Текст книги "Облака среди звезд"

Автор книги: Виктория Клейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Глава 2

Аулстоун-роуд отнюдь не принадлежала к числу респектабельных улиц Клакенуэлла, а дом номер 14А выглядел среди других ее зданий самым ветхим и заброшенным. После условного стука – два удара – пауза – и снова три громких удара – я, стараясь не дышать, замерла перед облупившейся крашеной дверью около площадки, служившей местным писсуаром.

Наконец мне открыли, пахнуло густым табачным дымом. В нем можно было уловить и запах марихуаны.

– Пароль! – требовательно произнес женский голос.

– О, сейчас, минуту… Погодите, я совсем забыла… Кажется… «Парижская коммуна».

– Это старый, с прошлой недели… – Я услыхала скрип задвижки. В полумраке прихожей блеснули живые глаза Елены, которую обычно все называли Елл. – Неужели так трудно запомнить новый пароль?

– Извини, – скромно произнесла я. Когда придет время восстания, подумала вдруг я, Елл не замедлит обличить меня как шпионку, принадлежащую к аристократическому сословию, хотя самим Доджем на прошлое Рождество мне была подарена книга князя Кропоткина «Борьба за хлеб». Но, увы, к стыду своему, я так и не продвинулась в ее изучении дальше второй главы.

Обходя хлипкие стопки памфлетов и газет, наваленные прямо на полу, на нижних ступенях, и задыхаясь от запаха винного перегара, наполнившего помещение, я проследовала за Елл в штаб-квартиру КПРТД. Додж, сидя на столе в окружении прилежно внимавших ему неофитов, кивнул мне в знак приветствия и продолжил яростную атаку на марксистскую теорию разделения труда. Все его аргументы я уже слышала не один раз и, нимало ими не интересуясь, отправилась на кухню выпить чаю.

– Ты думаешь, что нужно держаться подальше от плиты и быть шлюхой в постели, чтобы понравиться мужчине? – бросила мне Елл, войдя на кухню. Она была единственным человеком КПРТД умевшим сносно готовить, и на самом деле более хозяйственной женщиной, чем я.

Я жадно посмотрела на румяный, аппетитно пахнувший пирог.

– Прости, я не поняла… – нарочито рассеянно откликнулась я, оставляя себе время на раздумье. Елл всегда действовала мне на нервы. Она молчала и скребла ногтем застывшую каплю желтка на эмалевом покрытии плиты.

– Что, скажешь, ты не презираешь мелкую работу? Этим ты и предаешь нас.

– По-моему, в мытье посуды нет никакой политической подоплеки, – возразила я довольно миролюбивым тоном.

– Политическая подоплека есть во всем… Ты хочешь, чтобы Додж отказался от своих принципов, тогда бы ты за него взялась и вертела бы им как тебе вздумается. Хочешь заставить его жениться, чтобы он тоже работал за нищенскую зарплату.

Я молча смотрела на Елл. Она была далеко не красавица. Бледная и тощая, а веки у нее всегда красные и опухшие. Ссориться с ней мне совсем не хотелось, и я сделала попытку разубедить ее:

– Мне кажется, он вовсе не думает о женитьбе. Я отлично знаю, как важно для него его дело и как он ему предан.

Елл свернула самокрутку и, закурив, выдохнула дым прямо мне в лицо.

– Ты просто сучка! – бросила она мне и, повернувшись, ушла с кухни.

– Неужели ты не можешь с ней не ссориться? Или все женщины таковы? – спросил Додж, когда мы шли пешком к месту демонстрации. – Я сейчас должен идти вместе со всеми нашими товарищами из комитета, и мне просто не до этого.

Прохожие глазели на нас с любопытством, пока мы шли к площади Парламента. Но лица не выглядели дружелюбными.

– Честное слово, я пыталась с ней помириться, но некоторые люди вообще неспособны вести себя корректно. Я даже не могу понять, за что это она меня возненавидела.

– Ты тут ни при чем, только твое долбаное упрямство. – Додж посмотрел на меня с тем строгим осуждением в глазах, к которому я уже успела привыкнуть и на которое не обращала внимания. – Она просто в меня влюблена – и все.

Когда мы пришли на площадь, Додж взобрался на большой деревянный ящик, специально принесенный Хэнком и Отто, нашими верными сподвижниками, и начал свою речь.

Каждый раз, глядя на него во время выступлений, я приходила в восхищение. Он был неотразим, когда загорался яростным, неукротимым гневом и словно бы парил над слушателями на невидимых крыльях, указывая им путь к освобождению. Но как только запал его иссякал, руки опускались, а голова уныло склонялась на грудь, он впадал в глубочайшую апатию и становился совершенно равнодушен к происходящему вокруг. Непререкаемым лидером он казался только на расстоянии. По сути своей Додж был человеком последовательным и порядочным: проповедуя отказ от гедонистического и потребительского отношения к жизни, он сам ел очень мало и жил весьма аскетично. К тому же, как ни пошло об этом думать в такие минуты, издалека угри на его подбородке были почти незаметны.

– Порядок – это рабство, – начал он. – Рабство сознания. Порядок побуждает людей убивать друг друга на войне, это – источник классовой ненависти, разъединяющей трудящихся. Порядок принуждает тысячи рабочих отдавать все свое время и силы ради того, чтобы богачи, которые не делают ничего, продолжали набивать свои карманы…

– Ура! – закричала я со всеми вместе в ответ на революционные призывы Доджа.

Толпа волновалась, и среди собиравшихся я заметила не слишком дружелюбно настроенных полицейских. Внезапно меня обуял страх, какой обычно чувствует ребенок, вдруг осознав, что решился на рискованную выходку и что его ждет неминуемое наказание. Как раз в этот момент я услыхала голос продавца газет:

– Читайте свежие новости! Знаменитый актер арестован за убийство! Читайте свежие новости!

– Здесь, прямо перед вами, вы можете увидеть доказательство справедливости моих слов, – продолжал Додж, снова входя в раж. Он указал на пожилую даму в соломенной шляпке, с тростью и корзинкой, стоявшую впереди меня, и она вытянула вперед свою морщинистую шею, уставившись на Доджа. – Вот мать, которая может поведать нам правду о гнете капитализма. Сколько раз вам приходилось укладывать своих детей спать голодными? А сколько ночей вы корпели над работой, за которую вам платили жалкие гроши?..

– Позор! – закричал кто-то из наших сподвижников.

Пожилая дама оглянулась вокруг, что-то прошамкав беззубым ртом и явно наслаждаясь всеобщим вниманием.

– Сколько раз вам приходилось замерзать от холода, потому что уголь, который с таким трудом добывают шахтеры, нередко погибающие от отравления газом, поставляется на фабрики и заводы – ради увеличения прибыли их собственников?

– Возмутительно! – подхватили собравшиеся. Дама взмахнула палкой и тоже принялась громко кричать.

– Сколько раз вам приходилось оставаться голодной, отдавая пищу своему мужу, который возвращался с работы, едва держась на ногах от усталости?

Люди сочувственно зашептались, но как раз в это время старушка, ставшая для всех символом общей беды и царящей в обществе несправедливости, вдруг завопила:

– Мой муж, проклятый пьяница, ни одного дня в жизни честно не работал! Слава Богу, что он наконец сбежал с какой-то потаскухой.

– Так и плюньте на него, раз он такой, – раздался голос где-то совсем рядом.

Додж открыл было рот, собираясь вмешаться, но в этот момент плакат, который я до сих пор упрямо держала, выскользнул из рук и рухнул прямо на старую леди. От удара соломенная шляпка слетела с ее головы и покатилась по мостовой, а сама ее обладательница так и села на тротуар, выронив корзинку.

– Остановитесь! – вмешался случайный прохожий. – Вы не имеете право применять насилие только из-за того, что она с вами не согласна.

Додж спрыгнул с трибуны и вместе с полицейским помог даме подняться. Но, едва встав на ноги, она принялась ожесточенно колотить их обоих палкой. Надо сказать, для своего возраста дама оказалась весьма сильной и энергичной. В смятении я уронила и второй плакат, сбив каску с полицейского. Тот отчаянно выругался и засвистел.

Все, что произошло дальше, было просто ужасно. Между анархистами и присутствовавшими на митинге зеваками завязалась драка. Потом раздались выстрелы и взрывы, а уж после этого началась настоящая свалка. Люди швыряли друг в друга чем попало – от ботинок до деревянных ящиков, какой-то сумасшедший престарелый толстяк толкнул меня с такой силой, что я упала на колени. Едва успела подняться, как пожилая дама, выхватив из своей корзины яйцо, метнула его в меня, но, к счастью, попала она в бровь, чудом не выбив мне глаз. На какое-то мгновение между двумя воюющими сторонами появился просвет, мне удалось проскочить в него, и я бегом покинула поле боя.

Пробежав не менее мили, остановилась, почувствовав, что не могу больше двигаться от усталости, и рухнула на ступеньку у какой-то двери.

У подъезда остановился автомобиль, и из него вышла светловолосая дама с надменным лицом. Она посмотрела на меня с явным неудовольствием.

– Здесь вам не скамейка для отдыха! Я вызову консьержа, если вы сейчас же не уберетесь.

Я поднялась и кое-как побрела в сторону площади Парламента, не сразу заметив, что еще во время стычки сильно повредила ногу, и теперь при ходьбе кровь снова стала сочиться, а на джинсах уже расплылось большое пятно.

– Актер обвинен в убийстве! – крикнул торговец газетами, стоявший рядом с киоском на углу улицы. Тут я вдруг решила, что такая новость, наверное, заинтересует моих родителей, которые знали по именам актеров почти всех лондонских театров. Но, взглянув на площадь, совершенно позабыла о газетах.

Побоище кончилось. Несколько человек все еще толкались там, громко обсуждая случившееся, но ни Елл, ни Доджа, ни других членов КПРТД среди них не было. Я заметила только полицейскую машину, нырнувшую в поток машин центральной магистрали.

Уже к вечеру я добралась до Никольской, показавшейся мне в осеннем сумеречном свете особенно негостеприимной и мрачной. Я даже хотела поскорее убраться оттуда, но вдруг издалека увидела Отто и Хэнка. Поскольку мне было совестно перед ними за свое недостойное бегство, я собралась с духом, готовясь выслушать от них заслуженное порицание.

– Эй! Гляди, кто пришел! – закричал Хэнк, увидав меня. – Ты просто класс, Хэрриет! Ха! Здорово ты шарахнула копа! Вот никогда бы не поверил! Я всегда думал, что ты просто буржуазная девица с предрассудками!

Я нерешительно улыбнулась в ответ на это неожиданное приветствие.

– Заходи, сестра, мы за тебя выпьем. Мы сегодня хорошо поработали. А старушка-то тоже не промах! Ей, правда, досталось от Хэрриет! – Он разлил в кружки остывший пунш.

Все выпили за мое здоровье теплого пива и вновь восхитились моей смелостью. Сначала мы доели пирог Елл, затем Хэнк принес чипсы и рыбные консервы, и пиршество затянулось на весь вечер. Я, правда, не чувствовала особой радости по поводу произошедшего, но то, что ко мне наконец стали относиться с большим доверием, чем прежде, было по душе. Вообще-то мною еще никто никогда не восторгался, и поэтому я, волей-неволей оказавшись в центре внимания, почувствовала удовольствие от сознания собственной значимости.

Домой я вернулась в половине седьмого и выглядела просто ужасно, словно подверглась разбойному нападению какого-нибудь уличного злодея. Волосы перепачканы, лицо в крови и царапинах, на подбородке – синяк. Мой большой палец с неизвлеченной до сих пор занозой ныл все сильнее, а разодранные джинсы были забрызганы грязью.

– Ehila! (Ну и ну), Хэрриет! С'е da impazzire! (Да ты с ума сошла!) – воскликнула Мария-Альба, появившись в прихожей. Глаза у нее расширились от изумления. – У Клариссы мигрень, Офелия заперлась в комнате и никому не открывает. Брон укатил в «Зеленый дракон». Только Порция еще держится. Non so piu che fare! (Уж не знаю, что делать!)

– Хэрриет! – ко мне вдруг кинулась Корделия. – Я справлюсь! Лучше умереть, чем стерпеть то, что с нами случилось!.. – Она замолчала, и пауза показалась мне необычно долгой.

– Что такое? Что стряслось? – Я нисколько не испугалась, зная, что драматические сцены в нашей семье – обычное, почти профессиональное дело. Я была готова услышать от Марии-Альбы, что сломался бойлер или что Корделия получила самый низкий бал по-латыни.

– Waldo sara impliccato per omicidio. (Вальдо подозревают в убийстве.) Твоего отца могут повесить! За убийство! – Она вдруг опустилась на пол и схватилась руками за голову.

Корделия вскрикнула и упала в обморок.

Глава 3

Мы уложили Корделию на позолоченную танкетку из черного дерева, появившуюся у нас в доме после постановки «Антония и Клеопатры».

Мария-Альба быстро выдрала несколько перьев из старого боа, висевшего на шее Анубиса, и, подпалив их спичкой, сунула под нос Корделии. Та мгновенно пришла в себя, почувствовав отвратительный горелый запах, и посмотрела на меня с выражением трагического отчаяния.

– Не целуй меня на прощание, дорогая сестренка, иначе ты отравишься ядом, что остался на моих губах. Я люблю всех моих близких, но тебя – сильнее всех. Вчера Порция, эта свинья, не разрешила мне надеть ее мохеровую кофту!

– Прекрати паясничать и ответь мне серьезно. Ты проглотила какую-нибудь микстуру или снотворное?

– Я… я… не помню… – Корделия прижала руку ко лбу и закрыла глаза.

– С'е bisogno di emetico. (Нужно дать выпить раствор.) Соль и воду, – мрачно заметила Мария-Альба, – пойду приготовлю.

– Ты зря потратишь время, я ничего не буду пить. – Корделия села на кровати и посмотрела на нас, вскинув голову. – Я ненавижу этот дом! И чем мое спасение может помочь дорогому папе, который теперь в тюрьме и которого повесят?

– Повесят… – автоматически повторила я, чувствуя, что это слово отдается в моей голове как звон похоронного колокола.

Корделия не сводила с меня глаз.

– Ты способна сохранять душевное равновесие даже на эшафоте, Хэрриет.

– Да, наверное. Так оно и должно быть… Но ведь в нашей стране давно уже отменили казнь через повешение.

– Да ну? Не может быть! Я видела фильм, в котором героя должны были повесить! Да, точно, его должны были повесить, а священник просил его, чтобы он показал людям, как боится смерти, тогда бы они задумались над своими грехами и обратились к праведной жизни. И это было так ужасно, когда он начал плакать и просить о пощаде… Я не хочу умирать. Это просто кошмар, но ведь мы так и не узнали, вправду ли он боялся или только притворялся.

– Это только фильм, – отозвалась я, плохо слыша свой голос, словно уши у меня были заложены ватой. – Виселица запрещена законом.

– Законом? Фи! – раздался рядом голос мамы. Мы глядели на нее в полной растерянности. Она стояла на лестнице, одетая во все черное. – «Вы сами некогда прочтете тот закон, что горечью прописан в книге всех проклятий».

– «Король Лир», – отозвалась Корделия.

– «Отелло», – произнесла я почти одновременно с сестрой.

Мы давно уже привыкли к тому, что наши родители постоянно цитировали Шекспира, все пьесы и трагедии которого знали наизусть. Само собой разумеется, мы должны были тут же угадать название произведения. Из протеста против этой родительской тирании мы придумали свой способ защиты: каждый из нас взялся хорошо изучить ту пьесу, из которой взято его имя, так что вскоре мы все могли сразу же откликнуться на вызов, брошенный нам отцом или матерью. Но чаще случалось так, что родители, увлекшись монологом, не обращали внимания на наши ответы, даже если они были ошибочны. Абсолютным победителем обычно являлся Брон, давно принявший решение стать актером, остальные победы доставались Офелии, поскольку «Гамлет» в доме звучал постоянно.

Я спросила:

– Кто-нибудь мне объяснит, что случилось? Я не могу поверить, что папа арестован!

Мама посмотрела на меня с бесконечной скорбью:

– «Они мне говорили, что сова была на самом деле дочкой пекаря…»

Сцена с безумной Офелией – я имею в виду шекспировскую Офелию, а не мою сестру – была любимым маминым эпизодом в пьесе. Она читала этот монолог медленно, нараспев, с теми же модуляциями в голосе, с которыми к нам обращалась сестра Паулина – бывшая наша гувернантка, страдавшая какой-то болезненной чувствительностью и сентиментальностью. Мне показалось, что я сейчас сойду с ума, если в конце концов мне не объяснят, в чем дело. А поскольку мама, завершив второй монолог, торжественно повернулась и удалилась в столовую, то я ринулась к комнате старшей сестры и, уже не смущаясь, забарабанила в дверь кулаками:

– Офелия!..

Ответа не было. Я подергала ручку, но дверь была заперта на ключ. Заглянув в замочную скважину, я увидела Офелию, лежащую на постели, ее волосы были рассыпаны по подушке. Глаз она не открывала. На фоне бледно-лиловых штор, задернутых на окнах, она выглядела очень красиво. Покрывало на постели было нежного желтоватого оттенка, а ковер, наоборот, расцвечен экзотическими цветами и узорами. Около ее кровати в вазе стоял букет светло-желтых роз, наверняка подаренных Креспеном.

Я снова дернула ручку:

– Офелия! Ответь мне! Я должна знать, что произошло. Мама ничего не говорит.

Наклонившись к двери, я опять посмотрела в замочную скважину. Она открыла глаза, но вместо ответа натянула покрывало на голову.

Я была в совершенной растерянности и уже подумывала о том, чтобы немедленно отправиться в «Зеленый дракон» и разыскать там Брона. Но как раз в эту минуту раздался звонок в прихожей. Я кинулась к дверям и увидела двух мужчин в полицейской форме.

– Мисс Бинг? Я – инспектор Фой, а это – сержант Твитер. Можно нам зайти на минуту? Я хотел бы задать вам кое-какие вопросы о вашем отце.

Колени у меня задрожали, а в глазах потемнело. Не замечая, что до сих пор не закрыла входную дверь, я продолжала молча смотреть на фонарь, покачивавшийся у подъезда, и бессмысленно вслушивалась в отдаленный шум улицы, когда они уже вошли в дом.

– Вы мисс Бинг, не так ли?

Я прикрыла дверь и повернулась к ним.

Мы вошли в комнату, и я в некотором замешательстве молча смотрела на них. У меня так ныло в груди, словно меня ранили навылет. Даже улыбнуться недоставало сил. Один из полицейских – я уже успела забыть его имя – взял легкое бамбуковое кресло, стоявшее рядом с секретером, и подвинул его мне. Я механически опустилась в него, а гость занял другое такое же кресло напротив.

Сержанту пришлось сесть в шезлонг, в котором обычно располагался отец для медитаций или для того, чтобы «войти в образ». Сержант – высокий мужчина в хорошо выглаженных брюках, полнолицый и краснощекий, с черными курчавыми волосами – внимательно разглядывал роскошные шторы, украшенные поверху золотой тесьмой, когда-то на сцене они висели в спальне Клеопатры. В животе у меня заурчало. Я смущенно улыбнулась и прикрыла рукой рот. Мне было ужасно неловко.

Второй визитер, весьма недурной наружности, русоволосый, с правильными чертами лица, тоже с любопытством изучал комнату. Я заметила, что на подбородке у него такой же шрам, как у Кари Гранта. Он с особенным интересом рассматривал письменный стол, над которым низко нависала люстра со множеством хрустальных подвесок, переливавшихся и слепивших глаза. Стол и полки с книгами были покрыты изрядным слоем пыли.

– Ну, мисс Бинг, не могли бы вы напомнить ваше имя?

– Нет. То есть да… Хэрриет… – Сержант вынул из кармана карандаш и блокнот.

– А имена других членов семьи? – продолжал он.

– Офелия, Порция, Корделия и Оберон. Моя мать Кларисса и Мария-Альба.

Инспектор удивленно поднял брови:

– Последняя тоже ваша родственница?

– Домработница, но она почти член семьи, очень близкий друг.

Инспектор все еще изучал комнату, когда я, успокоясь, снова взглянула на него.

– Весьма любопытная комната. Наверное, кто-то продуманно занимался оформлением интерьера. Может быть, ваша мать?

Я была благодарна ему за это замечание. Во-первых, мне было стыдно из-за того, что библиотека не убиралась уже больше недели, к тому же одна штора наполовину оторвалась от карниза, штукатурка на потолке потрескалась и частично осыпалась, не говоря уже о том, что у ослиной головы был потерян один глаз и шахматная доска с неоконченной партией казалась бархатной из-за пыли на ней. Но я любила эту комнату, и мне было приятно, что у чужого человека достало такта обойтись без критических замечаний.

– Да. Она была актрисой. Но на самом деле, я уверена, она чувствует себя декоратором.

Карандаш продолжал тихо скрипеть, чирикая по бумаге.

– Мне довелось видеть вашего отца в роли Кориолана, – добавил инспектор.

У него был на редкость красивый низкий голос.

– Это было давно, лет двадцать назад. Я еще в школе учился. Но и тогда меня восхитило его умение держать публику в напряжении.

– Благодарю вас. – Я ощутила и симпатию к этому человеку. Мне даже в голову не могло прийти, что полицейский способен интересоваться литературой и театром и говорить об этом с таким воодушевлением.

Инспектор вежливо улыбнулся и кивнул мне так, словно разговор наш проходил в непринужденной обстановке за чашкой чая. Он был очень красивым мужчиной, и на что я тогда обратила внимание – так это на его маленькие, правильной формы уши, такие не часто встретишь даже у привлекательных представительниц прекрасного пола.

– Разрешите закурить? – спросил он, доставая сигару.

– Вы ведь знаете, мисс Бинг, что ваш отец арестован?

Как только он произнес эти слова, меня бросило в жар, затем в холод. И я в смятении не нашлась что ответить, отказываясь верить, что моего отца вообще могли арестовать.

– Но почему… когда… – Я так и не задала вразумительного вопроса.

– Сегодня утром в театр «Фебус» вызвали полицию. Сэр Бэзил Уинтергрин был найден на сцене с проломленным черепом.

– Сэр Бэзил Уинтергрин! Не может быть!..

– К сожалению, так и есть.

Мне вдруг захотелось зарыдать во весь голос, но что-то не давало мне даже пошевелиться. Мой отец был постоянным актером труппы нового шекспировского театра, созданного Губертом Хэтом. Их первая постановка, премьера «Короля Лира», прошла полмесяца назад. Сэр Бэзил Уинтергрин исполнял роль Лира, а папа – герцога Глочестера. Отец очень волновался и переживал по поводу кастинга. Вообще-то сэр Бэзил, получивший год назад свой титул, не очень-то подходил на роль величественного и несчастного безумца, да и голос у него был как у банковского менеджера, рассуждающего в обеденный перерыв о возможном падении котировок нефтяных акций. Но тем не менее его утвердили на главную роль. К тому же Бэзил был толст настолько, что с трудом мог поднять руки и покачать головой. Папе было нелегко с ним работать. Бэзилу гораздо больше подошла бы любая комическая роль, например, Фальстафа или сэра Тоби Белча.

Длившееся на протяжении всей театральной карьеры соперничество с сэром Уинтергрином для папы во многом служило импульсом к постоянному самосовершенствованию. Он никогда не уставал язвительно напоминать о том, сколько денег Бэзил затратил на критиков, импресарио, директоров и прочих мздоимцев, помогавших ему подняться на театральный Олимп. Отец же всегда гордился тем, что достиг всего только благодаря таланту. Но все же лавровый венок частенько доставался Бэзилу. Так вышло и с «Королем Лиром», а все потому, что Бэзил вовремя раструбил повсюду, что получил титул рыцаря. Так что ситуация складывалась явно не в пользу моего отца, а значит, его и вправду можно было заподозрить в неприязни и даже в ненависти к сэру Бэзилу.

– Я вижу, какое ужасное впечатление эта новость произвела на вас… – Инспектор говорил так спокойно и таким приятным голосом, словно рассказывал на ночь чудесную сказку, и поневоле я начала чувствовать себя спокойнее. – Но я, к сожалению, должен кое о чем спросить вас. Ваша мама сейчас дома?

– Да… Она в столовой. Я не уверена, что она… может говорить… она очень… расстроена.

Иного слова просто не пришло мне на ум. Хотя, конечно, прозвучало оно не слишком убедительно. Сержант резко чиркнул карандашом и перестал записывать.

– Достаточно, Твитер, остальное можно опустить. – Инспектор кивнул своему напарнику и задумчиво склонил голову. – Вы старшая в семье, мисс Бинг?

– Нет, старший мой брат, его зовут Брон, ему двадцать шесть, и сестра Офелия – ей двадцать четыре. А мне двадцать два.

– Я могу с ними поговорить?

– Брона нет… дома. А Офелия спит.

– Она больна?

– Нет, но она обычно ложится спать, когда чем-то расстроена.

Инспектор стряхнул пепел с сигары и еще немного помедлил, прежде чем продолжить разговор:

– А Порция, сколько ей лет?

– Двадцать. Но ее тоже нет дома. Я не знаю, где она.

– Хорошо… – Он затянулся и выдохнул сизое облако дыма, на лице его по-прежнему сохранялось бесстрастно-спокойное выражение. – Я надеюсь, кто-нибудь все же со мной поедет в участок. Вашему отцу необходимы некоторые вещи; и потом – он был бы рад повидаться с кем-нибудь из родных. Он весь день, с самого утра, провел в одиночной камере.

– В камере? – удивленно переспросила я.

У меня голова закружилась от страха. Вероятно, я была очень бледна и безусловно старалась скрыть дурноту, внезапно накатившую на меня. Инспектор, видя это, поспешил добавить:

– Я понимаю, вас это пугает, вы еще слишком молоды. Вот поэтому-то я хотел бы побеседовать с вашей матерью.

– Я… позову ее.

Мама была одна. Расхаживая по комнате взад и вперед, она прижимала руки к вискам.

– Ма… – окликнула я ее, стараясь говорить как можно тише, но от волнения мой голос прозвучал истерически звонко, – в библиотеке полицейские, они хотят, чтобы кто-нибудь поехал к папе.

Она остановилась и прижала руки к груди, демонстрируя отчаяние.

– Вальдо! Бедное израненное имя! Я ласками тебя готова исцелить, больной твоей душе вернуть здоровье!

– «Отелло». Так ты поедешь?

Мама смотрела на меня широко раскрытыми глазами:

– Как каждое из слов меня пугает, кровь в моих жилах превратилась в лед…

В этот момент инспектор и его напарник появились на пороге столовой.

– Это… инспектор… – К своему стыду, я так и не вспомнила его имя.

– Добрый вечер, миссис Бинг. Инспектор Фой.

Мама в смятении уставилась на меня:

– Увы, ведь можно видеть плохо, не будучи слепым…

Инспектор прошел в комнату и отозвался мягким глубоким голосом:

– «Гамлет», не так ли? Речь Гертруды, если не ошибаюсь. Это сержант, мой помощник. Мы хотели, чтобы вы отправились с нами в участок.

Она посмотрела на инспектора, затем на его напарника и сказала:

– А этот гость, сержант, ему не Смерть ли имя?

Сержант почтительно кивнул:

– Простите, мадам, моя фамилия Твитер.

Мама нетерпеливо махнула рукой. Проследовав мимо нас к двери, она обернулась и, указав пальцем на каждого из них по очереди, добавила:

– Прочь, тени жуткие! Вы, призраки безумные, – все прочь!

Она вышла, и я услыхала ее шаги на лестнице.

– Наверное, лучше будет, если поеду я, – сказала я инспектору и отправилась в прихожую одеваться.

– Я поеду с тобой, – донесся с кухни голос Марии-Альбы, и ее грузная фигура появилась в полумраке коридора. Она так волновалась, что руки у нее дрожали.

– Нет, Мария-Альба, ты не можешь ехать. Тебе это будет тяжело. И потом, нельзя их так оставлять здесь…

Машина черного цвета без номеров ожидала у подъезда. Сержант Твитер сел за руль. А инспектор занял место рядом с ним, мы же с Марией-Альбой поместились на заднем сиденье. Всю дорогу инспектор, стараясь поддержать беседу, обращал наше внимание то на погоду, то на пробки на дорогах, то говорил об открытии новых выставок и новых постановках в театрах, особенно много – о пьесе по роману Гюнтера Грасса. Несмотря на то что я отвечала крайне неохотно, он не унимался, видимо считая необходимым хоть как-то поддержать нас в этой тяжелой ситуации.

Сержант Твитер оказался менее многословен, к тому же его реплики были направлены в адрес неумелых водителей. Мария-Альба сидела молча, с каменным выражением на лице. Наконец мы доехали до площади перед зданием Парламента.

– Здесь сегодня была стычка, – заметил инспектор.

– Правда?

– Да, обычная драка оголтелых юнцов, которые не знают, к чему приложить силы. Какая-то старая женщина оказалась в их толпе. Собралась целая компания журналистов, теперь можно ожидать массы статей в газетах с рассказами о том, как тяжело живется беднякам и как молодежь борется за права обездоленных.

– Да… – задумчиво протянула я, – конечно…

Сунув руку в карман пальто, я случайно обнаружила там кусок пирога, который дал мне на прощание Хэнк. Варенье растаяло и растеклось в кармане, а бисквит превратился в липкое месиво.

Вывески над полицейским участком не было. Попав внутрь, я была совершенно сбита с толку и не знала, куда идти и что делать. Все, что я увидела, подействовало на меня крайне угнетающе. Лица у людей были самые отталкивающие и даже уродливые – длинные кривые носы, выступающие вперед подбородки и выпуклые лбы. Кроме того, постоянно включалась и выключалась сигнализация, все это производило впечатление какого-то адского хаоса.

Мы прошли по коридору, который время от времени оглашался истошными воплями и сотрясался так, словно за стенами находилось стадо слонов. Я держалась рядом с инспектором, пока он шел вперед, и почти уткнулась ему в спину, как только он остановился и тихо сообщил мне:

– Он здесь. Мы сделали все, что могли. Но лучше устроить его не удалось. – Он посмотрел на меня и нахмурился: – Что с вами, вам плохо?

– Sta bene (Все в порядке), – отозвалась Мария-Альба, – Senta, sputa (Не обращай внимания). – Она сунула мне в руку носовой платок. – Дай-ка я вытру тебе подбородок и руки. Lo sa, il cielo chissa! (Господи, помоги нам!) – Я не стала протестовать, и она вытерла мои руки и подбородок, перемазанные пирогом, – я постаралась его съесть, пока ехала в машине.