчи и не чувствовать себя счастливой – невозможно.

– Ты всегда была безнадежно романтична. Я ни на секунду не поверю, что ты больше не маленькая девочка. Конечно, ты выглядишь старше, но это ничего не значит. Подожди, пока не встретишь кого-нибудь, с кем сможешь начать самостоятельную жизнь. Тогда ты перестанешь цепляться за прошлое. – Я была благодарна Офелии за то, что она снизошла до такого глубокого анализа моей жизни. Возможно, она права. – А где Корделия?

– Репетирует в школьном театре.

На следующий день после нашего прибытия за завтраком Руперт объявил, что договорился о месте для Корделии в общеобразовательной школе.

– Не пойду! – заявила она.

– Тогда отправляйся жить с Вальдо и Флер.

– Лучше я перережу себе горло.

– Если хочешь остаться жить здесь, ты должна ходить в школу. У тебя есть выбор – можешь жить с отцом, матерью или с любой из твоих сестер, если они согласятся. Ну, и с Броном, конечно.

Корделия встала из-за стола и направилась наверх в свою спальню, демонстративно хлопнув дверью.

– Мне очень жаль… – начала я.

Руперт коротко взглянул на меня:

– Не делай из этого драму, – и вновь углубился в газету.

Вечером Корделия избрала другую тактику. Она подождала, пока Руперт умоется, переоденется и нальет себе бокал спиртного.

– Ты так добр, что заботишься о моем образовании, Руперт… – начала она.

Руперт улыбнулся, вертя в руках бокал:

– Я бы не назвал это добротой. Скорее расчетом. Тебе трудно придется в сентябре, если потеряешь две трети учебного года, вот и все.

– Я согласна с тобой, но могу заниматься и дома, а мои одноклассницы, скорее всего, окажутся тупицами. Во всяком случае, я встретила на днях Друзиллу Пэпворт, и она сказала, что наша старая директриса, с которой поругалась Хэрриет, уволилась. Поэтому, возможно, я смогу вернуться в старую школу.

– Сестра Имельда? – поразилась я. Невозможно было представить кого-то другого на ее месте.

– Друзилла сказала, что с ней случилось нервное расстройство вскоре после того, как меня исключили.

– Не думаю, что эти два события связаны друг с другом, – заметил Руперт.

Но я не была в этом так уверена, с раскаяньем вспомнив свои жестокие намеки на ее отношения с сестрой Жюстиной.

– Твоя старая школа слишком далеко. – Руперт взял книгу, давая понять, что разговор окончен. – Считай, что все решено.

– Но я все равно не пойду в государственную школу!

– Это еще почему?

– Ну, я никогда в нее не ходила. Никто из нас…

– Тебе следует научиться приспосабливаться.

– Это нечестно! Хэрриет никогда не приходилось приспосабливаться! – Корделия была возмущена.

Руперт загадочно улыбнулся:

– Я ценю твое стремление найти разумные аргументы, Корделия, но ты не заставишь меня передумать. Если хочешь жить здесь, завтра отправляйся в школу.

– Завтра! – Корделия расплакалась. – О нет! Руперт, пожалуйста, нет! Я не вынесу этого! Дай мне неделю или две на то, чтобы свыкнуться с этой мыслью! Это слишком жестоко!

– Корделия, – строго произнес Руперт, – это самопожертвование абсолютно неуместно. Я же не тиран-отец, которого нужно умилостивить. К тому же у нас замечательная приходящая прислуга, и она будет недовольна вмешательством в ее дела. Все, что мне нужно, – чтобы ты перестала разыгрывать спектакль. Оставь свои способности для сцены. Сама по себе такая впечатлительность неплоха, но не нужно изображать то, чего не чувствуешь.

– Наступит день, Руперт Вульвеспурджес, когда ты очень, очень пожалеешь, что поступил так со мной. Ты – самый вредный мужчина из всех, кого я встречала!

На следующее утро я проводила обиженно молчащую Корделию к неприглядному зданию из кирпича и стекла, которое и было общеобразовательной школой Артура Брокльбака. Нас попросили прийти пораньше, чтобы Корделия могла получить книги и место и познакомиться со школой. Безлюдные помещения пахли дезинфекцией и линолеумом. Мисс Саваж, заместитель директора, была толстой лохматой теткой. Она выглядела усталой и недоброжелательной. Меня повелительно отослали прочь, словно дурную ученицу. В глазах Корделии читался упрек. Но когда я, внутренне дрожа, пришла встречать ее после занятий, то была крайне поражена, увидев, что она идет мне навстречу с улыбкой, помахивая сумкой и подпрыгивая.

– Ну и как?

– Интересно.

– Девочки хорошие?

– Да, я думаю.

Я попыталась начать еще раз:

– Как учителя?

– Обычное жалкое сборище. Довольно печально. Но учитель драмы неплох.

– О, замечательно! Ты сможешь участвовать в постановках.

– М-м…

Все это показалось мне недостаточным объяснением.

– Вам было о чем поговорить на переменах?

– О, да. Когда я смогла ввернуть словечко. Они все хотели рассказать мне о себе. Те, которые не онемели от восторга…

– От восторга? Ты хочешь сказать, они знают, кто твой отец?

Корделия посмотрела на меня пренебрежительно:

– Конечно, нет. Ты же знаешь, я никогда не пользуюсь преимуществами своей фамилии. – Ничего такого мне известно не было. – Они просто были в восторге от меня. Джейсон сказал, что он никогда не видел такой сладкой пташки.

– Мне как-то не приходило в голову, что в школе могут оказаться мальчики. Мама была сторонницей раздельного обучения, поэтому ни у кого из нас не было такого опыта.

– А! Этот Джейсон – из твоего класса?

Корделия взглянула на меня снисходительно:

– Ты думаешь, я связываюсь с двенадцатилетними, дурочка? Джейсон – старшеклассник.

– Выходит, ему восемнадцать?

– Ну, я не заглядывала в его паспорт, – саркастически протянула Корделия. – Но он бреется, и его голос уже изменился.

Я решила, что дружеское любопытство будет достаточно уместным:

– Он симпатичный?

– Ничего. Но в сравнении с Заком – ничто. – Она прикрыла глаза и глубоко вздохнула. – Он капитан спортивной команды, и все девочки влюблены в него. Он пригласил меня в кино в субботу.

– Ну и что мы будем делать? – спросила я Руперта вечером, после того как ответила по телефону четырем юношам, желающим поговорить с Корделией.

Мы сидели в беседке, пили шабли и ели чудесные ореховые пирожные, приготовленные Арчи.

– Что делать? Думаю, надо провести еще одну телефонную линию.

– Я имею в виду, что делать со всеми этими парнями?

– С ними не надо ничего делать. Такое происходит уже не одну тысячу лет.

– Но ей же всего двенадцать!

– Она получит бесценный опыт. Невозможно ничему научить человека, заперев его в четырех стенах.

– Опять звонят! Я подойду. Подозреваю, это опять Корделии.

– Алло?

– Кто это? – Голос был женским. Резким, почти обвиняющим.

– Хэрриет.

– Какая Хэрриет?

– Хэрриет Бинг.

Последовала короткая пауза.

– Я хочу поговорить с Рупертом.

– Я позову его. Как вас представить?

– Лея. Если, конечно, это ваше дело.

Я положила трубку на столик и пошла в сад:

– Это Лея.

Руперт вздохнул:

– Ты сказала, что я здесь?

– Я имела это в виду.

– Ладно, скажи, что я вышел.

Я вернулась к телефону:

– Боюсь, что он вышел.

– Я вам не верю. Я зайду.

Я услышала щелчок отбоя.

– Она мне не поверила. Она зайдет, – послушно повторила я, возвращаясь в сад.

Руперт едва слышно выругался:

– Я не желаю, категорически не желаю сцен. У меня был тяжелый день.

– Мы можем не пустить ее, – предложил Арчи. – Вон какой-то мрачный юнец слоняется вдоль канала – вероятно, один из воздыхателей Корделии. Они могут слоняться вместе.

Я задумалась: кто же такая эта Лея и что за срочное дело может заставить ее незваной явиться к дверям Руперта? Руперт взял томик стихов Рочестера и с мрачным видом читал их, пока не допил шабли.

Появилась Корделия и сообщила, что кто-то ломится в дверь, потом спросила, должна ли она открывать. Руперт сердито сказал:

– Впусти. Разберемся. – Он посмотрел на нас, подняв брови. – Я попросил бы вас удалиться отсюда ненадолго. Думаю, мне быстрее удастся избавиться от нее, если она не сможет присесть.

– Кто она такая? – спросила я у Арчи.

– Лея Уальдбор-Патер. Самая ужасная в мире женщина. Скульптор. Самка богомола!

– Ты так ее не любишь?

– Я говорил Руперту, что не стоит с ней связываться. Лучше иметь дело с Лилит, чем с мисс Уальдбор-Патер. Но разве кто-нибудь когда-нибудь прислушивается к добрым советам?

– Ты хочешь сказать, что у Руперта была связь с ней?

– Трудно представить, не правда ли? Ему, конечно, лучше знать, что там у них было. Я сразу понял, что эта девушка принесет нам кучу неприятностей.

– М-м… – Арчи смотрел на меня внимательно. – Я вижу, тебя шокировало открытие, что Руперт такой же мужчина, как все остальные. Возможно, ты путаешь ужас перед мелодрамой с отсутствием плотских желаний. Руперт провел большую часть своей жизни среди театрального люда и воспринял их образ жизни. Я представляю некоторое исключение – надеюсь, потому что не требую, чтобы мои представления принимали всерьез. К тому же я готовлю, вожу машину и организую наш повседневный быт, чем Руперт не любит заниматься сам. И при этом, – Арчи попытался изобразить скромность, – мне кажется, я могу сказать, что Руперт достаточно нежно ко мне относится.

– Я в этом не сомневаюсь, – заверила я.

Внезапный крик – испуга или гнева? – донесся снаружи. Арчи выразительно взглянул на меня:

– По-моему, там становится жарковато.

Он скользнул к окну и открыл его.

– …можешь так относиться ко мне!

– Как? – Руперт старался говорить скучающим и немного раздраженным тоном.

– Ты думаешь, что меня можно подобрать, а потом бросить, как старую перчатку.

– Мне казалось, это ты меня подобрала.

– Свинья! Я не тащила тебя в постель!

– Согласен, я пошел сам.

– Ты такой же, как все мужчины. Тебя интересует только секс!

– Если ты хотела чего-то другого, надо было предупреждать с самого начала.

– Вне всякого сомнения, мои взгляды нетипичны.

Послышался звук, похожий на шлепок.

– Если ты ударишь меня еще раз, то я ударю тебя – больно.

– О Руперт, прости меня! – Лея неожиданно разрыдалась. – Если бы ты только знал, как я страдаю! Я люблю тебя! Пожалуйста. Пожалей меня. – И затем тихо, дрожащим голосом: – Поцелуй меня.

– Если я тебе поверю, – уже мягче проговорил Руперт, – мне будет ужасно стыдно, что я сделал тебя несчастной. К счастью, я тебе не верю. Любовь не возникает после нескольких мимолетных встреч. Мы практически не знаем друг друга.

– Ты настоящий ублюдок! Я, должно быть, и вправду была дурой, вообразив, что люблю тебя. Прощай, Руперт Вульвеспурджес! Надеюсь, что ты сгниешь в аду!..

Мы слышали, как она пробежала через дом, а затем – хлопок входной двери, от которого затряслись стены.

– Браво! – вскричал Арчи.

Лицо Руперта с розовеющим на щеке пятном появилось над живой изгородью.

– Как это неблагородно с вашей стороны – подслушивать нашу частную и болезненную беседу. Хэрриет, я был о тебе лучшего мнения.

– Извини. Но ты был великолепен. Хотя… бедная девушка. Мне ее ужасно жаль.

– Не стоит. – Он осторожно потрогал свое лицо. – Она чуть не сломала мне челюсть.

После этого некоторое время все шло более-менее спокойно. Руперт несколько раз заявлял, что уже раскаивается в том, что провел вторую телефонную линию, потому что теперь звонили по обеим. Тогда мы стали отключать телефоны после восьми, чтобы проводить вечера в покое. Корделия закончила вязать красно-белый предмет и приступила к радужно-полосатому одеяльцу.

С Рупертом тем не менее у них произошла очередная ссора. К моему большому удивлению, когда в нашем доме появился Зак, чтобы повести Корделию в кино, Руперт позвал его к себе в кабинет.

– Я просто спросил его, знает ли он, сколько Корделии лет, – объяснил потом Руперт. – Оказалось, она заявила, что ей шестнадцать. И объяснила, что оказалась в начальной школе потому, что провела несколько лет в туберкулезном санатории в Швейцарии, поэтому отстала от программы. Я намекнул Заку, что отношения с двенадцатилетней девочкой могут плохо повлиять на его имидж, и напомнил, как закон оценивает сексуальные контакты с несовершеннолетними. После этого он с большой готовностью удалился.

На следующий день, когда Корделия окончательно утомилась, то рыдая, то дуясь, Руперт поговорил и с ней. Из того, что она рассказала мне, я заключила, что Руперт подобрал на редкость верные слова. По-видимому, он объяснил ей, что заводить скоропалительный роман с человеком, у которого отсутствует опыт и осторожность, чревато неизбежным разочарованием.

Зак распространил сведения о ее возрасте среди своих ровесников, и звонки от старших мальчиков прекратились. Отношения с четвероклассниками не очень интересовали Корделию, и она начала постигать искусство кокетства. Арчи подарил ей книгу про гейш, и это увлекло ее на несколько недель. Потом она получила роль Виолы в школьной постановке «Двенадцатой ночи», и ей было чем занять себя.

Оглядываясь назад, я понимаю, что это были времена настоящего счастья, лишь изредка омрачаемого чем-либо незначительным, – например, однажды мистер Поудмор открыл дверь своего кабинета и крикнул: «Дебютантка исписалась и уволена!» Я уже начала паковать вещички, но Мюриэл объяснила мне, что не стоит обращать внимания. После этого Элин налила нам всем по чашечке чая и открыла новый пакет карамельных вафель, которыми мы насладились с чувством крепнущей солидарности, что на самом деле очень радовало меня. Часом позже мистер Поудмор как ни в чем не бывало отправил меня делать репортаж о выставке грызунов.

Письма от Макса приходили все реже. На последнем стоял штемпель Рио-де-Жанейро. Я, как всегда, выкинула его, не читая.

Письма Марии-Альбы становились все более разумными. В последнем она написала, что хочет принять послушничество, за что ей обещана полная власть на монастырской кухне, потому что сестру Марию-Жозефину совсем замучил артрит.

На следующей неделе я отправилась к ней. Монастырь представлял собой хмурое викторианское строение, но во внутреннем дворе, вокруг статуи Девы Марии, был устроен чудесный цветник с настурциями и цинниями. Я сразу почувствовала, что это как раз то, что нравится Марии-Альбе. Меня проводили в приемную. Мария-Альба, теперь уже сестра Вероника-Джон, ждала меня с другой стороны решетки. Все это напомнило мне визиты к отцу в тюрьму.

Увидев друг друга, мы разрыдались. Мария-Альба так бескорыстно любила меня всю мою жизнь, и я испытывала к ней чувства большие, чем могла выразить словами. Но она заверила меня, что счастлива здесь. Ей очень шло простое серое одеяние. Я порадовалась, увидев на ее щеках румянец. Она знала все семейные новости из моих писем, поэтому нам фактически было не о чем говорить. Стены были увешаны распятиями и изображениями Христа и Девы Марии. В таком месте естественно было бы говорить о Боге и вечных истинах. Мне показалось, что, хотя видимся в последний раз, мы так любим и понимаем друг друга, что духовное единение – лучшее, чего можно желать.

Я проплакала всю обратную дорогу – не от горя, а потому, что была глубоко растрогана. Еще одна часть моего детства ушла навсегда.

Глава 40

Это был вечер премьеры «Отелло». Весь день я чувствовала себя отвратительно. У моего отца в день премьеры всегда возникала боязнь сцены. Каждый раз он объявлял за завтраком, что необходимо позвонить дублеру, потому что он не способен выйти на сцену сегодня. Он не актер, а бесталанный притворщик, которого зрители освистают, а критики порвут в клочки. Он никогда не страдал эпилепсией, но у него была фобия, что на сцене с ним может случиться припадок. Он не мог есть, только пил воду.

Сейчас к тому же папа еще не избавился от своих тюремных страхов. Он не мог ездить в лифте и даже на поезде, если на пути были тоннели. Он не запирался в туалете, а чтобы все знали, что он там, виртуозно насвистывал марш из «Аиды».

Мне очень хотелось знать, способна ли Кошачья Лапка его успокоить. Не лучше ли отправиться к ним и предложить свою помощь? Эта идея не слишком меня привлекала. Я была у них всего однажды, и мне это не понравилось. Как только я вошла в квартиру и почувствовала запах духов, которыми явно злоупотребляла Флер, мне стало так противно, что я была вынуждена навесить дурацкую улыбку и сохранять ее все время, чтобы они не увидели, как мне все здесь ненавистно. Кошачья Лапка очень гордилась своим домом. Она попросила меня снять туфли в холле, хотя я заметила, что они с папой были в обуви, причем не слишком чистой. А прежде, чем я села, она сдернула шелковый чехол с моего стула, будто я могла запачкать его. Она подложила подставку под мой стакан и поместила рядом со мной какое-то благовоние.

Конечно, папа не замечал всего этого. Он был слишком занят, изображая, как они мне рады. Но я понимала, что она смотрит на меня как на врага, вторгшегося на ее территорию.

Нет, решила я, туда больше не пойду. К счастью, мне нужно было отправляться на работу, и я была занята до пяти часов. Когда я открыла дверь Зеленого Рога, дом 10, мой нос уловил запах знакомых духов.

– А вот и она! – Из кресла поднялся Ронни, чей элегантный костюм подчеркивал его подтянутый живот. – Как поживаешь, дорогая моя? Ты прекрасно выглядишь, правда, Кларисса?

– Действительно. – Мама оглядела меня с ног до головы, прежде чем подставить щеку для поцелуя. – Я бы сказала, дорогая, заметное улучшение! Ну-ка повернись, чтобы я могла тебя рассмотреть.

– Как я рада видеть вас обоих, – сказала я, вертясь перед мацой. – Какой сюрприз!

– Дорогая, старые привычки отмирают с трудом. Я не могу в день премьеры оставить Вальдо без поддержки. Сегодня ночью мне приснился кошмар, что у него пропал голос, и утром Ронни сказал: «Если это так беспокоит тебя, то давай поедем в город и поддержим старину Вальдо». Как это мило с его стороны, не правда ли?

– Очень. – Я с благодарностью взглянула на Ронни, который просто расцвел от такой похвалы.

– Поэтому, – продолжала мама, – я позвонила Руперту, чтобы узнать, не может ли он достать нам билеты, а он пригласил нас сюда. Должна сказать, дом очень стильный! Конечно, геям не на кого тратить деньги, кроме как на самих себя.

– Здравствуй, Кларисса. Здравствуй, Ронни. – Руперт появился через французское окно. Интересно, слышал ли он? – Простите, что задержался. Встреча немного затянулась. – Он пожал руку Ронни и неопределенно посмотрел на мою мать. Она встала и, положив руку ему на плечо, с чувством расцеловала в обе щеки.

– Как великодушно с твоей стороны сразу же принять нас, Руперт. Благодаря Арчи мы почувствовали себя как дома. Я просто влюбилась в этот дом. Ты – очень умный парень. – Она одарила его самой соблазнительной улыбкой, но, как только он отвернулся, хитро мне подмигнула.

Корделия появилась через несколько минут после Руперта и пришла в восторг, увидев маму и Ронни. Арчи принес шампанское. В шесть мы начали собираться, а в семь поехали в театр Кембла, где договорились встретиться в баре с Чарлзом и Офелией. Вокруг мамы с Ронни в фойе собралась восхищенная толпа.

– Посмотри! – слышала я. – Это тот самый знаменитый Рональд. Как-его-там… который играл принца Чарли. Моя мама была влюблена в него долгие годы.

К тому времени, как появились Офелия с Чарлзом, стоявшие вокруг нас люди уже окончательно перестали делать вид, что говорят о своем. Мы заняли свои места в одном из первых рядов. Мои колени подгибались от страха за папу, который, я знала, дрожал сейчас за кулисами. Сзади послышалось: «Простите… Извините… Спасибо». Голос показался мне знакомым. Я обернулась и увидела Порцию и Джонно.

Занавес поднялся. Я совсем забыла, как длинна на самом деле первая сцена «Отелло», в которой Яго рассказывает о своей ненависти к хозяину и планирует заговор против него. Корделия производила такой шорох, теребя программку и складывая из нее веер, что сидящая впереди дама обернулась и многозначительно посмотрела на нас. В оставшееся до конца сцены время Корделия осыпала обрывками бумаги ее пышный воротник. В конце концов мне пришлось отобрать у сестры программку. Я чувствовала, что аудитория взволнована. Все пришли взглянуть на человека, ошибочный арест которого сделал его объектом всеобщего внимания и сочувствия. Наконец сцена слегка повернулась, и задник поднялся, открывая декорации второй сцены. Это был момент первого выхода Отелло.

Зрители подались вперед в своих креслах. Свет прожекторов потускнел. По сцене пробежали слуги с горящими факелами, и тут из-за бокового занавеса появился папа, величественный, облаченный в серебро и пурпур. Вздох восхищения пролетел по залу.

– «И лучше так, как есть», – гулко прозвучал его голос. – «…Пусть вредит, как хочет».

Я смотрела на него и с трудом могла поверить, что это мой родной папа. И не только потому, что он был в гриме Отелло и блестел, как покрытый шоколадной глазурью торт, но и потому, что он казался сейчас воплощением воинственности и едва сдерживаемого неистовства. В реальной жизни папа совершенно не умел терпеть боль – ни свою, ни чужую. У дантиста он требовал полной анестезии даже при осмотре. Когда мать рожала, он убегал из дому.

Но в этой роли он производил впечатление человека, который, не задумываясь, бросит вас в канаву, если ему не понравится цвет вашей шляпы. А потом будет горько в этом раскаиваться. Вся противоречивость натуры Отелло читалась в нем, как в открытой книге.

А как нежен он был с Дездемоной! Когда произносил: «Мне трудно говорить об этом счастье», – приложив руку к груди, то выглядел смиренным, покорным. Голос его дрожал, словно он вот-вот заплачет. Зрители, как и Дездемона, слушали его затаив дыхание.

Когда занавес опустился над тремя лежащими телами, можно было услышать пролетевшую муху. Потом раздались первые аплодисменты, тут же перешедшие в шквал оваций. Занавес долго не открывали вновь. Аудитория становилась все более шумной. Когда наконец он открылся, на сцене были все актеры, кроме папы. Мы с Офелией взволнованно переглянулись. Что могло с ним случиться? Потом он объяснил, что, упав на тело Дездемоны, чтобы умереть в ее объятьях, он рассек голову о столбик кровати, и за сценой поднялась суматоха. Когда нашли пластырь и он смог выйти, аудитория взревела. Задержка оказалась ему на руку. Все зрители одновременно встали, приветствуя его, и начали свистеть, кидать на сцену цветы и выкрикивать слова восторга.

Когда отец поднял руку, призывая к тишине, шум утих далеко не сразу.

– Дорогие друзья, – начал он. – Я прошу позволения задержать вас ненадолго.

– Слушаем, слушаем! – Еще один взрыв аплодисментов.

Папа улыбнулся и подождал, пока они успокоятся.

– Ни для кого из вас, вероятно, не секрет, что некоторое время назад я был, к вящей славе Ее Величества, помещен в одно не слишком полезное для здоровья место под названием «Уинтон Шрабс». – Он произнес это слегка насмешливым тоном, что заставило некоторых зрителей несмело захихикать. – Я не хочу много говорить сейчас о своих несчастьях. Вы, должно быть, догадываетесь, что там я оказался в не очень-то привычной компании. Но когда вы находитесь с людьми постоянно вместе, какими бы неприятными и даже жуткими они не казались вам вначале, поневоле начинаешь с ними общаться. И я хочу рассказать вам как раз о том, что узнал там. Когда они рассказывали о своем детстве и юности, я понял, что мы с вами на самом деле и не подозреваем, каково это – быть бедным и несчастным. Меня бросало то в жар, то в холод от их рассказов. Жизнь безжалостно обходится с детьми, родившимися в нищете, в несчастных семьях, которые оказываются разбиты преступлениями, наркотиками, алкоголем. Она низводит чувства до животного уровня, наносит сокрушительный удар по разуму, разрушает все добрые стремления. Красоте и Истине там нет места. Пока вы не побываете в тюрьме, вам никогда не понять смысл выражения «живые мертвецы». Но подумайте сами, разве дети рождаются жестокими, скупыми, злобными? Я не поверю в это ни за что. Неудачи делают людей дурными, а тюрьма делает их еще хуже.

Он остановился и закашлялся, вытирая глаза рукавом своего черно-золотого одеяния. Я вдруг обнаружила, что сжимаю зубами носовой платок.

– И что же происходит, когда срок окончен и ворота открыты? У многих бывших заключенных не остается ни семьи, ни друзей. И все возвращается на круги своя – та же бедность, то же одиночество, та же озлобленность. Красота и Истина все так же редки. И в довершение ко всему эти несчастные заклеймены на всю жизнь – их считают отбросами, мусором, позором для общества. Единственные, кто способен их понять, – такие же бывшие заключенные. Так что же удивительного в том, что они становятся рецидивистами? Конечно, это их вина. Но задумайтесь: а где бы оказались вы, если бы судьба не была к вам так благосклонна? Без добрых родителей, умных учителей, денег, достаточных для того, чтобы обеспечить простые жизненные удовольствия и избежать убого существования. Говоря о себе, я должен признаться, что стал бы самым последним негодяем, если бы мне пришлось испытать на себе то, что испытали эти люди. – На этом месте его голос надломился, и он откровенно заплакал. Зал рыдал вместе с ним. – Поэтому я надеюсь, вы не осудите меня, если я скажу вам, что по решению всех актеров и управляющего персонала театра весь сбор от сегодняшнего представления пойдет в Центр бывших заключенных Вальдо Бинга.

Секунду стояла тишина, а потом аплодисменты вспыхнули с удвоенной силой, с громким топотом и свистом, и всеобщий энтузиазм был таким, что я могла поклясться: в зале не осталось ни одного мужчины и ни одной женщины, которые возмутились бы, когда, вернувшись домой, они обнаружили у своего камина бывшего жулика в их собственных домашних тапочках, попивающего их собственный виски.

– Божественно, Вальдо! Ты просто всех уничтожил! Меня пробрало до костей! – Мама протиснулась к нему в гримерную, и все, кто там находился, почтительно столпились у стен. Я всегда замечала, что моей маме требуется поразительно много места, – странно, для такого миниатюрного существа. Они с отцом страстно обнялись, как любовники после долгой разлуки. Но я знала, что это абсолютно ничего не значит.

Когда поток комплиментов иссяк, они еще раз обнялись, и мама величественно удалилась. Я стояла в дверях и, едва сделала шаг к папе, как почувствовала – что-то держит меня сзади. Я оглянулась и увидела Каролину Фрэншем, вцепившуюся в мое платье.

– Хэрриет! Мне нужно поговорить с тобой!

Жена Макса так долго преследовала меня в моих мыслях, что, встретившись с ней лицом к лицу, я почувствовала себя обескураженной. Но толпа в коридоре была такой плотной, что бегство не представлялось возможным. К тому же Каролина выглядела несчастной. Я была виновата перед ней, и пришло время расплаты.

Мы вместе пробрались сквозь толпу и нашли более-менее спокойное место.

– Каролина, – начала я, – поверь мне, я очень сожалею. Это была ужасная ошибка… – Но она не слушала меня.

– Хэрриет! Я в отчаянии! В совершенном отчаянии! – Она вцепилась в пуговицу пальто, которое я держала перекинутым через руку, словно боясь, что я улечу от нее. – Я должна увидеть его! Я не могу так больше! – Она начала плакать.

– Но – честное слово – я не знаю, где он. Я думаю, где-нибудь в Южной Америке, но у меня нет с ним связи.

– Что? О, ты имеешь в виду Макса! Он в Бразилии. Но я не о нем говорю. Мне нужно увидеть Вальдо! О, черт, Хэрриет, ты уже взрослая девочка. Ты и твоя мать все понимаете – я уверена, вы все знаете об этом. – Я неопределенно кивнула, однако Каролина не обратила на это ни малейшего внимания, продолжая быстро говорить, почти захлебываясь: – Да, у нас с Вальдо была связь. Я знаю, он не хотел разрушать наш брак, но я все равно решила развестись с Максом. Он никогда не был верен мне – никогда не упускал возможности кого-нибудь трахнуть. Когда я влюбилась в Вальдо, то поняла, какой дурой я была, проведя столько лет с этим подонком. В Вальдо было все, что я всегда мечтала найти в мужчине, – нежность, искренность, самопожертвование.

– Хэрриет! – Каролина заглядывала мне в глаза. – Ты должна мне помочь. Пока он был в тюрьме, я специально уехала к сестре, чтобы не давать повода для лишних слухов, которые могли бы принести ему вред. Но сейчас он на свободе, и я не знаю, что в этом плохого. Когда я звоню, он все время просит подождать еще немного, пока не уляжется шумиха.